Текст книги "Большая земля"

Автор книги: Надежда Чертова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

Глава пятая

Вечером, во время ужина, в коммуну пришел Степан Пронькин.

– Хлеб-соль! – сказал он, сдерживая свой густой голос, и быстрым взглядом окинул усталые лица коммунаров.

– Садись с нами, – однотонно ответила Авдотья. Она резала краюху хлеба ровными, сильными взмахами ножа. Лицо у нее было суровое, настороженное.

– Благодарствуем, – мельком ответил ей Степан и повернулся к Николаю: – У меня слово к тебе есть, Николай Силантьич.

– Это все одно – что ко мне, что ко всем. Говори!

Степан сел, скамья грузно скрипнула. Он был одет по-праздничному, крутые плечи едва умещались в поддевке тонкого сукна. Казалось, вздохни он поглубже, и крупные крючки повылетят с мясом. «Нам бы таких мужиков, – завистливо думал Николай. – Воз сена падать будет – на грудь примет».

– Весна ноне погожая прошла, – неторопливо начал Степан. – Половодье дружное, а тут и солнышко пригрело. Всякое зерно в рост кинулось. Рожь вон светлеет. А вы, никак, безо ржи ноне?

Николай не ответил.

– Безо ржи, – смущенный молчанием, сказал Павел Васильевич Гончаров.

Степан взглянул на него вполглаза. Мужичок этот был, кажется, еще не стар, но плечи его заострились, а лицо уже избороздилось морщинками. Рядом с ним сидел длинный Дилиган, еще далее – глухой безучастный кузнец и его пасынок, сонливый Панька. «Славные коммунары, – усмехнулся Степан. – И ребят словно гороху накатано».

– Что ж, соседушки, – внушительно сказал он, – в миру надо жить. Мы же видим: лошаденки у вас плохие, сеяли горстью. А теперь время подходит поле под пар ломать. Мыслимо ли крестьянину без хлеба жить?

– Проживем как-нибудь, – глухо обронил Николай.

Степан добродушно засмеялся.

– Не сладить вам. Здешняя земля могучая, плодная. Иль ты ее повалишь, иль она тебя. Мы, орловские, допустим, согласны исполу вам пар пахать, а? – неожиданно закончил он.

Николай положил ложку, вытер ладонью колючие усы.

– Устава нашего не знаешь, дядя Степан. Ну-ка, Ваня, зачти ему.

Дилиган с готовностью вынул из кармана желтую брошюрку и послюнил палец. Много раз читал он устав на собраниях коммунаров, давно заучил главные параграфы и умел произносить торжественные слова особенным, проникновенным голосом.

Сейчас, держа перед собой книжечку только для вида, он размеренно читал:

– «Коммуна является средством уничтожения всякой эксплуатации человека человеком и не может применять в своем хозяйстве наемного труда в целях извлечения из него прибыли». Наймать никого не можем, – добавил он, объясняя.

– Вона! – Степан погладил бороду и обернулся к Николаю. – Обидно ведь, милый человек. Земля диким цветком прорастет.

Николай только усмехнулся.

– Ничего. Сена довольно соберем. А на сене, может, машину заработаем.

Степан вопросительно повел глазами по опущенным, замкнутым лицам коммунаров. Одна старая Авдотья-плакуша сидела, высоко подняв голову. «Либо коноводит она тут? От бабы униженье терплю!» – злобно подумал Степан.

Он встал, переступил с ноги на ногу и сказал гулким басом:

– Ну, глядите, – и крупно зашагал к двери.

Все молчали. Николай угрюмо сутулился над столом. Ксюшка, кося зелеными глазами, подмусливала двумя пальцами брови, чтобы они казались тоньше и темнее: она прогуливала ночи с орловскими парнями. Мариша укачивала маленького.

– О господи! – горестно прошептала она.

За столом произошло смутное движение. Молчание стало недобрым, и Дилиган поежился, как от холода, мучительная, заискивающая улыбка задрожала на его лице. Мариша еще ниже опустила голову. Гончаров глядел куда-то вбок, а его дородная жена озабоченно насупилась. Белоголовые мальчишки боязливо прижались к матери.

