Текст книги "Избранное"

Автор книги: Мулуд Маммери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 36 страниц)

– Это здесь, – сказал крестьянин.

– Я знаю это место, – сказал Башир, – Айт-Ваабан, последняя деревня, потом горы.

– Ты устал?

– Нет. Есть хочется.

– Может, поедим?

Пост находился над деревней, в пещере. Там все было хорошо устроено. Баширу не хотелось спрашивать, где они, но это было похоже и на КП, и на санитарный пункт. В знак приветствия он пожал всем руки, но ему никого не представили. Диктор, произносивший слова с акцентом Баб эль-Уэда[58]58
  Баб эль-Уэд – квартал в Алжире, где жила в основном европейская беднота.


[Закрыть], передавал по радио последние известия. В более просторной части помещения раненые шутили с Месаудом. Высокий черноволосый человек варил в углу кофе. Остальные, смеясь, комментировали вранье радиостанции «Франция-5».

Черноволосый оставил свой кофе, отвел Башира в угол и без всяких предисловий начал подробно объяснять ему положение с санитарной службой вилайи. Должно быть, это был офицер, вид у него был важный. Потом он рассказал Баширу, что еще предстоит сделать, какими средствами они располагают.

– Не густо, – сказал Башир.

– Первого ноября 1954 года[59]59
  Начало национально-освободительной войны в Алжире.


[Закрыть], – сказал офицер, – у революции не было никаких средств. И потом, вот увидите, как только вы возьметесь за это, вы сразу станете изобретательным! Без таланта здесь не обойтись.

Башир посмотрел на него: не шутит ли? Нет, тот был серьезен.

– Это как в реке, когда не умеешь плавать. Сначала бросаешься в воду, а потом пытаешься выбраться.

Он протянул ему чашку кофе.

– Случается, что и тонут… Два куска сахара или один?

– Два, – сказал Башир.

– Но чаще всего выбираются. – Он протянул Баширу ложку. – Многие так и учатся плавать… Все, что я говорю вам, доктор, вы, конечно, знаете лучше меня, вы читали об этом в книгах. А мы, крестьяне, очень гордимся, когда открываем какие-то вещи в жизни и можем сказать об этом другим, даже и ученым.

Как только он начал говорить, транзистор выключили. Теперь его снова включили.

– Это Си Мохаммед, – сказал офицер, – вы будете работать вместе с ним. Спрашивайте у него все, что вам потребуется, он в вашем распоряжении. Подготовьте рапорт и отдайте ему, мне его доставят. А теперь отдыхайте. Вы устали. У вас еще нет привычки. Счастливо!..

Он разом выпил чашку кофе.

Пришел джундий[60]60
  Солдат (араб.); мн. число – джунуды.


[Закрыть] и сказал, что все готово.

Он захватил автомат и вышел.

С его уходом развязались языки. Все говорили об операции «Бинокль». У Башира слипались глаза. Подошел Месауд. «Раз уж ты здесь, может, посмотришь там одного раненого брата. Ему очень плохо». Пришлось осмотреть их всех. Это заняло все утро. Время от времени Баширу приносили очень крепкий кофе, который не давал ему заснуть. К полудню, мертвый от усталости, он упал в углу укрытия прямо на землю. Скала едва ли показалась ему жестче пуховой подушки, на которую он клал голову в те далекие времена там, в Алжире.

Ему приснилась Клод, она выходила на берег вместе со старой женщиной в бигуди, которая говорила со старофранцузским акцентом, казавшимся Баширу восхитительным. Он проснулся.

– Хорошо отдохнул? – спросил Си Мохаммед.

– Спасибо, а ты?

– Знаешь, мы уже не спрашиваем об этом друг друга. Через несколько дней и ты привыкнешь – столько всего нужно будет делать, что отдых потеряет для тебя всякий смысл.

Башир вспомнил, что ему нужно встретиться с полковником, командующим III вилайи.

– Да, – сказал он, – я как раз хотел повидать Си Амируша.

– Си Амируша? – переспросил Си Мохаммед. Он засмеялся. – Да ведь ты его видел вчера, это он тебя кофе угощал.

