Текст книги "Большая земля"
Автор книги: Надежда Чертова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)
Глава седьмая
В жаркий полдень над селом загудел набат. В улицах сразу все спуталось, захлопали калитки, где-то громко завыла баба, по дороге, чертя пыль белыми крыльями, пронеслись гуси. Люди, словно слепые, крича и натыкаясь друг на друга, повалили к церкви.
Бежали с Кривуши, с Карабановки, с Большой улицы и с переулков. На площади медленно прохаживались три дородных казака, у школьного крыльца носатый офицер в пенсне горячил гнедого жеребца.
Люди вытягивали шеи, наседая друг на друга. Сзади кто-то крикнул:
– Вон они!
Из переулка выехали всадники. Среди них медленно шагали арестованные. Всадники направили лошадей прямо на толпу. Народ шарахнулся.
– Дедушка Маркел!
– Глядите-ка, Наталья!
– О, батюшки, брюхатую взяли!
– Хвощ!
– К чему Хвоща-то?
Федосья отчаянно задвигала локтями и вытолкнулась вперед. Она увидела своего мужа сзади Натальи, ноги у него путались, словно он шел по льду. От крика жены вздрогнул, сказал прерывисто:
– Пиньжак стеганый… принеси.
Федосья всплеснула руками. Перед ней пугливо расступились.
В тихой, опустевшей Кривуше она догнала Маришу с ребятами.
– Малый искричался весь, – тускло сказала Мариша, пошлепывая ладонью сонного малыша. – Покормить надо.
– Милая, а моего-то видала? Гос-поди-и!.. – закричала Хвощиха на всю улицу.
Мариша обернула к ней пыльное, обострившееся лицо и махнула рукой.
– Проститься не допустили с Кузьмой Иванычем, – ровно сказала она. – Степан Тимофеич закричал: «Кузьма нас в буржуи писал, а мы его в святые запишем!» В обиде он на Кузьму Иваныча: ведь целый амбар хлеба порушили у него. Говорила я тогда… Теперь, слышь, убивать хотят…
– Неужто? – Хвощиха остановилась, глаза у нее выкатились, ноги неудержимо затряслись.
Но Мариша зашагала по улице, и Федосья, свернув на зады, побежала к своей избе. Она распахнула настежь калитку и обе двери. В избе пахло кисло, пьяно. Федосья кинулась искать пиджак и вдруг увидела, что квашню с тестом расперло и оно ползет на скамью и на пол.
Федосья растерянно ввязла руками в тесто, стала было собирать его и втискивать в квашню, как вдруг вспомнила слова кривушинской бабы про Ток, про казаков – и ноги у нее подкосились: вот где схватили ее Якова! Грузно осев на пол, она закричала:
– Моего-то как бы не убили!
Когда с новым пиджаком на плече, задыхаясь, она прибежала на площадь и стала протискиваться вперед, ее как будто и не заметили. Толпа стояла, заглядывая в окна школы, и глухо гудела. Три казака теснили первые ряды и тревожно цыкали.
У школьного крыльца на горячившемся жеребце красовался носатый начальник. Перед ним, опустив седую голову, стоял дед Маркел, отец молодого дружинника.
– Благодари начальство. Поклонись в землю. Ну? – толкал его в спину усатый казак.
Дед упрямо покачал головой. Казак сдвинул тугую фуражку и ткнул деда сапогом в поротую спину. Маркел глухо вскрикнул и плашмя упал жеребцу под ноги.
– Убрать! – коротко приказал начальник.
Деда приволокли к первым рядам и бросили в народ, как в яму.
– Тихонько! – жалобным, сломанным голосом попросил старик, когда его подхватили под руки. – За сына!.. За Санюшку!.. Лавочник нас указал.
На крыльцо выталкивали из школы поротых, одного за другим. Вышел и Хвощ. Раскорячившись, он сам добрался до гнедого жеребца и повалился ничком. Жеребец захрапел и осел на задние ноги. Усатый казак поднял Хвоща и ткнул кулаком в бок.
– Ступай, неча землю лизать! – сказал он, усмехаясь.
Федосья поймала мужа за рукав и накинула на него пиджак; она так и не решилась спросить, зачем Хвощ велел принести одежду.
