Текст книги "Портрет героя"

Автор книги: Мюд Мечев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)

XII

Ночью я просыпаюсь от того, что какой-то предмет падает со стуком возле моей кровати. Поднимаю голову: в открытое окно видна крона липы, от легкого ветра колышутся листья. Я слышу чей-то шепот:

– Не забудешь меня?

Я явственно слышу эти слова, произнесенные раздраженным женским голосом. Шорох… Сквозь листья липы летит еще что-то и падает на пол. Камешек.

Брат и дядя Вася спят. Я неохотно спускаю ноги с кровати. Холодно. Бр-р! Я подхожу к окну и при свете ранней зари вижу злое лицо Митрофанова, который, отвернувшись от всхлипывающей женщины, смотрит в наше окно.

– Отопри!

– С ней?! Ты с ума сошел!

– Тише… Это ваша соседка!

Всхлипнув еще раз, женщина поднимает голову, в ее опухшем лице столько злости, что мне становится не по себе.

– Чего уставился? – шипит Дуся.

– Сейчас открою.

Стараясь не шуметь, я отхожу от окна и в это время вижу, как от большого серого дома отделяется фигура и идет к ним.

– Митрофанов…

Но уже поздно. Подойдя неслышными шагами, человек кладет Митрофанову руку на плечо. Сержант оборачивается.

– Документы!

Сержант лезет в карман, подает бумагу. Тот читает и отдает обратно. – Прощаю… как фронтовика. А вы кто будете? – обращается он к Дусе.

– Жена! – громко и с таким отвратительным выражением рявкает она, что человек, оторопело взглянув на нее, машет рукой и быстро, как от жуткого наваждения, так же бесшумно, как подошел, отходит.

А я иду им открывать.

Первым входит сержант Митрофанов. Хмурый и угрюмый, он пропускает Дусю, которая, фыркнув, идет в свою комнату и, не стесняясь моего присутствия, заявляет:

– Запомни, если будет ребенок, тебе не отделаться! – И хлопает дверью.

– Ох! – вздыхает сержант и тянет меня на кухню. – Понял?

– Да. Но… не верь ей, она тебя пугает. Она все врет!

– Ты это… правду?!

– Точно. Она всем так говорит. На пушку берет. Ты не первый! Она не беременеет. Все это зна… – Я не успеваю закончить фразу: он обхватывает меня так, что у меня темнеет в глазах.

– Миленький! – шепчет он и целует меня, и я чувствую на его лице запах помады.

– Отстань! Тоже мне – фронтовик! Испугался чего…

– Нет, ты точно?

– Точно-точно. Она ищет мужа… уже давно и сразу же хочет расписаться.

– Ну, спасибо!

– Не стоит. Пошли спать.

Мы тихонько входим в комнату. Я сажусь на кровать и снимаю старенькое пальто, служащее мне халатом. Сопя, раздевается Митрофанов.

– Митрофанов? – спрашивает дядя Вася сонно.

– Так точно! Слушаю, товарищ майор!

– Да тише ты! Разбудишь всех. Ну, доволен?

– Очень! – счастливым голосом отвечает Митрофанов.

– Странно, – шепчет дядя Вася, – я бы и не посмотрел на такую!

– А я и не смотрел! – шепчет Митрофанов. – Спокойной ночи!

– Какая ночь? – возражает дядя Вася. – Уже утро!

Но сержант не отвечает – уже слышен его спокойный молодой храп.

Кажется, в эту ночь мне не суждено выспаться. Только я опять засыпаю, как кто-то трогает меня за плечо. Открываю глаза: уже одетая, с сумочкой в руках, передо мной стоит мама.

– Извини, пожалуйста, – говорит она, – но мне нужно с тобой поговорить. Не зевай так громко и проснись. Прошу тебя!

– Да, мама, – говорю я, но глаза у меня сами собой закрываются.

Секунду она думает, глядя на спящего сержанта Митрофанова.

– Не здесь, – шепчет она, – пойдем на кухню… и не зевай так!

