Текст книги "Избранное"

Автор книги: Мулуд Маммери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 36 страниц)

– Девушка права, – сказал Башир, – у нее действительно все в порядке.

Он наклонился над ней и тихонько сказал:

– Только не надо перепивать.

Она заплакала. Открылась дверь. Вошла другая девушка, постарше. Она была еще красивее и разодета, как на праздник. Медленно пересекла она комнату, устремив взор куда-то вдаль, словно никого не видя. Посадила подружку рядом с собой на коврик, обняла, погладила ей волосы и стала утешать, как ребенка:

– Махсен, сердечко мое, не плачь. Через неделю ты все забудешь. Надо научиться забывать.

Махсен проговорила сквозь слезы:

– Они уезжают, все уезжают… и ты, Итто, ты тоже уедешь и бросишь меня.

Проигрыватель смолк.

– Вы любите египетскую музыку, доктор? – спросил Бушаиб, взяв другую пластинку.

– Нет еще.

Бушаиб засмеялся.

– Так как насчет больной?.. Что ей нужно?

– Хороший отдых… и ни капли пива.

– А вы? Хотите пива?.. Нет? Виски.

Баширу не хотелось слишком огорчать своих хозяев. Он одним глотком выпил виски и вышел.

Уже открывая свою дверь, он услышал за спиной женский голос. Его звала Итто.

– Доктор, у вас нет лекарства для Махсен?

– Оно ей ни к чему, – сказал Башир.

– Вы знаете, что с ней?

– Она слишком много выпила.

– А знаете, почему она так много пила?

– Чтобы не отставать от тебя.

– Нет, я никогда не пью. Махсен только что сделала аборт.

– Когда? – спросил Башир.

– Как раз сегодня вечером. Это в первый раз, понимаете?

– И кто же он?

Итто закрыла ему рот рукой.

– Разве можно задавать такие вопросы? Бедняжка Махсен! Она была на третьем месяце.

– Слишком поздно, – сказал Башир, – очень может быть, что уже непоправимо.

– Сначала она хотела оставить ребенка, говорила: «Он будет похож на него».

– А потом?

– Он ее бросил. Ей пришлось сделать аборт…

– А ты сама, – сказал Башир, – ты как обходишься?

– О! Я… Ну, доктор, спокойной ночи. Не забудьте о лекарстве.

На другой день Бушаиб снова пришел.

– Ей лучше? – спросил Башир.

– Не знаю, доктор, она сбежала. На рассвете они ушли вместе с Итто. Помните Итто? Которая постарше. Сказали, что вернутся. Но больше мы их не видели.

Потом Бушаиб заговорил о революции, о девушках Мекнеса, о виски, об экзаменах в лицее, о рыбалке.

– Вы не были в Кенифре? Как, вы не знаете Красную Кенифру?

На другой день, рано утром, Башир отправился на машине в Кенифру. Дорога, спускаясь от Айн-Лёха, петляет на протяжении десяти километров, до самой долины Азру. Там Башир повернул налево, к последним отрогам Айт-Мгилда.

Увидев прозрачный сиреневый шарф, взметнувшийся над холмом, Башир остановил машину. Девушка в развевающихся юбках направилась к машине. Фигура ее, подобно давно услышанной мелодии, кого-то напоминала ему. Он где-то видел ее, но где? И вот она рядом. Под покрывалом из прозрачного тюля Башир увидел и сразу узнал линию губ, прямой нос. Она протянула ему, словно подарила, безвольную руку:

– Мэ-таанит![67]67
  Привет тебе!


[Закрыть]

Он открыл дверцу. Она села рядом с ним и устало и безразлично произнесла несколько обязательных слов вежливости, осведомляясь о его здоровье. Потом, будто отвечая на вопрос, который Башир и не думал задавать ей, сказала:

– Я еду в Мрирт. Тебе это по дороге?

Башир не ответил, как будто само собой разумелось, что коли она едет в Мрирт, то и он, конечно, тоже. Он смотрел на нее.

– Тебе это мешает? – спросила она, дотронувшись рукой до тюля.

– Я просто не привык. И потом, мне было бы приятнее видеть тебя, чем угадывать.

Она сбросила вуаль и открыла лицо.

Башир сказал ей, что она красива. Она пожала плечами:

– Я знаю.

Оба замолчали, потом Итто сказала:

– Ты спешишь?