Ссору подняла кузнечиха. Схлебнув последнюю ложку кашицы, она вытерла губы, с треском бросила ложку на стол и зычно крикнула:

– Уйдем, мужик, отсюда! Добра не будет!

Глухой кузнец сидел, равнодушный к беззвучной жизни, которая текла вокруг него.

Тогда кузнечиха вскочила, через стол ткнула кулаком в жесткое плечо мужа и прибавила еще громче, со слезами в голосе:

– Книжки вычитывают! От добрых людей отрекаются! Живем тут, как на острове Буяне!

Кузнец поднял удивленное лицо:

– Чего ты… иди домой!..

Этот человек показывал свою буйную силу только на работе да во хмелю. В трезвом же виде был робок, стеснялся своей глухоты и говорил отрывисто, глотая слова. Сейчас он что-то бубнил жене и беспокойно оглядывался.

Но за столом уже задвигались, зашумели:

– Одной землей богаты!

– Землю есть не будешь!

– Лошади сбиты, одни хвосты остались!

– Помочью пары-то надо ломать…

– Какая помочь! Дружбы в округе ни с кем нету!

– Одни живем, как волки травленые!

– А ты про книгу молчи, – обращаясь к кузнечихе, возвысил голос Дилиган. – Там про совесть нашу писано: высшая книга. Я человек темный, – внезапно прибавил он звенящим голосом, – я, может, от жизни своей мечтал спастись…

Кузнечиху словно подкинуло: толстые щеки ее пошли красными пятнами, в глазах заиграли пьяноватые искры.

– Вона как! Живи, живи, да не топни! Винтом верчусь день-деньской, мужик из кожи вылез, парня сгубили, сном его одевает… А на кого спину гнем? На кого? На чужих детей?

– Был бы хлеб, а поделить сумеем, – тихим густым басом вставил Климентий. – По братству! – спохватившись, торопливо добавил он.

– Детные на всех своих косопузых пайку получают, – лениво проговорила Ксюшка. – У меня вон уже и пятки раскололись, а все пайка одна.

– Жениху не с пятки тебя глядеть, – медлительно и насмешливо сказала Дарья Гончарова. – А на дите зачем обижаться? Дите как колос. Поднимется и тебя же накормит. Эх ты, злая душа!

– Гляди, как бы я из тебя сок не выжала, – совсем уж дерзко процедила Ксюшка.

Дарья тяжело задышала и поднялась.

– Ну, девка, маком бы тебе сидеть до седого волоса!

Кузнечиха тоже вскочила. В яростном любопытстве она повертывала голову то к девке, то к Дарье. Когда те смолкли, кузнечиха сорвала с себя платок и всплеснула руками:

– Пропадем, бабоньки! К смерти предаемся! Вши в голову клюнулись!

– Цыц, баба! – вдруг рявкнул кузнец.

Он стал подыматься из-за стола, грозно выставив одно плечо. Кузнечиха так и села с раскрытым ртом. В тот же момент ее настиг ясный и твердый Авдотьин взгляд. Кузнечиха поперхнулась и стыдливо прикрыла платком лохматую голову.

Авдотья сказала своим сильным и ровным голосом:

– Погневались – сердце повытрясли. Без этого нельзя. В народе как в туче: в грозу все наружу выходит.

Кузнец тем временем поднялся над столом, огромные его кулаки сжались, сумрачное лицо напряженно застыло, как у немого, который не может выговорить желанное слово.

– Ребята!.. Работать надо… ребята! – наконец слабо крикнул он и одним боком опустился на скамью.

– И я говорю, – радостно поддакнул Дилиган, но тут же смущенно замолк.

Николай сидел, поглаживая светлые спутанные волосы.

– Я под крылом никого не держу, – тихо сказал он. – Все работают равно. Паек на душу даем, по уставу. А с орловскими обождем дружбу вести.

Авдотья бережно, обеими руками, взяла оставшуюся краюшку хлеба, обернула ее чистым полотенцем и принялась складывать ложки. Эти обычные, мирные движения как бы разрядили общую напряженность. Николай выпрямился и заговорил свободнее:

– Чего шумим? В страдное-то время! На своей полосе, бывало, чихнуть лишний раз боишься, за каждой минутой гонишься!

