Текст книги "Портрет героя"

Автор книги: Мюд Мечев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)

III

В вагоне метро у меня начинает кружиться голова, меня мутит от голода. А Митрофанов положил большую белую буханку хлеба себе на колени и, придерживая ее рукой, сияющим взглядом смотрит на стоящую напротив юную девушку в старом, мешком висящем на ее худых плечах пальто, обутую в ботинки на деревянной подошве.

Стараясь не смотреть на эту буханку, она изредка бросает взор на светлый чуб Митрофанова, торчащий из-под пилотки. И все сидящие напротив смотрят на что угодно, но только не на этот хлеб.

– Слушай, убери буханку с колен, – шепчу я, – на нас смотрят.

– Почему? – громко спрашивает он.

Я краснею, потому что вижу, что девушка чуть заметно улыбается. Мне видно отражение ее лица в стекле. Нагнувшись еще ближе к его розовому уху, пахнущему немецким одеколоном, я сердито шепчу:

– Ты что, спятил?! Мы же все голодные! С луны, что ли, свалился?! Дай мне буханку.

Покраснев как рак он протягивает мне хлеб. Я прячу его под пальто и слышу вздох сержанта Митрофанова. Он смотрит в угол, где стояла та милая девушка, но теперь этот угол пуст.

– А в Москве, – шепчет Митрофанов, но так, что это слышно теперь только мне, – много таких девушек?

– Да, – сухо отвечаю я, – много!

И до нашей станции мы сидим молча.

Выйдя из метро, он видит и Крымский мост, и здание Дворянского лицея, и Провиантские магазины…

– А красива ваша Москва!

– Да! Очень!

Сержант Митрофанов о чем-то сосредоточенно думает и отрывается от своих мыслей только для того, чтобы козырнуть попадающимся нам навстречу военным. Но вот он нерешительно останавливает меня:

– Слушай, где взять девушку?

Я перебираю девушек в нашем и в других дворах. Но все они кажутся мне неподходящими. И внезапно меня осеняет: общежитие милиции!

– Здесь! Рядом!

– А кто она?

– Их там много. Это милиционерши!

– Хорошие?

– Лучше я и не видел.

– Пошли! – решительно заявляет он.

Мы входим в церковный двор и поворачиваем направо, я показываю Митрофанову на длинное строение с открытыми окнами, из которых, конечно, несется патефонная музыка. Все то же «Сердце красавицы».

Как зачарованный Митрофанов стоит какое-то время, потом быстро снимает мешок со спины:

– Держи!

Я беру тяжелый мешок, он вынимает оттуда банку сардин, банку мясных консервов, пакетик сухой горчицы, конфеты, ловко рассовывает по карманам, берет у меня буханку; после этого он достает зеркало, придирчиво рассматривает себя, поправляет светлый вихор, торчащий из-под пилотки, прячет зеркало, на ходу вынимает ножик из-за голенища, режет буханку надвое – и все это он проделывает почти на бегу!

– Ну пока! Спешу! У нас, фронтовиков, времени мало!

Вот он открывает дверь…

«Сейчас она его…» – думаю я, видя дежурную-мегеру.

– Здрасте! – вежливо здоровается сержант и кладет перед ней на стол полбуханки белого хлеба. Дверь на пружине он придерживает рукой, так что я могу видеть все происходящее. – Я на минуту, – продолжает он, – на второй этаж… передать посылочку с фронта!

Я чуть не падаю: мегера улыбается ему! Она умеет это делать!

– Вообще-то это запрещено… – говорит она сержанту Митрофанову, но при этих словах улыбка ее становится еще шире…

Он отпускает дверь – она оглушительно хлопает. А через некоторое время в окне второго этажа появляется радостное лицо Митрофанова, из-за его спины выглядывают две смеющиеся милиционерши.

Дядя Вася сидит на диване без гимнастерки, в носках. Он смотрит на мешок в моих руках.

– Митрофанов где?

– Пошел навестить друга.

С минуту дядя смотрит на меня внимательно. Я краснею.

– А друг с этими?.. – Он улыбается, приставляя обе ладони к груди.

Я краснею еще больше, а он, откинувшись на спинку дивана, громко хохочет.

Комната вся освещена солнцем. Брат, сидя за столом, обеими руками держит пистолет, направляя его в угол.

