Текст книги "Избранное"
Автор книги: Мулуд Маммери
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц)
«Силами порядка обезврежено тридцать мятежников…»
Резким движением Башир Лазрак остановил журчание голоса. С исчезновением островка приглушенного света, окружавшего приемник, темнота стала еще плотнее.
Политика… Это, может быть, и смешно, но, когда игра заходит слишком далеко, «Франция-5» насчитывает трупы десятками, и это подхватывают все радиостанции мира.
В дверь тихонько постучали. Конечно, вернулась Клод. На этот раз он просто выставит ее вон.
Он рванул дверь, чуть не сорвав ее с петель. Маленький, тщедушный подросток, угреватый, с непомерно большой головой, прижался к стене, на нем было старое, слишком широкое пальто до щиколоток. Вид неуклюжий и в то же время решительный. Галстук. Начищенные ботинки. Мелкий служащий, небогатый и аккуратный.
– Доктор Лазрак?
– Да, это я.
– Простите, что беспокою вас… Но дело срочное. Можно войти?..
Он проскользнул за хозяином, прежде чем тот пригласил его.
– Меня зовут Арезки. Мой дядя всадил себе пулю в ногу… из охотничьего ружья… Да, оно было заряжено пулями… На кабана.
– Пуля в ногу… на охоте за кабаном?.. – сказал Башир.
– Правда, это немножко далеко отсюда, четырнадцать километров. Но у меня машина.
– Четырнадцать километров? А других врачей нет?
– Нам о вас говорили… Рамдан, учитель, знаете?
Маленький служащий, робкий, но решительный, дергал пуговицу своего пальто.
– И потом, нам нужен врач-мусульманин, обязательно!
Часы пробили половину. До начала комендантского часа оставалось всего тридцать минут. Башир вошел в ванную, побрызгал на себя духами, раздвинул шторы, чтобы посмотреть, не слишком ли много патрулей на улице.
– Учитель сказал: «Доктор Лазрак не откажется выполнить свой долг врача и алжирца».
Маленький служащий перестал теребить пуговицу и посмотрел Баширу в глаза. Башир подумал: «Если я впутаюсь в это дело, я уже никогда не буду принадлежать самому себе». Он резко поднялся.
– Видишь ли, брат, сейчас половина десятого. Мы не успеем даже доехать туда. Но я дам тебе рекомендацию к моему коллеге.
– Доктор, если бы вы сами…
– К сожалению, брат, сам я не могу.
Маленький служащий покраснел, встал.
– Тогда ничего не поделаешь. Спасибо и на том. И… Извините за беспокойство.
Он выскользнул в полуоткрытую дверь и, прежде чем спуститься по лестнице, огляделся в коридоре по сторонам.
Доктору Лазраку было не по себе. Он завернулся в теплый халат и, сжав кулаки, принялся шагать по натертому паркету от окна до двери, через которую только что вышел Арезки. Это была подлость гораздо более значительная, чем совокупность мелких ежедневных подлостей, которые он совершил за те два года, что длится война. Когда она разразилась, он сказал – это так, кустарщина. Долго не протянется. Это вьетнамцы вскружили им голову своей кустарной войной, своими неграмотными офицерами. Им сказали, что крестьяне, кричащими валами шедшие на приступ мощных дотов современной армии, были неотесанны и безоружны, такие же, как они, и, как ни косили их пулеметы, вера оказывалась сильнее. То, что сделали «нья ке»[37]37
Презрительная кличка, данная французами вьетнамцам.
[Закрыть], утопая на рисовых плантациях, они хотят начать снова, только у себя в джебеле[38]38
Горы (араб.).
[Закрыть]. Но они не знают, что бомбе, отправленной из Марселя, потребуются недели, чтобы добраться до Ханоя, и всего час, чтобы поразить Алжир; они забывают, что рядом с Индокитаем есть Китай со своей необъятностью, с множеством людей, а за Алжиром, реальным, невыдуманным, – пустынные дюны Сахары.
Башир говорил себе, что это голос разума. Но с каждым днем голос этот становился все слабее. Простое чтение газеты по утрам наполняло его сердце безумными порывами, будило в нем старые мечты, которые он считал мертвыми. Дошло до того, что он все чаще и чаще должен был прибегать к так называемому лечебному курсу противоядия.