– За что это тебя? – со слезами спросила она.
– На Току им попался! – морщась, проговорил Хвощ. – Там дружинники прятались, ну и меня вроде причислили… в дружинники.
– Да ты бы сказал…
– На вот! А то я не говорил! Не слушают, знай волокут. Ну и влепили. Треххвосткой, шутка ли?
Федосья прокашлялась и вдруг сказала:
– А у нас пироги-то ушли.
– Дура! – махнул рукой Хвощ и осторожно пощупал спину.
Один из караульных, молодой казак, мерно расхаживал у школьных ворот. В школе оставалась одна Наталья.
Казаку что-то крикнули в окно, он обернулся к толпе и хмуро сказал:
– Ступайте кто-нибудь… вывести надо! Куда-а? Трех хватит!
Бабы кинулись в коридор и вышли оттуда медленно, спотыкаясь. С ними была Наталья. Она сникла всем своим располневшим телом, голова ее упала на грудь, лица не было видно под острым углом платка.
Казак отвернулся, нервно крутя шашку. Одна из баб несмело отогнула край Натальиной кофты, вскрикнула и зажмурилась:
– Спина-то… черная-котляная!
Толпа разламывалась перед Натальей и снова смыкалась. Кто-то негромко, обиженно заплакал. Толпа возбужденно зашумела. В эту минуту вывели и поставили на площади Кузьму Бахарева.
Он поднял отяжелевшие веки, медленно переступил босыми ногами и опять уставился в землю. На нем была белая рубаха без пояса, один рукав торопливо засучен, другой, изжеванный, висел свободно до кончиков темных пальцев.
Начальник принял от казака бумагу и начал читать вслух. Но народ шумел, ребятишки ревели. Начальник опустил бумагу и строго оглядел площадь. У ограды в полной готовности молчаливо ждали пулеметы. Начальник опять, не повышая голоса, принялся читать бумагу. Но только передние ряды услышали, что Кузьму расстреляют.
Длинный тощий мужик обернулся к толпе и крикнул в волнующуюся гущу голов:
– Убивать хотят! Писано!
– О-о-о! – ответила ему сзади баба и тоскливо схлестнула руки в розовых широких рукавах.
– Понаехали… баб брюхатых пороть! – медленно, тугим басом сказал Иван Корявый, с тяжкой злобой уставившись на начальника.
Тот нервно натянул поводья и махнул ладонью. Из церкви вышел священник в полном облачении. Он высоко поднял тяжелый крест, солнце сияло в каждом цветке ризы и в чаше с причастием.
На площади установилось плотное молчание, и тут все услышали крик Мариши. Она металась где-то в середине толпы, как большая подбитая птица.
– Пу… пустите! Живого человека убивают! Кузьма Иваныч, поклонись ты им… О, головушка моя разгорькая!
Кузьма исподлобья посмотрел в Маришину сторону и облизнул сухие губы.
– Уймись, баба! – сердито сказал мужик, державший Маришу. – Криком ничего не сделаешь.
Глава восьмая
Кузьме скрутили руки за спиной и посадили в телегу с конвойными казаками. Толпа робко расступилась перед лошадью. Кузьма сидел, не поднимая глаз, иссиня-бледный.
Усатый казак, прислуживавший начальнику, взмахнул нагайкой и звонко запел:
Приехал уря-адничек,
Приехал он в гости…
Конные казаки зычно подхватили:
Приехал молоденький,
Приехал да в гости…
Сзади телеги крупно и четко зашагали солдаты. По бокам заметались ребятишки и густо пошел народ.
Конники завернули на Кривушу. Тогда навстречу всей колонне поднялся с завалинки Николай Логунов. Он тяжело навалился на костыль, его худое лицо выражало такое откровенное удивление, что крайний казак не выдержал и загоготал:
– Гляди, служивый, с конем в пасть к тебе въеду!
– Дядя Кузьма-а! – вдруг по-мальчишески звонко закричал Николай. – Дядя Кузьма!
Никто не откликнулся ему, да и едва ли за песней услышали его голос. Тогда он прикусил губу, изо всех сил вытянул шею и увидел мать. Черная, прямая, торжественная, она шагала рядом с телегой. Николай понял, что Кузьму действительно убьют, – до сих пор он этому как-то не верил. Высоко подняв плечи и весь дрожа, заковылял он вслед за толпой.