В Тале дни шли за днями, и все они были не похожи один на другой. Жители деревни едва успевали усвоить одни правила поведения, как их уже заставляли привыкать к другим, часто прямо противоположным. Днем, с французами, надо было изображать из себя жертву. «Феллага вооружены, а у нас ничего нет, чтобы защищаться. Если мы не будем делать того, что они велят, они нас всех перережут». Ночью же, с партизанами, мы были братьями, которые лишь в силу необходимости вынуждены уживаться с врагом, чтобы помочь делу Армии национального освобождения. Большинство жителей Талы действительно хотели этого освобождения, но, чтобы добиться его, партизаны выбрали путь прямой, мы же – более извилистый, но не всегда менее опасный: жить рядом с врагами, а иногда и среди них.

Таких, кто хотел победы французов, было немного, но на их стороне была сила. Их можно было пересчитать по пальцам, но говорили они не таясь, во весь голос, ели досыта, вредить могли безгранично.

Эти люди и представляли для нас главную опасность. Пока мы имели дело с французскими солдатами, мы почти всегда ухитрялись их провести, ведь они ничего не знали ни о нашей стране, ни о наших обычаях. И они, и мы были вынуждены придерживаться определенных правил игры, хотя игра была жестокой. Мы воевали с французами, но вовсе не собирались из-за этого ненавидеть друг друга всю жизнь, каждый стремился лишь победить. С теми же из наших, кто выбрал другой лагерь, игра сразу стала беспощадной, не на живот, а на смерть. Они обрубили все якоря и хорошо знали, что судьба их неразрывно связана с обреченным на гибель плотом, за который они уцепились и который отчаянно, час за часом, сражается с бурей. Этих не проведешь, с ними нельзя проявлять ни слабости, ни забывчивости. Они рисковали в игре не какими-нибудь там духовными ценностями: честью победы, потерей Запада, который для них ничего не значил, или верой и родиной. Нет. С ними все было проще и в то же время трагичнее, потому что ставкой в игре была их собственная шкура. Конечно, они прилично наживались, взявшись за такую нелегкую работенку, но как трудно давалось это богатство, добытое с риском для жизни, ценой безвозвратно утраченного уважения со стороны других, а часто и уважения к самому себе!

С тех пор как началась война, Тала стала совсем иной. В деревне не было мужчин. Те, кто ушел воевать, не подавали о себе никаких вестей, и о них почти ничего не знали. Из тех, кто работал во Франции, сюда теперь мало кто приезжал. Они присылали только деньги да письма, в которых неизменно говорилось, что у них, мол, все хорошо. Иногда кое-кто, набравшись смелости или по недомыслию, приезжал все-таки в Талу провести свой трехнедельный отпуск. В первые дни появление такого человека в деревне было похоже на порыв свежего ветра. Он рассказывал о заводе, на котором работает, о зарплате, о друзьях, о том, что ходит в кафе, в кино, как будто так оно и должно быть. Говорил о том, что делает по вечерам: ведь там, где он жил, не было комендантского часа. Потом к нему приходил Тайеб и назначал его в караул, лейтенант САС вызывал для проверки документов и получения нужных ему сведений, уполномоченный Фронта требовал уплаты взносов, а Мальха задавала ему коварные вопросы, пытаясь дознаться, не мессалист ли он и не подослан ли полицией. Мало-помалу вновь прибывший приноравливался к жизни обреченных Талы, и через несколько дней у него оставалось одно-единственное преимущество перед ними: знать, что его пребыванию в аду скоро наступит конец. В день отъезда с ним приходили проститься односельчане, в их взглядах были и ненависть, и зависть. На другой день о нем никто уже не вспоминал.

