Текст книги "Избранное"

Автор книги: Мулуд Маммери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 36 страниц)

– Адди-у-Бихи. Суд начинается завтра.

– Откуда ты знаешь?

Она засмеялась:

– У нас об этом все знают. Один ты, иностранец, ничего не знаешь.

– Там будут говорить по-арабски, ты ничего не поймешь.

– Ну и что ж. По радио говорят, что он предатель. Я хочу посмотреть, какие бывают предатели.

– Послушай, нет-нет, сиди спокойно и слушай, что я тебе скажу. Я иностранец, как тот приятель маленькой Махсен. И я тоже уеду в один прекрасный день.

– Все вы уезжаете, – сказала Итто.

– К тому же у меня дела в городе.

– В каком городе? – спросила Итто.

– Ты не знаешь, это далеко отсюда, в Лараше. Так вот, послушай, дай-ка твое пальто. Надень его, вот так! Застегнись! А где твои туфли? Сняла? Надевай. Вот так! Теперь, как большая умная девочка, которая знает, что делает, а не как взбалмошная девчонка, у которой в голове невесть что, ты вылезешь из машины и пойдешь вон туда, – он показал на лес, в сторону Танефнита, – и будешь идти всю дорогу одна, не оборачиваясь и не останавливаясь. Дорогу ты знаешь, ходить тебе не привыкать. Дойдешь до своей палатки. Тихонько-тихонько войдешь в нее. Спокойно заснешь, а завтра утром встанешь… и приготовишь обед отцу с братом, накормишь их, когда они вернутся с работы. И так все двадцать девять дней, а на тридцатый ты наденешь свои самые красивые наряды и станешь женой Рехо-у-Хэри. Если смогу, я тоже приеду посмотреть на твою свадьбу. Все будет хорошо, и ты будешь счастлива. А если ты этого не сделаешь, Итто, мы сейчас же простимся с тобой навсегда.

– Как хорошо ты говоришь! – сказала она. – Только я хочу спать. Все это ты расскажешь мне завтра, когда я проснусь.

Она прижалась к его плечу. Он почувствовал прикосновение ее груди и вскоре уже не мог различить, его это сердце бьется или ее.

– Если замерзнешь, возьми пальто, – сказала она. – Только не гони. Ты ведь никуда не спешишь, а я всегда успею приехать.

Он ничего не сказал, натянул на себя край пальто, обнял Итто за плечи. Их поглотили молчание и мрак, машина, затерявшись в долине, скользила, словно челнок, ведомая, как на привязи, двумя живыми лучами.

– А что мы будем делать все эти двадцать девять дней?

– Не волнуйся, завтра же я сдам тебя каиду Мрирта, и он отправит тебя домой.

– Как ты думаешь, он меня сначала посадит в тюрьму?

– Тебе бы это было полезно.

– Приходи навещать меня в тюрьму. Мне будет не так скучно, если я стану ждать тебя.

– Все это время я буду занят.

– Революцией?

– Это тебя не касается.

Она закрыла глаза и долго молчала, потом сказала:

– Помнишь, что ты говорил мне в Азигзе?

– Нет, я не помню, что я тебе говорил в Азигзе, но, что бы я ни говорил там, забудь об этом.

– Я уже пробовала… Не могу!.. Лучше бы ты ничего не говорил мне.

– А что я тебе сказал в Азигзе?

– Я не смогу повторить точно, слово в слово, но смысл прекрасно помню. В Азигзе ты говорил: «Овцы привыкли к своему стаду, к овчарне и согласны жить там, лишь бы им бросали корм. А лев предпочитает жить один в лесу и подыхать с голоду».

– Прекрасно! Поздравляю! Ты как талеб[72]72
  Знаток Корана, писарь (араб.).


[Закрыть]. Он наизусть знает все суры Корана и повторяет, ничего в них не понимая. Так и ты.

– Я хочу спать, – сказала она.

За Мриртом большое шоссе, ведущее на Фес, пересекает холмистую равнину. Фары ласково скользили своими конусообразными лучами по зреющей пшенице, полные зерен колосья на прямых стеблях напоминали плотно нанизанные бусы. Проехав несколько километров, Башир остановился около заброшенной сторожки.

– Я тоже хочу спать, – сказал он.