– Это так… Это верно! – смущенно подтвердили мужики.

– Траву снимем, урожай соберем, тогда кулаками помашем, – совсем резко закончил Николай. – Отдыхать надо, завтра по заре всех подыму.

Люди встали из-за стола и молча побрели по домам. Николай и Авдотья ушли последними.

– Розные мы все, матушка, – с глухой горечью высказал Николай тайную и настойчивую свою мысль.

– Розные, – согласилась Авдотья.

Но голос ее прозвучал так спокойно, что Николай замолчал и, удивляясь, подумал: «Может, она больше всех нас знает».

Глава шестая

В коммуне положено было Авдотье печь хлебы, стряпать и присматривать за детьми.

– Мастерица ты на хлебы-то, – сказали ей бабы. – В поле народу и без тебя хватит.

– Ну что же, домовницей стану, сидидомицей, – серьезно ответила Авдотья. – Дети у меня ухоженные будут.

Она протерла мочалкой бревенчатые стены кухни, побелила печь, выскоблила столы, поставила лари с мукой, и скоро в кухне установился тот чистый, домовитый запах, что так любят старики и дети.

Жизнь в коммуне постепенно входила в колею. На рассвете вслед за Авдотьей поднимался Николай. Он шел прихрамывая по усадьбе, стучал в окна и коротко покрикивал:

– Эй! Эй!

Коммунары, сонно перекликаясь, собирались у крайнего дома, выводили понурых лошадей. Бабы, позевывая, уходили к Старице, на огород. Дунька распахивала резные ворота и выгоняла коров и телят, заставляя их, по молодой своей нетерпеливости, бежать рысью.

Приходили мужики. Николай, Дилиган и Гончаров садились на лошадей и трогались, дремотно покачивались. А Дунька и угрюмый Климентий молча шагали сзади.

Вслед за тем пробегал легкой рысцой чернолицый кузнец. Сзади, на порядочном от него расстоянии, валко и неспоро плелся кузнечонок.

Усадьба становилась пустынной. В этот безмолвный час Авдотья ходила на озеро за хворостом. Там ей все было любо. Вода была так тиха, что в ней недвижно стояли опрокинутые тополя. Где-то в бездонной глубине смутно дрожали рассветные облака. Иной раз Авдотье слышалось короткое пение птицы, похожее на возглас удивления.

– Гляди, удивляйся, – говорила Авдотья птице. – Никогда сыта не будешь!..

Среди дня она выходила на крыльцо и из-под узкой ладошки глядела на степь. Сколько уж дней коммунары пахали и сеяли, а пашня все еще казалась малой заплатой. «Как муравьи, гору точат. Не поддается, матушка», – думала она. И мысль о больном Николае обжигала ее. На мгновение Авдотья опускала голову. Но быстро овладевала собой и, сурово поджав губы, говорила:

– Пусть на миру иссохнет. Одному в жизни колотиться совсем уж плохо.

…Однажды ночью в дом неожиданно ввалился Ремнев. Был он без фуражки, взлохмаченный, в распахнутой шинели. Николай сразу сел на нарах, будто и не спал. Степан шепнул ему что-то и потянул за рукав. Они тихо вышли на крыльцо. Авдотья приподнялась и открыла окно.

– Как пахота? – спросил Степан, скручивая цигарку.

– Коней мало, – не сразу откликнулся Николай. – Тянем помаленьку.

Степан зажег спичку и, забывшись, держал ее в растопыренных пальцах. Николай вдруг увидел, что Степан исхудал, а взгляд у него стал беспокойным и шалым.

Наконец Ремнев прикурил и жадно затянулся; оба присели на крыльце.

– С народом ладишь? – спросил Ремнев.

– Бывает, шумят. Баб в кулаке держу. Приходится.

– В округе банды шалят. Знаешь?

Николай кашлянул и, сдерживая знобкую дрожь, ответил:

– Нет.

– На отшибе живете, неправильно. – Степан грузно пошевелился. – С орловскими, слыхал, не поладили. Ну, а с ягодинскими? Ты к ним сходи, потолкуй: село бедное, деды крепостными были.

