Текст книги "Избранное"

Автор книги: Мулуд Маммери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 36 страниц)

Все лето Рамдан агитировал Белаида. Они не разлучались целыми днями. Рамдан объяснял Белаиду Маркса, Белаид говорил о Париже.

– Мой отец и ты, – говорил Рамдан, – оба вы одержимы Парижем. Он вас околдовал.

Но надо думать, что яды, которые Белаид привез из Парижа, были сильнее всего прочего. Как только Рамдан снова уехал в Алжир, Белаид начал усердно ходить в гости к Делеклюзу и другим офицерам САС. Он с ними ел, пил, играл в карты. У него не было никаких обязанностей, он мог приходить домой в любое время ночи, после начала комендантского часа. Обычно он возвращался пьяным. Он мог получить любые продовольственные карточки. И так как лейтенанту он нужен был каждый день, тот в конце концов построил для него сборный дом рядом с САС. Жена Белаида отказалась поселиться там. Она осталась в деревне с детьми, но без Уали, которого Белаид вопреки его воле заставил вернуться во Францию. Уали занял место своего отца на заводе «Жапи».

– Выходите на площадь, честные люди! Да будут вам благие вести! Собрание на Ду-Целнин!

Голос глашатая звучал несколько надтреснуто. Но Башир сразу узнал его. Когда-то он любил бегать за ним по улицам вместе с другими мальчишками Талы.

– Это Смайл?

– Смайл.

В голосе матери послышалось вдруг беспокойство.

Вот уже сорок лет, с тех самых пор, как Смайла назначили глашатаем, голос его, сначала юношеский (старые женщины все еще с восторгом вспоминают голос двадцатилетнего Смайла – правда, тогда им тоже было по двадцать), потом зрелый, потом разбитый старостью, отмечал все события в жизни деревни. Шла ли речь об общественных работах или о деревенских собраниях, о похоронах, пожарах, празднествах или о ремонте дорог – не было такого события в Тале, о котором не оповещал бы его голос, созывавший людей на площадь.

– Что это за собрание? – спросил Башир.

– Теперь они бывают почти каждый день, – сказала Фарруджа.

Башир заторопился. Он смутно надеялся, что на собрании сможет узнать уполномоченного фронта, который отведет его на командный пункт Амируша.

Площадь была уже наполовину заполнена народом. Люди продолжали подходить, поодиночке или небольшими группами, приветствовали собрание, как в былые времена, и, как бывало, усаживались на каменные плиты или просто на землю. Все молчали.

Сначала Баширу показалось, будто ничто не изменилось. Потом он уловил какую-то неловкость вокруг. Когда все разместились, Башир огляделся и вдруг понял. Собрание Талы по-прежнему было преисполнено торжественности: все те же движения, все та же декорация. Но в спектакле, который должен был начаться, изменился важнейший его элемент: состав действующих лиц. Когда-то это было собрание мужчин. Теперь тут были старики, сидевшие, как и прежде, на каменных плитах по краю площади, и юнцы, которым с трудом удавалось принять нужную осанку, но которые, однако, прилагали немало стараний, чтобы держаться с достоинством и хорошо играть свою роль.

Когда вся площадь заполнилась, Амер, не дожидаясь, пока его попросят, взял слово.

– Люди Талы, лейтенант Делеклюз сказал, чтобы я собрал вас. Лейтенант обращается к вам. Жители Талы! Давно уже вероотступники, правонарушители и бандиты с большой дороги воюют против вас. Армия находится здесь именно для того, чтобы защищать вас, но армия не может быть всегда и всюду с вами. Феллага морят вас голодом, разоряют вас, режут, вымогают у вас деньги, заставляют вас укрывать и кормить их, и, когда мы упрекаем вас за то, что вы никак этому не противодействуете, вы отвечаете, что они, мол, вооружены, а вы нет. Лейтенант говорит, что вы правы, и он решил удовлетворить ваши пожелания. Теперь вы получите оружие и создадите в Тале группу самозащиты. Чтобы помочь вам, армия обнесет деревню заграждениями из колючей проволоки. Будут построены пять наблюдательных постов и двое ворот, у которых вы будете по очереди нести караул от захода солнца до рассвета. Подробные инструкции вам сообщит сам лейтенант, он скоро будет здесь. Есть замечания, добавления?