– Нам будет очень хорошо в этом дворце, – сказала Итто.

Было холодно, и она захватила пальто. Башир извлек из багажника старый, верно служивший ему плед…

В Мекнесе, куда они приехали на другой день, она потащила его на сук[73]73
  Сук – торговый ряд (араб.).


[Закрыть]. По темным и тесным улочкам, где костлявые ослики перетаскивали на своей спине огромные тюки, загораживая всю дорогу, Итто передвигалась с такой ловкостью, будто всю жизнь прожила в этом городе.

– Пойдем. Мы сейчас все купим для моей свадьбы.

Она накупила кучу ненужных вещей, нагрузив ими Башира. Под конец карманы его и обе руки оттягивали пакеты с хной, пряностями, благовониями и тканями самых странных расцветок.

– Так я все растеряю.

Они отправились в парк, чтобы все разобрать и как следует уложить. На соседней с ними скамейке какой-то клерк в замусоленной белой джеллабе и белом колпаке пересказывал поучительным тоном содержание газеты, которую держал в руках. Он бормотал, раскладывая и складывая страницы, потом с важным видом обращался к окружавшим его вопрошающим глазам:

– «Этот человек жил как феодал среди своих придворных и голодных рабов. Наверное, ему никто ни разу не сказал, а сам он читать, конечно, не умеет, что в Марокко, нашей любимой отчизне, кроме короля, который является первейшим поборником справедливости в королевстве, есть только граждане, и все они равны как в своих правах, так и в своих обязанностях».

Итто слушала с явным интересом. Талеб как раз повернулся в ее сторону.

– У него лживые глаза, – сказал Башир.

– «Если есть люди, – продолжал клерк, – будь они марокканцы или иностранцы, которые еще полагают, что могут вернуть в нашу страну гидру колониализма, пусть не обманывают себя. Первейший страж нашей независимости, наш король, правительство, суд, полиция и армия помешают им осуществить их мерзкие замыслы. Да и сам народ, который столько выстрадал в застенках колониализма и ценой собственной крови заплатил за нашу благословенную независимость, сам народ в случае необходимости вмешается в это дело и добьется того, чтобы преступники понесли заслуженную кару за свои преступления…»

Итто опустила длинные ресницы, спрятав свой отсутствующий взгляд. Рука ее машинально перебирала голубую шелковую ткань.

Чтец запинался на каждом слоге, выкрикивал гласные, по нескольку раз повторяя одно и то же, и наконец смолк. По всей видимости, он уже больше ничего не понимал. Но это ему даже облегчило дальнейший перевод.

– «Весь народ, глубоко возмущенный неоколониалистскими происками Адди-у-Бихи, вместе с нами ждет решения суда, он спокоен, ибо знает, что правосудие, непреклонное, беспощадное, суровое правосудие избавит его от необходимости дать волю своему гневу».

Талеб кончил переводить. Величественным жестом сложив газетные листы, изрек:

– На все воля аллаха. – Обвел собравшихся своими бегающими, лживыми глазами и застыл с холодным, непроницаемым выражением лица. Тогда только слушатели оживились и на все лады начали обсуждать то, что столь сложным языком изложил им талеб. Итто вдруг встала и подошла к ним.

– Сколько ты заплатил за это, талеб?

Талеб ответил, подавив свое высокомерие:

– Это газета, сестра моя.

– И дорого это стоит? – спросила Итто.

– Двадцать пять франков, но я могу подарить ее тебе.

– Всего двадцать пять франков? – переспросила она. – Все равно дороговато за такое вранье!

Башир загородил ее. Он был уверен, что они набросятся на нее, изобьют, затопчут… Но нет, на нее посыпался всего лишь град ругательств, разобрать которые было трудно, потому что ругались все разом:

– Пошла вон, дочь греха!

– Да проклянет тебя аллах!

– Разоренье дому твоему!

Они уже были далеко, когда до них донеслось последнее ругательство:

– Если б у тебя в сердце оставалась хоть капля стыда, положенного мусульманке, ты бы не шлялась с вонючим иноверцем.

Они снова сели в машину и поехали в Рабат. Остановившись на улице Мухаммеда V, Башир разбудил спавшую Итто.

– Я отведу тебя в гостиницу. Там ты можешь спать дальше. А я буду занят весь день… Да, да, революцией, – сказал он. – И нечего смотреть на меня такими глазами.