– Всех немцев убью! – мрачно заявляет он, прилаживая пистолет на стопку учебников. – А потом… домоуправа… Нюрку… Дусю! И всех остальных! Они так нас обижали!

– Так, – произносит дядя Вася. – Оригинально! Ты мне всех их покажешь. – Он вопросительно смотрит на меня. Я киваю.

А брат продолжает:

– Я их всех убью! Ты подаришь мне пистолет?

– Нет, не подарю. Их убивать нельзя.

– Почему? Они же плохие.

– Потому что они – люди.

– А немцы – не люди?

– Немцы… Они сами на нас напали.

– И домоуправ тоже сам на нас напал! Я сам слышал, как он кричал: «Выселять таких надо!»

– Это правда? – спрашивает дядя Вася у меня.

– Да…

Дядя Вася багровеет.

– И кто же накажет домоуправа? – задумчиво спрашивает брат. – И Нюрку? И всех плохих людей?

Дядя Вася вздыхает:

– Ты не поймешь.

– Пойму!

– Их накажет судьба и время.

– Это хорошо. – Дядя Вася забирает у него пистолет. – А это правда, что ты мне сказал?

– Да! Это – истинная правда.

– Тогда хорошо, если истинная… А то… ведь есть и другая… Ведь мы все чуть не умерли. А если бы нас выслали, больных, то мы бы умерли в дороге. Ведь, правда?

Мы не отвечаем. Мы смотрим в окна: на улице, залитой солнцем, прыгают воробьи, вереща и чирикая.

И вдруг – стук в дверь.

– Неужели Митрофанов? – удивляется дядя Вася. – Что-то рано.

Я иду отворять. Прикладывая к левой скуле носовой платок, в дверях стоит Митрофанов.

– Что с тобой?!

Под его левым глазом наливается свежий синяк. С минуту он думает, не отвечая, потом поворачивает на кухню.

– Пудра есть? Принеси сюда.

– Ладно. – Я иду в комнату. Дядя Вася и брат вопросительно смотрят на меня.

– Кто пришел?

– Сержант Митрофанов.

– А что сюда не идет?

– Пудру просит.

– Это еще зачем?

– Стукнулся.

– Оригинально!

Я достаю из аптечки пудру и возвращаюсь на кухню. За столом, подперев руками голову, поставив перед собой маленькое зеркальце, сидит Митрофанов.

– Принес?

– Да. Но сначала – топор! Обух приложить надо. Как холодное. – Я достаю из-под стола топор и подаю ему. Митрофанов накрывает его чистым платком и прижимает к лицу. – Ну, легче?

– Да. И так не больно было… Обидно только!

– А как она тебя?

– Очень просто. Пошли мы на кухню. Ну, она стала консервы открывать. А я поторопился, стал ее гладить… ну, сзади. А она возьми – и локтем мне прямо в глаз! У меня аж искры посыпались. Что ж, говорю, я тебе плохого сделал? Извините, отвечает, я не подумала. А ты думай, говорю, я – фронтовик! Ясно? Ясно, говорит.

– Ну а ты?

– Что я? Говорю: что ж ты так? А она говорит: «Я еще девушка!» И давай реветь! Тут подруги ее пришли… Плохо дело, – печально говорит Митрофанов.

– Мы пошли! – На пороге кухни появляется дядя Вася, держа за руку брата. Дядя Вася с интересом смотрит на сержанта Митрофанова, вскочившего с табурета.

– Мы пошли! – важно повторяет брат. – Бить домоуправа!

– Нельзя так говорить, – мягко замечает дядя Вася. – Мы, если встретим его, спросим, почему он, например, не давал вам дрова?

– Мы его спросим! – грозно подтверждает брат, и они уходят.

– Плохо дело, – печально повторяет Митрофанов, смотрясь в зеркало. – Жалко, черт! Ведь о вечере я уже договорился!

– О чем?

– О свидании, конечно, о чем же еще?

– Ну ты даешь! – восхищенно говорю я, а он, отложив в сторону топор, осторожно пудрит синяк, сокрушенно качая головой.

– Нет! Сегодня не пойду! – решительно говорит он, закончив свою работу.

Потом я сижу за уроками, тупо глядя в раскрытую алгебру и думая о милиционершах. И когда окончательно понимаю, что алгебру мне не постигнуть, за окном появляется Славик.