Степан наскоро рассказал, что в Утевке сильно шумят крепкие хозяева, но беднота держится твердо. Отряд чоновцев перешел на казарменное положение, по ночам приходится расставлять посты по дорогам.

– С фронта неважные вести идут, – неохотно добавил он. – Наши с поляками бьются на Украине. Не слыхал? Надо, брат, газеты читать. Пришлю вам из волости.

Они помолчали. Ремнев плюнул на окурок, смял его в пальцах и швырнул в темноту.

– Ты своим бабам скажи – скоро кумачу пришлю. Пусть кофты себе пошьют. А винтовки есть у тебя? – неожиданно спросил он.

– Две берданки да моя – русская. Патронов немного.

Степан досадливо крякнул, потом запустил руку в глубокий карман шинели и подал Николаю тяжелый наган.

– Мужикам своим про бандитов скажи, а женщинам – ни-ни! Без паники! – Степан глотнул воздух, словно ему нечем стало дышать. – Жилинских коммунистов, пять человек, порубали бандиты. Одна учителка там попала, молоденькая. Раисой звали…

Он порывисто встал и протянул руку Николаю. Молча прошли они садом. У амбара стояла лошадь Степана. Он подтянул подпруги, повернулся и нехотя, сквозь зубы, договорил:

– Поставили ее, Раису-то, на голову. Пополам разрубили.

Опустил чубатую голову и постоял перед Николаем. Тот понял: не все сказал его друг, самого главного еще не сказал.

– Ну? – спросил Николай, зябко поводя плечами.

– Мне грамотку подбросили. – Степан беспокойно пошевелил пальцами. – Твою, слышь, вот так же… это, значит, Татьяну. Порубаем, слышь. За все про все…

Он шагнул к Николаю и стиснул его руки с такой силой, что у того захватило дыхание.

– Мою-то Татьяну! – хрипло, с клокотанием в горле сказал Степан. – Мать моим малым… Да она мне, Николя, жизнь открыла. Я за каждый ее волосок… Какая мне без нее жизнь, а?

– А она что? – тихо спросил Николай.

– «Не боюсь, говорит, тебе, говорит, косу острую на шею накидывали, и то не убили. А я что? Я – малая земля».

– Золотая у тебя баба, Степа!

– Золотая! Да я без нее – половина. Теперь в волости работаю, в волкоме партии. Мотаюсь из Утевки в Ждамировку и обратно… Не хочет Татьяна в волость переезжать.

– Перевези ты ее с ребятишками к нам, в коммуну, а?

– Не поедет. Скажет, много от детей не наработаю.

– Да-а…

Они опять помолчали.

– Значит, на кровь повернуло, – тихо сказал Николай.

– На кровь. Ну что ж, померяемся… Когда-никогда.

Сказав это, Степан вскочил в седло, рванул повод и умчался в степь.

Николай вернулся в дом. Авдотья все еще сидела у окна.

– Убьют нас, матушка, – шепотом сказал Николай.

Она ответила не сразу:

– Одна смерть на веку.

Николай ничего больше не сказал. Он думал о том, что надо завтра же переговорить со всеми мужиками, раздать оружие, назначить ночные дежурства. Только Климентию, пожалуй, ничего не скажешь: меньше всего приходится верить старому валяльщику.

Тревога словно отошла от Николая, как только он решил, что именно следует сделать. Но сон сморил его только под самое утро. Заснув, он тотчас же заметался по нарам, заскрипел зубами. Авдотья склонилась над ним и принялась растирать больную ногу.

Она слышала разговор насчет бандитов и все поняла, все укрыла в своем сердце. Ни тени тревоги не коснулось ее. Она и сама не понимала, откуда взялось глубокое спокойствие, какое неизменно теперь испытывала. «Старею, что ли?» – подумывала она, удивляясь себе.

И все-таки Авдотья радовалась детским голосам, и колыханью трав, и высокому солнцу. А более всего любила степь. Подолгу сидя на крыльце с ребятами, она рассказывала всякие были и небылицы, не отрывая глаз от степи, где под ветром перекатывались зеленые волны трав.

Трава подымалась все выше. Зацвели медуница, кашка, колокольчики, начали наливаться первые ягоды – подоспела пора сенокоса. В кузне теперь с утра до ночи тонко звенело железо. И вот пришло утро, когда коммунары, мужчины и женщины, вскинули на плечи косы и отправились на луга.

