Текст книги "Большая земля"
Автор книги: Надежда Чертова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)
Глава четвертая
Кузьма пришел к Николаю, как и обещал, на следующий день.
Николай слабо вспыхнул, когда перед ним предстал маленький и серьезный Бахарев с винтовкой, высоко торчавшей за плечом.
Когда Николка бегал еще без штанишек, Кузьма принес ему с ярмарки три приторных черных рожка и мятный пряник с розовой каймой. Николка быстро сжевал рожки, хотел расколоть косточки, но они оказались твердыми словно камень. Николка посадил их в уголке двора и каждый день усердно поливал: думал, что вырастут новые сладкие рожки. Зерна так и не проросли. Но Николка на всю жизнь запомнил неожиданную ласку бородатого мужичка.
Кузьма был все такой же, каким его помнил Николка. Но теперь в его тощей фигурке была разлита спокойная и властная уверенность. Он сел подле Николая, бережно прислонил винтовку к завалинке и полез за махоркой.
– Воюешь? – коротко спросил Николай.
Кузьма обернулся сразу всем корпусом – раньше в нем не было такой живости движений.
– Да, воюем, – коротко ответил он, всматриваясь в хмурое лицо Николая. – А ты как? Скоро к нам в дружину?
Николай опустил голову и неловко усмехнулся. Теперь он казался старым и как бы потухшим: его крутой лоб был рассечен глубокими морщинами, и реденькая рыжеватая щетина на худых щеках жалостно отсвечивала на солнце.
– Как дела правишь, дядя Кузьма? – нехотя спросил он.
Кузьма вдруг заулыбался.
– Да тут такие дела! Дегтева Дорофея знаешь? Степана Тимофеича, лавочника? И еще Клюя? Помнишь их?
Клюй, рыжий гундосый старичина, был так прозван за длинный тонкий нос, похожий на клюв хищной птицы. Всю свою жизнь продавал он свечи, ходил по церкви с блюдом, смиренно кланялся на каждой копейке и, как говорил народ, на копейки эти покрыл дом железом и справил пышное приданое своей единственной дочке.
– Клюя? – переспросил Николай. – Знаю, как же! А Степан Тимофеич неужто жив? Его ведь вода все душила.
– И не говори, – насмешливо фыркнул Кузьма. – Раздулся, гад, как бочка с гнилой капустой, того и гляди, обручи слетят.
Николай заметил в его глазах острый, холодный блеск и удивленно сказал:
– Злой ты стал, дядя Кузьма.
– Ты сам малосильный хозяин, должен меня понять, – строго перебил его Кузьма. – Слушай-ка, чего скажу. Пришел я один раз на сборню. Гляжу, впереди длинный такой мужик толчется, зипунишко на нем старый. Подошел поближе… Батюшки мои, да это Дорофей Яковлич. Самый сильный хозяин, Дегтев!.. Гляжу, Клюй тоже в плохой поддевке. А Степан Тимофеич пузо армяком обтянул. Так в сердце и стукнуло: эдакая, думаю, забава не к добру. Ну, Клюй поклонился сходке: «Смещайте меня, мужики, но я, говорит, не против бедняцкой власти». Народ зашумел. А я гляжу, у Клюя в лице скрытность есть и в глазах волчий блеск. Дорофей на стол заскочил: «Выберем, кричит, Хвоща, как он есть бедняцкого состояния и согласен служить народу за тридцать рублей!» Мужики не разобрались, орут: «Ишь, барин какой, тридцать целковых ему подавай!» Дорофей свое гнет: «От себя, слышь, будем платить, то есть от самостоятельных хозяев». Мужики и замолкли. Тут, Николя, меня будто в спину кто толкнул. Подбегаю к столу, влез, сам весь трясусь, морозом одевает… Дня за два до того я у Дорофея занял два пуда муки. Сомнение меня взяло. То о муке подумаю, а то вдруг вспомню, как за мешок картошки я зимой дрова ему возил да чуть не замерз. И на его бахчах пальцы до крови срывал. Ну, все-таки набрался духу и сказал так: «Прошу меня лично выбрать председателем в сельсовет. Бедняк я известный, грамоте хорошо знаю. А тридцать рублей не надо мне: дадите по полпуда муки на ребят, и довольно». Что тут сделалось! Хвощ испугался, у стола кружится. Дегтев на меня цыганские глаза уставил, и такая в них злобность сияет, что я сробел. Мужики кто разобрался, кто нет, махнули рукой: «Бери хоть по пуду!»