Колонна шла мимо последних кривушинских изб. Кузьма поднял голову и тотчас же увидел плоскую, заросшую травой крышу своей избы. С крыши навстречу телеге кланялся подсолнух.
Конвоиры настороженно звякнули винтовками. Кузьма встал на ноги, ветер раздувал его белую рубаху. Теперь низкорослый мужик всем показался высоким и широкоплечим. Он низко поклонился толпе, веревка от связанных рук болтнулась на спине и поползла к ногам. Повернувшись в другую сторону, он опять поклонился. Так Кузьма на все стороны отдал медлительные и спокойные поклоны. По толпе словно ветром дунуло: все истово склонили головы.
За селом у кизячных ям телегу остановили, солдаты тотчас же стали огибать ее, разинув рты в оглушительной песне. Отряд спешил, никто даже не оглянулся на телегу, только начальник придержал лошадь и что-то крикнул проходящим солдатам.
К телеге подошла Мариша. Она по очереди подняла ребят. Кузьма поцеловал девочек, надолго приник лицом к мяконькому тельцу сонного малыша.
Он только приехал,
Опять уезжает!—
проходя, пели солдаты.
Кузьма отдал ребенка жене. На одно мгновение ему показалось, что вокруг установилась глубочайшая тишина. По степи бежали седые волны ковыля, за горой синела далекая полоска дождя…
– Ребятишек расти, – сказал Кузьма жене.
И тут же она услышала:
– Отойди-и! – и едва успела отступить перед мускулистой грудью лошади. – Отойди, стрелять буду! – кричал казак, крупом лошади грубо обминая первые ряды толпы.
Конвоиры спрыгнули с телеги, торопливо сволокли Кузьму и поставили его на краю кизячной ямы, спиной к крутому спуску. Яма была темная, круглая, как котел, на дне росла чахлая трава, и среди нее цвел единственный кустик белой ромашки.
От уходящей колонны отделились трое солдат. Они встали против Кузьмы. Крайний, худенький парень в гимназической фуражке, вытянув винтовку, тщательно и долго нащупывал мушкой белеющую рубаху Кузьмы. Из-под фуражки торчали огромные уши парня, они прозрачно розовели, а курносое лицо было напряженным.
Выстрелили сразу все трое. Кузьма качнулся, ветер вздул рубаху, и всем показалось, что он должен шагнуть вперед. Но он опрокинулся назад и вниз, и за ним обвалился и прошуршал тяжелый ком глины.
Глава девятая
Когда последняя артиллерийская упряжка как бы растворилась в пыли, из толпы выступила Авдотья.
– Из ямы выньте Кузьму Иваныча, – сурово сказала она ближним мужикам. – А то застынет он.
Потная, кричащая толпа обступила яму, с краев ее сухо покатилась земля. Мужики, кряхтя, вытащили окровавленный труп и положили его на полынь.
Мариша замертво повалилась у неподвижных ног мужа. Авдотья скрестила Кузьме руки на груди, оправила рубаху и выпрямилась.
– Вы послушайте, народ да люди добрые, – певуче и властно сказала она, поднимая на толпу синие затуманенные глаза.
Первые ряды послушно притихли, бабы схлестнули руки под грудью. Левон Панкратов, стоявший на краю ямы, обмял бороду дрожащей ладонью и налег на подожок. Не очень-то он верил в бабьи причиты, но, как многолетний бывший староста, считал, что убивать живого человека, да еще от стольких детишек, – непорядок: уж лучше бы выпороли, сняли бы мясо с костей, небось опять бы наросло…
Авдотья напряженно шагнула к народу и вскинула руки, как бы подзывая к себе. Бабы окружили ее вплотную.
Уж не в пору ли да и не вовремя
Нам пришла тоска, горе страшное,
Што ведь горькими слезами умываемся,
Што великою кручиной утираемся
По Кузьме нашему да свет Иванычу…
– Авдотьюшка-а! – протяжно, в тон причитанью, заговорили бабы. – Чего это на свете подеялось!..
– Ноженьки подсекаются!