В ответ раздались осторожные покашливания. Амер был родом из Талы. Он прекрасно знал, о чем предупреждали каждого эти покашливания: «Молчи! Осторожней, не будь безрассудным, ничего не говори, пусть говорит Амер, это его час, пусть пройдет час Амера, брат, он недолог».

Башир ждал, что слово возьмет какой-нибудь старец и покроет Амера позором, от которого тому никогда не избавиться. Но когда Тайеб стал добиваться от собравшихся ответа, они лишь по очереди, один за другим, повторили: «Мне нечего добавить к словам Амера». Баширу не терпелось попросить слова. Но какой-то подросток, совсем еще мальчишка, стоявший рядом с ним, без всяких церемоний зажал ему рот рукой и тихо прошептал:

– С ума сошел? Нас из-за тебя всех перережут.

Что ж это такое? Ни слова, ни крика, ни возмущения? Люди, собравшиеся здесь, смиренно опускали глаза, склоняли головы, прятали свою гордость, честь. Отцы их отцов пришли сюда, чтобы, сохранив достоинство, найти здесь пристанище, подобно орлам, что вьют гнезда на горных вершинах. Куда ж он делся, знаменитый ниф[55]55
  Букв.: «нос» (берберск.), в переносном смысле честь, гордость, самолюбие.


[Закрыть] их отцов? Неужели ни один из них не заткнет землей эти рты, набитые ложью? И последний патруль не найдет сегодня ночью за окраинными домами деревни тело Амера или Тайеба, повешенного на самой старой веревке Талы?

– Ты еще и не то увидишь! – сказал мальчуган.

Башир огляделся вокруг, чтобы прочитать по крайней мере во взглядах раненую гордость всех этих людей. Но они опускали глаза. Ждали Делеклюза. Они избегали смотреть даже друг на друга, чтобы не видеть стыда в глазах других.

Гнев Башира утих. Да и к чему он? Эта немыслимая война всех обрекла на безволие. Трусость людей, которые ничего не могли, была столь же безмерна, сколь безгранична была подлость тех, которые все могли и которые, пользуясь этим, требовали от людей всего и все обесценивали.

Никогда, во веки веков не видела Тала такого собрания. Даже и не карикатура, зловещий маскарад! В былые времена на собраниях, которые Башир и теперь еще очень хорошо помнил, ничтожества вроде Тайеба или мерзавцы вроде Амера и рта бы не посмели раскрыть. Теперь они возглавляли обсуждение, вернее, они одни и говорили. В былые времена на собраниях можно было услышать мудрейшие притчи, самые что ни на есть гуманные речи, со словами тогда обращались бережно, потому что людей уважали. Теперь Амер и Тайеб без всякого стыда в присутствии всех могли калечить берберский язык, точно так же как калечили бы они сердца… или тела, с одинаковым бесстыдством.

Нет! Уцелела лишь декорация. Душа собрания Талы была мертва. Только что звучавший голос Смайла был иллюзией, а кажущаяся правдоподобность постановки – миражем. «Честные люди… благие вести…» О да, честь Тайеба и благо Делеклюза! Какое издевательство!

Теперь собрание в Тале – это приказы Делеклюза, сообщаемые голосом Амера безмолвному хору статистов. Как рота на рапорте: существа без душ, без мнения, без голоса! А что, если и все остальное соответствует этому? Что, если и подлинность декорации, этих домов, улиц, площадей, родников, тоже мошенничество? Астрономы утверждают, что порой мы любуемся мерцанием светил, угасших тысячи лет назад. Что, если и Тала тоже мертвая звезда?

Вскоре появился лейтенант. Он, как обычно, въехал на джипе прямо на площадь, дорога эта была проложена по его распоряжению бульдозерами. С ним был только шофер. В одной руке лейтенант держал толстую красную тетрадь, в другой стек.

Как только он показался, все встали, поднесли ко лбу пальцы вытянутых рук, жест этот отдаленно напоминал воинское приветствие. То было последнее изобретение Тайеба. Встали все, кроме Тайеба, который не посчитал нужным подняться.

Лейтенант повторил доводы Амера, несколько развив их, и в заключение сказал:

– Все это потому, что вы боитесь.