Не очень-то вспоминали у нас и о тех, кто поселился где-нибудь в другом месте, особенно в городе. Там им было спокойно. А лучше всего было в самом Алжире, где, судя по рассказам, люди продолжали вести жизнь, полную удовольствий, не надо было только уезжать далеко от города. Говорили даже, будто жители Алжира веселятся больше, чем прежде, наверное, чтобы забыться, а может, еще и потому, что предвкушение близкой смерти обостряло у них аппетит к жизни. Этим-то людям мы больше всего и завидовали и ненавидели их больше всего на свете. Они, как и мы, из Талы. Так почему же они не хотят делить с нами нашу деревенскую жизнь, стоять, подобно нам, по ночам в карауле, как мы, возвращаться по вечерам домой еще засветло, натыкаться на всех углах на Тайеба и выслушивать его ругань, надеяться вместе с нами без всяких на то оснований и страдать вместе со всеми? Были у нас и такие, что уехали даже в Тунис или Марокко, и если война доходила до них, то только через газетное вранье, а в письмах своих мы мало что могли им сказать.

В Тале остались лишь те, кто не мог не остаться, как оставались камни, деревья, стены, родники или, может, еще святые – покровители нашей деревни. Если только они действительно когда-нибудь у нас были. Потому что теперь даже самые преданные когда-то этим святым люди сомневались в их могуществе, а то и в самом их существовании. Столь немыслимым казалось, что ни одно из несчастий, обрушившихся на нас, не пробудило в них ни сострадания, ни гнева.

Однако самой великой нашей бедой было то, что теперь нам не удавалось ни оградить себя от непредвиденного, ни освоиться с ним постепенно, как это бывало раньше. Прежде самые большие новшества как бы сами собой укладывались в привычные нам рамки. Теперь нечто непредвиденное обрушивалось на нас каждую минуту и повергало нас в полное смятение. Каждый день Делеклюз или Тайеб изобретали новый способ ущемить нас, и этот произвол в самых разных его проявлениях стал законом нашей нынешней жизни.

С того дня как Тайебу поручили назначать жителей деревни в караул, он не расставался с толстой красной тетрадью. То и дело доставал он эту тетрадь из капюшона своего бурнуса и потрясал ею перед растерянными взорами односельчан. Сначала он соблюдал очередность. Но вскоре обнаружил, что у него в руках прекрасная возможность шантажировать и унижать людей. Шел ли снег или ярко светило солнце, он мог посылать кого хотел и куда хотел, и столько раз, сколько ему заблагорассудится.

Теперь уж никто не мог позволить себе не заметить Тайеба. В неустанное напоминание о себе он вкладывал то же усердие, с каким некогда старался заставить людей забыть о нем. Казалось, весь мир был отгорожен от них его гнетущим присутствием. Тень его, непомерно разросшаяся, простиралась на слова, на жесты, на взгляды и даже на молчание Талы.

Тайеб очень скоро обнаружил, что подлость и страх (теперь уж не его, а других) не знают пределов. Каждый день с каким-то особым злорадством пытался он измерить эту беспредельность и каждый день добирался до таких глубин, что у него аж голова кружилась. Подумать только, он, Тайеб, мог ударить, наказать, унизить – все сходило ему с рук. У каждого из них желание жить оказывалось сильнее всего, и они, не пикнув, проглатывали все. Он дошел до того, что, обращаясь к ним, стал называть их «сот-Тала» («девы Талы») в надежде пробудить в них былую спесь, дабы позволить себе омерзительное удовольствие растоптать ее. Но они делали вид, что смеются. И Тайебу было противно.

«Тайеб сказал». Эта фраза предшествовала теперь всем событиям в Тале. Словно произошла переоценка ценностей: в то время как Тайеб давно уже перестал прикрываться авторитетом лейтенанта Делеклюза и уже не повторял «капитан сказал», разве что по особо важным случаям, для Талы он, Тайеб, превратился в живое зеркало ее судьбы, и те, кто сохранил еще способность шутить, говорили: «Аллах на небе, Тайеб на земле».

Лейтенант Делеклюз перечитал заключительную часть рапорта:

«В данной местности противника практически нет. Его деятельность ограничивается тем, что он прячется. Что же касается гражданского населения, то есть много признаков того, что из умов – если и не из сердец – местных жителей противник скоро будет вытеснен. Жду указаний командования относительно новой фазы наших действий…»

Он подписал рапорт и с удовлетворением подумал, что подложил отличную мину стратегам, которые разрабатывали операцию «Бинокль».