– Я просто думала о ваших предателях после вашей революции.

– У нас их не будет, мы позаботились об этом раньше.

– У тебя короткая память.

– А ты знаешь хоть одного?

– Нет, но ты забываешь свои собственные проповеди: революция порождает предателей, подобно яблоне, что приносит яблоки. Когда у правителей не будет хлеба, чтобы накормить народ, они начнут бросать ему предателей пачками, дабы утолить его голод. Что, разве не твои слова?

– Шла бы ты лучше спать.

– Нет. Посмотри на этих людей, все они ждут, когда откроются двери суда. Я пойду к ним и буду приходить сюда каждое утро, пока не начнется суд.

У ограды суда собралась толпа: потасканные костюмы и серые джеллабы облепили решетки, как пчелиный рой. Вход в здание преграждал заспанный полицейский.

– Тебе нечего делать с этими людьми. Посмотри на них: худые, с остекленевшими глазами и, уж конечно, с пустыми животами. У них нет хлеба, и они пришли посмотреть на предателя, чтобы обмануть голодные колики. Сытых здесь нет. Ты их тоже скоро увидишь, только по другую сторону ограды. Они-то и устраивают этот спектакль. Именно они бросают на съедение толпе положенный ей паек – предателей. Когда те, другие, появятся, смотри внимательно. Ты увидишь, что они скорее лопнут от жира, чем будут смотреть так же покорно, как эти. И уж можешь мне поверить, они непременно прикроют улыбкой сострадания всю ненависть, что разъедает им глаза, весь страх, что сочится сквозь их шкуру.

– Тем более я должна пойти к этим людям, правда? Возьми-ка у меня этот балахон, – сказала она, бросив ему джеллабу, – я в нем задыхаюсь. Если вспомнишь обо мне до конца заседания, заходи за мной, а то ведь я совсем не знаю города.

– Нет. Как только я найду комнату, я приду за тобой, чтобы отвести туда. Я уезжаю в Лараш. Если не забудешь меня, подожди в Рабате, пока я не вернусь.

Итто вошла в толпу в своих праздничных одеждах, и тут же послышался хор голосов:

– Это его дочь.

– Как бы не так! Любовница, конечно.

– Они начинают в восемь часов. У меня все ноги затекли.

– А я ему и говорю: уж десять лет, как я в партии. Тем, кто вступил в партию в самый последний момент, тем, кто купил партийный билет за пятьдесят тысяч франков, им нашлось место, а меня забыли начисто.

– Вся твоя надежда на аллаха, брат!

Одна девица раскудахталась:

– Господи, да в его краях все девушки на выданье должны были сначала пройти через него. – Она помолчала, потом добавила: – Он, верно, стар и безобразен, и воняет, должно быть, от него.

Кто-то возбужденно заговорил фальцетом:

– Надо отрубить ему голову, надеть ее на кол и выставить на заборе у тамошнего каида, а потом пропустить мимо всех, кто за него, чтобы раз и навсегда отбить у них охоту к распрям в народе.

Итто не понравилась эта болтовня: одни сплетни. Она пошла спать.

– А, доктор, ты здесь? Очень кстати. Я как раз иду на собрание лагерного комитета, посвященное важному вопросу… Пойдем со мной?

Капитан был очень возбужден. Вот уже два дня джунуды отказывались выполнять приказания одного из лейтенантов.

– Просто ума не приложу, что делать. Большинство джунудов было ранено у нас в горах, а лейтенант Абдаллах почти все свои нашивки получил в Марокко. С одной стороны, я должен заставить их подчиняться дисциплине. С другой стороны, лейтенант Абдаллах… не то чтобы его любовь к родине вызывала сомнение… и все-таки… Он, например, считает, что победа зависит от степени строгости. Чем строже, мол, тем лучше.

Комитет заседал в полном составе. Обстановка была торжественной. Капитан коротко представил Башира.

– Прежде чем начать заседание, прошу комитет почтить минутой молчания память наших братьев, павших за свободу Алжира.

Башир пытался угадать, который из присутствующих лейтенант Абдаллах. Но нашивок ни у кого не было.

