Текст книги "Большая земля"
Автор книги: Надежда Чертова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)
Глава десятая
Пшеница у коммунаров выспела чистая, высокая, густая, вровень с орловскими полями. Николай не раз срывал колос у орловцев и придирчиво мял в ладони: колосья по обе стороны межи были одинаково тяжелые и наливные. «Крупитчатый чернозем», – с задумчивой улыбкой бормотал Николай.
Дни стояли долгие, душные, по небу волоклись грозовые облака, и коммунары со страхом вспоминали, как два года назад в страдные дни грянули проливные дожди и зрелый хлеб погнил на корню во всей утевской округе.
Кажется, один Николай верил, что все обойдется. После встречи с Натальей в серебряных зарослях полыни он ощутил в себе прежнюю молодую жадность к работе. Снова, как в юности, испытывал любопытство и непрерывное удивление перед жизнью, словно каждое утро мир рождался заново. Он не умел и даже не пытался объяснить свои чувства и слегка стыдился их.
Однажды на заре, выйдя на крыльцо, он услышал за рекой отрывистый треск жнейки: орловцы начали жнитво, – значит, пора и коммунарам начинать.
Глянув на мутное небо и потянув в себя влажный, пахнущий дождем воздух, решительно повернулся и застучал в окно. Это был сигнал к подъему.
Дом зашумел. Первой выскочила Дунька. Она звонко крикнула, на ходу подтыкая юбки:
– Зажинать идем! Зажинать!
Когда Николай обошел усадьбу и вернулся во двор, там уже собрался народ. Но Натальи еще не было. Он это знал, потому что угадывал ее присутствие безошибочно.
Кузнец Иван явился в розовой выцветшей рубахе, без пояса. Рубаха на спине треснула, и в прореху видно было смуглое плечо. Прокопченную лысину кузнец прикрыл старым картузом. Он молча вынес из сарая связку отточенных серпов. Никто не решился подойти, пока Иван выбирал себе серп. Неторопливо расшил он связку, рассыпал серпы и начал внимательно их просматривать. Выбрав, повесил серп на руку, потом отошел и безучастно присел в сторонке.
Тогда подошли женщины. Дунька нетерпеливо схватила верхний серп и отбежала в сторону. Дарья вытянула серп из-под низу и певуче сказала:
– Серпы наши на ржи-матушке не обточены, поржавели.
Дилиган запрягал лошадь. Он бодрил ее, понукая войти в оглобли. Кобыла пятилась и косилась ленивым ласковым глазом, какой бывает только у терпеливых крестьянских лошадей.
Во двор вошла Авдотья, а следом за ней Наталья. Николай не удержался и, быстро подойдя к Наталье, шепнул:
– Бери серп с крашеной ручкой. Я выглядел да боялся – возьмут.
Глаза его по-мальчишески блестели. Он забылся и, улыбаясь, следил, как Наталья легко побежала по двору.
Авдотья принесла большой узел с продуктами.
– Картошка вареная в чугуне увернута, соль в узелке, каравай в полотенце, – хлопотливо наказывала она женщинам. И, когда все было уложено на возу, добавила, завистливо покосившись на серпы: – На зажин-то и меня бы хватило.
Коммунары пришли на свое поле к восходу солнца. Было тихо, пшеница стояла, низко склонив спелый колос.
– Ишь, в землю смотрит, жать надо, – озабоченно заметила Дарья.
Кузнец одернул рубаху, глянул на золотистое неподвижное поле и с размаху срезал первый, жирно хрустнувший пучок пшеницы. С этой минуты он уже не разгибался. Когда люди разошлись по своим местам, розовая спина кузнеца мелькала впереди, в светлой гуще колосьев.
– Жадный, сатана! – ласково покачала головой кузнечиха.
– За таким мужем не сгинешь в жизни! – завистливо крикнула Дарья.
Кузнечиха подоткнула юбки, украдкой перекрестилась, взяла поудобнее серп и загребла горсть колосьев.
Солнце поднялось, невидимое за облаками, по степи разлилась вязкая духота. Дунька сбросила платок и жала, раскрыв пересохший рот. Грузная кузнечиха сразу багрово покраснела, вытерла лоб раз и другой, потом, заметив, что сильно отстала от Дарьи, принялась на ходу встряхивать головой, чтобы смахнуть крупные, щекотные капли.