– Горе наше, горешенько…
Мужики мяли картузы в руках. Левон молча смотрел на Авдотью из-под густых бровей.
Тут постигла его скора смертушка,—
медлительно и глуховато произнесла Авдотья,—
Уж и видели мы да и слышали,
Как рассталась душа с телом крепкими,
Очи ясные да со светом белы-им…
Голос ее вдруг очистился и требовательно зазвенел:
Он не вор, кажись, был, не мошенничек,
Он не плут, кажись, был да не разбойничек.
Не глупёшенек был, не малёшенек,
А и в полном молодецком возрасте…
Толпа глухо и опасливо заворчала, в задних рядах начали суетливо переглядываться.
– Авдотья! Ты брось это, – не выдержав, наставительно сказал бывший староста. – Живот смерти завсегда боится.
Авдотья опустила светлые ресницы, худое лицо ее пылало. Она вытерла губы кончиком платка, смолкла и в раздумье опустила голову. Все услышали тонкий скрип телеги, люди медленно расступились, и над толпой поплыла темная лошадиная голова.
Легкое тело Кузьмы бережно положили на укрытое сеном дно телеги. Разбитую голову казненного кто-то прикрыл вышитым платочком.
Авдотья отдала земной поклон мертвому, перекрестилась и отчетливо сказала:
– От всего страдного крестьянства.
Телега тронулась, бабы завопили устало, разноголосо.
– Птице малой бесповинну головушку снесут, – сказала Авдотья высоким и строгим голосом, – дак и то вся стая кричит, подымается. Червяк какой земляной, мураш ли – и тот защиту имеет.
Она оправила волосы, провела ладонью по сумрачному лицу:
Что по той-то по смутной осени
Пройдет холодная зима да студеная,
Пройдет теплая весна да унывная.
А как по лету уж по красному
Неужто не слетятся млады соколы?
Или крылья у них перешиблены,
Буйна силушка поизветрилась?
Уж простите меня, люди добрые, что я думаю глупым своим разумом. – Авдотья поклонилась толпе и смолкла.
– Глупа была лягушка в болоте, да и та умная стала, – загадочно сказал Иван Корявый.
Авдотья взглянула на его лицо, раскаленное жарой и гневом, и слабо усмехнулась. Молчаливая толпа, задыхаясь от пыли и солнца, вошла в Кривушу.
Глава десятая
Когда Авдотья тихо отворила дверь своей избы, Николай сидел на полу, осторожно вытянув больную ногу. Вокруг него были разложены части винтовки, в руках он держал затвор и тщательно обтирал его портянкой.
Авдотья коротко вскрикнула, бросилась в передний угол, сорвала со стола скатерку и дрожащими руками занавесила единственное окно на улицу. Потом повалилась на скамью и сказала, устало улыбаясь:
– Отмолчался сынок, видно, отсиделся… Как ты ружье-то достал? Аль слазил?
– Нет, – спокойно ответил Николай. – Мне Дилиган подал. Он у нас на чердаке сидит.
Авдотья выпрямилась, залилась румянцем и через силу прошептала:
– Отчаянный ты…
Они помолчали. Николай собрал винтовку, поднялся и хмуро щелкнул затвором раз и другой.
– Казачишки все до одного убрались, – робко сказала Авдотья. – Степана Тимофеича, слышь, вода вовсе подмывает. Обедню наизусть отмолил, увалился в телегу и вослед белякам поехал. Теперь вроде мы без власти остались. Кузьму Иваныча убили, а казачишки никого из своих не поставили…
Николай прислонил винтовку к стене и в раздумье потрогал грязными пальцами подушечку костыля.
– Живые люди без власти не будут, неправда, – глухо сказал он. – Вот сойдутся дружинники… – Он переступил с больной ноги на здоровую, худое лицо его вдруг вспыхнуло, глаза недобро сверкнули. – Не вода лавочника подмыла, а устрашился он, вот и побежал. Недалеко убежит. Мать, – в голосе у Николая прорвалась звонкая, властная нотка, – ступай кликни Дилигана. Раз уж дядю Кузьму убили, я… должен я в дружине быть.