Я накидываю пальто и иду за ней. Мама озабоченно морщит лоб и смотрит на меня каким-то особенным взглядом.

– Ты старший! Мужчина в нашей семье… Васю мне неловко просить… И вот я решила обратиться к тебе. Одна мысль мучает меня… Этот славный мальчик…

– Мама, я ничего не понимаю. Кто – мальчик? Не говори загадками.

– Сержант Митрофанов… Мне кажется, что между ним и нашей Дусей что-то началось… – Она смотрит на меня. Только бы не покраснеть! – А как ты думаешь? Ты понимаешь, о чем я говорю? Или… может быть… Знаешь ли ты, что бывают особые отношения между мужчиной и женщиной?

– Да, – выдавливаю я из себя, думая: «Господи! Настоящий педагог!»

– Так вот… Я не хочу, чтобы у него что-то произошло с нашей Дусей! Ты понял? Это все будет временное. Такие отношения недостойны фронтовика! Ты согласен?

– Ну, конечно! – Я уже пришел в себя.

– Ты можешь сам сказать об этом сержанту Митрофанову или мне все-таки поговорить с Васей?

– Мама, я скажу сам.

– Хорошо… но сделай это в самой деликатной форме… Ты просто намекни ему, что она – человек, не достойный серьезного чувства. А другое отношение… Ну, словом, ты понял? Другое отношение – не для фронтовика!

– Да, мама, я все скажу.

– И знаешь, еще… мы так и не нашли ту мою фотографию… Я так огорчена.

– Я думаю, она просто выпала из альбома, когда вы его смотрели. Ведь было уже темно.

– Да, было довольно темно. Ты думаешь, она найдется?

– А ты смотрела под столом? Под диваном?

– Нет. Я не подумала… Впрочем, пойдем посмотрим.

Мы возвращаемся в комнату, она идет к столу, нагибается…

– Ты молодец! Спокойно лежала себе под столом! Только… – она внимательно разглядывает ее, – странно.

– Что, мама?

– Ее кто-то запачкал… Как вы говорите, залапал грязными пальцами.

– Может быть, это Митрофанов?

– Он что, не моет рук?!

– Может быть, он наступил на нее босой ногой?

– Ты полагаешь, у него такие ноги, что остаются отпечатки?!

– Все может быть.

– Пожалуйста! Предложи ему сходить в баню, но очень деликатно… Понял?

– Хорошо.

Она, довольная, уходит, а я ложусь и мгновенно засыпаю под чириканье воробьев, но через какое-то время опять слышу шум, шорох, скрип дверей. Я приоткрываю правый глаз. В щели нашей двери торчит напудренный нос. Митрофанов храпит, и при каждом его вдохе-выдохе колеблется фуражка, надвинутая на лицо.

– Можно?

Дядя Вася тоже открывает глаза и смотрит на этот нос.

– Войдите, – говорит он, – если срочно…

– Да, срочно!

И, сияя шелком, блестя туфлями, бусами и брошкой, окруженная облаком духов, появляется Дуся.

Фуражка на Митрофанове прекращает свое движение, храп стихает.

– Я к вам! – говорит Дуся дяде Васе. – Как потерпевшая… и обесчещенная! – Она всхлипывает.

Дядя Вася садится на кровати, закрыв ноги одеялом и накинув на плечи бурку, и с удивлением смотрит на Дусю. Она же, подойдя к столу, сумочкой сметает в сторону чашку, блюдце и салфетку и плюхается в кресло.

– Чем обязан? – спрашивает дядя Вася.

– Я – честная девушка! – с вызовом объявляет она.

– Почет и уважение!

– Меня все знают… Я – общественница, я… – Вдруг она поднимает руки к лицу – в них кружевной платочек, – громко всхлипывает, закрывается платочком и начинает рыдать.

Я смотрю на сержанта Митрофанова. Фуражка на его лице не шевелится, как будто прибита гвоздями.

– Успокойтесь, – миролюбиво замечает дядя Вася, – и расскажите, в чем дело.