Башир думал совсем о другом и вел автомобиль машинально. Нога его до отказа давила на акселератор, а он и не замечал этого. Шум мотора едва слышался, колеса плавно скользили по гладкому ковру… Где этот ковер, что расстилается под ними? Встречные машины мелькали мимо, яростным коротким воплем раздирая воздух, и мягкая тишина, окружавшая их, становилась от этого еще ощутимее.

– Я? Нет, – сказал он. – А ты?

– О! Я… сегодня, завтра… день Страшного суда… какая разница!..

– Ты живешь в Мрирте?

– Нет.

– У тебя там дела?

– Тоже нет.

– Ты уверена, что хочешь именно в Мрирт?

– Нет. Только что я хотела ехать в Мрирт. Теперь мне все равно. Можешь ехать куда хочешь.

– Тебе не страшно?

– О! Конечно, – сказала она, уткнувшись головой в плечо Башира.

Сиреневый шарф развевался у его губ, в глаза попадали ее волосы.

– Я ничего не вижу из-за тебя, – сказал он. – Вот не замечу поворота на такой скорости, и отправимся мы к звездам: машина, твои волосы, твой шарф и я.

– Вот хорошо бы! – сказала она.

Она закрыла глаза, еще теснее прижавшись головой к плечу Башира.

– У тебя есть бензин?

– Полный бак.

– А сколько можно ехать с полным баком?

– Пятьсот километров.

– Это много?

– Дальше, чем до Марракеша. А что?

– Мне не хочется никуда приезжать.

Колеса шелковисто шуршали по асфальту. Красная стрелка, показывавшая скорость, танцевала где-то у ста сорока, шла дальше, потом вдруг отскакивала назад, тогда раздавался отчаянный скрежет тормозов. Когда машина оказывалась метрах в тридцати от деревьев, они вдруг бросались на нее с обеих сторон шоссе, но машина успевала схватить их и перебросить через себя одно за другим и опять хватала, уже другие… Итто не открывала глаз.

– Это как дождик, который шуршит по листьям.

Она не заметила, как они проехали Мрирт.

На выезде из деревни, возле щита со стрелками, указывающими направление дорог, маячила странная фигура – человек пытался укрыться в тени щита от палящих лучей солнца. На нем были вызывающе голубые шорты, голубая блуза, из этой одежды, словно лапы гигантского паука, торчали волосатые ноги, красные руки и короткий ствол ружья, блестевший на солнце.

«Отчаянный или просто дурак?» – подумал Башир.

В округе, по крайней мере в пределах пятидесяти километров, не было ни одного европейца.

Резко затормозив, машина остановилась прямо перед маленьким круглым человечком. Тот бросился навстречу.

– Вы едете в Кенифру?

– Да, садитесь.

Он с трудом разместился на заднем сиденье со всем своим снаряжением. Поблагодарил и тут же вступил в разговор:

– Еду охотиться на муфлона. Ах, что за зверь, таких, как говорится, нынче не делают! Представьте, что я приезжаю в Марокко только ради муфлона!.. Мсье, конечно, тоже охотник?

Башир промычал что-то невнятное.

– Я так и думал. – Он подмигнул в сторону Итто. – Вы предпочитаете крупную дичь… – И засмеялся: – Красивая дичь… Да, очень!.. Вы не сердитесь, что я так говорю?

– Вы мне льстите, – сказал Башир.

– Когда только ты его вышвырнешь? – сказала Итто.

– Он тебе мешает?

– Он говорит, что я красивая…

– Вы говорите по-арабски, мсье? – спросил охотник.

– По-берберски.

– Какая разница. Вы хорошо говорите.

– Это мой язык.

Огромный живот охотника на муфлонов затрясся, как будто у него начались спазмы. Он просто задыхался от смеха.

– О! Вот это здорово, вот это да! – Смех его оборвался так же внезапно, как начался. – А я, знаете, предпочитаю животных, да. Они не треплются, не капризничают, не выкобениваются перед зеркалом, не мажутся. С ними все просто и ясно, без всяких там штучек. Пам! Пуля – и готово, нет больше зверя, околел, боже мой, до чего ж это здорово!.. Я вам надоел?

– Гм! Нет, нет… Муфлон – очень красивый зверь…

– Ужасно!

Он сплюнул, открыв дверцу.

– Выкинь его, – сказала Итто.

– А теперь вот еду к жене. Моя жена… Что за женщина!

– Так вы женаты? – спросил Башир.