«Осторожно! Не закусывай удила!.. Это снова только цирк… Пройдет несколько недель, потом в один прекрасный день романтики побросают где-нибудь в лесу свои охотничьи ружья и вернутся домой, невинные пойдут в тюрьму, а хитрые получат лицензии на открытие мавританских кафе или попадут в число депутатов на еще одних, конечно же фальсифицированных, выборах…»
Не участвовать в этом было подлостью, грехом умолчания. Но то, что он сделал сейчас, было вполне конкретной, определенной подлостью, у которой был цвет – грязный и тяжесть – давящая.
«Мой дядя всадил себе пулю… Мой дядя доверяет только вам…»
А если бы маленький служащий сказал правду? Если бы он просто-напросто сказал: «В четырнадцати километрах отсюда раненые бойцы. И конечно, мы не можем позвать французского врача…»
Доктор раздвинул шторы. Вечно новый вид алжирской гавани обыкновенно отвлекал его. Но кто-то разрушил чары. Эти густо насыпанные огни превратились в пылающий костер, куда в качестве жертв были брошены тысячи маленьких, очень аккуратных служащих, рабочих в матерчатых ботинках, беременных женщин: им суждено гореть всю ночь, всю жизнь. Шум, доносившийся оттуда, был звоном цепей, нескончаемым стоном отверженных. Маленький служащий расколдовал гавань. Сквозь феерию огней Башир видел мостовую, которую топтали сапоги военных, ищущий вслепую, испуганный треск автоматов, медленное, гуськом, шествие алжирцев, объятых яростью или ужасом, руки их сложены на голове, будто ручки амфор; он видел обезумевших, ищущих женщин, закрытых чадрой, самок, у которых похитили их самцов и которые целыми днями ходят и ходят по городу в домашних туфлях, а то и босиком.
На другой стороне улицы, меньше чем в двухстах метрах отсюда, в недостроенном доме, каждый вечер начиная с одиннадцати пара[39]39
Парашютисты, ударные подразделения французской колониальной армии.
[Закрыть] приступали к пыткам. Когда было тихо и соседи не включали на всю мощность радио, чтобы заглушить крики, он отчетливо слышал вопли тех, кому настала очередь делать признания.
Три патруля перекрыли улицу на расстоянии десяти метров друг от друга. Скопились машины, больше всего было грузовиков, за рулем которых сидели алжирцы. Каждый раз, как подъезжала машина, один из солдат, стоявший впереди, наклонялся к дверце. Когда он узнавал по виду европейца, то делал ему знак ехать дальше, иногда извинялся или перебрасывался с ним шуткой. Если же это был алжирец, он указывал ему автоматом на конец очереди.
Вдруг Башир увидел, как заметались в разные стороны солдаты первого патруля. Один из них выкручивал руку маленькому служащему. Арезки шатался от ударов. Потом они бросили его в джип. Трое пара вскочили вслед за ним. Он попытался поднять голову и держаться прямо. Поднес руку ко лбу, чтобы поправить волосы, но кровь заливала ему глаза, пальцы. Джип рванул с места по направлению к нижней части города, завизжав по асфальту шинами.
Башир почувствовал, как бешено застучало сердце. Ноги вдруг подкосились. Он сел, поднес руку ко лбу – лоб был мокрым от пота. На улице слышался женский крик:
– Убейте их, убейте их всех!
Башир силился сохранять спокойствие. Сейчас, как никогда, надо было рассуждать здраво. До наступления комендантского часа оставалось пятнадцать минут, но уйти, чтобы спрятаться где-нибудь еще, было невозможно. Пара продолжали блокировать улицу. Башир подсчитал, что у него оставалось не больше часа. Маленький служащий заговорит не сразу. Если хоть немного повезет, он назовет имя Башира не раньше чем на рассвете, но на рассвете комендантский час кончится и Башир уже уйдет.
Он позвонил Клод, чтобы она пришла, и поспешно стал собирать последние номера «Обсерватора», «Экспресса», «Монда» и вместе с другими бумагами бросал их в камин. Он наблюдал за зелено-голубым пламенем, пока все не сгорело дотла, потом поставил будильник на четыре часа. В пять кончался комендантский час. Он лег на кровать одетым: Башир всегда мерз и не хотел, чтобы его забрали в пижаме. Сначала он лежал с широко открытыми глазами. Снаружи европейцы перекликались через окна, пытаясь замаскировать страх зубоскальством или развязным тоном: «У него будет жилье и жратва… И все это за счет государства… Как у каида… Пожалуй, он запоет… и сядет за стол… этому арабу хорошо, для него жилищный кризис разрешен…»
Баширу не удавалось привести в порядок свои мысли: «Мой дядя… Зайдите к моему дяде… Это подлость… Маленький служащий заговорит. Нужно уходить сейчас же… Я им объясню: я врач, деонтологический кодекс[40]40
Свод правил, которыми должен руководствоваться врач.