Капитан изложил факты и в заключение сказал:

– Собрание должно решить, какие меры следует принять во избежание повторения подобных вещей. Кто хочет взять слово?

Решительно взметнулась одна рука.

– Лейтенант Абдаллах! – сказал капитан.

– Братья, – сказал лейтенант Абдаллах, – случай, о котором только что говорилось, представляет собой серьезную опасность, ибо подобные вещи угрожают самой основе нашей революции. Первого ноября 1954 года Армия национального освобождения взяла на себя благородную задачу освободить национальную территорию от более чем столетней оккупации. Этой армией восхищается весь мир. Но кто из нас не понимает, что этим мы обязаны не только самоотверженности наших джунудов, но и своей железной дисциплине? Кто из нас не знает, что дисциплина составляет главную силу армий, что она крайне необходима, особенно в армии добровольцев? Горстка саботажников… у нас есть документы с точными данными… – Он обвел присутствующих пристальным взглядом, задержав его на мгновение на каждой паре глаз. – …Горстка саботажников с совершенно определенными целями пыталась воспользоваться доверием джунудов, подавляющее большинство которых вне всяких подозрений. Речь идет о том, чтобы наказать именно это ничтожное меньшинство смутьянов. Если хочешь убить гадюку, надо метить в голову. Совершенно очевидно, что не найдется ни одного алжирца, тем более здесь, среди присутствующих, который стал бы поддерживать врагов революции.

Башир видел, что речь не произвела особого впечатления. Во всяком случае, никто не попросил слова, все молчали.

– Какие меры ты предлагаешь принять, брат Абдаллах? – спросил капитан.

– Прежде чем принимать какие-либо меры, необходимо наказать.

– Какое же наказание ты предлагаешь?

– Для большинства джунудов никакого. Что же касается горстки паршивых овец, то обвинение против них ясное: неповиновение командиру перед лицом врага. За такое во всех армиях мира применяется одна и та же мера наказания.

Капитан оборвал его:

– Может быть, прежде чем делать выводы, полезно было бы выслушать мнение всех братьев?

Капитан видел, что они избегают его взгляда. Только старые ходики, криво повешенные в углу, нарушали молчание, дробно стуча, как стучат шаги солдат, ведущих на расстрел преступника.

– Капитан, – сказал Башир, – мне кажется, что к обвинительной речи брата Абдаллаха надо добавить два уточнения. Прежде всего, в настоящее время перед нами нет никакого врага. И второе: АНО – это армия добровольцев. При разборе любого дела необходимо учитывать и прежние заслуги.

– Брат Башир… – Лейтенант Абдаллах едва сдерживал негодование. – Брат Башир, мы ведем войну. Мы сражаемся против самого бесчеловечного из колониальных режимов. Именно сейчас, в этот самый момент, одни алжирцы погибают, сраженные пулями наемников, другие гибнут в застенках Алжира. Партия, на которой лежит ответственность за эту войну и за победу в ней, не может предаваться бесплодным переживаниям, рассматривать каждый отдельный случай и заниматься всякой ерундой. Есть только два сорта людей: те, кто работает на революцию, и те, кто, объективно говоря, ее саботирует.

– Во всяком случае, те, кто сражался в Алжире, а таких большинство, уже доказали, к какой категории они относятся.

К удивлению Башира, его поддержали все. Политкомиссару было поручено разъяснить джунудам, что они нарушили свой долг, что их неповиновение равносильно дезертирству перед лицом врага. Тому, кого Абдаллах называл зачинщиком, дали пятнадцать суток карцера, или, как говорили джунуды, каземата.

Когда вместе со всеми Башир вышел из комнаты, до него донесся голос Абдаллаха, оставшегося наедине с капитаном:

– Я всегда это тебе говорил, Муса. Объективно интеллигенты – предатели революции. Их надо расстреливать всех до одного.

Вечером капитан зашел в палатку к Баширу.

– Я хотел предупредить, что у тебя появился еще один «друг» в лице лейтенанта Абдаллаха.

Башир пожал плечами.

– Все-таки будь осторожен. Для него не существует различия между большим и малым, и он в любую минуту готов прибегнуть к самым решительным мерам.

Капитан согнул палец на воображаемом спусковом крючке.

– А почему другие члены комитета молчали?