– Еще как! – Он показал, что сыт своим браком по горло, и, прищурившись, продолжал: – А вы знаете, кто я? Поэт. Люблю природу, горы, леса, зверей люблю. С ними отдыхаешь от людей, особенно от моей жены.

– Ваша жена во Франции?

– Поди узнай, где она! Я оставил ее в Касабланке. Но… будьте покойны, она там, где ее нынешний любовник. Я вам не мешаю?

– Напротив, – сказал Башир, – я тоже бываю поэтом… в часы досуга.

– В таком случае мы должны понять друг друга. Вообразите себе, как это хорошо, когда вечером ложишься в палатке, смотришь через открытый полог, и кажется, будто ты в Версале: луна освещает колоннаду кедров, слышно, как поют пичужки, так сладко поют, канальи. Охотишься себе на дрофу, на диких уток – должен вам сказать, они садятся на озера целыми стаями. Вот, например, в Тизлите, вы были в Тизлите?

Башир там не был.

– О! Тизлит – это край девушек в бурых накидках.

– В общем, вы охотитесь на все? – спросил Башир.

– Без исключения! Например, на серую цаплю! А вот мясо белой цапли безвкусно. Учтите, что в голубя надо стрелять сразу же, как только он взлетит, потому что сначала он идет прямо, как стрела. А через несколько метров начинает петлять, чтобы обмануть стрелка, тогда в него трудно попасть.

Итто заснула.

– Когда идешь по снегу за зайцем, видно всего три следа: два от передних лап и один от задних. А у шакала всего два: один впереди, другой сзади. Когда взлетают куропатки, бывает, часто пугаешься, но это, доложу я вам, вещь – взлет стаи куропаток: подымаются они все одновременно, а их много, и это вроде как ураган. Возле Имузера – это в районе Мармуша – они встречаются целыми стаями, и на каждом кусте по стае. Не знаешь, куда стрелять. А иногда они так и гибнут стаями: птичья чума укладывает их сотнями. Вытянутся в линеечку, перья у них отливают всеми цветами радуги, а тельца неподвижные. Как на поле брани! Они лежат рядами, верите? Так мы, ха-ха-ха, однажды с приятелями сапогами их, сапогами. Вот перья-то летели! Как искры.

Он кивнул в сторону Итто, склонившей голову на спинку сиденья.

– Спит?

– Она устала, – сказал Башир.

– А моя никогда не спит.

– Она мне не жена.

– Это заметно. До замужества все они ангелочки. Потом только портятся, становятся прогорклыми, как старое масло… Да! Немало я знаю охотничьих историй! Но что ни говори, лучше муфлона ничего нет. На муфлона можно охотиться возле Миделта и возле Риша. У молодого муфлона мясо хорошее, а у старого безвкусное. Они ходят стадами, иногда по три или четыре сотни, но как только почуют опасность – их и след простыл. Тяжелая охота – уж больно далеко он, мерзавец, видит. Блеснет стекло за километры – и он убежит. Вот потому-то бинокль и ни к чему, учтите, муфлон издалека видит блеск окуляров. А главное – нюх. Такой нюх! Знаете, как говорят здесь берберы? Они утверждают, будто муфлон однажды сказал: «Зрение мое можно обмануть, нюх – никогда». Вот потому-то к нему и надо подходить с наветренной стороны. Да вот, послушайте. Однажды… в тот день боги мне благоволили… Прошел я уже немало километров… И ничего… Вдруг с вершины горы вижу, как снизу на меня глядит маленький такой муфлончик, глядит и не убегает. Ложится, встает, снова ложится. До меня сразу дошло, что где-то тут рядом с ним мать. Подхожу… знаете как? Тихонько, с величайшими предосторожностями…

В зеркале Башир увидел, как на заднем сиденье человечек, весь подобравшись, навострив ухо, подкрадывается к добыче.

– Ветер дул в мою сторону… И представьте себе! Самка сорвалась, как стрела… Потом остановилась, поджидая своего малыша – ему ведь за ней трудно поспевать… И снова понеслась… опять остановилась… Пам! Я выстрелил.

Итто проснулась:

– Останови, я дальше не поеду.

Башир засмеялся. Охотник же слишком радовался своей удаче, чтобы обращать внимание на что-нибудь другое.

– Огромная была дичина, во! Сто пятьдесят кило мяса. Да рога пятнадцать кило.

Итто снова заснула.

– Боюсь, мсье, я вам наскучил своими охотничьими историями.