Кузьма полез в бороду тремя растопыренными пальцами и провел ими, как гребнем. Эту его привычку Николай хорошо помнил. Только задумчивая, жестковатая улыбка была у Кузьмы новой.
– А в ночь приехал ко мне комиссар из волости. В избу не пошел, сели с ним у сарая. Лошадь Комиссарова так у него за плечом и простояла. Как верная собака. Вот я удивился! Проговорили с ним всю ночь. Под конец я думал: заплачу или с ума сдвинусь, до того ясно все представилось предо мной. Как светлое солнце! И моя жизнь, и твоя, Николя, жизнь, и Дегтева жизнь. Комиссар говорит: «Объединяй всех бедняков против богатеев». Ну ладно. Светать стало, гляжу, а мой-то комиссар – чуваш, скуластенький! Как обухом по лбу меня хватило. Знаешь ведь, у нас иные-прочие чувашей презирали? И слепые они, и немаканые. Думаю: как скажу своим мужикам, что учить нас чуваш будет? Он ускакал, а я целый день на полатях пролежал. В ночь собрал бедняков, и тут мы поставили свою власть. Дружину организовали… Тебе, Николя, теперь прямой путь к нам. Нога-то скоро подживет?
Николай курил и холодно щурился.
– Куда мне! – отрывисто сказал он. – Я уж навоевался, крови нахлебался.
– Ми-илый! – Кузьма покачал головой. – Теперь ведь война какая? За собственную нашу жизнь! Еще когда я на заводе жил, мне один человек сказывал: «Подожди, парень, придет такое время, и народ за народную правду воевать подымется». Оно так и вышло, и этого только бабы не понимают. Вот и моя баба. Проснусь середь ночи, а она плачет: «Сомнут, слышь, тебя. Богатые злобятся, угрозу кричат. Куда тебе, малому человеку, становиться в коренники!» Говорю ей: «Я маленький, да удаленький. И не один к тому же. Беднота поднялась теперь, как высокая рожь: сколь ни гни ее ветром, а колоски друг за друга держатся и ни за что к земле не падут».
Николай покачал головой – то ли словам Кузьмы не мог довериться, то ли думал о чем-то своем.
– Я теперь не старый и не молодой, – отчетливо и горько сказал он. – Хромой пес! Наталья и та ушла.
Кузьма в досаде даже руками всплеснул.
– Ну и ушла! Не очень какая краля… Я вон до сорока лет бобылем на свете пробегал, а потом сразу нашел.
Но Николай посуровел лицом, отвернулся, и Кузьма понял: не принял он разговора о Наталье.
Оба надолго смолкли. Кузьма не торопил Николая, терпеливо ждал, когда тот заговорит сам, откроется: не может не открыться – между их семьями слишком долгие годы велась тесная дружба…
И вправду: Николай беспокойно переложил на завалинке костыль, опустил голову, тихо заговорил:
– Эх, дядя Кузьма, всего я там повидал. Сколько богатства порушили… Дворцы, имения какие на ветер пустили! По спелой пшенице ходили, сады с корня рвали, с церквей головы сшибали!
Николай махнул рукой, и его острое лицо залилось слабым румянцем.
– А теперь кто я? – с отчаянием спросил он. – Раньше не видал ничего на свете, копался в земле, как червяк, думал все богатство крестьянское произойти. Теперь вот смотрю на деревню. Что такое? Избы, что ли, вросли в землю? Такие они низенькие, нищие. И гляжу на свой хлев да на колоду – я ведь ее перед мобилизацией строгал, – жалко мне себя и злобно как-то… Да теперь разве я усижу на своей-то полоске? Теперь подавай мне такое поле, чтобы солнце на моей крестьянской земле всходило и закатывалось, чтобы от межи до межи полдня на коне скакать!