[Закрыть]… Они не знают, что это такое… На войне как на войне… Не разбив яиц, яичницу не сделаешь… Лучше покарать невинного, чем упустить виновного… Дьенбьенфу… Вспомни о Дьенбьенфу… Подлость… Надо уходить…»
Он погрузился в беспокойный сон. Он шел по каменистой дороге, которая все петляла и петляла. Потом на одном из крутых поворотов появился маленький служащий, его преследовали жандармы. Ему почти удалось ускользнуть от них, как вдруг немецкая овчарка, которую держал на поводке одноглазый полицейский, преградила ему дорогу. Башир был вместе с маленьким служащим, оба они оказались на краю пропасти, и беззубая старуха, оседлавшая костлявую лошадь, крикнула, чтоб они остереглись. Старуха эта была Смина, его мать: у нее были все те же холодные глаза. Кнут в ее правой руке злобно хлестал по лошадиному крупу, но лошадь не двигалась, а левой рукой она яростно крутила трещотку. Шум трещотки его и разбудил…
Кто-то долго звонил в дверь. Башир осторожно встал и босиком пошел к двери. Сначала посмотрел в глазок: это была Клод вместе с Рамданом. Башир открыл.
– Ты что, умер? – сказал Рамдан.
– Кто-нибудь видел, как вы входили?
– Конечно! Ты что-нибудь замышляешь?
– Кое-что.
– Чью-нибудь смерть?
– Твою.
Клод засмеялась. Часы на кухне пробили десять. Начался комендантский час.
Башир обернулся к Рамдану:
– Тебе не следовало приходить.
– Я встретил Клод на улице, она была в панике. Рассказала о твоем звонке. Мы подумали, что с тобой что-то случилось. В чем дело?
Башир рассказал о визите маленького служащего. Он старался казаться спокойным.
– Это ты дал ему мой адрес?
– Да, – сказал Рамдан.
– Там были раненые?
– Скажешь тоже! Стал бы я беспокоить тебя из-за такой малости. Нет. Амируш проводит реорганизацию санитарной службы третьей[41]41
Третьей вилайи. Территория Алжира во время освободительной войны была разделена на вилайи (или военные округи).
[Закрыть]. У него нет лекаря. И я подумал о тебе.
Все трое погрузились в молчание. Рамдан, опустив голову, рассеянно глядел куда-то в пол.
– Тебе не следовало приходить, – сказал Башир. – Он слишком слаб, этот Арезки, он не выдержит до утра. Нас заберут раньше.
– Он не заговорит, – сказал Рамдан.
Он продолжал что-то разглядывать. Клод молча плакала.
– Если они придут раньше, до рассвета, ты, Клод, не вмешивайся, не заносись.
– О! Насчет героизма я, знаешь…
– Если они не придут до пяти часов, я сматываю удочки.
– Куда? – спросила Клод.
– Там увидим. Главное – уехать из Алжира.
Он подумал: «Если я скажу ей, после второй пощечины она расскажет им все».
– Тебе бы нужно поехать в Талу, – сказал Рамдан.
– А пропуск?
Рамдан развернул газету, положил ее на столик и вытащил оттуда белый листок.
– Вот, – сказал он, – тут все: печати, подписи, тебе остается только проставить дату и твое имя.
Башир посмотрел на бумагу.
– Ты подумал обо всем!.. А ты сам?
– Я остаюсь, – сказал Рамдан. – В Алжире тоже нужны ребята, да и… – он показал на свою грудь, – все равно мне далеко не уйти.
Клод продолжала плакать.
– Нужно послать твоей тетушке телеграмму, – сказал Башир, – что я уезжаю и что мы ей напишем, как только я вернусь!
Клод включила приемник… Башир воспринимал обрывки фраз:
Клод выключила. Оба в один голос закричали:
– Нет, оставь, включи!