– Что вы, это очень интересно.

– Значит, вы не такой, как моя жена. А то она все ворчит: «Лео, ты мне надоел со своими охотничьими рассказами».

– А газель? – спросил Башир. – Вы никогда не охотились на газель?

– Ах, мсье! Не говорите мне о газели! Я просто умру, если вы станете говорить о ней.

– Вы их не любите?

– Не люблю? Это я-то не люблю газелей? Да я не знаю, чего бы я только не отдал за то, чтобы добыть хоть одну газель. Это настоящая самка, самка, каких, как говорится, нынче не делают. Я всегда мечтал приручить газель, разумеется самку, но ее нельзя приручить, мсье, она тут же умрет. Ей нужны простор и свобода.

– На нее, должно быть, трудно охотиться?

– За ней надо гнаться на джипе. Иногда она бежит от вас со скоростью больше ста километров в час. Потом устает. Тогда вы выбрасываете из джипа собак, и они бегут за ней со скоростью примерно семьдесят километров. Потом, когда она уже совсем изнемогает, собаки ее опережают, загораживают ей дорогу, бегут за ней зигзагами, преследуют по пятам, изнуряя ее вконец. И она падает. Вы выходите, а она бросается к вам в объятия, глядя на вас своими испуганными и нежными глазами, умоляя о пощаде и клянясь в любви к вам. О да, эти звери умеют любить, да еще как, вы просто не можете себе представить! А через четверть часа газель, бедняжка, умирает после такой напряженной погони. Ноги у нее тощие, зато филейная часть может тянуть кило на три. Вы небось не знаете, что возле Будениба охотники обычно сразу вынимают у нее желудок и тут же жарят его на вертеле. Моя жена говорит: «Вкус крови остался у вас в горле еще со времен доисторического человека, да и на языке тоже. Что за манера говорить: „Вот я тебе кишки выпущу“ или „Язви тебя в печенку“? А мне хотелось бы, чтобы вместо этого ты сказал: „Я буду лобзать очи твои и заплетать шелк локонов твоих“».

Перед Кенифрой дорога долго петляла по красной земле. Они остановились возле второго моста через речку Ум-эр-Ребия.

– Вот вы и прибыли, – сказал Башир.

– Надеюсь, вы заедете как-нибудь в Касабланку… Я показал бы вам рога, те самые, муфлона, помните?

Он вывалился из машины со всем своим снаряжением, и короткие ноги его зашагали по дороге в город.

– Он забыл вот это, – сказала, проснувшись, Итто.

То был охотничий нож с широким лезвием. Башир позвал:

– Мсье… Мсье… – И, не зная, как назвать его, закричал: – Немврод![68]68
  Имя легендарного охотника из царства Вавилонского, ставшее нарицательным.


[Закрыть]

Охотник обернулся и, увидев нож, которым размахивал Башир, заторопился обратно. Смех душил его.

– Как вы меня назвали! Немврод? Ха-ха! Вот это мне по душе. А то жена зовет меня Тартарен, Тартарен из Бен-Мсика. Бен-Мсик – это где мы живем.

Он сунул нож в мешок, рукоятка из слоновой кости, сверкнув, исчезла.

– Вообще-то я его никогда не забываю!

Но тут же вытащил нож обратно.

– Или нет! Возьмите, я дарю его вам. Сделайте мне удовольствие, пусть это будет память обо мне…

Самое жаркое время дня они провели в Кенифре. Над мостом возвышались слепые стены касбы Моха-у-Хаму, тени от их выщербленных зубцов кружевами отражались в воде. Это отсюда в давние времена старый вождь посылал в бой против воинов покоренных им стран свою конницу. Теперь крепость стала просто конюшней: в базарные дни сюда загоняют скот. Там, где некогда звучали пушечные выстрелы и раздавался победный клич «ю-ю-ю», теперь благоухает навоз.

К вечеру они отправились на озеро Азигза.

– Это далеко? – спросил Башир.

– Да. Там нет никого. Будут только кедры и ты.

Они взобрались на самый гребень хребта, оставив позади груды камней, да и лес остался где-то далеко внизу. Но вдруг на дне тенистой впадины сверкнуло голубое зеркало Азигзы, на берегах его они снова увидели лес.

И никого, только они да кедры. Пастухи, появлявшиеся иногда вдалеке, не останавливаясь, гнали свои стада к лесным чащам. Весь день они слушали хрустальный плеск волн о гальку, пение птиц да эхо своих голосов, перекатывавшееся от одного берега к другому.