Лейтенант испытывал приятное чувство: он выполнил свой долг. Раз уж истинные армейские традиции исчезают и никто никем не командует, раз деградирующая гражданская власть заразила военное руководство своей немощью и нерешительностью, мы, рядовые офицеры, капитаны и лейтенанты, призваны заменить обанкротившуюся власть и так или иначе заставить ее прийти к победе. У Делеклюза был разработан свой собственный метод. Он старался незаметно внушить свое мнение тем, кто обладал правом принимать решения. Последний его рапорт был до предела насыщен фактами, и все они подкрепляли один и тот же вывод: революционная война – это совсем не то, что война классическая, следовательно, врага можно победить лишь его же оружием, то есть привлекая на свою сторону гражданское население, которое в конечном счете и является главной ставкой в борьбе.

За шесть месяцев это был шестой рапорт, который лейтенант посылал командованию. В нем он подводил итоги. Делеклюз знал, что офицеры из Тизи-Узу, уже изрядно побитые молью (всем им за пятьдесят, и о боях они знают только из книг), были сторонниками классической войны: бей врага в открытом бою, и все тут, а в остальном разберутся штатские.

Но Делеклюзу было известно и то, что среди них были люди, особенно из тех, кто воевал раньше в Индокитае, которые стремились к тому, чтобы победило их понимание этой непривычной войны, войны революционной. Потому-то лейтенант и работал с такой тщательностью над своими рапортами. Особенно же старательно и искусно подготовил он постепенное и последовательное развитие своих положений. В первом рапорте он доказывал, что последствия горячей войны против неуловимого врага могут быть только отрицательными, а в последнем, том самом, который он сейчас подписал, от первой и до последней его страницы, излагались достоинства психологического метода ведения войны.

При этом он обращал против своих шефов одно из правил, которому они же его и научили на курсах по подготовке к психологическому воздействию: «Какова бы ни была истина, заложенная в той или иной идее, вряд ли возможно, за редким исключением, чтобы она была столь очевидной, что ее можно было бы усвоить с первого раза. Человеческий разум устроен таким образом, что всякому новшеству, даже очень приятному, он противопоставляет вначале неодолимую силу инерции, а то и просто его отвергает. Истину, которую мы, обладая рассудком христиан с западной культурой, считаем элементарной, людям, абсолютно не подготовленным к ее восприятию, следует не столько навязывать, сколько постепенно внушать» (с. 102 «Пособия по психологическому воздействию»).

Именно поэтому, на его взгляд, операция «Бинокль», из-за которой его вызывали в Тизи-Узу вместе с начальниками других секторов, была больше, чем преступлением, – ошибкой. Эта операция одним ударом могла уничтожить результаты той работы, которая терпеливо проводилась в течение шести месяцев, и отбросить в лагерь феллага гражданское население, которое вот-вот готово было стать союзником сил порядка и цивилизации. В предвидении этой злосчастной операции все офицеры, которые вопреки стольким трудностям проводили такую же работу, как и он, добились того, чтобы их направили в другой район, подальше от того места, где они работали до сих пор. Так, он, Делеклюз, должен был отправиться со своей ротой в Айт-Ваабан, далекую деревню, затерянную в горах, где его никто не знал. Выступать придется завтра на рассвете…

Вошел старшина и доложил, что рота к маршу готова. Он уже направился к выходу, когда Делеклюз остановил его:

– Разумеется, гражданское население не должно ни о чем догадываться… Ночные патрули вывести как обычно.

Патрули вот уже много месяцев подряд совершали свои обходы по нескольку раз в сутки. Это стало рутиной. Они меняли маршруты и часы, но все обходилось без происшествий.

Первый патруль направился к Южным воротам. На севере склоны, спускающиеся от деревни, слишком отвесны. Возделывать их нельзя, и по обе стороны дороги они густо поросли кустарником. Прежде чем войти в заросли, патрули останавливаются и посылают обычно одного солдата вперед – разведать как и что. То же самое сделал сержант и на этот раз. В разведку пошел Жорж Шодье, солдат, которого прозвали Рысий Глаз за то, что он всегда все видит. Немного погодя он вернулся и, как обычно, доложил: «Ничего не обнаружено, сержант».