Люди выпрямились. Лейтенант улыбнулся, он попал в самую точку. Право же, пособие для психологических служб, как он убеждался каждодневно на собственном опыте, было написано на серьезной основе. Например, страница 43: «Для того чтобы держать в руках человека, достаточно лишь обнаружить изъян в его натуре. Такой изъян всегда найдется, будь то стремление к наживе, страсть, ненависть, сластолюбие, задетое тщеславие, оправданное или неоправданное честолюбие (в том случае, если оно неоправданно, использовать его гораздо легче), любовь к деньгам, слабость или глупость; человек всегда в чем-нибудь да уязвим». (Относительно того, как управлять толпой, реакции которой подчиняются другим законам, см. главу III настоящего пособия: «Психология толпы».)

Лейтенант счел нужным воспользоваться своим преимуществом.

– Ну конечно, вы боитесь! Найдется ли среди вас кто-нибудь, кому не страшно? – Он обвел взглядом собрание. – Никого? Я был прав.

Послышался неокрепший мальчишеский голос:

– Мы не боимся, господин лейтенант.

– Вот как!

С разных сторон послышались покашливания: куда ты лезешь? Ты всех нас погубишь!

– Вот это-то мы сейчас и проверим, – сказал Делеклюз.

Он поднял в вытянутой руке толстую красную тетрадь.

– Вам будет нужно изо дня в день вести журнал очередных дежурств. В этой тетради я записал даты, порядковые номера часовых, названия постов. Вам остается только проставить имена. Кто будет вести журнал?

Головы еще глубже втянулись в плечи.

– Ну, что я говорил… Где ж этот великий храбрец, который только что выступал?

– Здесь, господин лейтенант.

– Итак?

– Видите ли…

– Вижу, что ты боишься…

– Господин лейтенант…

То был голос старика.

– Наконец-то вы отважились.

– Я хочу сказать вот что: коли у нас уже есть уполномоченные по деревне, может, не стоит назначать еще новых.

– Ну вот, нашелся-таки один храбрец за чужой счет, – сказал Делеклюз. – Правда, это старик.

Старик сделал вид, что не понял.

– Я подумал, что, если у него есть время, он ведь добросовестный, преданный, да и писать умеет…

– Хорошо! Хорошо!.. О ком ты говоришь?

– Может, Тайеб…

– Я так и знал, – воскликнул Лейтенант, – Тайеб! Вечно Тайеб!.. Черт возьми, да вы бы сдохли в этой дыре, если б у вас не было Тайеба…

– Ничего не поделаешь! Вечно Тайеб…

Он был отбросом улиц, этот Тайеб. Его топтали, как топтали дорожную пыль, и, как пыль, едва замечали. Он чудом оживал каждый раз и в конце концов, войдя в этот круговорот, приобрел настоящий дар изобретательности. Был он смиренным, вежливым, раболепным до омерзения: омерзение, правда, испытывали другие, сам он никогда его не чувствовал. Он подбирал кусочки дерева, обрывки бечевок, огрызки хлеба, остатки всего на свете, потому что когда-нибудь все могло пригодиться. Он жил в неотступном страхе перед голодом, и голод не отпускал его, он жил, упиваясь чужим презрением, и был по горло сыт этой усладой. Он первым здоровался с вами и уже издали повторял приветствие погромче, если вы ему не отвечали, паясничал, чтобы ему простили его присутствие, простили, что на него неизбежно натыкаются ноги и взгляды счастливых. Если он видел, что вы равнодушны или раздражены, он начинал все сначала, искал, находил, изобретал новые ужимки, новые слова, неистовствовал, унижался, выклянчивал улыбку, будь то даже улыбка презрения. Униженность, достигшая такой степени, в конце концов заставила людей терпеть его.

Когда, приехав в Талу, лейтенант Делеклюз потребовал назначить троих уполномоченных по деревне, все были в большом затруднении: кого назвать? Прежде люди оспаривали друг у друга почести, теперь никто их не хотел. О человеке, утратившем всякое чувство достоинства, у нас говорят, что, когда он идет, на него, как дождь, льется стыд. Никому не хотелось попасть под такой дождь. За три дня так никого и не нашли. На четвертый день лейтенант собрал мужчин деревни и сказал: «Сейчас восемь часов, даю вам еще два часа. Если в десять вы не явитесь ко мне со своими уполномоченными, пеняйте на себя за то, что может с вами случиться».