Когда они двинулись в обратный путь, солнце уже село. Они устали и всю дорогу молчали. Только у самого Мрирта Башир спросил:

– Куда ты хочешь теперь?

– Теперь я хочу умереть.

Он попытался было засмеяться. Она долго молчала, потом сказала:

– Ты нашел лекарство?

– Какое лекарство?

– Для Махсен.

– Как она себя чувствует? – спросил Башир.

– Это не только для нее. Мне оно тоже теперь понадобится.

– Что?

– Знаешь, как говорит Махсен? – сказала Итто. – Она говорит: «Они уходят, оставляют это на память и уходят, и даже не хотят посмотреть, каким он будет и будет ли похож на них».

Наступила ночь.

– Я могу отвезти тебя в Айн-Лёх, – сказал Башир.

– А что мне делать в Айн-Лёхе? Да и завтра я тогда не успею вовремя.

– А куда тебе надо завтра? Я тебя отвезу.

– К матери… на праздник… это высоко… в горах, там, где начинается Ум-эр-Ребия.

Она показала куда-то в темноту, в сторону юга.

– На какой праздник? – спросил Башир.

– Завтра… у истоков Ум-эр-Ребии будут праздновать мое обручение.

– Ты что, с ума сошла?

– Нисколько. Ведь замуж выходят самые разумные девушки. Завтра я стану невестой Рехо… а через месяц мы поженимся.

– И ты разгуливаешь по дорогам накануне своего обручения?

– Завтра я обручусь с Рехо, а сегодня… сегодня мой праздник с тобой.

Правой рукой он схватил ее волосы и осторожно запрокинул ей голову, повернув лицом к себе. Машину он вел левой рукой. Положив голову Итто на руль, он долго-долго целовал ее губы.

– Хочешь меня? – спросила она.

– Не сейчас, а ты?

– Я слишком тебя люблю, чтобы желать тебя.

Он чуть не врезался в дорожный столб, потом в другой. Машина резко свернула в сторону и сползла с дороги. Башир осторожно вывел ее обратно. Колеса снова зашептали что-то свое, тихое. Башир посмотрел на Итто. Она и не шелохнулась.

– Вот было бы хорошо! – сказала она.

– Я сейчас же отвезу тебя домой, к матери.

– Да, но по дороге мне надо навестить мою тетушку, ее зовут Туда, и ее сына, его зовут Моха. Поужинаем у них.

Проселочная дорога, которая вела к тетушке Туде, была довольно сносной, но потом все чаще стали попадаться каменистые завалы, ямы и рытвины. Тетушка жила над Танефнитом.

Моха зарезал для гостей барана.

Сначала Итто ничего не ела, потом, заразившись аппетитом Башира, взялась за мешуи[69]69
  Баран, жаренный на вертеле.


[Закрыть] и соус, приправленный шафраном, с удовольствием отведала жирной курятины. Баранину она резала тем самым ножом с широким коротким лезвием, что подарил им охотник.

– Таким ножом хорошо резать. Он разрезает мясо до самой кости, – сказал Моха, и белые зубы его обнажились в улыбке.

Башир только что наточил нож, от одного его прикосновения с руки слетали волосы.

– Ну и остер нож, – сказал Моха. – Барану, которого будут резать таким ножом, не придется мучиться, он не успеет почувствовать боли.

Чай был крепкий, горячий и очень сладкий, в меру приправленный душистой мятой. Закрыв глаза, Башир машинально подносил горячий стакан к губам, казалось, он был бездонным: Моха не переставая наполнял его. Итто, сидевшая слева от Башира, тоже пила чай. Время от времени она повторяла:

– Мне надо ехать к матушке.

– Передай ей привет, – говорила Туда, – твоя мать прекрасная женщина.

Открывая глаза, Башир видел, как старая Туда моет посуду – медленными заученными движениями, как человек, всю жизнь только этим и занимавшийся: тарелки, миски, ложки, потом и нож с рукояткой из слоновой кости. Она старательно отскребла и вычистила его, вытерла насухо.

– Дай-ка мне нож, – сказал ей Башир.

Он сунул его под груду бархатных подушек гранатового цвета и положил на них голову.

Моха не сводил с него глаз – ему очень нравился нож.