Николай дважды подымался и смотрел, как жнут коммунары. Он видел только согнутые спины. Впереди шел кузнец, за ним Наталья. «Перед таким хлебом крестьянское сердце не устоит», – подумал Николай и окончательно успокоился.
В полдень ребята принесли обед. Они шли со своими обвязанными крынками по свежему жнивью, осторожно, боком ставя босые ступни.
А вечером коммунары не поехали в усадьбу: повалились в беспамятном сне на распаленную землю. Слабосильный Павел Васильевич лег на колючем жнивье, подсунув под голову сноп.
Николай поднял всех, как только рассвело. За короткую ночь не успела остыть и пыль на дороге. Старица лежала в стороне, в степи не было ни ручья, ни колодца. Коммунары отдыхали и обедали в лощинке под кустом. Но и здесь не было прохлады: за день под густыми ветвями скапливалось парное удушливое тепло, и даже вода в жбане казалась густой и теплой, как молоко.
Николай торопил с уборкой. Теперь никто не пытался перечить ему.
– Грех лениться на таком хлебушке, – резко оборвала кузнечиха капризную Ксюшку, и та покорно смолкла.
Как-то в полдень заморосил дождь. Коммунары переждали его стоя, испуганно задрав головы к небу. Николай пошел запрягать лошадь, и они с Дилиганом и Натальей наложили полную колымагу снопов.
– Поезжай на гумно, – торопливо сказал Николай Наталье, подсаживая ее на воз.
От снопов сытно пахло хлебом и теплой, чуть влажной пылью. Наталья накрутила вожжи на руки, незаметно прислонилась к снопам и крепко заснула.
Лошадь шла нешироким, валким шагом. Перед мостом встала, покосила умным глазом и, не почуяв вожжей, бережно стронула воз.
Наталья среди глубокого сна вдруг ощутила, что движение прекратилось. Она открыла глаза. Колымага остановилась у ворот большого дома коммуны. На крыльце, залитая солнцем, стояла Авдотья.
– Умаялась? – ласково и звонко крикнула она.
Наталье все еще казалось, что это сон: дом, Авдотья, сытный, густой запах пшеницы и солнце, солнце! Она поспешно задергала вожжами.
– Слезь, ну-ка, – властно сказала Авдотья. – Молока испей, из ямы достану, холодное, и лошадь надо попоить.
Наталья послушно спрыгнула с воза. Они прошли на кухню.
– Много ль жать-то осталось? – спросила Авдотья, ставя перед Натальей крынку, покрытую мелкими каплями испарины.
– Загон небольшой.
– Кончайте, да уж и свадьбу сыграем, – сказала Авдотья обычным своим, протяжным голосом.
Наталья поперхнулась и промолчала. О свадьбе она как-то еще не думала: в поле говорили и думали только о дожде, о пшенице, о молотьбе, люди там были такие усталые, что засыпали, не успев обмолвиться и словом. Теперь Наталья внезапно подумала, что усталость эта – легкая, может быть, счастливая.
Авдотья помогла ей сложить снопы в ригу и тихо побрела обратно на хутор. Наталья ударила лошадь длинными вожжами и ходко в пустой колымаге поехала на поле. Она пристально глядела на ровную, седую от солнца дорогу, бегущую под колесами. Губы ее были строго сомкнуты, но исхудалые щеки пламенели.
Возвратясь к жнецам, она пошла вязать за кузнецом и тут дала волю своим мыслям.
«Сказать бы кому: пришел он ко мне в полынь… – шептала она, прижимая сноп к земле круглой коленкой. – Пришел он ко мне в полынь, глянула я на него и думаю: никого мне больше на свете не надо…»
Она ловко вязала снопы и улыбалась, пытаясь представить себя в подвенечном наряде. На голове ее лежит пышный венок из ромашек, от венка до пят струится легкая белая – белее ромашек – кисея. Наталья шла за кузнецом и мечтала, пока неожиданная мысль не отрезвила ее. Она даже остановилась и прижала к себе сноп, словно ребенка: свясло, шурша, тихо развивалось. «Кисеей нельзя накрывать – не девушка ведь. И кисеи нет. Да и не в церкви будут венчать».