– Они боялись… Если бы я не прервал Абдаллаха, знаешь, чего бы он потребовал для зачинщика?.. Смертной казни! С ним шутки плохи…

– Это заметно! – сказал Башир.

– Вот так. Но это не все… Есть новость.

– Хорошая?

– Для кого как. Я получил предписание командования – тебя требует Амируш. Он пишет: «Я одолжил его „марокканцам“, а вовсе не подарил». Марокканцы… это мы! Видно, он дорожит тобой.

– Когда надо ехать?

– Через две недели.

– Я поеду раньше, – сказал Башир.

– Нет. Сначала подлечи ноги. Там они тебе понадобятся. Пришли нам открытку из Алжира.

– Обязательно, – сказал Башир.

Башир провел в Лараше еще неделю, а на седьмой день, к вечеру, поехал в Рабат. Он сразу же отправился в Агдаль, где остановилась Итто. Бегом поднялся по лестнице и что есть силы рванул фарфоровую ручку двери. И увидел Итто. Лицо ее было преисполнено торжественности, рассеянный взгляд огромных налитых гневом глаз устремлен в бесконечность, веки покраснели.

– Ты плачешь?

– Теперь мне пора ехать, – сказала она, – меня ждут к празднику.

– Ах да, праздник! – Он о нем почти забыл в эти дни. Вспомнил Башир и о процессе. Накануне он видел, как мальчишки, продававшие газеты, вихрем носились по бульвару, выкрикивая, что суд состоится завтра.

– Его судили? – спросил он.

– Нет, – произнесла Итто сквозь зубы.

– А ведь было назначено на сегодня.

– Они его не судили, они его приговорили.

– На сколько?

– К смерти, – сказала она и бросилась на постель, стараясь заглушить рыдания.

Потом встала.

– Прости меня, – сказала она, – я больше не буду. Ему слезами не поможешь.

Башир посмотрел на нее. Взгляд у нее снова был отрешенным.

– Сначала опиум, теперь дубинка.

Прочитав недоумение во взгляде Башира, она сказала:

– Твои слова.

– Знаю, только не понимаю, что ты хочешь этим сказать.

– После газетного опиума – дубинка судьи. И в твоей стране тоже так будет?

– Откуда я знаю? Наша страна еще не принадлежит нам.

Она подошла к умывальнику, смочила холодной водой опухшие веки.

– Вот и все, – сказал она, – вот и кончилась моя городская прогулка! Кончилась и моя свобода! Пора возвращаться, наверно, меня там все ждут не дождутся к празднику. Вернусь домой… и буду жить в законе… с Рехо-у-Хэри. Прощай!..

Она протянула ему побелевшие губы.

– Хочешь, я провожу тебя?

– А… твои дела?

– Все уладилось.

– Тогда поедем… ты избавишь меня от всех этих шелудивых, безруких, курносых уродов, этих остервеневших от зуда псов, которые все хотят спать со мной… Тьфу! Ни один не прошел мимо, не попытавшись коснуться меня, не подмигнув, не показав свою золотую челюсть или свою американскую машину. Уж так меня от них тошнило!

– Поедим перед дорогой?

– Нет, я не буду. Надо, чтобы здесь немного отпустило.

Она показала на горло.

Башир привлек ее к себе.

– Вот увидишь, скоро ты все забудешь, и снова все станет для тебя просто, ясно и просто, как прежде.

– Пора бы уж, – сказала она, – а то у меня голова кругом идет. Когда ты уедешь, некому будет бередить боль, и она утихнет, а потом придет день, когда я об этой боли совсем забуду.

– Чтобы быть счастливой, тебе уже пора потерять меня.

– А я тебя уже потеряла. Вот сейчас мне все кажется, что ты где-то там, далеко, очень далеко, и что я все потеряла.

Он сказал ей, что возвращается в Алжир.

– Когда? – спросила она.

– Через неделю.

– А как же моя свадьба?

– Свадьба будет великолепная, и ты будешь счастлива.

– Ты говоришь так, как будто и вправду уже уехал от меня.

Неделю они провели между Танжером и Тетуаном. На седьмой день, вечером, они выехали в Айн-Лёх.

– Мне кажется, что мы никогда больше не встретимся, – сказала она.

– Мне тоже. Мы встретились на дороге. И вместе прошли кусок пути. Теперь нам пора расстаться, потому что на этом перекрестке наши дороги расходятся. Так будет лучше.