Конечно, никто и не подумал о Лисе (такова была кличка Тайеба). Но стоило кому-то произнести его имя, как все в один голос сказали: «А ведь и правда!» Как всегда, о нем забыли. Его отыскали, сделали предложение. Про себя каждый решил заставить его согласиться, если нужно, силой. Но слишком долго он на все говорил «да», слишком долго доставались ему унижения как нечто положенное. Он сразу же согласился и, как всегда, поблагодарил: «Я безмерно счастлив возможности хоть чем-то сослужить службу этому селению, прекраснейшему из селений». И скорчил гримасу. Но прежде чем покинуть площадь, он на манер старейшин расправил на плечах фалды своего бурнуса вместо того, чтобы, как прежде, обмотать их вокруг шеи, потом долгим взглядом оглядел собрание. Самые робкие опустили глаза.

С этого дня регулярно, каждый вечер он ходил в САС за указаниями. На следующее утро он обходил деревню: «Капитан сказал…» Тайеб прекрасно знал, что Делеклюз – лейтенант, но из подхалимства называл его «господин капитан».

Сначала над ним пытались издеваться, как раньше, чтобы пробудить в нем прежнего фигляра и тем самым умалить опасную власть, которой его вооружили. Но вскоре отказались от этой игры. «Капитан сказал…» Укрывшись за такой формулой, как за крепостной стеной, опираясь на власть, которую никто, разве что безумец, и не подумал бы оспаривать, Тайеб возвеличивался с каждым днем. Недавно еще он ходил, прижимаясь к стенке, теперь же он шествовал прямо, на виду у всех, и неизменно носил бурнус так, что прямые фалды его ниспадали с плеч. Он перестал смеяться. Даже голос у Тайеба изменился, и незаметно его берберский язык приобрел наглое, резкое звучание языка ирумьенов. Самые трусливые начали подносить ему подарки. Каждый день он громко хвастался этими подношениями на площади, перед остальными, и те волей-неволей понимали, что им нужно делать. Они к этому пришли, один за другим. К концу месяца и дня не проходило без того, чтобы какая-нибудь женщина не вошла в дом Тайеба с корзинкой, наполненной продуктами. Мужчины под предлогом, что он выполняет общественную работу, за которую ему не платят (что, впрочем, было неправдой), начали давать ему деньги. Прошло немного времени, и Тайеб уже не утруждал себя ходьбой в САС, каждое утро он сам объявлял новое правило поведения людям, презрение которых сносил долгие годы.

– Тайеб! Тайеб! – продолжал лейтенант. – Все равно как… в общем, мне ясно… – будто другим было не ясно. – Ну что ж, если у вас только он и есть, я…

Бедняга Тайеб! Помои, нечистоты, отбросы, грязь, от которой каждому хотелось быть подальше, – все это неизбежно выпадало на его долю.

Тайеб повернулся к собранию:

– Люди Талы, у вас от страха кишки скрутило, по глазам вижу, что перетрусили. Не хочу я вашей тетради и список ваш вести не буду, кто-нибудь из вас займется этим, кто-нибудь из вас будет работать с неверными, а ваши защитники веры узнают об этом и перережут ему горло… Вы ведь боитесь защитников вашей веры… до смерти боитесь! Вы не такие, как я… Я, Тайеб, я их не боюсь, говорю это всем вам. Можете им доложить об этом. А список ваш я вести не буду.

Какой-то старик принялся умолять Тайеба. Голос его дрожал от волнения. К нему присоединились другие, потом в конце концов и все собрание. Тайеб закрыл глаза и ничего не говорил. Он слушал, как на всех регистрах звучали мольбы и, словно идолу варварского племени, который внушает и страх и ненависть, Тайебу воскуряли фимиамы. Он долго слушал их, прежде чем согласиться.

Все встали, чтобы поздравить его. Башир издали смотрел, как люди рассыпались в благодарностях, лести, лжи. Он громко сказал по-французски:

– Паразитов надо убивать!

– Вот твои карточки, доктор!

Белаид почти кричал. И, взяв его за руку, чуть ли не силой утащил с площади. Как только они отошли, он сказал:

– Ты с ума сошел?

– Я? Возможно, но уж вы-то, вы-то все мертвецы, это точно. Никого! Ни единого человека нет в Тале, чтобы заткнуть Тайебу рот его же клеветой.