С этого часа она стала с некоторой опаской поглядывать на загорелых голосистых баб, недружелюбно думая: «Насмешничать будут…»
Как-то ночью она проснулась от нестерпимого желания немедленно бежать в Орловку, чтобы взять у Пронькиных свои пожитки. Строго спросив себя, она обнаружила еще одно тайное желание: призанять у старой Прасковьи красивый пунцовый наряд и шерстяной полушалок с темными, как кровь, цветами. У нее сердце замерло при одной мысли, какой она будет красивой и молодой в новом ярком наряде.
И она уже присела на постели, сбросив с себя дерюгу. Но вдруг подумала: «Злобятся на меня Пронькины…» Вздрогнув от ночного холода, она опять повалилась на подстилку, закрылась с головой. И тоскливо принялась ругать себя: зачем убежала из Орловки без своего узла, теперь придется выйти на свадьбу в лаптях и в заплатанной рыжей юбке! Чужемужница, бесприданница!
В полдень сложили на гумне последние возы снопов, и порожний обоз прогрохотал по дороге прямо к большому дому. Ребята с криками окружили обоз, Авдотья же молодо сбежала по ступенькам крыльца и приветливо сказала:
– Счастливо хлеб с корню сняли. Счастливо, под солнушком, обмолотить! Баньку истопила вам, – добавила она и взяла переднюю лошадь под уздцы. – Ступайте, мужики. Мы с ребятами тут управимся.
Она остановила Николая, тронув его за рукав:
– Пироги я затеяла – с куренками испеку да с пшенной кашей. Надо бы со щавелем, да сахару нет. Степана на свадьбу-то позовешь?
– В ночь сам съезжу, – быстро ответил Николай. – Гнедуху на остров пустите, не спутывайте.
– Питья бы какого он добыл, Степан-то, – тихо, словно стыдясь, сказала Авдотья. – Непьяная свадьба в укор нам будет.
Глава одиннадцатая
Свадьба пришлась на солнечное воскресенье. В это утро Дилиган поднялся раньше всех. Подсучив штаны, он по прохладной воде перешел вброд на остров. Лошади щипали траву, спокойно обмахиваясь хвостами. Дилиган долго ходил среди табунка, улыбаясь и причмокивая губами. Наконец выбрал чалого мерина и молодую кобылку и на поводках ввел их в воду. Выкупав лошадей, старательно перебрал им гривы и зашагал к дворам. Лошади пошли за ним, шумно пофыркивая и встряхиваясь.
У крылечка во дворе большого дома уже стояла телега, щедро смазанная дегтем и доверху набитая сеном. Николай и Наталья уезжали регистрироваться в волость, а Дилиган вызвался быть у них кучером и дружкой.
Бабы и ребятишки первыми высыпали во двор. За ними вышел Николай в новых смазных сапогах и в праздничной расшитой рубахе. Он постоял на крылечке, потом подошел к телеге и смущенно стал подбивать сено. Наталья задерживалась. Бабы, вздыхая и подталкивая друг друга, нетерпеливо поглядывали на дверь.
Наконец на крылечко вышла Наталья. Она показалась всем высокой и дородной в своем просторном темноватом платье, на подоле которого цвели крупные желтые разводы. Медленно пошла она по ступенькам, потом остановилась, краснощекая, с пересохшими губами. Николая мгновенно пронзило далекое, неясное воспоминание об этих желтых разводах. Он взглянул на мать, сдвинув брови, и, ничего не припомнив, шагнул навстречу Наталье, взял ее за руку. Она легко прошла, словно проплыла, к телеге.
Кузнечиха удивленно прошептала:
– Осанка у бабы явилась!
Авдотья накинула темную шаль на плечи невесты – от пыли. Дилиган одернул рубаху, молодецки вскочил в телегу и натянул вожжи. Ребятишки широко развели ворота, пара коней дружно вынесла телегу на улицу и – в степь.
Полдня прошло на усадьбе в разговорах и томлении. Мальчишки со старшей дочкой Мариши не слезали с тополей и перекликались, как грачи. Авдотья и Дарья, красные и распаренные, сажали пироги в печь. Мариша и кузнечиха сидели в тени с вязаньем.
– Бывало, свадьбы гуляли на покров, – тихонько, с печальной робостью сказала Мариша. – У девушек присловица была: «Батюшка покров, покрой сыру землю снежком, а меня, девицу, венцом…»
Кузнечиха взглянула на Маришу своими круглыми острыми глазами:
– Ныне какие свадьбы! Без сватьев, без сговору. Под матицей не сижено, не пито, не пролито, не сказано, не завязано.