– Ты думаешь?

Он засмеялся.

– Конечно, нет! Но, насколько я помню, в таких случаях всегда так говорят.

– Наши дороги никогда не разойдутся. Только ты пойдешь по большой дороге, а я по тропинке.

Сквозь опущенные ресницы взгляд ее устремлялся куда-то вдаль, вслед за уходящим солнцем.

– …куда бы ни вела твоя дорога, – сказала она.

– А если это дорога в никуда?

– Как будет хорошо, когда мы придем туда вместе…

Он вздрогнул, будто очнулся от сна.

– Надо расставаться, а я еще не спросил тебя…

– О чем?

– Что ты делала там, на дороге, когда мы встретились?

– Ждала тебя.

Она засмеялась. И он вместе с ней.

– Я не заставил тебя слишком долго ждать?

– А я не очень торопилась тебя увидеть.

– Очень мило с твоей стороны!

– Я знала, что ты ненадолго. Ты из тех, кто уходит, и я это знала.

Она прикрыла сиреневое платье ускользавшим краем голубой накидки.

– Солнце скрылось, – сказала она.

– Оно тоже из тех, кто уходит.

– Наступит ночь, но…

– Но…

– Завтра на заре я буду ждать его появления над холмами Айт-Мгилда, и… оно-то вернется, я знаю.

Она положила голову Баширу на плечо. Они долго молчали. Медные краски горизонта расплылись кровавыми пятнами, рассыпались золотыми брызгами, словно объятый пламенем вереск, и вдруг все это великолепие погасло, покрывшись серым свинцовым налетом, и утонуло во мраке.

– Пока ты не уехал, я тоже хочу тебя спросить.

– О чем?

– Это далеко?

– Что?

– Никуда, к которому ведет твоя дорога?

– Не знаю, там видно будет, но…

– Но?

– Боюсь, что это и в самом деле далеко…

– Я не люблю дорог, по которым мне приходится идти одной, они кажутся длинными-длинными.

Она взглянула на холмы Айт-Мгилда. И не увидела их. Все поглотила тьма. Все, что жило при свете дня, умерло вместе с солнцем. Ничего не осталось! Только серая лента дороги да два световых луча от фар, тихо раздвигавшие бесконечные сумерки, в которые погрузился их хрупкий челн – машина. Наступил конец света.

– Я не хочу расставаться с учителем, унося в душе сомнение.

Башир слушал.

– О дороге, которая ведет в никуда, учитель говорил когда-то. Все это поэзия, один из способов уйти от действительности, потому что действительность, говорил он, – это почти всегда проза, причем чаще всего самая грубая. Учитель вывел меня на дорогу, а всякая дорога, говорил он, куда-нибудь да ведет. Куда же ведет дорога учителя?

Она вглядывалась в темноту, стараясь угадать истину или услышать ее. Он продолжал машинально вести машину. И вдруг показался ей очень усталым. Невесть откуда взявшиеся шакалы внезапно появлялись из тьмы, пронзительно выли, словно на что-то жалуясь, и так же внезапно исчезали в ночи, которая тут же их заглатывала.

– Ты говорил: «Люди, для которых цель порождается самим продвижением по дороге, не имеют права вести за собой других, ибо в таком случае путь людей зависит от каприза или произвола».

– Если ты поняла это, – сказал он, – я могу спокойно уйти, я выполнил свой долг. Я не могу указать тебе цель, я могу лишь вызвать у тебя желание отыскать ее. И твоя жажда найти ее – это и есть моя гордость. Кассандра оплакивает гибель Трои, которую она предчувствует, но победить и спасти город – дело Гектора.

– Что ты сказал?

– Ты не поймешь, но это неважно.

В Азру Башир заправил машину. Когда они выехали оттуда, была уже ночь. Итто старалась перекричать ветер, с шумом врывавшийся сквозь открытые окна:

– А скоро наступит мир в твоей стране?

– Этого никто не знает.

– Когда наступит мир, вы все будете свободны и счастливы?

– Все так говорят, но никто толком ничего не знает.

– Чудно, правда?

– Быть свободными и счастливыми? Это трудно, вот и все!

– Нет. Чудно думать, что мы никогда больше не встретимся. Я привыкла к тебе.