– Я отдам его тебе, – сказал Башир, – как только он станет мне не нужен… завтра или послезавтра…

– Мне надо ехать к матушке, – сказала Итто.

– Передай ей привет, – сказала Туда, – твоя мать прекрасная женщина.

Родители жениха Итто должны были приехать на другой день в их шатер, привезти ей положенные по обычаю подарки, посмотреть на нее и договориться об условиях свадьбы.

Когда как-то недавно мать спросила ее, согласна ли она стать женой Рехо, она ответила: «Да». Очень все тогда удивились. Рехо был молод, некрасив, мал ростом и богат. Она была молодая, высокая, красивая, но бедная девушка. Она отказала уже многим из тех, кто был и красивее, и богаче Рехо. Правда, сказав «да», она потом никогда больше не говорила о Рехо. Однажды она повстречала его на празднике в честь дня рождения вождя Мрирта и была с ним очень приветлива.

– Мне надо ехать к матушке.

– Передай ей обязательно привет, – сказала Туда.

Итто помолчала, потом сказала:

– Как я счастлива, Башир!

Глаза и голос у нее были печальными. Старуха вышла. Моха ушел вслед за ней.

– После мяса да чая хорошо немного отдохнуть, – сказал он. – Спите.

Он нагнулся, чтобы пройти под пологом палатки.

– Слышишь, Моха, нож ты возьмешь, как только он станет мне не нужен, – сказал Башир.

Моха засмеялся, открыв ровный ряд белых, тесно прижатых друг к другу зубов.

Они остались вдвоем, и Итто сказала:

– Мне не хочется спать, я успею выспаться потом.

– Я тоже.

Потихоньку, чуть слышно она запела низким голосом модную песенку: «Ну что ж ты молчишь, мое сердце?» После каждой фразы Итто вздыхала, чтобы набрать воздух, и казалось, будто она всхлипывает. Глаза ее были полузакрыты, ладонью она отбивала такт на красном бархате, прикрывавшем ее колени.

 
Друзья, где бы ни были вы,
Не оставьте меня, я с вами хочу уйти.
Ну что ж ты молчишь, мое сердце?
 

Полузакрытые глаза ее искали в глубине глаз Башира всех этих желанных друзей, чтобы уйти вместе с ними. И не находили их.

 
Я как травинка, сникшая от холода.
Ах, если б с корнем вырвать любовь!
Ну что ж ты молчишь, мое сердце?
 

Замычал теленок, потянув за веревку, которой были связаны его ноги. Где-то засмеялся Моха. Старая Туда бросила камнем в лаявших собак.

– Дайте людям поспать!

Пальцы Итто тихонько отбивали по коленям ритм. Башир сунул руку под гранатовые подушки. Отблеск лезвия сверкнул на стенах шатра. Костяная рукоятка была гладкой, холодной. Он попробовал рукой лезвие – еще острое. Почти и не притупилось, когда резали мешуи.

Мычал теленок. В приглушенном ворчании собак слышалась едва сдерживаемая ярость.

– А ты, старая, что не спишь? – сказал Моха.

Башир медленно вытер лезвие рукавом своей распахнутой рубахи.

Он взял голову Итто обеими руками, положил ее на подушку. Она покорно подчинялась ему. Как котенок, которого ласкают, вытянулась во всю длину на спине.

– Вот так, – сказал Башир.

Она перестала отбивать ритм, зашептала тихо, так что едва можно было разобрать:

– Ну что ж ты молчишь, мое сердце?

Она не закончила куплета. Увидела, как его бескровные пальцы сжали слоновую кость, как лезвие точно нацелилось сверху вниз, как взгляд Башира ушел куда-то далеко. Он нежно прижался губами к глазам Итто, и под левой грудью, как раз там, где едва билось ее сердце, она услышала прикосновение… Сначала легкое, потом все сильнее, больнее, наконец просто невыносимое. Сама не зная как, она в одно мгновение вырвалась. Встала, руки ее упали как плети, глаза сделались огромными. Башир остался лежать. Вид у него был усталый. Нож тускло поблескивал далеко от него, в углу шатра.

– Ты с ума сошел?

Он поднял на нее тяжелые веки.

– Но ведь это было бы хорошо, – сказал он.

Она растерянно огляделась вокруг. Ее бледное лицо залилось краской. Она слегка дрожала, и от этого ее длинные юбки колыхались. Башир все так же неподвижно лежал на подушках. На улице Моха все напевал песенку Итто: «Ну что ж ты молчишь, мое сердце?»