Кузьма даже приподнялся с места, засмеялся:
– Куда тебе, болезному, такую-то землю? Тогда уж артельно надо сеять… Тоскуешь ты, – прибавил он уже серьезно. – Душа в тебе раскололась, не скоро теперь на место станет.
Он озабоченно залез тремя пальцами в бороду, притворно покашлял.
– Весь в мать! У той душа в песню уходит, а тебе ишь мечтается… Подымайся, Николя. Вот аржановские сто десятин во владенье беднякам получим, тут нам твои мечтанья и пригодятся.
Глава пятая
Кузьма жал пшеницу на своей полосе. Рядом работал дружинник Дилиган. Австрияк Франц поехал в Ягодное – разобраться в споре из-за барских лугов. Вся остальная дружина убирала пшеницу помочью на дальней полосе одного безлошадного и многодетного хозяина.
Солнце поднималось к полудню, и Кузьма видел, как беловолосая Дунька, Дилиганова дочка, оправив подоткнутые юбки, пошла домой за обедом.
Кузьма вытер рукавом лицо и склонился над снопом. Вдруг над ним коротко прогрохотало. Кузьма удивленно выпрямился и приложил ладонь ко лбу. Дилиган тоже стоял на своей полосе, неподвижный и длинноногий, как аист. Грохот повторился. Теперь это был двойной, раскатистый удар. Кузьма повесил серп на руку и подошел к Дилигану. Оба вопросительно задрали головы к безоблачному небу.
– Не пойму, – тонко и жалобно сказал Дилиган. – Откуда грозе быть?
Кузьма сел на землю и принялся растерянно перевязывать лапоть. Дилиган опустился рядом. Внезапно послышался дробный конский топот. Мужики вскочили. По дороге в полный мах, вздымая пыль, неслась на чьей-то лошади Дилиганова Дунька. Она свернула на полосу и, обдав мужиков мягкими комьями земли, свалилась к ногам отца.
– Батя! Винтовки выкрали у вас! Степан Тимофеич с сыном! В городе, слышь, бой идет, из пушек палят. Дядя Кузьма, Мариша велела тебе в ветлы спрятаться. Эх, и кричит она!
– Дунюшка, дочка, – мягко перебил ее Кузьма, – скачи на дальнее поле, на Ивана Корявого полосу, там вся дружина. Скажи, Кузьма приказал в сельсовете собраться. Уходить придется. Ваня, ступай и ты к ним. Спасайтеся! Без оружия какая война!
– Нет, погоди, – испуганно пробормотал Дилиган. – А откуда они взялись, беляки-то?
– Да что ты, не знаешь? – негромко и как-то тускло ответил Кузьма. – Почтальон вчера до города не доехал, с дороги воротили. Красные, сказывают, отступили от Самары, вот и в нашем городе неспокойно. Далеко ли она, Самара? Рукой подать…
– Так ведь к нам-то, в Утевку, откуда же? – Дилиган с высоты своего огромного роста беспомощно и робко смотрел на хмурого Кузьму.
Тот задумчиво потрогал бороду.
– Я и сам так думал. Войско, оно должно по железной дороге… А там кто знает?
Дилиган и Кузьма замолчали. Дунька стояла около них и тихонько плакала. Еще слышны были стрекотание кузнечиков и металлический шелест пшеницы, раскачиваемой ветром.
– Нет, Ваня, – произнес Кузьма совсем другим голосом, решительным и властным, – против силы не попрешь. Беспременно вам надо в ту сторону скакать – в Ждамировку, что ли. А я бы здесь остался. Может, и отсидимся, дождемся, как наши-то вернутся.
– Ну что ж, – не сразу отозвался Дилиган. – Так и доведется сделать.
Он снял пыльный картуз, наклонился к маленькому Кузьме, обнял и трижды поцеловал его.
– Не поминайте лихом! – сказал Кузьма.
Дилиган всхлипнул, быстро отвернулся и, спотыкаясь, зашагал по неширокой меже. Дунька с мальчишеской ловкостью вскочила на лошадь и поскакала в другую сторону.