А вечером, должно быть, после шумной бабьей ссоры, в кухню вошла Мариша Бахарева и тихонько позвала Авдотью на озеро:

– Привопи мне, матушка! Умру я с горя!

Авдотья отпрянула от нее, долго сидела молча, потом оправила платок и сказала с легким укором:

– Отвопилася я, Марья. Будет.

Мариша в отчаянии обхватила ее тонкими сильными руками и, плача, забормотала:

– Сама знаешь, куда я с такой оравой… Стараюсь, работаю, а бабы точат, хоть расшибись на маковы зернушки!.. Куда я теперь? Ни мужика, ни угла, ни притулья…

– По чем вопить буду? – упрямо и резко сказала Авдотья. – Глупа ты, Марья. То-то тебе доля была, когда изба твоя падала? Дурные языки осечь можно. Николай тебя за Кузьму вон как уважает. Мало ли у нас свары? Да что же, росток – он чуть поднялся, а корнем уж землю пронзил. Судьба нам с тобой на этом месте быть.

Наутро Мариша поднялась до света, схватила косу и ушла на самый дальний загон. Она косила, по-мужски развертывая сильные плечи. Солнце мягко грело ей спину, потом стало жечь голые руки и затылок.

В обед на загон неожиданно явился Павел Васильевич Гончаров. Он бережно нес заплаканного Кузьку.

– Отбилась ты от нас, Марья, – сказал он, сконфуженно протягивая ей мальчугана. – А Кузьма Кузьмич вот сильно ругается. Покорми его.

– Поорет да перестанет, – хмуро ответила Мариша и положила косу.

– К чему это? Или ты хочешь, чтобы дитя расстраивалось?

Мариша присела на скошенную траву и вынула худую коричневую грудь.

– Экой вырос долгоногой, а все сосет, – ворчливо сказала она. – Отымать давно пора бесстыдника.

– Не скажи, – мягко возразил Павел Васильевич. – У меня вон младшему третий годок пошел, а балует: отзовет мать в сторонку да сам вытащит… Хитер!

Кузька, сладко причмокивая, жмурился на солнце. Скоро он разомлел, стал заводить глаза и уснул, выпустив грудь.

Павел Васильевич молча протянул руки, принял Кузьку и пошел, немного волоча ноги.

Мариша быстро сунула косу под траву и крадучись шагнула вслед. Она осторожно припадала за кустарником, втягивала голову в плечи. Сложное чувство жалости, любопытства, удивления толкало ее вперед. Так дошла до озера и остановилась за крайним тополем. Здесь были слышны детские голоса. Мариша раздвинула редкий кустарник. Перед ней предстала круглая полянка, поросшая высокой травой. Она видела, как Авдотья взяла Кузьку, положила его в тень и накрыла своим головным платком. Павел Васильевич торопливо зашагал прочь.

Дети ждали, сцепившись за руки в хороводе. Они впустили Авдотью в круг. «Когда она успевает? – с недоумением подумала Мариша. – Верно, отстряпалась и цыплят откормила…» Вдруг она услышала тонкий, слегка дрожащий голос Авдотьи:

 
Во синем море
Корабель плывет…
 

Ребячий, похожий на свист суслика, голосок подхватил запев:

 
Корабель плывет,
А волна ревет.
 

Один за другим подстраивались голоса детей, и песня сладилась и уже звала к плясу. Авдотья слегка подтолкнула Дашку, та постояла в нерешительности, потом, взмахнув худенькой ручкой, легко пошла по кругу.

Детские голоса, слабо звучавшие в высоком и светлом просторе, пляска гибкой Дашки, тонкая ее рука, пронзающая воздух, светловолосая, словно девичья, голова Авдотьи были так удивительны, что Мариша прислонилась к тополю и закрыла глаза.

– Что ты? – крикнула ей кузнечиха. Она неспешно шла по дороге, закинув косу за плечо.

– Ничего, – медленно ответила Мариша. – К сердцу подошло.

Глава седьмая

В сумерках, перед стадами, Наталья часто отпрашивалась у хозяйки на берег Старицы то за полынным веником, то за щавелем.