Авдотья пошла было в сени, но остановилась и пристально взглянула на сына. Тонкие стиснутые губы, четкая линия скул, горячая и глубокая синева глаз, как и тогда, в памятную ночь перед мобилизацией, остро напомнили ей покойного мужа Силантия. Только теперь Николка стал строже и взрослее.
Часть третья
Большая земля
Глава первая
Николай проснулся на рассвете и сразу вспомнил: сегодня они с матерью навсегда покинут свою избенку. Отъезд был решен, пятиться назад уже нельзя – этого не допустил бы Степан Ремнев. Бывший пастух, затем солдат и красноармеец, после ранения возвратившийся в родное село, Степан сбил несколько бедняцких дворов в общую семью и назвал ее коммуной. Председателем коммуны «Луч правды» избрали Николая.
На первом же собрании коммунаров Николай принял от Степана бумагу, в которой было сказано, что уездный исполком закрепил за коммуной право владения землей и хуторской усадьбой бывшего хлеботорговца Аржанова.
С этой минуты началась для Николая новая полоса жизни. И, лежа сейчас в постели, глядя на мать, укладывающую в старенький сундук разный домашний скарб, он тревожно думал о том, как же сложится на аржановском хуторе их новая жизнь. Ремнев сумел сговорить в коммуну даже старого утевского валяльщика Климентия и глухого кузнеца Ивана Потапова: мастера были куда как нужны в деле. Хотелось Ремневу заполучить еще усердного работягу, бывшего бедняка, а ныне хозяина Ивана Корявого с женой и четырьмя дочерьми-подростками – это была бы целая артель сильных и безотказных землеробов. Но никакие уговоры не могли поколебать Ивана: всего третий год пошел, как получил он от Советской власти полный земельный надел, и ему еще в охотку было впервые в жизни держаться хозяйской рукой за плуг, сеять и обмолачивать собственную свою пшеничку.
Безо всякой пользы побывал Ремнев и у Якова Хвоща. Хвощ поначалу загордился, заважничал, упомянул даже, что ему, мол, довелось пострадать за Советскую власть, когда был он схвачен и выпорот казаками. Но едва дошел разговор до коммуны, сразу слинял. И Степан не стал особенно настаивать: небольшая это была потеря – Хвощ, потому что считался он мужиком пустоватым и мотливым.
Аржановский хутор был Ремневу хорошо известен – там он служил в пастухах. После того батрачил в других местах; дома, в саманной родительской мазанке, ему приходилось бывать только от случая к случаю. За год до войны с Германией женился. Невесту сосватал сам. Его Таня тоже была батрачкой и столько успела хлебнуть горя, что пошла за Степана без оглядки. Как раз незадолго до женитьбы Ремнев выучился у одного прохожего старичка класть печи. На первых порах дело пошло: сложив десятка два печей, Степан скопил немного денег и поставил на задах улицы Карабановки саманную хатенку. Но тут грянула война – и Татьяна вышла провожать мужа, держа на руках новорожденного сына. Так, с малым дитем, она и осталась в непросохшей хате, на нужду и слезы.
С войны Ремнев вернулся одним из первых. Но, прожив дома не больше недели, ушел к Чапаеву, с которым – так в народе говорили – познакомился еще в окопах. Во второй раз вернулся, и уже окончательно, вскоре после гибели Кузьмы Бахарева. Пришел он в выгоревшей шинельке и на костылях. Только самые близкие друзья знали, что в Красной Армии стал он большевиком. Местным богатеям было это невдомек, – решив, что Ремнев недолго проболтался в красном отряде и не успел набраться «вредного духа», они согласились, чтобы его выбрали председателем сельсовета. Но вскоре пришлось им убедиться, что допустили они обидную промашку: Степан на первой же сходке объявил, что надо немедленно переделить землю и запахать старые, дедовские межи, чтобы беднота получила вдоволь плодородных участков, зеленых лугов и пастбищ.
Разъяренный богатей Дегтев закричал на сходке:
«Мы тебя старостой… то бишь председателем поставили, а ты бандитничать?»
Ремнев встал против Дегтева грудь в грудь, и все поняли: он сказал твердое слово и богатеньким объявлена война.
На покойного Кузьму Бахарева Степан был не похож. Тот иной раз робел, а Ремнев с первых же шагов наметил цель и пошел к ней прямо, не сгибаясь и не оглядываясь.