Кузьма остался один. Он поднял серп и оглянулся. Небо тихо высилось над ним, дорога курилась пылью, недожатая пшеница стояла золотистой стеной. Кузьма наклонился и бережно связал рассыпанный сноп. «Неужели за шестьдесят верст пушки слыхать? – с сомнением подумал он. – Поди, бабы наболтали. Вот сейчас дружина сюда припрет».
Кузьма даже усмехнулся. Кругом все было так обычно, что ему нестерпимо захотелось жать свою пшеницу. Он уже перешагнул межу, когда над степью пронеслось тонкое заливистое ржание и из овражка – как раз с оренбургской стороны – вывернул статный, не деревенский всадник.
Кузьма сразу упал на землю и, волоча за собой серп, ужом заполз в высокую пшеницу. Оттуда он увидел, как под солнцем на плечах у всадника блеснули золотые погоны. За молоденьким разморенным офицером по трое в ряд проскакали пятнадцать чубатых казаков. «Говорили, в городе бой идет… А эти откуда?» – растерянно подумал Кузьма.
Когда всадники скрылись за холмом, он, пригнувшись, побежал к ветлам. Густая кучка их стояла на пригорке, оттуда была видна главная утевская улица, вплоть до церкви. Кузьма жадно припал к ручью, журчавшему в корнях самой толстой ветлы, потом выпрямился и встал. Он вырос в Утевке, здесь озоровал с ребятами, делал сопелки из камыша, ездил в ночное, работал на чужих полях, дрался, плакал. Он ощущал своими руками каждое деревце, знал каждую пядь земли и мог с завязанными глазами добраться до своей избы, где сейчас томятся Мариша, девочки и сын… Мог ли он подумать, что в этих кустах, в поле, в улицах его подстерегает смертельная опасность? Он не верил в эту опасность, все в нем восставало против нее… «Их только пятнадцать проехало, – думал он о казаках. – Офицеришку можно сонного связать. Неужто беднота не подымется? Ведь нас теперь – сила…» Неожиданно он вспомнил, на чьей лошади прискакала Дунька в поле: это был чалый мерин Семихватихи, кривушинской богачки. «Крику сколько будет! Нет, надо идти», – подумал он уже с облегчением.
Мягкий звук чьих-то шагов заставил его опуститься на корточки. Сквозь ветви он увидел мальчишку, медленно шагавшего по тропинке. Это был Митюшка, племянник Мариши. За плечами у Митюшки болталась котомка. «Суслик и тот по чистому полю бежит, не боится, а я, как вор, прятаться должен», – с горечью подумал Кузьма.
Мальчишка, поравнявшись с ветлами, вынул сопелку и заиграл. Круглое лицо его взволнованно побагровело.
– Митюшка! – негромко позвал Кузьма.
Мальчишка радостно кинулся на голос.
– Дяденька, вот тебе, дяденька, – звонко шептал он, вытаскивая из котомки краюху хлеба. – Тетенька Мариша сказывала: если хочешь, иди домой. Клюй божится, ничего не будет, только на поруки тебя взять. Все кривушинские на это согласные. А то казаки облавой грозятся. Тетенька Мариша кричит… Степан Тимофеич сказал: «У кого мужики убежали, бабы в ответе будут».
– А-а! – вскрикнул Кузьма и решительно встал.
Вечером, когда гнали стадо, Кузьма Бахарев показался на главной улице. Он тихо шел по дороге, закинув серп через плечо. Овцы кучками шарахались от него. Он молча сплевывал пыль. На улице никто к нему не подошел, его как будто не замечали, да и он не смотрел по сторонам.
В сенях бережно повесил серп на перекладину и отворил дверь. Мариша коротко вскрикнула, из рук у нее посыпались ложки. Ребята сидели вокруг стола и таращили на Кузьму глазенки.
– Тятяка… – нерешительно прошептала младшая.
Кузьма подошел к люльке. Ребенок, сосредоточенно пыхтя, тащил в рот пухлую ножку. Кузьма легонько пощекотал его розовую пятку и спросил, не оборачиваясь:
– Ужинать будем, Марья?