– Ты один? Можно я зайду?

– Заходи.

Я открываю ему дверь и сразу понимаю, что он чем-то очень возбужден.

– Что случилось?

– Голые девки!!!

– Где?

– На крыше общежития милиции! Сегодня утром я дежурил в классе и пришел раньше всех… Открыл окна… Они лежат прямо на крыше – на своих шинелях – и загорают! Как раз против наших окон! И совсем голые! Бинокль нужен! Можешь достать?

– Зачем же бинокль? Крыша ведь рядом!

– Дурак! В бинокль мы все рассмотрим! Ну, достанешь?

– Попробую.

– Давай! А я пошел… Да, знаешь еще что? Наш директор с истопником пьет. В котельной! Плохи его дела. Ну пока!

Мне становится так жалко нашего директора, будто он мне родной. Я вспоминаю его хмурое лицо, седую голову, мятый пиджак, церковь…

– Ну, точно достанешь?

– Сказал – попробую.

– Пока! Только – ни гу-гу!

Я смотрю в учебник: какие-то крючки, скобки, знаки… Черт-те что! Неужели я завтра увижу обнаженных девушек? Да еще таких, как эти милиционерши? Сила! Я иду в большую комнату. Рядом с шинелью дяди Васи в кожаном чехле висит немецкий цейсовский бинокль. Вынимаю его из футляра, прикладываю к глазам и кручу колесико, наводя на липу. Я ясно вижу каждую жилочку на маленьких распустившихся листочках. Здорово! Я думаю о завтрашнем дне – и в горле у меня пересыхает.

IV

– Зачем тебе бинокль? – удивляется дядя Вася.

– Да, зачем тебе бинокль? – Это, конечно, брат.

Я топчусь перед сидящим на диване дядей Васей.

Он тянет бинокль к себе, я отпускаю его и вижу теперь уже далеко от меня крышу общежития. Рыженькая – прелесть!

Но тут в слуховом окне появляется нога беленькой. Она быстро вылезает на горячую крышу и говорит:

– Горячо! – Смеется и… скидывает шинель! Расстилает ее рядом с рыженькой и ложится на спину, закрыв от солнца лицо.

– Вот эта – моя симпатия! – шепчет Славик. Он навел бинокль на самую середину ее белого живота. – Черт! Все равно не видно!

А в слуховом окне уже стоит в накинутой на плечи шинели третья, смуглая и худая, пальцами обминая папиросу.

– Машка, иди к нам! Время теряешь. Скоро школяры придут…

– А черт с ними! Пусть смотрят – жалко, что ли…

Девушка затягивается, но так как она одета, я не смотрю на нее, а снова обращаю свой взор на лежащих – беленькую и рыженькую. И решаю про себя: моя любовь – только рыженькая. Мне кажется, я мог бы смотреть на нее тысячу лет, забыв обо всем!

Беленькая приподнимается:

– Девки! Вон тот черненький пошел в свой класс! Показаться ему?

– Какой?

– Ну высокий, с усами, самый красивый.

– Чернетич, – говорю я Славику. – Убери щетку, а то он дернет дверь, она и грохнется.

– Сам убери, – отвечает он, не отрываясь от бинокля.

Черненькая тоже расстилает свою шинель, садится и смотрит на наши окна. А я слышу гулкие быстрые шаги по коридору.

– Это Чернетич! Поди, открой дверь!

– А ну тебя к черту! Опять пропустили!

Беленькая лениво ворочается и ложится на бок.

– Вот это груди! – шепчет в восторге Славик.

Дергается дверь класса. Щетка ползет из ручки и с грохотом падает на пол. Дверь распахивается, за ней стоит Чернетич.

Все три девы уже сидят на своих шинелях, согнув ноги в коленях; груди они закрыли руками. Чернетич уже у окна.

– Черненький, – спокойно спрашивает смуглая, – сколько вас там в классе?

– Трое… со мною.

– Мы уходим, – заявляет она. – Ты слышишь? Мы уходим, усатенький.

– Сейчас мы отвернемся, – говорит Чернетич.

– Догадался, усатенький… Спасибо!