Заняться собственным хозяйством он не удосуживался. На дворе, правда, завелась лошадь, но ненавистники загнали ее, спутанную, в канаву, и она переломала ноги. После того купил корову. Воры ухитрились обуть ее в лапти и бесшумно увести со двора. Все думали тогда: не вытерпит Татьяна, уйдет от неудачливого мужа. Но Татьяна пошла по избам сговаривать баб в коммуну, и в Утевке поняли, что Ремнев и его жена стоят заодно…
Тут мысли Николая прервались, потому что Авдотья, закончив укладку, резко хлопнула крышкой сундука. Виновато оглянувшись на сына, она неслышно прошла в передний угол, легким движением сняла с иконы расшитый рушник, потом постояла перед темными ликами и осторожно повернула иконы к стене.
«Все, – решил Николай. – Надо собираться».
Он оделся и, пока мать, возясь с последним их завтраком, гремела ухватами возле печи, вышел во двор.
У ворот стояла новая телега, в сарайчике беспокойно топотала лошадь – первая лошадь во дворе Логуновых. У Дилигана и Мариши Бахаревой лошади ночевали прямо у изб, там даже и сарайчиков не было. Впервые увидели лошадь и в тесном дворе Гончаровых. Вместе с бумагой на аржановские земли Степан Ремнев пригнал из волости несколько коров с телятами и шесть лошадей: вся эта живность, да еще плуги, бороны и сеялки были выделены коммуне «Луч правды» из реквизированного барского добра.
Со странным чувством стесненности и легкой печали Николай пошел в сарайчик: скоро он в последний раз прикроет за собой скрипучую дверь родной избы, где был рожден, где полюбилась ему Наталья, где столько мечталось о собственной хозяйской судьбе. Что-то ждет его? Сладит ли он с делом председателя коммуны «Луч правды»?
…Через час они с матерью, позавтракав и посидев на узлах, торопливо погрузились. Николай сначала сидел на возу один, потом, притворив за собою плетневые ворота, вышла со двора и взгромоздилась на телегу Авдотья. Николаю почудилось, когда он тронул лошадь, мать украдкой перекрестилась.
Коммунары должны были съехаться у кизячной ямы, где поставлен был деревянный, выкрашенный в красный цвет памятник Кузьме Бахареву.
Сюда уже подходил народ. У самого памятника, успевшего выцвесть от дождя и солнца, стоял, опираясь на подожок, Левон Панкратов. Седеющий, но все еще могучий, с лицом, словно бы выдолбленным из потемневшего дуба, бывший староста смотрел на суету проводов с таким тоскливым презрением, что Николай, перехватив его взгляд, торопливо отвернулся. За спиной у Левона галдела кучка баб. Среди них выделялась тучная Семихватиха. Белобрысая молодайка, как в кликушеском припадке, кричала:
– Соли нету!.. Ситцу нету!.. Карасину нету!
– С лучиной по старине живем! – вставила Семихватиха. – Видно, конец свету приходит. Народ, гляди-ко, вовсе с корню сдернулся!..
«Тебя с твоих сундуков не сдернешь!» – сердито подумал Николай и стал высматривать в толпе Ремнева.
Степан стоял, о чем-то толкуя с Корявым. Мужики – коммунары и некоммунары – сгрудились вокруг и слушали внимательно и в то же время будто безучастно. Споря с Корявым, Степан то и дело оглядывался на деревню. Когда же со знаменем и гармонистом впереди вышел из деревни отряд дружинников, или чоновцев, как их теперь называли, Ремнев обернулся к Николаю и взмахнул рукой.
Тот уже знал, что делать: расшевелил лошадь вожжами и вывел свой воз на дорогу. За ним выехал Павел Гончаров, у которого на телеге среди разного скарба сидели жена Дарья и двое белоголовых мальчишек. Третьим встал Дилиган. Без нужды засуетились возле лошадей, поправляя хомуты и седелки, валяльщик Климентий и кузнец Потапов. На последней подводе согнулась нахохлившаяся, окруженная ребятишками Мариша, вдова Кузьмы Бахарева.