Она села, положив голову Баширу на плечо, и заплакала. Башир слышал, как она говорила сквозь слезы:

– Прости меня! Я правда этого хотела, но не думала, что это должно случиться сегодня… когда… в тот самый день… накануне моего обручения…

– Это неважно, – сказал он. – Я просто думал, что так будет лучше.

Он взглянул на часы:

– Уже полночь! Тебе пора ехать к матушке.

Она все еще рыдала, прижавшись к его груди. Потом поднялась, неловко, тяжело, словно опьянев от сна. Башир позвал:

– Моха!.. Можешь взять нож… он мне больше не нужен.

Праздник продолжался весь следующий день. Родственники жениха прибыли торжественной процессией, они несли красный с зеленой звездой флаг Марокко. Семь раз женщины обошли шатер Итто, а потом водрузили флаг в самом его центре. Всю ночь нескончаемо звучали ахиды[70]70
  Берберские мелодии.


[Закрыть]. Итто не пропустила ни одного танца, танцевала всю ночь. Башир тоже участвовал в хороводе, но далеко от нее. И тоже не пропустил ни одного танца. Танцевали до рассвета. К утру все, словно пьяные, валились с ног и укладывались на земле где попало. Оставался лишь маленький круг самых неутомимых, но и он постепенно начал распадаться, танцоры, особенно мужчины, стали расходиться. Баширу казалось, что руки его, будто чужие, все бьют и бьют по натянутой коже бубна. Глаза его смотрели, ничего не видя. Люди, танцевавшие с ним, казались ему марионетками, повторявшими без устали все те же неторопливые и размеренные движения. С губ их, казалось, готов был сорваться страшный крик. Временами на женских платьях вспыхивали вдруг отблески пожара, и опять все тонуло во мраке. Невыносимая тяжесть навалилась на веки Башира, огромные каменные глыбы давили ему на плечи, а руки все били и били по бубну, откликавшемуся скорбью. Ну конечно, это похоронная процессия. Он, Башир, идет во главе ее. Итто умерла. Он видит всполохи ее платья на ветру. Итто умерла, вот она – мертвая, с открытым ртом. А голоса тянут и тянут все ту же монотонную тихую мелодию. Ночь это или день? Вокруг бело и тускло. Шествие плывет не спеша. Кладбище, верно, далеко. Башир все идет и идет, на ветру полыхает платье Итто, и все стонут, жалуются голоса. Когда же они придут?.. К могиле… к смерти… смерти Итто?..

– Спишь, брат?

Моха разбудил его, подтолкнув локтем. Он открыл глаза. Руки его снова исступленно застучали в бубен, и он стал повторять вместе с другими:

 
Ну что ж ты молчишь, мое сердце?
 

Блестящие глаза Итто отрешенно смотрели мимо него, куда-то далеко, где над горами занималась белая заря нового дня. В этот день оба они не сомкнули глаз. Итто была очень предупредительна со своими будущими свекром и свекровью. Весь день не отходила от них. С утра приготовила мелуи[71]71
  Сладкое мучное блюдо.


[Закрыть], любимое блюдо отца Рехо, потом, подложив под их старые кости подушки, села оберегать их сон, не давала шуметь ребятишкам, отгоняла собак. Каждый раз, как она проходила мимо отца Рехо, задевая его складками своих длинных юбок, он довольно и радостно улыбался: скоро эта девушка, такая красивая, такая заботливая, войдет в его шатер. Подружки говорили: «Счастливая!» А мужчины поздравляли родителей Рехо. С Баширом за весь день она и словом не обмолвилась.

Солнце уже опять клонилось к горизонту, когда родители жениха и гости собрались уезжать. Они договорились встретиться через месяц, после уборки урожая, чтобы отпраздновать свадьбу. И скоро в шатре не осталось никого, кроме Башира, Итто, ее родителей, Мохи и старой Туды.

Башир сказал:

– Дорогие хозяева, да ниспошлет вам аллах полное благополучие и да будет благословен этот союз! Настало нам время расставаться, мне пора уезжать.

Все стали уговаривать его погостить еще, все, кроме Итто. Она сидела молча, взгляд ее скользил мимо него.

– Нет, – сказал Башир, – друг уезжает в радости, если друзья его счастливы.

– Тогда оставь нам свой адрес, – сказал отец Итто. – Мы напишем тебе, на какой день будет назначен праздник.