– Ах! Вам не понять, – начинает стонать она, раскачиваясь из стороны в сторону. – Я так ждала этой встречи! Так мечтала! Так надеялась!

– Ну и что же?

– Ну и вот! Он обесчестил меня! – И Дуся тычет пальцем в сторону сержанта.

– Как же он это сделал?

– Ну как?.. Очень просто… Как обычно.

– Без вашего согласия? А вы, конечно, были девушкой? – участливо спрашивает дядя Вася.

– Да… то есть нет…

– Так-так… Но что же вы хотите? – все так же вежливо и внимательно продолжает дядя Вася.

– Ах! Я так несчастна! – всхлипывая, говорит Дуся, отвернувшись от сержанта, зло поглядывая на меня и туманно на дядю Васю.

– Видите ли, у меня мало времени…

– Он должен, – неожиданно твердо говорит она, трубно высморкавшись и как-то сразу успокоившись, – на мне жениться!

– Вот как? А при чем здесь я?

– Как – при чем?! Вы партийный или нет? Если да, то должны его обязать!

– Митрофанов! – кричит дядя Вася так, будто Митрофанов находится на другом конце света. – Ну-ка сюда!

– Я не одет, – глухо доносится из-под фуражки, и она шевелится.

– Накинь шинель!

На сундуке Митрофанова происходит возня, во время которой Дуся принимает скорбный вид.

– Этот? – дядя Вася указывает на босого, в накинутой шинели сержанта, который, стоя у окна, смотрит мимо Дуси и дяди Васи на нашу старую липу.

– Да! Он самый! – зло говорит Дуся.

– Митрофанов! Ты обещал ей жениться?

– Нет!!!

– Мадам, инцидент исчерпан!

– Как?! Я… я буду жаловаться… я буду…

– Митрофанов, проводи даму!

Дверь за Дусей закрывается, дядя Вася смотрит на сержанта и серьезно говорит:

– Еще один такой случай, и я тебя отошлю. Понял?

– Так точно! – радостно отвечает Митрофанов.

– Давайте еще поспим, – предлагаю я им.

– Давай! – соглашаются оба разом.

И только мне начинает сниться рыженькая – о черт! – стук в дверь. Я быстро сбрасываю одеяло, автоматически натягиваю старенькое пальто и выхожу в коридор. Славик.

– Ты что, с ума сошел?! Спишь?!

– А что?

– А то! Шестнадцать человек милиционеров приехало! – захлебывается Славик. – Сейчас его заберут!

– Кого? – Я еще не проснулся окончательно.

– Да Нюркиного сына! Одевайся скорее и беги на улицу! Я там буду! – И он убегает.

Я быстро возвращаюсь в комнату.

– Что случилось? – спрашивает дядя Вася.

– Милиция приехала! Дезертира ловят!

– И я с тобой, – просит брат, появившийся из маминой комнаты.

– Сиди и не суйся!

– Мы всё увидим в окно, – успокаивает его дядя Вася.

– А ты достанешь свой пистолет? – спрашивает брат. – Ведь это опасно для жизни!

XIII

Я выбегаю на улицу. При моем появлении женщины, стоящие во дворе, на минуту умолкают, оглянувшись на меня, а потом снова смотрят на большой серый дом, тихо переговариваются. Славик машет мне рукой из соседнего двора, где, беседуя между собой, стоят несколько незнакомых мне милиционеров. Я подхожу к Славику.

– Сейчас! – возбужденно говорит он. – Смотри!

Из раскрытых окон домов торчат головы людей. Утреннее солнце, ярко сияя, все заливает светом, и все кругом дышит прохладой и свежестью.

– Смотри-смотри! – толкает меня локтем Славик.

Знакомая защитного цвета эмка, подпрыгивая на булыжниках мостовой, подъезжает к нашей палатке. Дверцы раскрываются, и первым – в штатском костюме – вылезает Памятник. Он щурится на солнце и поправляет под пиджаком на своем громадном животе кобуру с револьвером. За ним, не глядя ни на кого, но не упуская ничего из виду, появляется Капитан Немо. Опустив голову, он слушает подбежавшего к нему милиционера; тот что-то сообщает ему в самое ухо, прикрыв рот ладонью.