Весь обоз вытянулся на дороге. Чоновцы с винтовками и охотничьими ружьями построились, потеснив толпу, у дощатого памятника. Настал час расставания. Степан взобрался на телегу и громко заговорил:
– Товарищи! Мы собрались у памятника погибшего за народ Кузьмы Бахарева, чтобы торжественно проводить в путь наших земляков. Теперь они будут жить и трудиться коммуной под названием «Луч правды»…
Он неторопливо рассказал утевцам о ста десятинах земли, полученных коммуной, о чистосортной пшенице, которой они засеют поля, о разных льготах, ссудах и кредите, определенных для коммун Советским государством, – словом, обо всем, что должно задеть за сердце каждого хозяина, если тот не был, скажем, Дегтевым или Клюем… Но Ремнев вспомнил и об этих людях:
– А те, кому встанет поперек горла наша первая коммуна, – тут голос Ремнева зазвенел, – те пусть крепко запомнят: к старой жизни возврата нет. Нет и не будет!
Острый взгляд Степана упал на бывшего старосту. Левон переложил подожок из одной руки в другую, но глаз не опустил. «Ни тот, ни другой не уступит. А там еще Дегтев и Клюй затаились. Да мало ли их затаилось, из деревни один только лавочник сгинул», – подумал Николай, и сердце у него захолонуло.
Степан заканчивал свою прощальную речь:
– Долой польских панов! Да здравствует наш дорогой товарищ Ленин! Да здравствует мировая революция!
Он слез с телеги, вытер потное лицо фуражкой, обнял Николая и, жарко дыша, поцеловал его трижды, по русскому обычаю.
– Трогай! – громко крикнул Николай и тотчас же оглох от бабьих воплей и прощальных криков толпы.
Коммунаров жалели и ругали, над ними плакали и горько насмешничали:
– На барские калачи поехали!
– Уж там калачи: на голое место садятся…
– От разверстки бегут, умники!
– Ох, родимые! Куда же это вы, куда-а?
– А чего же ичейку-то с собой не взяли?
– На что им ичейка: плакушу везут.
Николай взглянул на мать. Она сидела, крепко сомкнув рот, только ее светлые брови слегка вздрагивали. Николай хлестнул лошадь, и та испуганно взметнула гривой.
Последней в его памяти осталась глухая Федора. Она бестолково суетилась и, расталкивая людей, горестно всплескивала руками. Обоз уже въехал на узкую плотину, до краев затопленную мутной полой водой, а бабка так, верно, и не поняла, куда угоняют ее земляков с женами, ребятишками и со скарбом. Уже издали Николай услышал ее глухой, басовитый крик.
В обозе молчали. Лошади, выгибая спины, тащили тяжелые телеги, мужики шагали рядом, опустив темные, смутные лица. Один Климентий, седой, но крепкий мужик, шел, высоко подняв голову, и из-под насупленных бровей зорко всматривался в весеннюю, пронзительно синеющую степь.
Толстая заплаканная кузнечиха беспрестанно оглядывалась на Утевку. Кузнец семенил рядом, мелкая, ребячья походка его никак не вязалась с широкими, литыми плечами.
Николай старался идти наравне с первой подводой. То и дело он оглядывал обоз. Шесть подвод, скрипучих и забрызганных грязью, казались под высоким солнцем какими-то сиротскими, жалкими.
– С честью нас проводили, – тихо сказала Авдотья. – Всей деревней.
Николай промолчал. Худое лицо его было замкнуто, скулы порозовели, – хромому трудно шагать по вязкой дороге.
– Знать, в светлый час отъехали, – настойчиво добавила Авдотья. – Ласточка над гривой у лошади пролетела.
Николай поднял голову. Большие его глаза – светлые, жадные и как бы голодные – надолго задержались на фигуре матери. Какой маленькой, сухонькой она вдруг ему показалась! «Постарела», – жалостно подумал и, не умея иначе выразить свою любовь, подправил солому на телеге и бережно коснулся острых колен матери.
До хутора Аржанова было всего пятнадцать верст по большой проселочной дороге, что вела к волостному селу Ждамировке; из года в год утевцы ездили в волость за товарами, и все-таки знакомая эта дорога представлялась сейчас коммунарам какой-то новой, неведомой. Мужики, бабы и даже дети беспрестанно озирались по сторонам и с боязливым любопытством вглядывались в туманную черту горизонта.