Он сел на обычное свое место, в переднем углу, и, отламывая хлеб, задумчиво сказал:
– Степан-то Тимофеич ведь чуток сват мне…
– Он по-хорошему беседовал со мной, – робко отозвалась Мариша.
В избу, низко пригнувшись, шагнул Дилиган.
– Хлеб-соль! – вежливо сказал он и присел на кончик лавки.
– Пошто вернулись? – ошарашенно спросил Кузьма.
– Так что некуда податься! – протяжно, сдерживая свой пронзительный голос, сказал Дилиган и высоко поднял густые брови. – До Ждамировки даже не доехали. Человек оттуда встрелся, сказывал: там тоже казаки. От Оренбурга, говорят, идут. У дружинников в Сорочинской оружие отняли, начальника убили. Так что все наши возвернулись, по домам разошлись. А кто на Ток подался, рыбачить. Леска где-то схоронился. Один Франец казачишку сшиб и в степь ускакал.
Кузьма зачерпнул полную ложку пшенной каши и в забывчивости держал ее над чашкой.
– Неужто мир не встанет против пятнадцати душ, а? За нас?
Дилиган ничего не успел ответить. В избу ворвался маленький Митюшка.
– Дядя Кузьма, тетенька Мариша! – визгливо закричал он. – На том концу солдаты! Идут, идут и на лошадях едут… О-ёй сила-а! Сзади пушки у них, вот истинный, провалиться мне!
Кузьма круто облизнул ложку, смахнул крошки с бороды и встал.
– Пусти-ка, баба.
Он пошел к двери, но вернулся и полез на полати.
– Белая армия, – глухо сказал он оттуда.
Мариша бестолково заметалась по избе.
– Господи! Господи!
Дилиган судорожно мял картуз и как-то странно покашливал. Только малыши невозмутимо чавкали за столом.
– Не нажрались вы? – злобно крикнула Мариша.
Маленький в люльке заплакал.
Дилиган положил картуз на лавку, пригладил волосы и молча полез к Кузьме на полати. Полати были низкие, сумрачные. Дилиган с трудом вытянул длинные ноги. Кузьма лежал к нему спиной, уткнув голову в подушку.
– Беги ты за-ради бога. Куда я с ребятами-то денусь в случае чего? – крикнула снизу Мариша.
Кузьма вздохнул и повернулся к Дилигану.
– Молчи, баба, – сказал он, устало закрывая глаза. – Мужики мои все в хатах, а я побегу! Да и степь кругом.
На шестке сонно верещал сверчок, в избе стоял густой, теплый запах парного молока и новой овчины.
– Ваня, братец, – сипло прошептал Кузьма, – чую: смертушка моя!
Глава шестая
Солдаты и казаки разместились на Большой улице в просторных домах утевских хозяев. Далеко за полночь немую тишину улиц разрывали четкий солдатский шаг, звон шпор, разноголосый говор. У колодцев ржали рослые казацкие лошади. На дальнем краю Утевки, у кладбища, солдат высоким тенорком пел протяжную песню.
Позднее всех по Большой улице глухо прогрохотали орудийные упряжки. Они остановились в тени церковного сада, рядом со школой. В высоких окнах школы зажглись огни, на резное крыльцо вышел дюжий казак. Он прибил к двери листок, где было выведено крупными буквами: «Штаб». Потом казак обернулся, поглядел в темь из-под нависших бровей и ушел в школу.
Кривуша, как и всегда, рано погрузилась в сон и тишину: сюда, в низенькие избы, не поставили ни одного солдата.
Был канун престольного праздника успенья, издавна славившегося в Утевке торжественной обедней, рыбными пирогами и хмельными свадьбами. И ныне бабы затеяли сдобное тесто, а мужики с вечера ушли рыбачить на Ток: по заре славно ловились жирные сомы и сазаны.