Мы не спускаем с них глаз. Милиционеры, узрев начальство, подходят к нам.

– Разойдись! Ничего не случилось! Разойдись!

Мы пятимся. Памятник и Капитан Немо входят в подъезд. Стоящие там люди в штатском какое-то время слушают их. Потом Памятник вместе с ними и еще двумя милиционерами в форме поднимаются по лестнице, а Капитан Немо возвращается в свою зеленую машину.

– Началось! – шепчет Славик.

В полном молчании, подняв головы, мы смотрим на крышу большого серого дома. Не слышно никаких разговоров, только вздохи женщин.

Вот, сверкнув, отворяется слуховое окно. В нем появляется фигура милиционера, вставшего на четвереньки. Он вылезает, поворачивается к окну и подает кому-то руку. В окне – Памятник. Его тянет на крышу один человек, а другой толкает в спину. И вот на крыше уже четверо. Осторожно ступая ногами по прогибающемуся под ними железу, они идут к гребню крыши. Идущий впереди вынимает револьвер, выставляет перед собой. Так, растянувшись цепочкой, направляются они к дальнему слуховому окну.

– Я все понял! – говорит Славик. – Он там! Сидит в том пожарном баке! Поэтому они и вылезли на крышу, хотят прыгнуть в бак прямо из окна. Смотри!

Первый, подойдя к этому окну, ложится и, держась одной рукой за раму, а в другой зажав револьвер, заглядывает внутрь. Минута… Тихо… Он поворачивается к остальным, что-то говорит им, быстро отворяет обе половинки окна, разбитое стекло со звоном вылетает, и он прыгает. Двое других делают то же самое так быстро, что мы не успеваем охнуть. Памятник остается на крыше.

Из слухового окна раздается резкий, пронзительный, как нам кажется – детский крик. Памятник всовывает голову в окно. Милиционеры, стоявшие у подъезда, бросаются вверх по лестнице, а мы, проводив их взглядами, снова смотрим на крышу, где Памятник неловко, как корова, качая задом, пытается влезть в окно.

– Пузо мешает! – говорит кто-то.

– Жопа!

– Да тише вы!

Еще одно стекло, выбитое его рукой из слухового окна, со звоном рассыпается по крыше, и зад Памятника исчезает вместе с болтающимися ногами.

– Нырнул! – говорит все тот же голос.

– Где же Нюрка? – спрашивает кто-то.

– А может, это и не ее сын, – замечает старик, стоящий рядом со мной.

Мы слышим шаги по лестнице. Топанье громче, громче. Наконец испачканный, в мелу и соре, потирая правую руку и дуя на нее, выходит Памятник. Вслед за ним, нагнув стриженую клочками, как у барана, голову со впалыми грязными щеками, в разорванной ниже пояса на длинные полосы шинели, с закрученными за спиной руками, появляется человек. Двое милиционеров держат его.

– Он! – говорит опять тот же голос.

Человек пытается поднять голову, и когда он на минуту выпрямляется, мы видим, что его лицо разбито в кровь… Она капает из носа, а он, всхлипывая, пытается втянуть ее обратно. И у него получается такой звук, как у детей, когда они сдерживаются, чтобы не плакать.

Женщина из толпы подбегает к нему и, вынув платок, хочет вытереть его лицо, но милиционер отталкивает ее. Они проходят рядом, и я чувствую исходящий от человека острый запах… Шатаясь и щурясь, идет он между двумя милиционерами, а следом за ним – двое в штатском: один несет узел, другой – консервную банку с проволочной ручкой.

Они сворачивают за угол, толпа бежит за ними. Вот человека подводят к Капитану Немо. На минуту милиционеры выпускают его, и он дрожащей рукой вытирает кровь с лица. Капитан Немо вынимает фотографию, смотрит на нее, потом на человека, кивает, садится в машину, захлопывает дверцу. Мотор заводится, и машина, подпрыгнув, уезжает.