Мариша, будто и не слыша кузнечихи, певуче проговорила:
– Бывало, сватья скажут: «Вы видели сокола, кажите нам сизу голубку…»
Сзади, от огородов, к ним неслышно подбежала Ксюшка. Она толкнула Маришу в плечо, та вздрогнула и выронила вязанье.
– Приданое невестино принесли из Орловки! – прокричала Ксюшка и, озорно опустив глаза, растрепала перед бабами слежавшийся Натальин узелок.
Бабы пристально разглядывали желтый наряд, гусарики с пуговицами, реденький полушалок и зеркальце.
– Бедность! – горестно покачала головой Мариша.
– Приданого – два полотенца из дубового поленца, – ядовито усмехнулась Ксюшка. – Пойду старухе отдам.
– Откуда у нее, у Натальи-то, платье с разводами? – задумчиво спросила кузнечиха.
Никто ей не ответил, потому что на тополях вдруг заголосили ребятишки. Один за другим, шурша ветвями, они скатились наземь и помчались по дороге.
– Едут! – испуганно сказала Мариша и поднялась.
Женщины торопливо побежали по домам – принарядиться. Собрались у террасы большого дома. Женщины надели блеклые ситцевые кофты и туго повязались белыми платками, распустив по плечам пышные концы. Мариша стыдливо прятала ноги, обутые в новые лапти. Кузнец, начисто отмытый, со светлыми кудерьками вокруг розовой лысины, безучастно стоял в стороне, заложив руки за пояс. Ребятишки скакали вокруг него и опасливо посмеивались: они решительно его не узнавали. Кузнечиха в цветастом сарафане вышла вперед и скрестила толстые руки на груди.
Подвода, окутанная пылью, быстро скатилась с горы, ненадолго скрылась за амбаром и опять показалась. Дилиган подкатил прямо к террасе, лихо повернул и чуть не наехал на куст сирени. От растерянности молодые слезли с телеги в разные стороны. Дарья Гончарова сняла с Натальи пыльную шаль и, взяв за руку, степенно подвела к Николаю.
Молодые поднялись по скрипучим ступенькам на террасу. Из-за дверей навстречу им вывернулся Павел Васильевич в розовой, не по росту длинной рубахе. Он встал на носки и, высоко подняв развязанный сноп пшеницы, осыпал колосьями молодых с головы до ног.
– Родить вам деток, сколь здесь зерен, – робко произнес он.
– Не по обычаю, – гневно сказала кузнечиха. – Баба должна осыпать, да и хмелем.
Никто не хотел наступать на колосья, и в дверях произошла небольшая давка. Молодые ушли вперед.
– Вся свадьба не по обычаю! – крикнула Ксюшка и, безжалостно давя пшеницу, пробежала на террасу.
В просторной комнате были сняты нары, посредине стоял длинный стол, накрытый разноцветными вязаными и расшитыми скатертями. На столе дымились разрезанные пироги и блюда с маслеными пампушками.
У порога молодых встретила Авдотья. На ней были длинное, до полу, малиновое платье и легкая шерстяная косынка, повязанная по-женски, с повойником. Наталья со смущением глянула на свекровь и крепко стиснула руку Николая. Авдотья легонько подтолкнула обоих, усадила в передний угол и низко поклонилась коммунарам:
– Садитесь, гости, кушайте.
Скамьи быстро заполнились. Для Авдотьи оставили место около Николая, Дилиган сел рядом с Натальей. Он тонко кашлянул, загреб из блюда полную горсть пампушек и ссыпал их перед Натальей.
– Ешь, молодайка, с дороги-то.
Седобородый Климентий с важностью оправил рубаху и медленно усмехнулся:
– Значит, полудневать будем. А гулять когда?
Ему никто не ответил, только кузнец оглядел стол вопрошающим взглядом и равнодушно закусил усы.
– Ишь, услышал, – лукаво пробормотала кузнечиха.
Авдотья скрытно оглянулась на распахнутую дверь и внезапно поднялась во весь рост. Дилиган перестал жевать и вытянул шею, кузнечиха мелко вздрогнула, словно укололась. За столом попритихли. В горницу вошли нежданные гости из Орловки.