Патруль начал продвигаться вперед. Он уже углубился в лес, когда Шодье, шагавший первым, увидел приближавшуюся женщину с корзиной за спиной. До комендантского часа оставалось минут пятнадцать, не больше. Обычно к этому времени жители уже возвращались в деревню. Когда женщина подошла поближе, Шодье узнал Фарруджу, ему показалось, что она чем-то напугана. «А ну, поторапливайся, – сказал он ей, – не то проведешь ночь на сторожевом посту».

Она покраснела, попыталась улыбнуться и, очевидно не поняв его слов, сказала: «Спасибо» – и ускорила шаг. Потом Шодье услышал, как немного подальше ее остановил сержант: «Ты что здесь делаешь так поздно?» Фарруджа, не ответив, побежала. Сержант приказал обыскать кустарник.

И минуты не прошло, как Шодье услышал первый выстрел. За ним сразу же последовала длинная очередь, и лес огласился яростным стрекотом, приглушенными возгласами, свистом, выкриками приказаний, обращенных к каким-то невидимым призракам. Это продолжалось не больше десяти минут. Когда с поста прибежали солдаты во главе с самим лейтенантом Делеклюзом, сержант уже пересчитывал своих людей. Пятеро были убиты. Двое ранены, стоны их доносились снизу, от кактусов у дороги. Остальные, в том числе сержант и Шодье, были невредимы. Они обыскали всю чащу, дерево за деревом, и ничего не нашли. Шодье сказал, что феллага спустились с холма к реке.

Сержант Лазрак получил приказ прибыть в Айт-Ваабан вместе с десятью солдатами, но в бой не вступать, разве что в случае крайней необходимости. Они шли весь день, но ненамного продвинулись вперед и к вечеру добрались лишь до окрестностей Талы. С тех пор как началась операция «Бинокль», каждый клочок земли был забит вражескими солдатами, и, чтобы не столкнуться с ними, порой приходилось делать огромный крюк.

Выходя из Талы, они послали в разведку Фарруджу, но она не вернулась, и кончилось тем, что они наткнулись на вражеский патруль. Им ничего не оставалось, как принять короткий бой, а потом скрыться, и Али спрашивал себя, удастся ли Фаррудже да и всем жителям деревни выпутаться из этой истории.

Они уже почти добрались до Тигмунина, когда разведчик, шедший далеко впереди, вернулся сказать, что долина, через которую лежал их путь, занята противником. Надо было менять маршрут. Али отправил троих людей по разным направлениям, чтобы разведать обстановку. Они тут же вернулись: все пути были отрезаны. Не так давно вступивший в отряд парнишка, которого перестрелка в Тале сильно взбудоражила, вернулся последним. Он смеялся:

– Часовой был у меня на мушке.

– Без дураков, ребята, – сказал Али, – о драке и речи быть не может, нужно прорваться.

На фоне хребта Тигмунин к луне вздымалась прямая стрела минарета. С трудом угадывалась бурая масса деревни, прижавшаяся к земле, но разглядеть дома, сливавшиеся с ней, было трудно. В долине шелестели на ветру ясени. Укрыться в деревне не было никакой возможности. Если завяжется бой, Тигмунин будет уничтожен.

Али поставил часового и собрал джунудов. Оставалось одно из двух: либо держаться всем вместе, занять позицию, удобную для обороны, и драться, пока не кончатся боеприпасы… или пока их всех не перебьют либо разойтись не откладывая и каждому в одиночку попытаться выбраться из мешка. Место сбора – Айт-Ваабан. Время – как можно скорее, не позже чем через неделю, если войска противника не закрепятся на этих позициях. Во всяком случае, здесь, на гребнях гор, у противника в распоряжении только личное оружие, в лучшем случае – ручные пулеметы. Авиации до наступления дня можно не бояться.