Окружив милиционеров и тех в штатском, мы рассматриваем дезертира. Он поднял голову к солнцу и закрыл глаза. Бледное, изможденное, испачканное кровью лицо… Его бьет сильная дрожь.

– Пошли! – приказывает милиционер.

– Дяденьки, – просит он, – не крутите руки… Я сам пойду!

И, окруженный ими, ступая одной босой ногой, а другой – в ботинке, он медленно идет по улице к нашей милиции. Толпа – следом.

Увидев во дворе милиции синий автобус, он вздрагивает и оборачивается. Чья-то рука толкает его в спину, но он продолжает оглядываться. Какое-то время он смотрит на нас, потом опускает голову… Один из милиционеров подсаживает его в автобус, поднимает подножку, захлопывает дверцы. Шофер дает сигнал, мы пятимся, освобождая дорогу…

И тут раздается отчаянный крик.

– Подождите!!!

И мы видим ее, бегущую по улице. Мне кажется в первые минуты, что она не бежит, а летит, так стремительно ее движение. Шофер недоуменно смотрит сквозь стекло, а машина продолжает выезжать со двора.

Со сбившимися седыми грязными волосами, испачканным, залитым слезами лицом, в рваной одежде, простирая руки, она, добежав до столбов ограды, снова кричит:

– Подождите!!!

Машина выезжает на мостовую.

– Сыночек! – кричит она таким душераздирающим голосом, что я начинаю дрожать. – Сыночек! Родной мой!

А там, в автобусе, белея сквозь грязные стекла, возникает на мгновение бледное лицо. И исчезает. Мы понимаем, что чья-то сильная рука оттащила его от окна.

– Помогите! – страшно кричит Нюрка и цепляется руками за ручку задних дверей. Машина дергается сильнее и, не поспевая за ней, она выпускает ручку и падает в пыль на дорогу как подстреленная.

Автобус скрывается за поворотом. Пыль, поднятая им, медленно садится на дорогу. Мы молча смотрим на лежащую Нюрку… И никто не решается к ней подойти.

Старуха, одетая в черное, решительно раздвигает толпу, подходит к Нюрке и помогает ей подняться.

– Кто это? – спрашивает чей-то голос.

– Мать Героя… – отвечают в толпе.

XIV

Вечером, возвращаясь домой, я вижу у наших окон Дусю. Заметив меня, она прячется за угол.

«Где же сержант Митрофанов?» – думаю я.

Наши старухи, как всегда, сидят на скамейке. С вытянутыми худыми шеями, уставившиеся на меня, они похожи на черепах. Я здороваюсь и притормаживаю, так как знаю, что они начинают говорить о человеке, как только он повернется к ним спиной.

– Офицер у них отец-то!

– Их отец сгнил давно! – зло и громко возражает кто-то, так громко, что я понимаю: эти слова предназначены мне.

– Где же?

– Где-где! В этом… исправительно-трудовом лагере! Где ж ему быть, буржую?!

«Чтоб вы сдохли!» – думаю я, прибавляя шагу. Но как только берусь за перила крыльца, слышу за углом, у липы, голос Дуси:

– Обманщик! Обманщик! Не уйдешь! – шипит она.

– Отпусти меня!

Я оглядываюсь: с искаженным от злобы лицом, вцепившись сразу в оба рукава гимнастерки сержанта, она трясет его… Ордена брякают на груди Митрофанова, а пилотка уже лежит на земле. Я подхожу к ним и поднимаю пилотку.

– Ах ты сволочь! – Слюна брызгает у нее изо рта. – А еще фронтовик! А еще орденоносец!

Она шипит как змея. Я содрогаюсь, увидев ее лицо: неузнаваемое, с широко открытыми глазами, искаженным ртом – лицо сумасшедшей!

– Я покажу тебе, как ходить в милицейское общежитие! Я покажу тебе милиционершу! Тварь рыжую! Проститутку! Давалку несчастную!

– Отпусти, дура! – тихо говорит сержант. – Рукава оторвешь!