– Нет, в самом деле, брат, чему тебя, спрашивается, учили на твоем факультете?.. Ты и вправду ничего не почувствовал в воздухе… во время маскарада… Нет? А ведь ты доктор, тебе бы следовало хорошо это знать… Это отдает плесенью… или чем-то кислым… внутренности еще работают, по привычке… но где-то в самой глубине, в живом мясе, они уже сгнили… Чуешь? Пахнет трупом. И шакалов тянет на падаль, так ведь и должно быть, а?… Ну что ж, до свиданья, доктор, и… не забывай, что я тебе говорил вчера: климат для тебя здесь нездоровый…

Он собрался уходить. Башир удержал его за полу бурнуса:

– Подожди!

– Ну, чего тебе?

Ответа не последовало.

– Ты слишком молод, чтобы играть с огнем, брат… Чтобы вылечить Талу от болезней, нужны лошадиные средства… и прежде всего правильный диагноз… Всей твоей медицинской науки на это, пожалуй, не хватит.

– Не знаешь ли ты?..

Башир заколебался.

– Я всех знаю, – сказал Белаид улыбаясь.

– Уполномоченного ФНО деревни?

Белаид продолжал улыбаться.

– И ты спрашиваешь об этом у меня, друга ирумьенов? Ты и вправду слишком молод, брат… и потом… ты сердишься. Из-за чего? Из-за того, что слышал, как Тайеб говорит на собрании?.. Немного же тебе надо… К тому же, знаешь, все роли в семье разобраны… Герой – Али; добрый парнишка, который работает, получает деньги и дает возможность жить другим, – Уали… Суровые традиции – мать… Фарруджа – вдова, жертва судьбы… само собой, неприступная!.. – Он возвысил голос: – Предатель – я… видишь? Для тебя уже нет места… Возвращайся к своим книгам, больным, столичным развлечениям…

– Я не могу туда вернуться, – сказал Башир.

– Почему же?

– Из-за полиции.

– Вполне достойная причина, – сказал Белаид.

Он со смехом отошел. Башир смотрел, как он, широко шагая, добрался до конца улицы. Он напевал: «Немножко выпить так прия-а-а-тно!» Прежде чем исчезнуть, он обернулся и издали прокричал:

– Моханд Саид спрашивал меня, не знаю ли я чего о его сыне Рамдане. Об заклад бьюсь, что ты с ним и не поговорил, как приехал. Зайди к нему. – Он пошел было и снова обернулся: – Скажи, что ты от меня… а теперь ступай домой, скоро комендантский час… Макиавелли!

Башир поднялся наверх в комнату, лег, но сон не приходил. Лежа с открытыми глазами на спине, закинув руки за голову, он слышал мягкие шаги патрулей на улице да время от времени где-то далеко печальный крик совы…

«Чтобы вылечить Талу от болезней, нужны лошадиные средства и прежде всего правильный диагноз…»

Но его никогда не учили ставить подобные диагнозы. Слишком много здесь всего, никаких правил, а главное – нельзя сохранить объективность, как в случае трахомы или ветряной оспы. При такого рода диагнозе ты сам не безучастен и с пристрастием отбираешь и толкуешь факты…

А между тем в Тала-Узру, как и во всех горных деревнях, так было испокон веков. Вроде бы жизнь не замерла, не стояла на месте. А на самом деле? Вслед за нашими отцами мы повторяли то, что они унаследовали от своих отцов. Это была гарантия от случайностей и всех злых сил, которые иначе давно бы уничтожили нас. Мы не настолько постигли мир и проникли в него, чтобы передвигаться в нем если уж не в радости, то хотя бы без страха. Натыкаясь каждый день на все его углы, мы в конце концов поняли, что он не создан для нас или мы для него. У нас нет ничего, чтобы защитить себя от мира со всеми его бедствиями, от его болезней, невежества, голода, холода, злобы, бессилия, ненависти и хаоса: нет у нас ни силы, ни науки, ни богатства. Нас приобщили к откровению, но временами нам казалось, что оно брезжит на недоступных вершинах, далеко от тех ничтожных бед, которые стали нашим повседневным уделом и клонят наши шеи и взоры к земле, а вовсе не поднимают к небу, где понапрасну пропадает столько света, недоступного нашему взгляду.