«…некто Булануар Арезки… шерстяные одеяла, рация, карты… Не хватало только врача… Булануар отправился на поиски… Но не успел его найти и был задержан патрулем».
Башир закрыл глаза, глубоко вздохнул.
«…а теперь, любители спорта…»
– Можешь выключить, – сказал Рамдан.
– Он был похож на моего брата Али… – сказал Башир.
– Кто?
– Маленький служащий… У них одинаково неуклюжие жесты, те же карие глаза, то же упрямство в мягком взгляде… и та же вера в рождественского деда… Ты думаешь, они будут его… ну, это…
– Нет, – сказал Рамдан, – они будут приносить ему в постель кофе с молоком, варенье и свежее масло.
Он снова погрузился в молчание, потом совершенно неожиданно произнес тихим голосом, как будто говорил с самим собой:
– И все это из-за моего дяди…
Двое других посмотрели на него с удивлением. Взгляд Рамдана снова стал сосредоточенным и отсутствующим.
– Это он отправил меня в школу. Когда мы были в Тале… помнишь?.. Мы были счастливы. Мы ходили в школу босиком по снегу, и у нас не было бурнусов, помнишь? Я пас баранов. Я делал себе свирели из камыша, много свирелей, и, пока мои бараны паслись по холмам и низинам, вдоль дороги, около родников, я играл на свирели. Французы? Я едва догадывался об их существовании. Колониализм? Я даже не знал, что это такое. Партия? Никто никогда не говорил мне об этом. Могло произойти что угодно, мне было решительно все равно. Интерес для меня представляли только бараны и свирель. Я тогда еще не подхватил туберкулеза и дул в свирели во всю силу легких.
Он тихонько кашлянул.
– Туберкулез я подхватил в школе моего дяди. У меня не было привычки, понимаешь? У нас в деревне все было честно: дождь, снег или солнце; я всегда ходил босиком, с непокрытой головой на ветру и на солнце, но главное – я все время был на улице, на свежем воздухе. В Алжире, куда он меня привез, чтоб сделать из меня чиновника… Ты помнишь клетушку, в которую определил меня дядя, как раз рядом со школой, чтобы я не терял времени?
Он повернулся к Клод.
– Три метра в ширину и в длину, без окон, с водой во дворе, потому что это дешевле, да и закаляет.
Он кашлянул.
– Он не разрешал мне гулять ни по воскресеньям, ни по четвергам, чтобы я не терял времени, учился. Я выходил только по пятницам, после обеда, на молитву. Чтобы принудить меня жить в клетушке, он заставлял меня верить в господа бога.
– Это ему не удалось, – сказала Клод.
– Он отвратил меня от него… Безвозвратно… И господь бог в ответе передо мной, он должен объяснить мне, почему клетушка, почему туберкулез, колоны, дядина школа, в особенности школа, потому что без нее я бы умер, так никогда ничего и не поняв, ничего не заметив.
Он попробовал улыбнуться.
– И подумать только, что я не один, что нас тысячи, миллионы. Уж не знаю, как господь бог из этого выпутается в день Страшного суда, перед всеми этими толпами, ордами, миллиардами бедняков, которые потребуют у него ответа за свою нищету, длившуюся миллионы лет… И подумать только, что мне придется его простить…
Он хотел посмеяться, закашлялся, немного помолчал.
– У тебя есть сигарета?
– Тебе вредно.
– Болван! А что мне полезно?.. Сдохнуть?
Клод попыталась улыбнуться, чтобы показать, что это была всего лишь шутка.
– И опять виноват колониализм, – сказал Башир. – Если бы не он, твой дядя или ты сам были бы богатыми. Все было бы гораздо проще, может быть, у тебя был бы прекрасный бурнус и ботинки на ногах, чтобы ходить в школу в нашей деревне, где дождь, солнце и ветер, но все по-честному, и ты не был бы туберкулезным.
– Очень может быть.
Каждые пять минут Клод ходила смотреть через ставни на улицу. Она подскакивала при малейшем шорохе. Башир делал вид, что спит. Рамдан, обратившись к своим видениям, долго молчал, потом сказал:
– Но главное – чтобы мои легкие продержались еще немножко, ровно столько, чтобы увидеть первый день… Чтобы в первый День независимости я увидел, как развевается знамя над Алжирским Форумом[43]43
Форум – площадь в Алжире.