И теперь я чувствую, что мне становится стыдно. Славик, вздохнув, отдает бинокль. Мы медленно отходим от окна и слышим, как с гулом прогибается железная крыша под ногами этих трех… А когда мы оборачиваемся – девы в шинелях стоят на крыше, глядя на нас.

– До свидания, мальчики, – машет нам смуглая. – Вы в каком классе?

– В восьмом! – отвечает Славик.

– А-а! Уже в восьмом! Когда перейдете в десятый – скажите!

Они хохочут, и от сердца у меня отлегает. «Славные! – думаю я. – Ну что тут плохого?»

Через какое-то время звенит звонок. И Чернетич, чуть не сбив с ног Онжерече, входящую в класс, пулей вылетает в коридор.

Я смотрю вниз. Из дверей общежития, оправляя гимнастерки, выходят… те три девушки! И как по команде поднимают головы вверх, на наши окна.

– Вот черт! – шепчет мне Славик. – Надо же, как быстро милиция одевается! И револьверы на попках! А попки… Сила! Ой, смотри, смотри!

И я вижу, как эти три идут по нашему переулку; проходя мимо клумбы с бюстом Горького, одна из них, хохоча, делает под козырек. В это время двери нашей школы хлопают и из них выбегает Чернетич. Девушки останавливаются и смотрят на него, улыбаясь. Отвесив почтительный поклон, он что-то говорит им. Мы смотрим затаив дыхание. Вот Чернетич снова кланяется, они протягивают ему руки, он пожимает их.

Я знаю, чего он хочет! Он хочет того, что и мы, весь наш класс! Но в какую форму он облек это свое желание! Вот у кого надо учиться, как знакомиться с девушками!

– Во знакомится! – восхищенно говорит Славик.

А они смеются все вчетвером.

«Договорился!» – думаю я.

Вот рыженькая достает блокнот, что-то пишет, снова смеется и подает ему листок. Чернетич опять кланяется и, не глядя на наши окна, бежит обратно.

– Какая прелесть этот мальчик! – говорит Онжерече.

V

Сержант Митрофанов грустно сидит за столом и смотрится в раскладное немецкое зеркальце.

– Слушай! Ты художник?

– Нет, только учусь.

– М-м… Вот что… Можешь закрасить… ну, мой синяк? Чтобы не было видно?

– Он может! – говорит за моей спиной брат. – Он закрасил раз Славику еще больше твоего…

– Замолчи! Что ты вечно лезешь, когда тебя не спрашивают?

Брат поджимает губы, Митрофанов умоляюще смотрит на меня:

– Пудрой здесь ничего не сделать! Нужна краска.

– Нужна масляная краска! – не выдерживая, снова вмешивается брат.

– Я сделаю. Но помни, что трогать закрашенное место рукой нельзя и платком тоже – сотрется. Нельзя потеть, гримасничать, прижиматься лицом к лицу…

– Скорей! – перебивает меня Митрофанов, посмотрев на часы.

Я уже заканчиваю, когда на пороге появляется дядя Вася.

– Извините, товарищ майор, такое дело…

– Вижу! – отвечает дядя Вася. – Оригинально!

Улыбаясь, дядя Вася подходит к столу и ставит на него бутылку портвейна.

– Всё! – разрешаю я.

Митрофанов вскакивает, смотрится в зеркальце и не может скрыть своего удовольствия.

– Товарищ майор! Разрешите отлучиться?

– Иди.

Взглянув на часы, схватив пилотку, сержант пулей вылетает в коридор. Мы слышим, как оглушительно хлопает входная дверь, потом – топот ног под окнами.

Поздно вечером мы сидим со Славиком в нашем дворе на теплом корпусе обезвреженной авиабомбы. В небе мерцают одинокие звезды. Тепло и тихо. Где-то на верхнем этаже музыка. Славик, затянувшись самодельной папиросой, передает ее мне. Я тоже затягиваюсь. В горле першит, на глазах выступают слезы. Я глубоко вдыхаю дым и передаю папиросу Славику.

Невдалеке возникают силуэты двух фигур – мужчины в высоких сапогах и пилотке и девушки в гимнастерке, подпоясанной ремнем, и тоже в сапогах. Они медленно идут к нашему крыльцу. Мужчина что-то говорит девушке, она нерешительно качает головой. Он тянет ее за рукав. Славик, затянувшись дымом филичевого табака, кашляет, и мужчина резко оборачивается.