Степан Пронькин, в пышной праздничной поддевке, остановился на пороге. Из-за плеча его выглянула сухонькая Параскева в темной шали.
– На свадьбу пришли, – деловито пробасил Пронькин. – По-соседски.
Параскева часто, по-птичьи, закивала головой: «Да-да, на свадьбу».
Авдотья вышла из-за стола и поклонилась им в пояс:
– Гостям рады. Пожалуйте.
Николай взглянул на мать, на Пронькиных и крепко, до желваков, стиснул челюсти.
Наталья в замешательстве отодвинула от себя пампушки, пустую рюмку, потом снова придвинула. Пальцы ее дрожали. Вдруг она выпрямилась, щеки ее опалило внезапным румянцем: она увидела троих парней Пронькиных, которые молча топтались за порогом, в сенях. Прокопий сразу же выступил вперед, встал на свету и устремил на Наталью тускловатый, неподвижный взгляд. «Скажет, идол, скажет про меня, – подумала Наталья, каменея от стыда и гнева, – осрамит перед всем миром, перед Николей…»
Прокопий оскалил белые зубы в ленивой улыбке и что-то негромко сказал братьям. Все трое быстро скрылись в сенях.
Николай склонился к Наталье и тихо проговорил:
– Трудная у нас будет жизнь, Наташа!
– Никого на свете мне больше не надо, – быстро, почти плача, ответила ему Наталья.
Николай пристально взглянул на жену и едва не вскрикнул от неожиданной догадки: этот наряд, с желтыми, как лепестки подсолнуха, разводами, он видел еще мальчишкой на молодой матери. Удивление перед матерью и нежность потрясли его – он обернулся, ища ее взглядом.
Вся розовая от волнения, стройная в своем нестарушечьем платье, она хлопотала около Пронькиных.
Степан уже сел за стол и оставил жене краешек скамьи, на котором она тотчас же примостилась.
Авдотья пошла в угол комнаты, к столу с запасными пирогами. Она шугнула ребятишек и, подумав, отрезала два куска от жирного курника, приготовленного к концу обеда, для закуски.
– Угощайтеся, – с гордостью сказала она, кладя куски перед Пронькиными. – Не взыщите.
Степан неторопливо оглядел стол, убранство, людей. Особенно пристально и долго рассматривал молодых. Они сидели без нужной чинности, тесно прижавшись друг к другу, не наряднее других, не убранные цветами, и лица их, расстроенные и необычно трезвые для свадебного стола, были отмечены усталостью и страданием. У Николая вокруг жесткого рта, у Натальи меж тонких бровей легли морщины.
Около Пронькина дремал большеголовый кузнец Иван Потапов. И опять это не было сладкой хмельной дремой: кузнец устал от непривычного безделья и скуки.
– К венцу-то ездили, что ли? – зычно спросил Степан. – Стол у вас, гляжу, не свадебный: сухой.
– В волости расписались, – ровно ответила Авдотья.
– A-а, вокруг стола писарь венчал…
Пронькин поскреб в седых усах жестким ногтем и притворно вздохнул.
– Ныне без венцов, без бубенцов… – начал было он присказку, но сбился: в горницу, топая высокими сапогами, ввалился потный и растрепанный Степан Ремнев.
– Опоздал! – горестно крикнул он с порога. – На собрании просидел, извиняйте! Да и за мамашей вот пришлось в Утевку заехать.
Он подтолкнул вперед маленькую согбенную старушку, мать Натальи. На плечах старушки коробилась широкая, у кого-то призанятая кофта.
Авдотья строго взглянула на Дилигана, и тот покорно встал, освободив место. Старуху усадили рядом с Натальей. Авдотья кинулась к пирогам, безжалостно отхватила кусок курника.
Степан Ремнев прошел обратно в сени и вынес оттуда большой сверток.
– Кумачу бабонькам привез!
Довольно похохатывая, он положил сверток на край стола и вдруг увидел старика Пронькина.
– Гости у вас тут, – неопределенно промычал он и притиснул материю кулаком.
Пронькин поежился, зачем-то отстегнул верхний крючок поддевки, ласково заглянул в глаза Ремневу.