Закон предков! Уж коли рецептом этим пользовались веками, значит, он был неплох. Нужно было лишь следовать ему. Новшество – это не только никчемное ребячество, но и настоящее безумие, а то и самоубийство. Тот, кто идет не по проторенным дорогам, или тот, кто хоть немного сворачивает в сторону от них, спешит навстречу собственной гибели, а может быть, и гибели других. В речах наших мудрецов часто встречается эта формула: «Предками нашими все сказано, нам нечего к этому добавить». Нам нечего и изобретать. Честный человек – это тот, кто идет точно по следам, оставленным его отцами.

Впрочем, нас дрессируют так с детства, очень рано приобщаемся мы к обычаям предков, к их деяниям, их понятиям о доблести, их запретам, их предрассудкам. Все эти божьи пределы, которыми они строго ограничивали порывы своих смирившихся сердец, становятся нашими. Не постигнув еще и законов действий, не распознав еще их ограниченности, их возможных ошибок, мы уже становимся их пленниками. Чтобы освободиться от этого, нужно больше, чем смелость или неведение, нужен гений.

Тала-Узру, родник в скале! По правде говоря, у нас в деревне нет ни родника, ни скалы, но, когда наших предков прогнали из долины и они пришли сюда, чтобы основать деревню на этом затерянном горном хребте, из сыновнего почтения они назвали ее именем той деревни, где жили раньше. Мы знаем, что в те времена в той, первой Тале хлеба у нас в долинах волнами колыхались на ветру и стада спускались по склонам оврагов, словно белые весенние ручьи.

А потом мы оттуда бежали, как говорится, спасая честь. Морям хлеба и лавинам баранов, означавшим благоденствие и позор, отцы наши предпочли достоинство нищеты. С тех пор как мы ушли из долины, мы питались желудевой мукой, зимой и летом одевались в сотканные из овечьей шерсти одежды, голодали, мерзли, ходили босые, но всегда ревностно оберегали свою нищету и свое достоинство, нам и в голову не приходило отказаться от них даже ради всех земных благ…

И так было испокон веков в Тала-Узру.

А теперь вот настали новые времена, и эти стены, эти нравы, эти законы, в долготерпении, веками создававшиеся столькими поколениями, истратившими на них свой ум и мускулы, – теперь все это отдано во власть безумия Тайеба и жадности Амера…

Башир ворочался на толстом слое шерстяных одеял, но заснуть никак не мог. Только что смолк шум шагов последнего патруля. Обычно проходило больше часа, прежде чем появлялся следующий. Башир встал. В тот момент, когда он собирался открыть дверь, чтобы выйти, послышался сонный голос Смины:

– Если ты в здравом уме, сиди дома.

Он осторожно закрыл за собой дверь. Из дома донесся испуганный голос Фарруджи: «Брат, дорогой!»

Он блуждал по мертвым улицам, на которых необычно глухо отдавались его шаги. Ему хотелось кричать, чтобы разомкнуть кольцо этого душного молчания. Летучие мыши плели от одной стены к другой нить своего беспорядочного полета. Где-то мать успокаивала ребенка.

На маленькой площади перед мечетью Моханд Саид курил французские сигареты. Он даже не обернулся, когда Башир молча сел рядом с ним.

– Через час будет патруль, – сказал Моханд.

– Я не могу заснуть, не могу сидеть дома.

– Если они застанут тебя здесь, за это поплатится вся деревня.

– А ты?

– Я могу возвращаться, когда хочу… как твой брат Белаид.

Башир вдруг заволновался:

– Да-Моханд, ты не чуешь?

– Чего? – спросил Моханд.

– Трупного запаха.

– Тебе лучше вернуться домой.

– Да-Моханд, в твое время ведь все было не так, а? Они ведь не сидели бы там, притаившись за стенами, вглядываясь в темноту, слушая шорохи, заставляя молчать детей, изнывая от страха, считая часы, оставшиеся до рассвета. А? Да-Моханд, в твое время они сражались бы и, если надо, погибли бы как храбрецы.

Тяжелые веки Моханда наконец открылись.

– Иногда, – сказал он, – нужно уметь хотя бы только держаться.

– Держаться! Будто деревья, камни или животные. Просто люди этого края выродились.

– Если ты пробудешь в деревне еще немного, ты перестанешь так говорить.