[Закрыть]… Потом мои легкие могут разорваться в груди… совсем… мне наплевать… о! Как мне на это наплевать…
Башир открыл глаза.
– Во всяком случае, надо спать, – сказал Рамдан, – чтобы восстановить силы. Если они придут, тебе лучше отдохнуть, чтобы встретить их как полагается.
Они отдали кровать Клод, а сами растянулись на ковре…
На рассвете перезвон тысяч колоколов наполнил тусклое небо города. Башир шел по этому городу, и шаги его гулко отдавались на пустынных улицах… Он проснулся в поту. Будильник продолжал звонить. У Рамдана глаза были открыты; Клод, несмотря на звонок, продолжала спать сном праведника.
Башир тотчас вернулся к действительности. Было четыре часа. Маленький служащий не заговорил. Через час Башир будет спасен. Он запихнул что попало в чемодан из пластика, свет зажигать не стал, чтобы не привлекать внимания часового, силуэт которого вырисовывался за ставнями в слабом свете наступавшего дня. Наскоро умылся.
Рамдан снова закрыл глаза. Башир устроился около ставни и стал ждать. Тень часового продолжала маячить на противоположной стене. Время от времени пара постукивал ногами или пританцовывал на месте: ему было холодно. Без пяти пять. Нельзя выходить сразу же, чтобы не возбудить подозрений. В пять часов вся улица, тишину которой нарушало лишь непрерывное хождение часового или его танец на месте, сразу оживилась. Выезжали машины, дробный стук тележек с овощами врезался в скользящий шум колес по асфальту. Яуледы[44]44
Мальчишки (искаж. араб.).
[Закрыть], взявшиеся неизвестно откуда, выкрикивали названия газет: «Эко-о-о!» Сонные люди ждали первого троллейбуса. Разразилась ссора, Башир слышал злобные выкрики: «Я тебе все кости переломаю! Потаскуха!» – «Только подойди – так разукрашу, что не обрадуешься». Башир почувствовал облегчение, люди и вещи снова стали обычными.
Десять минут шестого. Башир натянул пальто, схватил чемодан. Он был спасен. Осторожно открыл дверь. На площадке было еще темно.
– Собакам бы бросить мое сердце, собакам, как кусок мяса… от него болит в груди… одни муки от него…
Беззубый рот Смины пережевывал слова, голос ее звучал ровно, безучастно, отрешенно.
– Ни к чему оно вовсе, сердце…
Молодая женщина рядом с ней, казалось, не слышала ее. Она смотрела под ноги, поднимала время от времени с земли сухую ветку и добавляла ее к вязанке, которую несла за спиной на веревке.
– Девять месяцев носила я его в своей утробе, а сколько месяцев сосал он мою грудь, сколько лет я о нем заботилась, ухаживала за ним. Так нужно еще, чтобы и теперь я из-за него мучилась… Поди сыщи человека в лесу, да это все равно что искать иголку в сене!
Накануне Моханд Саид пришел сказать Смине, что, если она хочет повидать Али, своего младшего, который два года уже как ушел в партизаны, ей всего-навсего нужно спуститься в лес Тизги. Утром он, мол, пройдет через те места. На заре Смина с дочерью Фарруджей была в Тизги.
– Если его нет, значит, не смог, – сказала Фарруджа.
– Я любила его больше всех других детей, больше Белаида, больше Башира… Ты дочь, ты не в счет… А он никогда ничего другого и не умел, кроме как мучить меня… Ребенком еще, когда он сосал мою грудь, он кусал меня до крови… Вот погоди, дети твои подрастут… Они все у тебя отнимут – твое молоко, твою плоть и кровь… И когда все заберут, бросят тебя где-нибудь на дороге, и сердце твое будет кровью обливаться, а они этого и не заметят…
Тихий, безучастный голос, казалось, навеки преисполнился покорным отчаянием. Он струился без остановки, не срываясь, не спеша, словно ему никогда уж и не смолкнуть.
Тень от холма, на котором стояла Тала, перешагнула за реку, низкое солнце начало уже спускаться к вершине Тамгута.