Паренек тут же начал горячиться:

– Прорваться? В одиночку? Да ведь там этих солдат что саранчи, куда ни ткнись! Нет уж, пробиваться – так всем вместе. И выдать им сполна, как полагается!

– Ну и болван! – промолвил Акли.

Акли было сорок лет, и, так как все остальные были моложе, они звали его «дед».

Парень не унимался.

– А, иди ты со своей мудростью! – крикнул он Акли.

– Ну, что я тебе говорил, сержант? – сказал Акли. – Уж больно молодых мы к себе берем.

– А я говорю, надо им показать, – настаивал Омар.

Остальные слушали молча.

– Ну вот что, – сказал Али, – здесь тебе не скачки на деревенском празднике, где палят холостыми патронами из охотничьих ружей. И ты взялся за оружие не для того, чтобы умереть после первой же потасовки, а чтобы прогнать врага. Мы разойдемся поодиночке. Ступайте и растворитесь, слейтесь с землей, исчезните, как дым в небе. Встретимся в Айт-Ваабане… Все встретимся! Понятно?

Али повернулся к Омару, нервно сжимавшему обойму, уже вставленную в автомат.

– Ну а ты, вояка, пойдешь со мной, чтобы не наделать глупостей.

– Я бы на твоем месте… – начал было парень.

– Ну, до встречи, ребята! – сказал Али. – Да без глупостей, слышали? И поменьше шума.

Они разошлись в разные стороны.

– А ты останься, – сказал он парнишке, который тоже было поднялся. – Тебе что, не нравится моя компания?

– Я этого не говорил, – сказал парень, – я просто сказал, что на твоем месте…

– Помолчи, – сказал Али. – И слушай хорошенько. Где-то совсем рядом идут девять джунудов, а некоторые, наверно, даже бегут. Ты хоть что-нибудь слышишь?.. Ничего! То-то! А ты бы уж, конечно, прямо бежал навстречу смерти.

– Ну и что ж? Когда я пришел в отряд, я отлично понимал, что когда-нибудь погибну.

– Да ты, оказывается, храбрец, – сказал Али.

– Такой же, как ты, сержант!

– Ну нет, не как я, а если уж как я, то разве три года назад! Это у тебя пройдет, увидишь…

– Надеюсь, что нет, – сказал парень. – Что ты собираешься делать?

– Мы пойдем туда.

Али показал на Тигмунин. Луна спряталась, и деревня сразу погрузилась во тьму.

– О!

Али взял Омара за руку и, протянув руку в сторону деревни, приказал ему наблюдать. Возле крайнего дома появилась темная согнувшаяся фигура солдата. Он тотчас же исчез во мраке по ту сторону хребта. За ним сразу же появился другой, потом еще и еще, и вот уже весь освещенный луной склон горы заполнился солдатами. Присмотревшись, можно было разглядеть винтовки. Солдат становилось больше, они приближались к Али и Омару.

– Будем ждать? – спросил Омар.

– Давай сюда, места мне здесь знакомые.

Али бросился вперед. Омар за ним, держа автомат на изготовку, будто шел на приступ.

– Да не шуми ты, – шепнул Али.

– Уж очень ты быстро идешь, – сказал Омар.

Али затащил его на дно оврага, где слышался металлический перезвон лягушачьих голосов. Оркестр смолк при появлении людей. Дно уэда[61]61
  Уэд – русло реки, обычно пересыхающей.


[Закрыть] ощетинилось белыми камнями, воды не было видно.

– Заберешься вон в тот куст, – сказал Али.

– До него сначала надо добраться.

– Да, это трудно. Вот потому-то за тобой туда, может, и не пойдут.

Куст, на который показывал Али, прицепился корнями к отвесному склону оврага.

– Если здесь, в овраге, появится солдат, скажем в двух метрах от тебя… если мимоходом он пальнет по дереву, чтобы придать себе смелости или просто так… все равно не стреляй.

– Ну конечно, стану я ждать, пока он меня прикончит…

– А я буду в другом кусте, пониже. Видишь?

– Да.

– Если… В общем… Если тебе вздумается стрелять… не забывай, что я там.