Воды Старицы тихо стояли под зеленым непроницаемым камышом, берег порос высоким пыреем, единственный куст чилиги был осыпан мелким желтым цветом.

Торопливо наломав веник, Наталья притаивалась под кустом, срывала с себя платок и, простоволосая, жадно вытянув шею, прислушивалась к звукам, идущим с того берега. Каждый раз она со страхом ждала, что коммуна ответит ей мертвым молчанием: ей казалось, что, отчаявшись в своей неустроенной жизни, утевцы сложат скарб и уедут. Но еще издали она легко различала ребячий гам, мирные людские голоса, ржание лошадей.

Жизнь коммуны волновала и мучила ее. Все здесь было необычно и непонятно: негаснущий горн в мазанке, остервенелое, отчаянное старание пахарей, ссоры, песни.

В коммуне часто пели. Как-то Наталья явственно расслышала протяжный, свободный запев и вздрогнула – это был голос Авдотьи. В другой раз она увидела Маришу. Женщина сидела на том берегу, обхватив колени руками. Ее пожелтевшее, но все еще красивое лицо было так печально, что у Натальи жалостливо екнуло сердце.

Однажды вечером она увидела Николая. Он вышел из крайнего дома и зашагал к озеру, заметно припадая на левую ногу, отчего выцветшая гимнастерка на его спине коробилась. Наталья, почувствовав внезапную сухость в горле, схватила свой веник и бегом бросилась в Орловку. «На голой земле поселились, – думала она о коммунарах. – Все у них по-чудному: не свое и не чужое. А у меня все чужое, окаянное. Живу, словно скотина бессловесная: вези, что ни положат…»

Стадо уже пригнали. Наталья поспешно схватила подойник и прошла в сарай. Долго, ни о чем не думая, глядела на снежную пену в подойнике, пронзаемую острыми струйками молока.

– Не след мне к коммунарам идти, – твердо сказала она себе. – Николай вымещать будет.

Надвинулась жаркая неделя сенокоса, и Наталья совсем забыла о коммуне.

Вся семья Степана уезжала в луга на рассвете, а возвращалась затемно. На загоне впереди шел старик. Коса у него взлетала со смачным свистом. Вровень с отцом споро валил траву Прокопий. Третьей шла Наталья. В первый день она отставала, боязливо торопилась; трава, скрипнув под косой, снова клочками подымалась на ряду, и Наталье приходилось подкашивать.

– Косу на себя берешь, отпусти! – зычно кричал ей Степан.

На другой день она выправилась и пошла ровно; трава покорно ложилась перед ней широким и слитным рядом.

Теперь впереди беспрестанно маячил Прокопий. Подняв голову, она видела его мерно движущиеся плечи и оголенную шею. С удивлением она заметила, что парень был так же высок, как и отец. «Мужик, хозяин», – печально позавидовала она.

Весь день почему-то Прокопий попадался ей на глаза – когда отбивал косу, завтракал, сидя на корточках, отрывисто переговаривался с братьями. Был он суровый, медлительный, тяжеловатый, как отец. Но на молодом загорелом лице его не было бороды, только над верхней губой нежно темнел пушок. Такой же пушок сплетался косицей у мочки уха.

Вечером Наталье и Прокопию пришлось ехать на одной телеге. Лошадь ходко бежала за передней подводой. Прокопий, бросив вожжи, исподволь следил за Натальей. Та сидела прямо, словно скованная, только ресницы у нее дрожали. «Плачет», – решил было парень и вдруг встретился с ее сухими, пристальными глазами. Прокопий усмехнулся и словно бы во сне подобрал вожжи. Наталья покраснела тяжко, до испарины.

Дома у себя за печкой она развязала узелок с пожитками, нашарила круглое зеркальце и сунула его под подушку. «Жизни мне нет, что ли? Сама себе голова», – с облегчением пробормотала она, засыпая.

Утром проснулась раньше всех, поспешно села на лежанке и вытащила из-под подушки зеркальце.

На нее глянул темный заспанный глаз под золотистой бровью. Она повела зеркалом. В междубровье вырисовалась резкая складка. Наталья расправила складку двумя растопыренными пальцами.