А родная Утевка осталась позади: опоясанная свинцовой лентой реки, она темнела плотным, собранным пятном. Мысленно отметив крохотную точку своей избы, Николай вздохнул.
Их окружала прозрачная, величавая степная тишина. Кое-где еще белел снег, но на бугорках уже пробились первые желтые перышки травы и талая земля широко и алчно чернела.
Дорога потянулась в гору. Мужики защелкали кнутами. Лошади ставили копыта осторожно, словно цеплялись за скользкую землю. Из-под морды передней лошади взмыл сизый грач, полетел низко над землей. «Птица червей ищет. Надо пахать!» – озабоченно подумал Николай и вдруг услышал песню.
– «Вих-ри враждебные ве-ют над на-ми…» – робко и протяжно вывел девичий голос, и все увидели певунью – беловолосую Дуню, дочь Дилигана.
Ей откликнулся чистый голосок Дашки, старшей Маришиной девочки. Дашка пела тоненько и верно, но лицо у нее оставалось суровым, как у матери. «Откуда у дитя хмурость такая?» – растроганно подумал Дилиган и подхватил песню высоким, дребезжащим тенором.
Николай взглянул на мать. Авдотья сидела прямая, чуть растерянная, губы ее беззвучно шевелились.
– Матушка… – удивленно прошептал Николай: похоже, Авдотья старалась приладиться к хору голосов, слабовато звучавших в степном просторе. А ведь еще не случалось ей певать песен…
Николай тоже запел, но голос у него сорвался, и он замолк. «Как внове жить будем? Непривычно все! Вот едем и поем…»
Обоз медленно вполз на холм. Отсюда коммунары увидели реденькую кучку тополей и озеро, блеснувшее у хуторской усадьбы. За озером ровно и далеко расстилалась бурая степь. Это была земля коммуны, и Николаю показалось, что вся она курится легкой голубоватой дымкой. «Пахать надо», – опять подумал он и прибавил шагу.
Обоз ходко пошел под горку. Теперь хорошо стали видны три бревенчатых дома, сад и большой амбар, крытый железом. За домами темнела Старица, а на другом, высоком берегу Старицы стояли двумя стройными рядами избы с богатыми подворьями: это были Орловские хутора.
– На какую землю сели, – тихо и злобно пробормотал Климентий. – Недаром орлами прозваны!
Никто ему не ответил. Пустынная, ничем не огороженная, словно случайно приткнувшаяся здесь усадьба возникла перед приезжими. Три дома с закрытыми ставнями стояли, залитые солнцем, напротив мертвенно-спокойного озера.
Коммунары въехали в новые свои владения.
– Ставни открыть бы, – негромко сказал Николай.
Дилиган с готовностью кинулся к дому.
Ребятишки первыми слезли на землю и принялись скакать на затекших ногах. Бабы несмело сбились у подвод. Кузнец, согнав с воза растерянную жену и сонного пасынка, начал разбирать свой тяжелый инструмент. Из окон, из сеней на людей пахнуло нежилой сыростью. Николай отворил дверь в горницу и тихо сказал:
– Поселяйтесь пока. Нары положим по стенам. В трех-то домах просторно будет.
Он повернулся и стукнулся больной ногой о кованый сундук, на котором сидела толстая темнокосая девушка Ксюшка, дочь Климентия; она поторопилась втащить в дом свое добро и теперь молчаливо нахохлилась на сундуке.
– Разбирайся, Ксюша, – сказал Николай, морщась от боли. Та в ответ фыркнула. «Словно бы кошка», – опасливо подумал Николай и тихо добавил: – Я пойду на землю взгляну.
Ребятишки гнались за ним до озера, потом отстали и взапуски помчались обратно к усадьбе.
У моста он свернул с дороги и вошел в кустарник. Здесь еще лежал талый снег, но голые и гибкие ветви уже отливали на солнце живым коричневым глянцем и были усеяны крупными клейкими почками, источавшими сладкий и тревожный аромат. Николай с трудом выломал толстую палку, вытер ладони о штаны и оглянулся на хутор. Лошади еще стояли, понурясь, у крайнего дома, но бабы начали уже сваливать узлы на высокое крыльцо нового жилья.