– Проклята я! Святые прокляли меня в моих детях! Брат твой Белаид выдает христианам бойцов нашей священной войны. Башир – врач, христиане украли у него сердце. Он никогда и не бывает в Тале… Шлет мне деньги, а что мне делать с его деньгами, горькими, как лавров цвет? Лицо мне его надо увидеть. Какое оно? Уж и не помню, десять лет ведь, как не видела его лица. Ты дочь, ты не в счет. Али ушел к тем, в горы, мне и не сказал ничего. Уж от чужих людей я узнала. И вот что ни вечер, слушаю, как гадает мое сердце: жив ли, помер ли, поел или голоден, не холодно ли ему… И все рыскаю по лесам, думаю встретить… и не встречаю.
Вдруг Фарруджа закрыла ей рот рукой. По другую сторону изгороди вдоль кустарника шел высокий сухощавый человек, одетый в коричневую кешебию[45]45
Кешебия – бурнус с капюшоном.
[Закрыть], которая делала его еще выше. Он поравнялся с ними. Не остановился, только посмотрел в их сторону. Чуть слышался приглушенный шум его шагов. Обут он был в парусиновые ботинки на толстой резиновой подошве. Он прошел, ничего не сказав. За ним другой, потом еще один и еще двое. Фаррудже пришлось прислониться к скале. Смина продолжала свои причитания, и ничто не могло их остановить. На каждом из проходивших была все та же коричневая кешебия.
Когда появился Али, Смина перестала бормотать. Губы ее еще дрожали, но ни один звук не вырывался изо рта. Али стоял перед ними, по другую сторону изгороди. Взгляд его был безумен, черты похудевшего лица застыли. Чтобы унять дрожь, Фарруджа повторяла про себя: «Это Али, Али, мой брат». Лицо Смины сморщилось, и Фарруджа не знала, улыбается мать или плачет. Она закрыла глаза, потом открыла. Мать протянула руки через изгородь; старые пальцы дрожали, будто ласточки, попавшие в сети.
– Что? Устал?
Сзади к Али подошел мужчина и тихонько подтолкнул его в спину. Не отрывая от них взгляда, Али двинулся за товарищами. Вскоре они исчезли внизу, на дороге, за густой стеной кустарника. И уже вдалеке Фарруджа услышала их смех.
Женщины стояли недвижно, ошеломленные, молча глядя друг на друга. У Смины все еще дрожали губы. Ворон низвергал с высоты каскад хриплых криков. Нежданный порыв холодного ветра всполошил кусты боярышника.
Фарруджа вдруг рухнула на камни тропы. Она сложила руки на животе, обратила лицо в ту сторону, где исчез Али, и к небу взметнулся громкий вопль раненой лани, тот самый вопль, которым женщины провожают у нас мертвых: «Али, брат!.. Брат мой родной!..» Она выворачивала себе руки, пальцы, била себя по лицу, по бокам. Ее погребальные завывания раздавались через равные промежутки времени, и тишина, воцарявшаяся в эти короткие паузы, казалась еще более непроницаемой. Волна растрепавшихся волос колыхалась в ритм мерного раскачивания ее тела. Слезы заливали потемневшее от солнца лицо.
Рядом всхлипывала Смина, будто кудахтала – отрывисто, надтреснуто. Она смотрела, как плачет ее дочь, и ничего не говорила, лишь время от времени терла сухие глаза костлявыми пальцами.
Внизу, на дороге, показался Моханд Саид, он шел прямо с топориком на плече. Фарруджа замолчала. Он поравнялся с ними.
– Скоро ночь, женщины, – сказал он, – пора домой.
И продолжал свой путь, как будто ничего не заметил. Вскоре он исчез за вершиной холма.
Фарруджа поднялась.
– Ты не дала ему лепешку, – сказала Смина.
– Ты ничего не сказала ему, – сказала Фарруджа.
– Он очень худой.
– Где-то он будет сегодня спать?
Фарруджа подобрала корзинку с лепешкой и кускусом, сверху положила маленькую вязанку хвороста, переплела косы, и они начали взбираться по крутой тропинке, что, петляя, вела к Тале.
Два года назад, когда Али пришел в его кабинет сказать, что уходит в горы, Башир не очень поверил в это. Али смотрел на него своими черными глазами большого ребенка. Под конец он встал, такой решительный и серьезный.
– В общем, прощай, брат.
Голос его дрожал. На глазах были слезы. Вскоре Башир узнал, что Али присоединился к IV вилайе, около Блиды, в горах Шреи.
– Значит, ты хочешь винтовку, и все тут?
– Да, я хочу винтовку.
– Винтовку?
Лейтенант Хамид улыбался. Али не знал, сердится он или забавляется.