– Я не знаю, где я буду через месяц, – сказал Башир.

Моха засмеялся:

– Ученые и богатые люди все равно что бродяги: у них ноги не связаны путами.

– Пределы аллаха необозримы, – сказал Саид, отец Итто.

Каждому из них Башир протянул негнущиеся, сложенные вместе пальцы.

Потом подошел к Итто.

– Живи с миром!

– Я поеду с тобой.

Причитавшая Туда замолкла. Старый Саид перестал кашлять. Во взгляде матери, устремленном на Итто, сквозили гнев и изумление. Один Моха хитро улыбался. Башир ничего не ответил, а Итто сказала:

– Да, да. У меня ведь еще целый месяц до свадьбы.

Башир так ничего и не ответил, только отложил твой отъезд на завтра.

Солнце упало за горы. Кровавый шлейф его померк. В той стороне осталось лишь неяркое лиловое сияние. Вскоре по всему нагорью рассыпались крохотные огоньки. Время от времени доносился собачий лай, приглушенный расстоянием. Взобралась на небо луна – будто огромный кусок ржавого железа выплыл на голубое озеро. Растянувшись на глыбе древней лавы, поодаль от шатра, Башир следил, как луна пересекает дорогу звездам. Рядом стояла машина, и ему подумалось почему-то, что это огромный прилегший отдохнуть зверь. Собаки, проводившие его сюда яростным лаем, теперь вернулись и опять носились вокруг шатра. А ведь только что вот здесь, на этом самом месте, был праздник. Звуки, краски, крики, горделивые профили, миловидные лица, хриплые голоса мужчин и тоскливые, заунывные песни женщин – все это будто вновь оживало в ночи. Баширу хотелось бежать отсюда.

В шатре все спали. Не стоило их будить. Он уже простился со всеми. Собаки полают и перестанут, как только машина скроется в ночи.

Он встал и осторожно пошел по направлению к темной машине, тускло поблескивавшей на дороге. Ноги его скользили по круглой гальке, сандалии из ремешков не спасали от колючек. Он ощупью влез в машину. Кедры отбрасывали на нее густую тень. Он включил зажигание, посмотрел, сколько осталось бензина: тридцать литров. Можно уехать довольно далеко, во всяком случае до ближайшей колонки. Он нажал на стартер, мотор застучал, словно дождь забарабанил по стеклу. Башир осторожно вывел машину на дорогу.

По обеим сторонам ее, будто почетный караул, стояли высокие прямые кедры. Дорога утопала во тьме. Лучи от фар, казалось, открывают одну за другой трубы огромного органа, они расцвечивали кружево кустарника, клином врезались в чащу, а на поворотах снова отдавали лес тьме. Но вот лучи уткнулись в небо. Машина выехала в долину Зайан, утопавшую в лунном свете. Дорога стала лучше, и Башир уже собрался прибавить скорость. Нога его сильнее начала давить на акселератор, как вдруг резким движением он нажал на тормоз. Пронзительный скрежет нарушил безмятежное молчание ночи. Машина вздрогнула всем корпусом, словно ее свела судорога; колеса, яростно завизжав, остановились.

На заднем сиденье кто-то зашевелился, Башир оглянулся.

– Я лучше сяду вперед, – без всякого предисловия спокойно сказала Итто.

– Что ты здесь делаешь?

– Я знала, что ты уедешь ночью. Никто не видел, как я вышла из палатки и легла здесь.

– Но ведь завтра…

– О! Завтра… ведь все равно я бы уехала… с тобой… одна… с кем-нибудь еще…

– Ты с ума сошла! Ведь теперь у тебя есть муж.

– Ты тоже так думаешь? Что ж! Успокойся, да и вообще напрасно все беспокоятся! Я его не брошу. Через месяц. Нет, через двадцать девять дней я к нему вернусь. Ему хватит меня на всю жизнь… его или мою. Двадцать девять дней! Разве это такая уж высокая цена?.. За всю-то жизнь?..

– Он ведь может тебя бросить!

– Вот было бы хорошо! – сказала она.

Открыв дверцу, Итто пересела вперед. Она забилась в самый угол, подальше от него.

– С тобой ли, с другим ли…

– Тогда уезжай с другим, с другим ты можешь быть счастлива. А со мной…

– Ничего-то ты не знаешь, – ответила она. – Через месяц я все равно вернусь к Рехо… А еду я на процесс.

– На какой процесс?