– Кто здесь?

Я узнаю голос Митрофанова.

– Подойди, – просит он.

Девушка поворачивается и отходит от крыльца, а он спрашивает меня шепотом, но так, что, я думаю, слышно на другом конце двора:

– Ну как, не видно? – И показывает пальцем на скулу.

– Нет. Но сейчас вообще ничего не видно.

– Ладно… Скажи лучше, к вам нельзя? – Он плечом показывает на медленно идущую девушку.

И тут я по фигуре узнаю… рыженькую!

– Нет, – отвечаю я, – там брат. И мама придет скоро.

– А майор где?

– Ушел.

– Слушай – выручай! Куда повести?

– Да тише ты! Все слышно!

Рыженькая, остановившись поодаль у куста акации, задумчиво теребит веточку. Я лихорадочно соображаю.

– Ну? – Сержант Митрофанов топчется в нетерпении.

– Погоди, я думаю.

– Больно долго!

Славик подходит к нам, запрятав папиросу 6 ладонь.

– Вот куда – в Новодевичий монастырь!

– А где он?

– Пойдете на Большую Пироговку, там на трамвае… Ну да она знает. А ты скажи ей, что там собор – историческая ценность!

– А скамейки там есть?

– Есть! И сирень есть. Кусты – во какие высокие!

– Сколько ехать?

– Минут двадцать.

– Все! Спасибо! Вот, возьми! – Он достает из нагрудного кармана две сигареты и подает мне. И, топая и придерживая звякающие ордена и медали, бежит за угол, куда уже удалилась рыженькая.

– Во дает! – с восхищением говорит Славик. – Слушай, а он смелый?

– Думаю, да, раз награжден «Славой».

– Дурак! Я не об этом. Как он с девушками?

Я не отвечаю, я думаю о рыженькой. А потом подаю Славику сигарету.

– Немецкая?

– Да, ихнее говно.

Мы закуриваем. Мои мысли почему-то перекидываются на профессора-международника.

– Славик, а когда к нам в школу придет твой профессор-международник?

– Почему «мой»? – как-то неохотно спрашивает Славик.

– Ну, наш общий профессор-международник.

– Он не придет… Знаешь, вышло все как-то не так…

– Как – не так?

– Ну, вроде не по-геройски…

– Он задержал преступников?

– Задержал. Отвяжись!

– Они были вооружены?

– Ну, были.

– Значит, он совершил геройский поступок?

– Да нет… Я расскажу, только ты не трепись об этом… Ты помнишь рассказы о тех троих? Ну, среди которых был военный?

«Еще бы мне не помнить!» – думаю я, а вслух говорю:

– Да. Ну и что?

– Ну и то! Надел профессор в тот вечер свою кенгуровую шубу, хоть и была весна, так как шел к своей… зеленой. А шубу эту ему на фронте подарили…

– Он был на фронте?!

– А как же! Выступал с грузовика. Ну вот, идет он к своей знакомой, а навстречу ему трое. Может, они и прошли бы, да тут ни души кругом, и шуба эта сама им в руки идет. Ну, они к нему. «Здрасьте!» – говорят. А он: «Извините, я вас не знаю, мне некогда!» Они и говорят: «Какой вы грубый, а мы к вам с просьбой!» – «С какой?» – «А вот, – говорит этот военный, – наш товарищ, видите, как одет? Жалость смотреть! А вы как? Прелесть! Картинка!» А профессор: «Извините, мне некогда. И холодно стоять стало». А ему говорят: «А нашему товарищу не холодно, что ли? Ему еще холоднее!»

– И откуда ты все это знаешь?

– Ха! Моя мама протокол читала.

– Ну, валяй дальше!

– А тот, что плохо одет был, говорит: «Сымай шубу, сука! А не то…» Ну профессор, конечно, без звука и снял ее. А там костюм под ней, серый, шевиотовый! Куда, говорят, пошел? Снимай и костюм! Снял и костюм… А там рубашка шелковая… Словом, раздели его до белья. Этот, плохо одетый, и белье хотел снять, да военный не разрешил. Нехорошо, сказал, все-таки профессор, уважать надо. Профессор взмолился: «Куда я в таком виде? Меня заберут!» – «А вы убегите!» – «У меня ноги больные!» – он им. Тут военный снова вступился. Дай ему свое пальто, говорит. И будет у вас честный обмен, а не кража и тем более не грабеж! Тот говорит: «На, подавись, интеллигент!» И пальто свое снял и дал профессору. И они пошли тихонечко.