Был еще один человек, которому операция «Бинокль» была так же не по душе, как и лейтенанту Делеклюзу. Капитан Лафорэ командовал ротой, которая вот уже много месяцев охраняла мост Амалу. А всего в пяти километрах от него, на другом мосту, под названием Афтис, проезжих нередко останавливала другая застава. Ею командовал Али Лазрак. Конечно, капитан Лафорэ знал об этом, но не считал нужным вмешиваться. Потому-то его пост никогда и не подвергался ни нападениям, ни прочим беспокойствам, которые могли бы чинить партизаны. Если он получал от командования слишком уж точные приказания в отношении отряда Али Лазрака, он объявлял об этом во всеуслышание и предоставлял действовать солдатам-новобранцам. Как только на мосту появлялся первый автобус, они высаживали всех для проверки документов и делали вид, будто очень спешат. «А ну, шевелись, нам сегодня некогда. Вечером дело есть. Понял?» Об остальном можно было не беспокоиться. Сержанта Али успевали предупредить, и у него было время исчезнуть или перебраться со своим отрядом куда-нибудь в другое место. Вечером, когда патруль капитана Лафорэ прочесывал лес, ему попадались лишь скулившие от голода шакалы да рыкающие во мраке кабаны. Но проходило не больше двух дней, и в одно прекрасное утро проезжие сообщали, что Али снова контролирует мост Афтис.

Так было и с колодцем. Прежде чем идти за водой, солдаты Лафорэ осматривали местность в бинокль и, если там в это время находились те, другие, ждали, пока они уйдут. Надо думать, солдаты Али поступали точно так же. Словом, солдаты-новобранцы и алжирские партизаны никогда не встречались друг с другом.

Вот почему капитан Лафорэ не ждал ничего хорошего от этой операции «Бинокль», из-за которой его уже столько раз вызывали в Тизи-Узу. В ходе операции сюда должны были перебросить войска из других районов, которые не знали ни этого края, ни его жителей. И вот они заявятся и будут бить направо и налево. А потом уйдут. И Лафорэ останется один на один с Али. Тот, пережидая непогоду, на несколько дней вновь примет свое крестьянское обличье. Ну а потом? Потом Али вернется в оливковые рощи Афтиса, если от них что-нибудь останется после операции «Бинокль». И после всего этого, размышлял Лафорэ, у Али наверняка будет ощущение, что его предали.

Хорошо хоть, что по плану операции подразделению Лафорэ полковником был отведен сектор Айт-Ваабан, где его никто не знал. Там-то уж он может убивать феллага без зазрения совести. И когда настал наконец этот день, капитан с легким сердцем отдал роте приказ выступать по направлению к ближайшим горным отрогам. Впереди него под командованием какого-то молодого капитана шло подразделение из стратегического резерва, за ним – солдаты лейтенанта Делеклюза, с которым Лафорэ успел уже познакомиться.

Спеси в этих парнях из стратегического резерва хоть отбавляй. Наверняка они про себя думают: «А ну, подать-ка нам сюда этих феллага. Мы-то уж с ними разделаемся. И в темпе. Нам еще предстоит их давить и в других местах». Но из донесений разведки Лафорэ было известно, что дело обстоит не так-то просто, что этим молодчикам не удастся «передавить» всех феллага, как они того хотели, ибо феллага, опередив операцию «Бинокль», разбили уже свои крупные части на небольшие автономные группы, которые получили строгий приказ: бой принимать только в самом крайнем случае.

Рота Лафорэ должна была выступить в девять часов вечера вместе с отделением «железных» парней из стратегического резерва.

Когда они вышли из Тигмунина и стали спускаться в овраг, луна стояла уже низко над горизонтом. Солдаты устали. Капитан видел, что они рыскали по зарослям, осматривали ограды, шарили в соломенных шалашах, однако все это они делали без всякого желания.

Солдаты спустились на дно оврага, и Лафорэ наблюдал, как их длинная цепочка извивалась между белыми, отполированными водой камнями.