– Говорю старухе: помрем, не увидим советской свадьбы. Пойдем, говорю, дура…
Ремнев стоял безучастно, словно глухой, и Пронькин на всякий случай подмигнул кузнецу. Тот отчужденно усмехнулся. Старуха его, ничего не понимая, старательно грызла цыплячью ножку. «Сговорились, презирают…» – со злобным удивлением подумал Степан и опустил глаза.
– На флаги прислали кумач-то, – повысил голос Ремнев. – А я говорю: коммунарам надо обрядиться.
Ксюшка, не утерпев, отвернула край материи и тихо охнула: плотный, яркий цвет и пронзительный запах краски радостно удивили ее.
Ремнев между тем сделался серьезным; он поманил пальцем Дилигана, тот понимающе улыбнулся, и они вышли из горницы.
На кухне Ремнев вытащил из-за пазухи бутылку с денатуратом, взболтал, посмотрел на свет и поставил на стол.
– В больнице выпросил. И вот еще.
Он сунул в руки Дилигану пузатую бутыль с самогоном. Дилиган открыл пробки, понюхал и то и другое, покрутил головой.
– Разбавлять придется, Степан Евлампьич.
Особенно щедро разбавили водой спирт. Он помутнел и теперь похож был на мыльные помои. Самогонка же куда слабее стала отдавать сивухой. Дилиган посмотрел на бутыли восторженно, но Ремнев с сомнением пощелкал по ним длинным пальцем: выпивка получилась некрепкая.
Дилиган, как дружка, обошел гостей и расчетливо нацедил «по первой».
– Первая рюмка колом, вторая – соколом, прочие – мелкими пташками. Кушайте! – торжественно провозгласил он.
Кузнец запрокинул стакан, подержал спирт во рту и проглотил с явным недоверием.
– Пей-ка, на дне копейка! – крикнул ему через стол Климентий и жиденько посмеялся.
Парни Пронькины так и не сели к столу. Они вышли на улицу и, пересмеиваясь, стояли в кустах сирени, под открытыми окнами.
За столом сделалось шумно. Женщины в самом деле слегка опьянели, хоть и было в вине больше дурноты, чем хмеля. Мариша сидела молча, с пьяной гордостью откинув маленькую голову, однако брови ее были скорбно приподняты и серые глаза налились слезами.
Кузнечиха взмахнула толстой рукой и упрямо пробормотала:
– Добрая свадьба неделю бывает.
– Эй вы, горькие! – крикнул на весь стол Климентий и высоко поднял стакан. – Запили заплатки, загуляли лоскутки!
Кузнец до половины опустошил стакан, потом взболтал остатки и внимательно понюхал.
Дилиган за спинами гостей подливал в стаканы, выкрикивал шутки, побаски и то и дело бросал неприметный взгляд на пустеющую бутыль.
Авдотья тревожно следила за мужиками, за Пронькиными. Вино было мутное, слабое, ненастоящее. В Утевке в старые времена непьяная свадьба считалась позором, и оскорбленные гости, случалось, крепко избивали хозяина.
Ремнев заметил тревогу Авдотьи. Выцедив второй стакан, он со звоном, нарочито неловко опрокинул его на стол, клюнул носом и заорал:
– Песню!
– Молодых величать! – в тон ему неожиданно крикнул Пронькин и с маху расстегнул крючки у поддевки.
Ремнев, подавив усмешку, цепко, по-пьяному, облапил его обеими руками.
– Песню! Бабы, что же вы? Языки проглотили? – вдвоем вразброд закричали они.
Дарья суетливо подтолкнула застывшую Маришу, зазывно улыбнулась кузнечихе и откашлялась.
Как под яблонькою…—
завела она столь высоко, что бабы подхватили нерешительно и не в лад:
Лели-леленьки,
Под кудрявенькой,
Там стояла кровать,
Кровать нова, тесовая,
Одеяла шелковые…
Ксюшка громко, визгливо засмеялась:
– И кровати-то никакой нету – нары голые!
Песня упала, как подрезанная.
– Бывало, постель-то уберут, – мечтательно и как бы в забывчивости проговорила Мариша. – Одеяло паутинкой стегано или дождиком, подушки пуховы. С вечера – девка, с полуночи – молодка, по заре – хозяюшка…
Кузнечиха облизнула красные губы, склонилась к столу и зашептала бабам:
– Песни свадебные вовек для девиц назначены. – Она метнула на Наталью уклончивый взгляд и печально усмехнулась. – На цветок алый. Подснежная ягода – клюква!