– Ах так?! Ах так?! Рукава пожалел?! А душу мою ты пожалел, сволочь? А сердце мое пожалел? А обольщать не побоялся? Ты что думаешь, я мужика не имею?! На мне хотел жениться сам директор! Да я хоть завтра могу быть замужем! Да я тебя, паскуду…

Я ахаю. Отпустив один из рукавов, она замахивается сумочкой, целясь в лицо сержанта. Но он, сделав резкое движение назад, крутит той рукой, которую она держит за рукав. Дуся охает от боли и выпускает его. Сержант Митрофанов бьет ее по руке что есть силы. Сумочка как бы взрывается, открывшись в воздухе, блеснув металлической цепочкой. Подобно искрам, из нее сыплются на тротуар какие-то ножички, щипчики, пилочки, пузырьки и… фотография. Митрофанов, быстро нагнувшись, поднимает фотографию и прячет в карман. Морщась от боли, Дуся стоит, безмолвно глядя на свои рассыпавшиеся сокровища и внезапно разражается рыданиями. Прислонившись к липе, уткнув голову в ладони, она горько плачет. И я вдруг замечаю, что ее чулки аккуратно заштопаны, шелковое платье стирано-перестирано и полиняло, сумочка, лежащая у моих ног, – дрянь, немецкая эрзац-кожа… А из разбитого флакона духов, перебивая запах липы, ползет удушливый аромат «Грез лета», которые на нашем рынке стоят пятьдесят рублей флакон… И мне становится ее жалко. Я нагибаюсь и, ползая по тротуару, собираю рассыпавшиеся вещицы. Все это я засовываю в сумку и подаю ей.

– Спасибо, – сквозь слезы произносит она, – а фото?

– Нет…

Еще несколько раз всхлипнув, Дуся вытирает лицо платком, поворачивается… Не узнать ни лица, ни голоса!

– Митрофанов! – просит она. – Отдай мне фото!

Нахмурив брови и мельком взглянув на наши окна, откуда на нас смотрят дядя Вася и брат, он отвечает:

– Если ты еще раз схватишь меня… – и я вздрагиваю от его дальнейших слов: – Я набью тебе морду!

Дуся не в силах ничего сказать. И я понимаю, как надо с ней разговаривать!

– А-а… – это все, что мы от нее слышим.

– Пошли, – говорит мне сержант, – а то баня закроется!

Вслед нам несутся громкие рыдания. Мы поднимаемся на крыльцо, а старухи со скамейки идут к Дусе.

Я внимательно оглядываю пол под нашей дверью, но письма мне нет.

Когда мы входим в комнату, брат широко открытыми глазами смотрит на нас, а дядя Вася, не переменив позы, стоя у стола, спрашивает сержанта:

– Ну что? – Он смотрит на него в упор. – Без синяка?

– Без, товарищ майор!

– Впредь запомни, что я тебе скажу! – Митрофанов топчется перед ним, а я вздрагиваю от крика дяди Васи. – Как стоишь?! Руки по швам!

Сержант в мгновение ока принимает стойку «смирно» и таращит глаза на дядю Васю. А тот, выйдя на середину комнаты, продолжает:

– Я покажу тебе, как отлучаться! Я покажу тебе, как гулять! Ты где находишься – на службе или нет?! Отвечай!

– Так точно!

– Что – так точно?

– На службе, товарищ майор!

– Ну так и служи!

– Так точно!

– Объявляю тебе выговор! – И дядя Вася умолкает.

В наступившей тишине из открытого окна мы слышим всхлипывания Дуси и голоса бабок:

– Вишь, как он его! Выговор дал! А там, глядишь, и выволочку дасть! Или посадить его в ету… военную тюрьму! А там он и пойметь, что к чему! И на фронт пошлють… в штрафную! Не плачь, милая!

Рыдания Дуси еще громче.

– …на фронт его пошлють! Без очереди! А там, сама знаешь, мигом застрелють!

Дуся воет.