Утром поднялся сухой и горячий ветер, по дорогам закрутилась пыль. В крайней избе, что была окружена зелеными огородами и стояла в степи, на отшибе от Утевки, толстая Федосья Хвощиха месила хлебы. Муж ее в ночь ушел на Ток. Хлебы уже подходили, Федосья опоздала к обедне, а мужа все не было. Федосья то и дело поднимала от квашни багровое, потное лицо.
У раскрытого окошка остановилась незнакомая чувашка. Ее лицо, по-старушечьи сморщенное, было залито слезами. Она облокотилась коричневым локтем о подоконник и с усилием выговорила:
– Уньшиков… Мою муж… упушки… не витал ты?
– Уньшиков, комиссар-то? Нету, милая, – ответила Хвощиха, продолжая мерно сгибаться над квашней.
Чувашка обхватила обеими ладонями голову и закачалась. Ее ожерелья из монет глухо зазвенели.
– У-у, хой-ха! Солдат увезла мою муж… детей многа… плоха!
Хвощиха бросила квашню и высунулась из окна: женщина, всхлипывая и пересыпая речь чувашскими словами, рассказала, что на заре к ним в Игнашкино прискакали казаки, подняли мужа с постели и, как он был, в исподнем белье, увезли куда-то.
– О-о-о! – всплеснула руками Федосья.
Чувашка пошла прочь от окна. Плечи ее вздрагивали, на платье качались и звенели монеты. По ее легкой походке Федосья увидела, что чувашка была совсем молодая.
Тогда Федосью пронзила острая тревога. Отскочив от окна, она обвязала квашню чистым столешником и накинула платок на голову.
Еще издали увидела она, что в Кривуше творится что-то неладное: народ мечется от двора к двору, как на пожаре. Федосья загородила ладошкой глаза и тотчас же разглядела двух казаков: солнце блеснуло у одного из них на начищенном голенище, у другого – на оправе шашки.
Казаки поспешно прошагали на другой порядок, и за ними, словно вспугнутые птицы, метнулись люди. Федосья перекрестилась и прибавила шагу. Навстречу ей плыла дебелая глухая старуха Федора. Рыхлое ее лицо было серым от испуга. Хвощиха в смятеньи вцепилась в толстый локоть старухи.
– Левоновна! Чего такое?
– Всех, всех повытаскали ночью! – могучим басом прокричала старуха. – Как ястребы над гнездом вились. Ох, рожоны вы мои детушки!
Федосья разинула было рот, но так и не произнесла ни звука: ее ударил по ушам острый и долгий ребячий крик, и она бросилась бежать, путаясь в широких юбках. Остановилась только у кучки баб. Крайняя повернулась к ней.
– Ты чего, аль из-за горы пришла? – устало сказала она. – Тут с самой ночи мужиков ловют. По Току и то казаки прошли по обоим берегам. Не говоря уж по деревне. Кузьму Бахарева увели… Так, милые, на полатях и застали. Повели, он молчит, а сам кипенный-белый сделался. Жена на смертной постели лежит, ребята воют… Тут крик, тут хлысты!
Баба осеклась и опасливо поджала губы. Мимо них проходил белесый военный. Он оглядывался по сторонам и монотонно посвистывал. Увидев Николая в его порыжевшей гимнастерке, остановился и строго спросил:
– Солдат?
Николай молча положил костыль и отвернул штанину. Военный увидел свежий малиновый рубец и поморщился. Молодой крестьянин в гимнастерке смотрел на него светлыми глазами, наполненными такой злобной силой, что военный невольно тронул кобуру револьвера и зябко повел плечом.
На углу Кривуши показались нарядные бабы – праздничная служба, очевидно, кончилась. Однако бабы шли неровным рядом и без всякой степенности.
– Глядите, Наталья! – сдержанно крикнул кто-то.
– Францева баба, австриячка!
– Ох, как бежит!..
Низенькая беременная Наталья с размаху врезалась в кучку женщин. На ее худом лице выступили багровые пятна. Она прижалась к Федосье, дрожа всем своим тучным, разгоряченным телом, и изнеможенно крикнула:
– Бабоньки, сокройте! Франец мой казака убил! Ищут его. На дворе у нас были!..