– А профессор? А пистолет откуда?

– Да ты слушай! Профессор надел пальто и, несмотря на больные ноги, бегом в другую сторону. Бежит, а его по боку в кармане что-то стукает: хлоп-хлоп-хлоп… Тяжелое. Он сунул руку – батюшки! – в кармане пистолет! Он смотрит, те идут тихонечко, будто гуляют, и скоро уж будут на трамвайной остановке. «Остановитесь! – кричит им профессор. И бегом к ним. – Вы забыли это!» А пистолет-то, как вынул, так и держит в руке. Ну те, не долго думая, руки подняли, но, видно, думали деру дать – улица-то пустая была. А тут как назло этот, с усами, что обеды арестованным носит и вечно в окне милиции торчит. «Мы их так возьмем! – орет. – Не стрелять!» И свой пистолет вынимает… Ну те меж двух пистолетов… сам понимаешь. А профессору потом в милиции «скорую» вызывали.

– А что было?

– А сердце… Ну и наложил, конечно.

– В шелковое-то белье?

– В такую переделку попадешь – и в шелковое наложишь!

VI

– А много ваших мужчин ушло на фронт? – спрашивает дядя Вася.

– Почти все.

– А какие остались?

Я вспоминаю мужчин, которых, я думаю, мы никогда за всю войну не называли «нашими».

– Домоуправ – раз! Орлеанский – два!

– Кто-кто?

– Орлеанский.

– Герцог? – подняв брови, спрашивает брат.

– Сам ты герцог! Директор магазина «Фрукты-овощи». Джевад Гасанович Орлеанский.

– Может, он раньше был герцог? Я читал…

Электрическая лампочка, мигнув, гаснет и снова вспыхивает.

– Что это? – спрашивает дядя Вася.

– Это предупреждение. Сейчас выключат свет.

Лампа еще раз мигает и гаснет окончательно в тот самый момент, когда раздается стук в дверь. Нащупывая стены, я дохожу до двери.

– Кто там?

– Я, Митрофанов! Отопри!

Я отворяю и в темном парадном вижу фигуру сержанта.

– Ну как?!

– Никак!

– Совсем… никак?

– Совсем!

– Зря, значит, я закрашивал тебе синяк?

Он только вздыхает в ответ. Я пропускаю его вперед, и мы входим в комнату.

– Это ты, Митрофанов? – спрашивает дядя Вася, шаря по столу в поисках спичек. Что-то падает с глухим стуком, катится по столу – и раздается бульканье.

– О, черт! Портвейн! – горестно вопит дядя Вася.

– Вино – яд! – слышу я назидательный голос брата.

– Вот она! – радостно сообщает в темноте дядя Вася. Бульканье прекращается.

– Вино – яд! – повторяет брат. – Я знаю, герцог Орлеанский не пил много вина… и вообще был воздержан!

– Что-что? – смеется дядя Вася.

– Да! Был воздержан… И был хороший семьянин. Неужели непонятно? Я читал…

– Все-то ты читал! – с досадой говорю я, нашаривая спички. – Помолчи! – Найдя их наконец, я зажигаю коптилку, и ее слабый свет освещает нас всех. Брат с дрожащей нижней губой сидит на подушке.

– Ну пусть он скажет нам, что хочет, – вступается за брата дядя Вася.

Лицо моего брата при этих словах сияет, и, шумно вздохнув, он сообщает:

– Я все про него знаю!

– Про кого?

– Про герцога Орлеанского! Про кого же еще? Сначала он был просто сын герцога Орлеанского, а его отца звали, ну, прозвали Эгалите! Он много раз менял свою фамилию, но не оттого, что был подпольщик или революционер, а из династических традиций…

Тут на пороге комнаты появляется мама. Услышав последние слова брата, она с удивлением смотрит на него, а он продолжает:

– Он родился в тысяча семьсот семьдесят третьем году герцогом Валуа, затем он стал герцогом Шартрским, а уж потом, – брат хитро улыбается, – он стал герцогом Орлеанским!

– Что с тобой? – спрашивает мама. – Ты не болен?