Вдруг они уловили шум торопливых шагов со стороны мечети. Башир встал, собрался бежать.

– Поздно, – сказал Моханд, – теперь уж оставайся… не то они будут стрелять в тебя.

Почти тотчас же на площадь выбежал Белаид.

– Моханд… А? Ты тоже здесь?.. Вы-то мне как раз и нужны… оба… Моханд, твой сын Рамдан только что арестован в Алжире… А тебя, – продолжал он, повернувшись к брату, – если он заговорит, телеграмма придет сюда сегодня же ночью, и тебя заберут до рассвета… Тебе остается только смываться… Ступай к Южным воротам, там увидишь человека, который тебя проводит… на КП Амируша… А ну, пошевеливайся…

Он подталкивал Башира, заставляя бежать.

– И не печалься ни о старухе… ни о Тайебе… Найдутся люди, доктор, позаботятся о них обоих…

Сзади до них донесся смех Моханда, раздались голоса.

– Это Моханд шутит с патрулем… Не беспокойся… Мы их задержим, пока ты не выйдешь за проволоку… Дальше за тобой никто не пойдет.

Белаид вернулся на площадь, где Моханд продолжал смеяться с парнями из патруля. Шатаясь будто пьяный, Белаид неожиданно запел в темноте.

 
Немножко выпить так прия-а-а-тно…
 

У южного поста Башир увидел невысокого человека, укутанного в полосатую кешебию. Он чем-то напоминал ему того робкого служащего в Алжире. Звали его Месауд. Месауд дал Баширу парусиновые ботинки на толстой резиновой подошве, такую же, как у него, кешебию, автомат Ламбретта.

– Ты умеешь с ним обращаться?

– Нет еще, – сказал Башир.

– Я тебя научу.

Один из сторожей помог им выйти за ограду из колючей проволоки. Другой следил за дорогой к САС, на случай если появится патруль.

Воздух был насыщен влажным благоуханием. Башир шел за сгорбленной фигурой Месауда, в двадцати шагах от него. Автомат показался ему легким, а вот ботинки натирали ноги. Месауд шел не оборачиваясь. И ни разу не остановился передохнуть. Он не видел ни кустарника, околдованного луной, ни праздничного шествия звезд в небе. Так они молча шли больше пяти часов…

Башир чувствовал, что автомат начинает оттягивать ему плечо. Кожа на пятках и на пальцах ног горела. Он не мог снять ботинки из-за камней на дороге, к тому же Месауд часто шел прямо через поля. Башир боролся со сном и с тяжестью автомата, давивших ему на плечи. Ночь показалась его глазам более тусклой, и вскоре он не видел уже ничего, кроме размеренного движения ножниц-ног своего товарища, движения, похожего на равномерную работу какого-то механизма. Башир остановился. Месауд тоже.

– Ты ничего не слышишь?

– Нет, – сказал Месауд. – В первый раз всегда так. Кажется, будто что-то слышишь, а ничего нет.

– Я устал, – сказал Башир.

– Знаю.

– А если немного отдохнуть?

– Если ты остановишься, то уже не сможешь идти дальше… К тому же тогда мы не доберемся за ночь…

– Я сниму ботинки. Они обжигают мне ноги.

– Без них ты не пройдешь и километра.

– И потом, мне кажется, что в них набралась вода, внутри все мокрое. Я сниму хоть носки.

– Это не вода, – сказал Месауд, – это кровь. У тебя нет привычки. Послушай. В километре отсюда дом лесника. Ты останешься там… пока мы не придем за тобой… А я пойду дальше, мне нужно выполнить задание в срок… По дороге я предупрежу лесника. Ты ему только скажешь: «Здесь много кабанов?»

Месауд оставил Баширу сумку с бинтами и ушел…

У лесника был резкий голос и огромнейшие усы. Он вытянулся по стойке «смирно».

– Капрал Брахим бен Брахим, номер семь тысяч четыреста два, Первый полк алжирских стрелков…

– Добрый вечер, – сказал Башир, – я устал.

– Вот я и говорю: хочешь есть – ешь, пить – пей, спать – спи, а устал, так отдыхай…

– Здесь много кабанов? – сказал Башир.

Тон Брахима сразу изменился.

– Входи, брат, входи. Двери моего дома открыты для тебя. Здесь у тебя все будет.