На улице показалась Авдотья Нужда, с головы до ног одетая в черное, строгая и замкнутая.
– Недоброе чует, – зашептались бабы.
Авдотья остановилась около сына, сидевшего на завалинке, и тихо сказала:
– К Дилигану с задов пошли.
Оправив платок, она взялась за кольцо соседней калитки.
Дуня, Дилиганова дочка, стояла перед чубатым казаком и повторяла отчаянно звонко, словно без памяти:
– А я знаю, что ли, где тятя? А я знаю?
Чубатый что-то рявкнул на девочку и поднял нагайку. Авдотья легко и молча встала между Дуней и казаком. Нагайка пришлась ей по плечу и до тела рассекла кофту.
– Не тронь девоньку! – не дрогнув, сказала она. – Чего дите знает?
Казак удивленно перевел глаза с Авдотьи на девчонку. Обе были светловолосые, синеглазые, узколицые.
– Мать, что ли? – недовольно пробасил он, опуская нагайку.
– Нет. Я мать солдату.
Казак смачно плюнул и зашагал по двору.
За воротами казак остановился, вынул из кармана бумажку и дал прочесть шагавшему рядом казачонку. «Наталья Панова», – услышала Авдотья и вздрогнула. Казак недоверчиво прищурился на нее и пошел по порядку.
У соседней справной избы ему поклонилась курносая баба, заплывшая багровыми складками жира.
– Где тут у вас Наталья Панова, жена австрияка? – спросил казак.
Семихватиха подобострастно усмехнулась и подняла толстую руку:
– А вот она, батюшка, в бабах-то!
Казак пересек улицу, придерживая шашку. Бледные женщины молча расступились перед ним, и он взял за руку окаменевшую Наталью.
В эту минуту из переулка, истошно крича, выбежала дурная девка Татьянка. Она переваливалась на ходу, словно утка, – одна половина ее тела, рука и нога были детски маленькие и хрупкие.
– Дядя Леска на потолке у монашек сидит. Дядя Леска зачем сидит? – картаво голосила она и размахивала малиновой детской ручкой.
– Молчи, христа ради! – испуганно дернула ее за рукав женщина в желтом полушалке.
Кривушинские еще ранним утром узнали, что дружинник Александр Бахарев прячется на чьем-то чердаке.
Дурочка утвердилась на второй своей, толстой и могучей, ноге и показала пальцем на избу монашек:
– Там, ей-богу! Дядя Леска!
Казак оставил Наталью с молодым и повернул обратно, к женщинам.
– Про кого это ты, голова? – закричал он издали Татьянке.
Но тут откуда-то вывернулся Иван Корявый, плечистый рябой мужик. Будто невзначай он наступил своим тяжелым сапогом на убогую ногу Татьянки. Та взвыла и плюхнулась на землю.
– Блаженненькая она у нас, – льстиво поклонился казаку Корявый. – Прощенья просим, всяко болтает.
Дверь избы Кузьмы Бахарева медленно отворилась, и во двор, поддерживаемая Авдотьей, вышла Мариша. Она оделась в чистое, праздничное платье, но ее потемневшее лицо было сурово и печально. На руках она держала грудного, за ней вереницей плелись принаряженные девчонки.
– Счастливых хлопот тебе, – сказала ей вслед Авдотья.
Мариша взмахнула вялой ладошкой, словно сняла паутину с лица, и мерно зашагала по улице.
– Пошла у лавочника, у Степана Тимофеича, живота просить, – певуче сказала Авдотья. – Это он Кузьму-то предал. Своей рукой на бумажку всех дружинников списал и начальнику подал. Бабы карабановские сказывали.
– О-о-о, родимец! – взвизгнула Хвощиха.
Авдотья повела синими глазами куда-то поверх бабьих голов и вытерла кончиком платка сухие губы.
– Она ведь и была уж у лавочника в дому, наземь пала… Не только ноги его, весь пол слезами улила. А он стоит, сопит, милые, боле ничего. Значит, правда, жизнь и смерть Кузина теперь в его руках. Ну, потом взялась она себя корить: зачем детей не повела? Может, от детей сердце у него дрогнет.