– Не девка, да и не старуха и в поле не обсевок, – хитро пробормотала она.

Весь день ее не покидало чувство легкости и затаенного ожидания. К вечеру Прокопий наложил колымагу свежего сена и строго позвал Наталью. Они отправились на гумно.

Прокопий молча работал вилами. Наталья невзначай задела его. Он вздрогнул и посмотрел на нее косым, тяжелым взглядом. Наталья подгребала остатки сена, когда Прокопий с силой воткнул вилы в землю, вытер пот со лба и широко шагнул к ней. Наталья выпустила вилы из рук, отступила на шаг и слабо крикнула:

– Не балуй!

– Ну! – недоверчиво прошептал он и властно схватил ее за плечи.

Она пыталась вывернуться, но вдруг улыбнулась, как ему показалось, слабо и печально. Тело у нее обмякло, и он легко уронил ее на сено.

Наутро мать Прокопия с удивлением заметила, что Наталья двигается по избе как-то особенно ловко и улыбается себе, словно в забытьи.

– Чего это ты павой ходишь? – досадливо выговорила старуха. – Заневестилась, что ли?

Наталья промолчала. Старуха отвернулась, пожевала губами. Наталья низко повязала платок и ушла. Она старалась не попадаться на глаза хозяину. Немела, когда слышала позади себя шаги Прокопия. Парень как будто совсем ее не замечал. Он то и дело выходил во двор, гремел там уздечкой, собираясь куда-то уезжать, разговаривал с отцом, братьями. «Таится», – думала Наталья.

Ночью легла спать на дворе, в телеге. Но уснуть не могла: лежала, широко открыв глаза, и прислушивалась. Беспрестанно чудились осторожные шаги. Она боялась пошевелиться и только съеживалась под своей дерюжкой. Прямо над ее головой горели высокие бледные звезды. Еще был слышен сонный шум листьев ветлы. Прокопий не пришел ни на вторую, ни на третью ночь.

Наталья выследила его одного в конюшне, схватила вилы и смело вошла в душный полумрак. Она остановилась у двери, стараясь разглядеть Прокопия, как вдруг услышала его приглушенный шепот:

– Чего ты?

– Проша! – вскрикнула Наталья и захлебнулась.

– Чего вздумала? – спросил Прокопий и часто задышал. – Отец узнает – убьет.

Наталья опустила голову и негромко всхлипнула.

– Поманилась ты мне, и все, – торопливо сказал Прокопий. – Баба ведь… От тебя не убавилось. Вдовый и тот девку берет, а уж парню на бабе не жениться. Не вздумывай.

Она поставила вилы к стене и вышла. Шагала осторожно, как слепая, земля плыла и покачивалась под ногами.

Несколько дней она работала много, истово, ни о чем не думая, и только прислушивалась к молчанию, которое разливалось в ней самой. Это было тупое, беспросветное молчание, когда кажется, что человеку больше ничего не надо.

Хозяин, парни и старуха совершенно ее не замечали. Может, так было и раньше. Но их равнодушие она увидела только теперь. И вдруг обиделась тяжело, до ненависти.

Как-то вечером она тихо дремала у себя на лежанке. В избу, гремя винтовками, вошли солдаты. Наталья насторожилась. В избе зашептались в несколько голосов: «Сенокос… большие стога… Старица… хутор… хромой Николка…»

Она осторожно приподнялась и вытянула шею. Посреди избы, не садясь на лавки, стояли чужие люди, увешанные винтовками, револьверами, гранатами.

– Место голое… ночь поздняя, – сказал самый дюжий солдат. И добавил сдержанным басом: – У моста, значит.

Наталья поняла, что речь идет о коммуне. Люди пошли во двор, там ржали чужие кони. Наталья лежала с закрытыми глазами, сердце у нее шумно колотилось.

Кони дружно процокали под окнами, хозяева долго еще разговаривали в сенцах. Потом все стихло. Наталья мягко соскользнула с постели, туго завязала платок, пробежала по горнице и, раскрыв створки окна, выпрыгнула на улицу.

– Что я, не человек, что ли? – прошептала она в темноту и во всю прыть, не глядя под ноги, побежала по знакомой тропинке к мосту.