– Тише! – брат поднимает руку. – Так вот! Он любил идеи Жан-Жака Руссо, а семейная жизнь герцога Орлеанского могла служить образцом для всех его подданных, и дети воспитывались в идеальной простоте и строгой нравственности! А еще он был в республиканской армии и служил под командой генерала Дю… Ду… Дю-му-ри-е! И… – Утомившись, брат шумно вздыхает.

– Боже! – восклицает мама, воспользовавшись этой паузой. – Да что с тобой?

– Ничего, – спокойно отвечает ей брат. – Просто я веду интересную беседу.

– Ничего-ничего! – Дядя Вася улыбается, но по его лицу видно, что и он огорошен. А брат сидит гордый на своей подушке.

– Откуда ты набрал всю эту чепуху? – строго спрашивает мама.

– Это не чепуха! Это история. Я взял ее из нового журнала.

– Из какого нового журнала?!

– Из нового журнала иностранной литературы, науки и искусства.

– За какой год?

– За тысяча девятьсот четвертый.

– Боже! Они сведут меня с ума! Один бегает черт знает где! – Она строго смотрит на меня. – Другой читает какую-то чепуху! – Она так же строго смотрит на брата.

Брат надувает губы, и на глазах его выступают слезы, но тут положение спасает дядя Вася.

– Нет! – громко говорит он. – Он все замечательно рассказал! И дело совсем не в герцоге, а в том, что он так много знает.

Лицо брата проясняется, но мама, нахмурившись, роется в портфеле и молчит. И дядя Вася обращается ко мне:

– Ну а кто еще остался?

– Кроме тех, кого назвал… еще Памятник.

– Кто?

– Это прозвище. Милиционер, что детей гонял. Помнишь, я тебе рассказывал? Еще Усатыйвокне… Тоже прозвище, тоже милиционер. Так… Семенова убили… Да, вроде все. Остальные – старики.

– А много из тех, кого взяли, – убили?

Я мысленно считаю.

– Больше половины.

В это время я замечаю, что в нашей маскировочной шторе – щель. Я быстро подхожу к окну, чтобы задернуть ее, но яркая вспышка света с улицы ослепляет меня – чья-то рука наводит мне прямо в лицо луч электрического фонаря.

– Это не в первый раз! – слышу я знакомый голос.

Свет гаснет, и прежде чем я успеваю задернуть штору плотно, вижу: с револьвером в кобуре, висящем на жирном пузе, стоит Памятник, а рядом с ним человек с белым, как бы обсыпанным мукой лицом.

Я отшатываюсь от окна.

– Что там?

– К нам идут… Памятник и…

Все моментально поняв, дядя Вася кричит:

– Митрофанов! Быстро – гимнастерку!

В дверь раздается стук, который мог бы разбудить и мертвого.

– Я боюсь… – Брат вздрагивает и съеживается.

– Не бойся! А ты открой! Нет, не сержант, а ты! – дядя Вася обращается ко мне.

Я иду в коридор, а он подпоясывается ремнем с портупеей и блестящей кобурой немецкого пистолета.

– Кто там?

– Милиция!

Снова свет фонаря, вспыхнув, ослепляет меня. Они входят не поздоровавшись и, оттолкнув меня от дверей и освещая себе путь фонарем, идут к нашим дверям, которые отворяют без стука. Войдя в комнату и увидев двух военных, переглядываются.

– Здравствуйте, – вежливо говорит им дядя Вася. – У нас принято, войдя в дом, здороваться.

Памятник опять смотрит на Капитана Немо, а тот с любопытством рассматривает нашу комнату, не проявляя ни смущения, ни грубости, ни вообще какого бы то ни было чувства. Полное молчание. И дядя Вася тоже с интересом рассматривает этих двоих.

Капитан Немо стоит в своей обычной манере – спокойно и просто, но с оттенком значительности, а Памятник – как всегда, нагло, выпятив живот и держа руки в карманах своих широчайших галифе и перебирая там что-то.

Мама застыла; брат неподвижно сидит на кровати и только по его дрожащим губам понятно, что он боится; Митрофанов преданно смотрит на дядю Васю, который первым, как я понимаю, не раскроет рта после своего приветствия, с которым обратился к пришедшим.

Капитан Немо нагибается к уху Памятника.

– Документики! – Памятник щелкает пальцами.