– Я тоже, – сказал Башир. – Это потому, что мы жили на острове, и еще потому, что это были каникулы. Лето кончилось, оба мы покидаем остров и возвращаемся на большую землю, к осенним бурям, каменистым дорогам, к будням с их прозой.

– Я не совсем понимаю, – сказала она.

– Это значит, что мы снова будем жить вместе с другими.

– Секрет счастья – это с волками жить, по-волчьи выть.

Они посмотрели друг на друга и засмеялись: то была его любимая шутка.

Они подъехали к Тунфиту в час, когда вечер усеял все небо в стороне Кенифры пестрыми цветами облаков.

В последние дни сентября лето буйствует, зная, что ему приходит конец. И пока первые злые ветры не остудили утренние часы в Тунфите, солнце, уже низкое в полдень, обжигает кожу, как раскаленный утюг. Но зато нет уже неотвязной духоты августовских дней, когда даже не замечаешь, в тени ты или на солнце. В конце сентября разница эта просто поразительна. На солнце можно изжариться, а в тени даже легкий ветерок леденит. Небо приобретает удивительный цвет, а воздух становится ласковым и таким ароматным, что даже весна может ему позавидовать. Не колышет его июльская жара, линии становятся четкими, ясными, и кажется, будто они вот-вот сломаются. Краски бывают удивительными, редкостными, просто немыслимыми, и, когда обессиленное солнце спешит укрыться за холмами Айт-Мгилда, жемчужные россыпи проливаются на несказанной красоты шелка.

Еще издали Итто узнала своего младшего брата, Дриса, скликавшего собак. Стада возвращались домой. Она попросила Башира остановить машину, взяла свой чемоданчик и ушла за куст можжевельника, заблудившийся средь этой каменистой равнины. Вернулась она… и уже не она! В серых одеждах пастушки, с черными идуканами[74]74
  Идуканы – вид обуви.


[Закрыть] на ногах была она, пожалуй, еще красивее.

– Видишь, – сказала она, показывая на чемодан, – в такой крохотной коробке можно спрятать городскую одежду… вместе с воспоминаниями… и со всеми горестями.

Узнав их, Дрис побежал навстречу, а за ним и вся свора заливавшихся лаем собак. Он размахивал над головой палкой.

Обоим он поцеловал руки.

– Ступай, – сказала Итто, – я сама загоню стадо.

– Осторожней, – сказал Дрис, – черная овца поранила заднюю ногу.

– Ты попал в нее камнем? – спросила Итто.

Дрис опустил голову.

– Она совсем маленькая, ты можешь взять ее на руки.

Он убежал. Итто повернулась к Баширу.

– Черная овца поранила себе ногу, надо взять ее на руки… Ну вот, все началось сначала.

В шатре никого не было, кроме Фатмы, матери Итто. Они поцеловались, и Фатма сразу же стала готовить чай и мелуи. Итто прислонилась к столбу посреди шатра. Глаза ее были неподвижны и, казалось, ничего не видели…

Фатма рассказывала шепотом:

– Никто не знает, что ты ушла из дому. Мы всем сказали, что ты со старшим братом на другом краю леса. Переведи гостю.

– Я понял, – сказал Башир.

– И дня не проходит без того, чтобы отец Рехо не пришел и не спросил, на какой же день назначать свадьбу, а отец твой ничего не мог ему ответить.

Она ждала, надеясь, что Итто скажет: я была там-то и там-то. Но неподвижная фигура Итто застыла в тени у столба как изваяние.

– Мы были в Рабате, – сказал Башир, – на процессе Адди-у-Бихи.

Внезапное беспокойство овладело Фатмой, она засуетилась, ее огромные глаза вдруг вспыхнули, но тут же движения ее вновь стали размеренными и спокойными. Безучастным голосом она спросила:

– Его приговорили?

– Да.

– На сколько?

– К смертной казни.

Внезапный порыв холодного ветра обрушился на шатер, полог открытой двери дрогнул и начал отчаянно хлопать. Свет далекого маяка вспыхнул у горизонта и затерялся в небе. Неподвижная фигура, утонувшая во мраке, почти слилась со столбом, к которому она прижалась.

Башир с жадностью проглотил одну за другой три чашки горячего, очень сладкого чая. Потом съел мелуи со свежим маслом.