– А что ты будешь делать с винтовкой?
Лейтенант засмеялся. Али тоже засмеялся.
– Ложись!
В небе громко раздавалось глухое и добродушное урчание большой стрекозы. Попадая в полосу света, стрекоза искрилась фейерверком маленьких металлических солнц. Под определенным углом лопасти винта неожиданно сверкали, словно лезвие сабли. Лейтенант ткнул голову Али в землю. Али удивился, почему этот грациозный, весь в блестках танец насекомого, опьяненного солнцем, был до такой степени опасен. В передней части вертолета можно было различить двоих людей.
– С хорошей винтовкой…
Лейтенант Хамид не ответил.
– Почему в них не стреляют?
– О! Да… ты задирист! – сказал лейтенант.
Оба рассмеялись. Они не отрывали глаз от насекомого, жужжавшего в солнечных лучах.
– Они никогда не опускаются слишком низко… Из-за твоей винтовки. Но видишь ли, даже и тогда…
Он прикрыл левый глаз, согнул указательный палец на спусковом крючке воображаемой винтовки.
– Пам! Он взрывается… Падает штопором… И тебе не остается ничего другого, как идти подбирать оружие.
– Если мне дадут винтовку…
– Да, если тебе дадут винтовку, ты выстрелишь, собьешь вертолет вместе с двумя парнями, двумя автоматами и… Через полчаса появятся самолеты и пустят в расход весь наш отряд: девять человек, девять винтовок… не считая всего остального.
Стрекоза несколько минут шарила над мертвыми, изнемогающими от солнца горами, потом, набрав высоту, нырнула в сторону Блиды. И вот уже в опустевшем на мгновение небе опять медленно закружили голодные вороньи стаи.
Хамид и Али вышли из пещеры. Лейтенант резко обернулся к Али.
– А кто мне докажет, что ты не из полиции, что ты не служишь во Втором бюро[46]46
Второе бюро – французская разведка.
[Закрыть], что тебя не купили, что ты не предатель, не вражеский шпион?
– Вот мои документы, – сказал Али. – Я родился в Тале. Мне двадцать лет.
Али видел, что лейтенант уже не слушает его.
– Ладно. Ты ел?
– Да, как раз перед тем, как прийти.
– Тебе повезло. И пил тоже?
– Да, конечно.
– Вот это да!.. И с женой спал… Как раз перед тем, как прийти… разумеется.
– У меня нет жены.
Подошел высокий смуглый парень.
– Что будем делать с ранеными, лейтенант? Бинтов, вы знаете…
– Они жалуются?
– Нет, но им плохо.
– Нужно эвакуировать их сегодня ночью. Найди мне добровольца.
У лейтенанта был толстый живот, ребята из отряда смеялись: как у буржуя. Разговаривая, он имел привычку засовывать большой палец за ремень.
– Ну-ка, поди сюда, давай поищем тебе винтовку.
Смуглый засмеялся. «С чего бы это?» – спрашивал себя Али.
Они поднялись на гребень, и перед их глазами открылась долина Блиды. Вся в прямых линиях: дороги, границы помещичьих полей, ограды из сосен, просто сосны, деревни. Стрекоза превратилась уже в едва заметную точку на горизонте.
С аэродрома Буфарика поднялся самолет.
– Видишь?
– Да.
– А что ты видишь?
– Долину Митиджа.
– А что ты видишь в долине Митиджа?
– Виноградники, фермы… полно виноградников и полно ферм.
– И еще полно вражеских солдат, полно винтовок, пулеметов, гранат, автоматов, самолетов, стрекоз, камер для пыток, тюрем. У нас оружия нет. Вот уже шесть месяцев, как мы не получали и пистолета.
Лейтенант посмотрел Али в глаза. Он стал вдруг серьезным и будто печальным.
– А там полно винтовок. – Он показал на Митиджу: – Если хочешь достать винтовку, за ней надо идти туда. Пойдешь, когда захочешь.
Лейтенант сунул палец между толстым животом и портупеей и удалился тяжелой раскачивающейся походкой.
Али снова спустился в Блиду… А через неделю вновь поднялся в Шрею… с отличным автоматом!
– Вот это да! – сказал лейтенант.