Не меняя позы и не переставая улыбаться, дядя Вася отвечает ему, протянув руку к коптилке и поправляя пламя:

– Вам ни я, ни мой ординарец не обязаны предъявлять документы, а от вас, раз вы вошли в дом, именно это прежде всего и требуется.

Памятник обращает свой взор к Капитану. Тот кивает. Памятник лезет в карман, достает книжку, подносит ее к лицу дяди Вася и, щелкнув корочками, как если бы он показывал фокус, уже собирается убрать.

– Минуточку! – Дядя Вася протягивает руку к удостоверению.

Памятник нерешительно смотрит на Капитана. Тот снова кивает. Памятник неохотно выпускает из рук книжечку. Теперь она у дяди Васи. Раскрыв ее, он долго смотрит, как будто увидел что-то замечательное, потом из кармана гимнастерки достает блокнот, кладет книжечку перед собой и начинает писать.

– Зачем это? – спрашивает Памятник, и впервые я слышу в его голосе ноту растерянности.

– На память, – любезно отвечает ему дядя Вася. – А вы? – обращается он ко второму. Тот молчит, а Памятник говорит:

– У них нет документа… с собой.

– Ну что же, – миролюбиво замечает дядя Вася, – человек может быть и без документов. Но теперь я хочу знать, зачем вы здесь?

И он встает, звякая орденами, четко выговаривая слова, и пристально смотрит на них. Памятник поворачивается к Капитану Немо, но тот по-прежнему молчит.

– Хм… – мычит Памятник. – Здесь… часто нарушались правила затемнения… Ну и вообще! Нам стало известно, что здесь остановились посторонние люди!

Дядя Вася лезет в карман.

– Митрофанов! Документы!

Сержант достает какой-то лист и кладет его на стол.

– Мы не посторонние! Я родственник этой почтенной семьи! – Он делает ударение на этой фразе. – А это – мой ординарец. Это, – и дядя Вася показывает на нас с братом, – мои племянники, а их мать – заслуженный педагог!

Все смотрят на маму, а она, бледная как полотно, так и стоит в дверях своей комнаты.

– И я хочу, чтобы вы знали, что в октябре сорок первого года она, жертвуя собой, под бомбежками, эвакуировала детей… Да, вы были в это время в Москве? – Молчание. Дядя Вася продолжает: – И тысячи детей в Москве были спасены благодаря ей! И я снова спрашиваю вас: зачем вы пришли? – Лицо дяди Васи меняется от гнева.

– Мы уже ответили вам, – говорит Памятник, но в его голосе нет привычной наглости.

– Этот ваш ответ – лишь наполовину правда! И то – в лучшем случае. Я теперь скажу, зачем вы пришли! Вы пришли «пугнуть» эту семью!

– Но…

– Потому что, – твердо продолжает дядя Вася, – их отец репрессирован! – Он тяжело вздыхает, садится в кресло и добавляет: – Если вы себе еще раз позволите какую-нибудь выходку, я прямо говорю вам: пожалеете! И не думайте, что это – простая угроза. Я заявляю вам, что все мои действия будут законными и быстрыми.

Памятник беспомощно смотрит на Капитана Немо, а тот, не говоря ни слова, поворачивается и идет к выходу.

– До свидания, – говорит им в спину дядя Вася.

Памятник что-то бурчит в ответ, а Капитан Немо, молча и, как мне кажется, о чем-то задумавшись, берется за ручку двери. И когда он быстро и бесшумно отворяет их, в нашу комнату, чуть не падая, вваливается… Дуся, но успевает все-таки схватиться за косяк. Капитан Немо изучающе смотрит на нее, а она жалко улыбается дрожащими губами.

– Извините, – говорит она этим двоим и уходит в свою комнату.

Закрыв за ними входную дверь, я возвращаюсь.

– И так вы живете, пока мы там воюем! Обещай мне, если они снова будут приставать к вам, написать мне немедленно! – Дядя Вася все еще не может успокоиться.

Мама молчит, а потом быстро подходит к нему и порывисто обнимает:

– Васенька! Милый! Спасибо! – Голос ее прерывается.

– Что ты, дорогая! Успокойся! Все будет хорошо. Но… как же вы жили все эти годы? – тихо спрашивает он.

– Это одному богу известно…