– Пусть гость окажет нам честь и проведет ночь с нами, наш шатер – его шатер. Переведи ему.

– Я понял, – сказал Башир.

– И то правда. Мы ведь братья, и язык у нас один.

– Дорогие хозяева, да будет благословен ваш дом. Мне пора уходить.

Он встал. И тут же резким движением взметнулась темная фигура у столба. Фатма, сделав вид, будто хочет прогнать собак, вышла из палатки.

– Мир тебе! – сказал Башир, обращаясь к неподвижной тени, стоявшей рядом с ним.

Их ладони коснулись. Не глядя, дрожащей рукой Итто искала какую-нибудь опору, чтобы прислониться к ней. Она прошептала:

– Мир тебе!

Он бежал, ни разу не оглянувшись, не слыша, как Фатма что-то говорила ему вслед своим ровным голосом, не остерегаясь собак, провожавших его злобным лаем.

На площади, что зовется в Алжире Форумом, погасли последние огни представления на тему «Франко-мусульманское братание» – одного из эпизодов проводившейся в то время кампании по замене резни на объятия. В трамвае европейцы стали уступать место женщинам в чадре. Раньше к любой из них они обращались просто «фатма», теперь же говорили: «Прошу вас, мадам!» Но не было этому мероприятию благословения богов, или, как сказал бы Рамдан, его инициаторы пренебрегли детерминизмом фактов. Ненависть, которая густо, месяц за месяцем, смазывала все помыслы и поступки, ненависть, глубоко въевшуюся в жизнь, эту ненависть нельзя было стереть и тысячами поцелуев. Ненависть вызвала к жизни несметные темные силы, а сколько животрепещущих проблем изуродовала она! К тому же нет ничего проще и легче, чем испытывать и воспитывать ненависть. Вот и на этот раз все поспешили вернуться к прежним порядкам, тем, что были установлены до объятий, нисколько не жалея о еще одной утраченной иллюзии.

Да и повсюду в стране дела обстояли не лучше. Война велась вопреки всем законам войны, и никто не мог отыскать способ прекратить ее. Колониальной армии никак не удавалось нанести противнику ощутимый урон, ибо он, атаковав, тут же исчезал, и потому она считала себя вправе отыгрываться на гражданском населении, среди которого мятежники чувствовали себя «как рыба в воде». При этом само собой разумелось, что гражданское население абсолютно безлико, или, как было принято говорить, без цвета и запаха, что его не волнуют никакие идеи, что нет у него никаких привязанностей, что ненависть, равно как и любовь, ему недоступна и что вообще его ничем не проймешь. Ничем, кроме страха! Директивы командования, составлявшиеся на основе донесений психологических служб, были категоричны: в единоборстве между Армией национального освобождения (редакторы правили: «мятежниками») и карателями (те же редакторы правили: «силами порядка») главное заключается в том, кто кого сильнее запугает.

Но, видимо смутно сознавая, что человек – это, может быть, и не обязательно сгусток страха, начальство в каждом своем циркуляре посвящало несколько абзацев перечислению аргументов, призванных подкреплять террор убеждением, доказывая пользу школ, дорог, больниц, работы… Армия покорно, иногда даже с убежденностью в своей правоте, делала то, что ей предписывали. В зависимости от времени и обстоятельств солдаты пытали, жгли, расстреливали или же строили дороги, больницы, школы. Но каждый раз, каждый месяц, каждый день армии, как Пенелопе, все приходилось начинать сначала. Итак, террор усилился… Никакого эффекта! Тогда вдруг алжирцам после унижения и позора бросали подачку в виде нескольких школ, больниц, дорог, работы для безработных. А на другой день патрули не возвращались. Противники отказывались соблюдать правила игры. И армия опять переходила к бешеному террору.

Операция «Бинокль», в своей активной стадии по крайней мере, была завершена. Многие из партизанских соединений Армии национального освобождения были разбиты, но Амируш оставался неуловим, а его отборные «ударные» отряды сохранились полностью. Ореол легенды окружал личность полковника, командовавшего III вилайей, и из уст в уста передавались воспевавшие его поэмы. Отныне сокровеннейшей мечтой каждого лейтенанта, служившего в джебеле, стало захватить Амируша.