Ноги Башира были в крови. Красный раствор хромистой ртути едва отличался от живого мяса. Первое прикосновение ваты к ранам обожгло так, будто к ним приложили раскаленные уголья.

– Ты новичок? – спросил Брахим.

– Заметно?

– Стоит посмотреть на твои ноги… а тебе они еще понадобятся.

Шум задетых кем-то ветвей… Рычание собаки… Вспорхнули потревоженные во сне птицы…

– Собирай все это, – сказал Брахим, – и иди за мной. Не забудь ничего.

Куча толстых поленьев образовывала около двери правильный куб. Лесник отодвинул большое полено внизу.

– Входи, – сказал он, – внутри пусто.

Башир проскользнул, в отверстие, которое лесник тотчас заложил поленом.

– Просунь ствол автомата в щель… вот так… сюда… эй, не слишком-то!.. И не стреляй.

Башир слышал, как он уходит.

– Ни под каким видом.

Показалась немецкая овчарка, волоча за собой человека, вскоре, задыхаясь, появились несколько харки[56]56
  Алжирцы, служившие помощниками полицейских или вступившие в специальные части французской колониальной армии.


[Закрыть]. Башир слышал, как они говорили по-арабски. Они ходили взад и вперед перед поленницей. Тот, что был начальником, шутил с лесником около двери.

– Феллага давно прошли?

– Как раз перед вами, – сказал лесник.

– Когда-нибудь, – сказал харки, – ты за это поплатишься своей шкурой. Или они тебя зарежут, или мы расстреляем. Тебе что больше нравится?

Белые зубы выделялись на смуглом лице харки, когда он смеялся. Улыбка предателя была как раз на прицеле у Башира.

– А что, если они здесь, эти феллага?

– Конечно, – сказал лесник, – феллага, они везде: под крышей, в печке, в лесу, вот в этой куче дров, за дверью, в доме…

Он потянул за створку двери.

– А ну, входи, они здесь, давай ищи…

Овчарка натянула поводок и повела носом в сторону поленницы.

– Это скотина оторвет мне плечо. Вольф… ко мне!

– Мне принесли сегодня бутылку анизет[57]57
  Анисовая водка.


[Закрыть], – сказал Брахим, – но это не для такой образины… ты не способен оценить… напьешься с третьего стакана!

– Спорим, – сказал харки.

Вместе со всеми они вошли в дом…

На другой день с наступлением ночи старый, сгорбленный крестьянин появился перед домом лесника верхом на муле.

– Чего тебе? – спросил лесник.

– Ничего. Осла ищу, потерялся он. Не видал моего осла?

– Не видел я твоего осла.

– Кабаны здесь есть?

– Входи, – сказал лесник.

Войдя внутрь, старый крестьянин распрямился. Он сразу же обратился к Баширу:

– Я привел вам мула, доктор. Мы будем на КП до рассвета.

Лесник только глаза вытаращил. Он помог Баширу собрать вещи.

– Он что, лекарь, этот парень? – спросил он крестьянина.

– Да вы что, со вчерашнего дня не могли найти время познакомиться? Башир Лазрак, доктор медицины! Брахим бен Брахим, капрал Первого полка алжирских стрелков…

– Ладно! – сказал Брахим. – Хорошо, что ты скоро пришел!

– Он тебе уже надоел?

– Весь день я раздумывал, как мне его прикончить: вот этой колотушкой или его автоматом?.. Понимаешь? Партизаны с белой кожей и подстриженными ногтями… и эта рубашка… Ты видел рубашку?.. Я решил – это француз, он просто выучил кабильский язык… Шпион… Его надо прикончить…

– Он будет заниматься санитарной службой вилайи. Если б ты хоть волосок на его голове тронул, тебя бы повесили…

Брахим кончил собирать сумку Башира.

– До свиданья, доктор, и не обижайтесь…

Они шли всю ночь. По мере их продвижения голубой массив Джурджуры на залитом луной небе приближался и становился выше. С первыми проблесками зари они добрались до маленькой деревушки, бурой шапкой прилепившейся к скале. Залаяли собаки, где-то в темноте слышался освежающий шелест бегущей воды. Воздух был холодным. Баширу хотелось есть. И он устал. Вот уже час, как раны его снова заболели, вся кровь прилила к ногам.