Дядя Вася смотрит на Митрофанова и, молча, сжав правую руку в кулак и открыв рот, колотит себя по голове, левой указывая на сержанта. Получается такой жуткий звук, как будто бьют по пустой тыкве.

«Надо будет научиться этому стуку…» – думаю я.

– Не буду больше! – шепчет Митрофанов, преданно глядя на дядю Васю. – Зарекаюсь!

– А разлучница-то кто? – слышно во дворе.

– Милиционерша… рыжая… – сквозь рыдания отвечает Дуся.

– Проститутка! – говорят старухи одновременно, и это у них выходит так, будто они репетировали для театра – хором.

Дядя Вася опять смотрит на сержанта, но тот уже возится со своим чемоданом, стоя перед ним на коленях, достает белье. Внутри чемодан обклеен красавицами из немецких журналов. Похожие друг на друга, они посылают нам свои сладкие улыбки, и у меня пестрит в глазах – такое их множество. В центре совершенно обнаженная девушка, похожая на японку, прикрывает веером низ живота.

– Сколько же их у тебя, Митрофанов? – спрашивает дядя Вася.

– Двадцать три! А у Харитонова – сорок!

– Третьяковская галерея, – говорит дядя Вася и улыбается. – И альбом с собой?

– Да, товарищ майор. – Сержант Митрофанов вздыхает тяжело и почему-то шепотом говорит: – Извините, товарищ майор!

Тот опять стучит кулаком по голове, потом командует:

– Ну все! Немедленно в баню! Нам надо отдохнуть от вас!

– Конечно, надо! – подтверждает брат.

И сержант берет свой сверток, а я свой, и мы выходим.

Женщины во дворе все еще смотрят на чердачные слуховые окна большого серого дома.

– Где он там прятался? – спрашивает Митрофанов.

– Говорят, в пожарном баке.

– А есть кто носил?

– Мать, наверное.

– А нашли как?

– Говорят, он выгнал из этого бака нашего дурачка Ваничку. Тот и рассказал… А что ему будет?

– Расстреляют, – спокойно отвечает Митрофанов.

– А всех дезертиров расстреливают?

– Не знаю. – Он пожимает плечами. – Всех, наверное. До бани далеко?

– Не очень.

– Слушай, а в баню нельзя мимо общежития пройти?

– Нет, не по пути, да и баня закроется…

Митрофанов вздыхает.

– Видел рыженькую? – спрашиваю я.

– Нет, – отвечает он грустно. – Подруги сказали, брата она на фронт проводила… плачет.

А я вспоминаю Чернетича, и сердце мое начинает ныть. «Где-то он?» – думаю я.

Митрофанов поворачивается ко мне:

– А ваша Дуська всегда сволочью была?

– Всегда.

– Я так и думал.

– Что ж пополз?

– Что же, что же?! – сердится вдруг он. – Вот будет тебе двадцать пять, тогда поймешь!

– Митрофанов, скажи, скоро ли приходит ответ из военкомата?

– Какой ответ?

– Ну, один парень написал туда заявление, чтобы его приняли в школу юнг…

– Не знаю.

– А из школы юнг можно попасть на торпедный катер?

– Не знаю… Можно, наверное.

Вечер опускается на город. И последние лучи солнца бросают красный свет на блестящие бока аэростатов воздушного заграждения.

– А много бомбили Москву? – спрашивает Митрофанов.

– Нет… Меньше, чем другие города.

– А ты был в Москве в сорок первом году?

– Был.

– Ну и как?

– Жутко.

– А правду говорили, что у вас… это… детей крали?

– Правда.

– Зачем?

Я смотрю на него: иногда он кажется мне почти ребенком.

– Извини, я не хочу на эту тему…

– Сволочи! – Я понимаю, что это – про немцев. И я вспоминаю Тимме.

– А я учился с немцем.

– Ну?! И что он за человек?

– Такой же, как и мы.

– Врешь!

– Правда.

– А где он?

– Сослан.

– Ну и правильно!

Мы больше не разговариваем. И я думаю, что я потерял и Тимме, и Чернетича и теперь у меня остался только Славик.