Склоны оврага были сплошь покрыты кронами олив, их густая темная зелень шла по самому краю обрыва, нависшего над сухим руслом ручья. Солдаты брели, опустив голову, целиком поглощенные мыслью об опасности, таившейся в каждой пяди этой земли, в каждом бугорке, за которым их могли подстерегать феллага. Но самым надежным укрытием для алжирцев, подумал капитан, могли бы служить эти пышные кусты, что прилепились к стене обрыва, прямо над ними. Он посмотрел на один куст, на другой, на третий… Кинув взгляд на четвертый, он ничком бросился на землю, за большой круглый камень. Достал кольт, снял ударник с предохранителя.

Огляделся: колонна его солдат, похожая на жирную слепую гусеницу, все так же ползла вниз по оврагу. Он подкатил еще один камень к тому, что служил ему укрытием, и посмотрел в образовавшуюся бойницу. Тени, разбросанные луной по дну оврага, словно застыли. Вокруг, куда ни глянь, никакого движения, ни единого дуновения ветерка. Лишь зловещие причитания филина нарушали безмолвие ночи.

И все-таки это не было галлюцинацией. Он был уверен, что видел, как дрогнули ветви. Капитан глянул в конец оврага: рота его ушла далеко, и он уже слышал первые приглушенные шаги солдат лейтенанта Делеклюза. Он прополз несколько метров, потом, резко выпрямившись, сбежал вниз, на дно оврага, не заботясь о том, что камни с шумом катились у него из-под ног. Позади себя Лафорэ услышал сдавленный гневный возглас Делеклюза: «Что за…»

Вскоре он догнал ординарца, тот шел последним в колонне и ждал его. Капитан устало зашагал с ним рядом. Время от времени он оборачивался, чтобы еще раз взглянуть на выстроившиеся друг за другом кусты, с которыми сейчас, верно, поравнялись первые солдаты Делеклюза. Но, по мере того как капитан спускался вниз по оврагу, очертания кустарника становились все менее ясными. И вот уже последняя шапка листвы канула куда-то в ночную мглу, где перекатывался назойливый вопль неприкаянного филина.

Когда последние солдаты капитана Лафорэ исчезли в темноте, Али вытер мокрое от пота лицо. Осмотрелся: деревья в лунном свете выглядели празднично. В воздухе посвежело, первые петухи начали прочищать заспанные голоса, ночь была на исходе. За соседним кустом он услышал звук заряжаемого автомата. «Только бы этот болван не начал стрелять», – подумал Али.

В этот самый момент показалась фигура первого солдата следующей роты, за ним шли другие. Когда француз, шедший впереди, приблизился, Али узнал лейтенанта Делеклюза. У него не было никаких знаков отличия ни на гимнастерке, ни на каске, и вооружен он был только кольтом. Он прошел мимо Омара, стал спускаться, потом, спохватившись, показал кольтом: «Обыскать эти кусты». Али почувствовал, как у него забилось сердце.

Один из солдат подобрался к кусту, в котором сидел Омар. Солдат заметно устал, еле волочил ноги. «Сейчас Омар выстрелит», – подумал Али. Солдат уцепился было за нижние ветки, но они обломились, и он упал. «Сволочь!» – выругался француз. Повернувшись спиной к кустам, он глянул вниз, в овраг, проверяя, смотрит ли еще лейтенант в его сторону. И снова ухватился за ветки.

Автоматная очередь разорвала черную ночь. Раздался истошный крик, один-единственный, и солдат, раскинув руки, рухнул на камни. В тот же миг, словно повинуясь бешеному ритму какой-то безумной пляски, остальные солдаты сорвались со своих мест и кинулись вниз, на дно оврага. Они еще не определили, откуда раздалась стрельба, и бросались кто за камни, кто за деревья, падая ничком в малейшие впадины, вырытые водой. Секунда, вторая, третья… Не прошло и полминуты, как, словно по мановению волшебной палочки, видение безумной пляски сгинуло столь же внезапно, как и возникло, оставив взору Али неправдоподобно красивую декорацию, на фоне которой все это произошло и которая теперь стояла недвижна и безмолвна.