В воздухе пахло ладаном… или то были первые цветы? Башир удивлялся, что не слышно цикад среди деревьев. Светило солнце, солнце весны, заблудившейся где-то в феврале. Давно уже Башир не ездил по этой дороге на Тизи-Узу. Сначала он хотел свернуть на окольную дорогу, через Палестро и Куиру. Но это значило просто выдать себя: «дё шво»[47]47
Марка французского малолитражного автомобиля.
[Закрыть] с номером врача на горных дорогах… все равно как если бы прямо сказать им: я еду к Амирушу.
Но в общем-то он сам удивился, что все произошло так просто. Он никогда не думал, что сможет так легко оставить Клод, Рамдана, алжирскую гавань, а главное – оковы мелких обыденных привычек, подленький комфорт легкой жизни. Нет, конечно, это не из-за служащего: раз он не заговорил в первую ночь, он так ничего и не скажет. И не из-за Клод. В глубине души он прекрасно знал, что когда-нибудь это кончится именно так. Если поразмыслить хорошенько, Башир вынашивал в себе это решение уже давно… с самого начала. Только оно могло распутать все его противоречия, найти выход его порывам, помирить наконец его жизнь с его сердцем. «Дё шво» тихонько, но упорно, километр за километром, одолевала асфальтовую ленту дороги.
Приехав в Талу, Башир больше всего боялся излияний и этой способности горцев сразу же завладевать вашей жизнью, будто она в равной степени принадлежит и им, их способности располагаться в вашей жизни, как у себя дома, судить вас, оценивать и – в конечном счете – осуждать. Любая малость считается в Тале событием, а уж возвращение блудного сына после десяти лет отсутствия питало бы здешнюю хронику месяцев десять. О нем говорили бы на площадях, у родника, на улице, на вечерних сходках у огонька. И вскоре все всегда знали бы о нем ничуть не меньше, чем он сам. Но, видно, война многое изменила. Когда впервые после десяти лет он появился на площади Ду-Целнин в своем европейском костюме, слишком хорошо сшитом и потому казавшемся ему непристойным, он ждал, что парни будут шумно его приветствовать, что ему придется выслушать неизбежные нравоучения из уст мудрых стариков, что детвора бросится к нему шумной гурьбой… Встретили его с вежливым и, как показалось Баширу, даже натянутым безразличием.
Парни поднялись, чтобы пожать ему руку, он поцеловал, как полагается по обычаю, старцев в лоб, но никто его не спросил, откуда он приехал, что собирается делать, когда уедет и куда…
– Ты перестанешь кричать? – сказал Башир.
– Замолчи, Ахмед, слушайся дядю. И не стыдно тебе плакать? – сказала Фарруджа.
Из темноты послышался голос Смины:
– Он голоден.
– Дайте ему поесть.
– Ничего нет.
Башир достал из кармана бумажку.
– Вот деньги, – сказал он, – ступайте купите чего-нибудь.
– Купить нечего, – сказала Смина.
– Как это?
Башир смутно почувствовал свою вину.
Объяснений, которых он ждал, так и не последовало. Мать, забившаяся в темный угол, где ее не было видно, была не очень-то разговорчива. Фарруджа время от времени вставала взглянуть на детей.
– Ну кускус-то есть в доме?
Монотонный голос Смины ответил:
– Армия каждому выделила паек муки, растительного масла, зерна – всего. Этого хватает на то, чтобы поесть только раз в день.
– Для тебя, – сказала Фарруджа, – у меня осталось еще немножко кускуса.
– Это для детей, – сказала Смина.
– Я не хочу есть, – сказал Башир.
– Завтра, – сказала Смина, – нужно пойти попросить паек для тебя у Тайеба.
Фарруджа увидела удивленные глаза Башира.
– Теперь он у нас начальник, – сказала она.
– Завтра меня вызывают в САС[48]48
САС (Section administrative specialisée) – Специальный административный отдел.
[Закрыть]. Я спрошу карточки у самого лейтенанта, так будет быстрее.
– Я хочу есть!
– Это он во сне, – вздохнув, сказала Фарруджа.
Ахмед наконец заснул, но и во сне ему снилось, что он хочет есть.
Баширу было не по себе.
– А старший брат, Белаид? – спросил он.
– Белаид продал свою душу христианам… Они построили ему деревянный дом там, рядом со своими… и он доносит на мусульман. А потом нужно еще дождаться, чтобы он протрезвел, а этого с ним не случалось с тех пор, как он вернулся из Франции.
