Текст книги "Избранное"

Автор книги: Мулуд Маммери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 36 страниц)

– Что тут невозможного?

– И думать нечего, чтобы такой кретин…

– Не говори дурно о человеке, который скоро станет твоим свояком.

– Не бывать этому, скорее я расквашу ему рожу.

– Это может только задержать свадьбу, но не предотвратить ее.

Менаш вспомнил, что Равех всегда все знает и разбирается в любых обстоятельствах. В этом деле ему очень нужен был практический ум Равеха. Менаш взял его под руку и увлек за собой.

– Я узнал об этом лишь недавно, – сказал он, – и только сейчас обдумывал, как помешать этому браку. Помяни мое слово: он скорее сдохнет, чем добьется Аази.

– Ай-ай, каким грубостям научили тебя в казарме! Помни, Менаш, гнев – плохой советчик.

– Тебе-то легко говорить! Скажи, а ты нашел выход?

Равех посмотрел прямо в глаза Менашу.

– Возможно, – сказал он.

– Что бы ты сделал?

Равех подумал с минуту.

– Так вот, слушай, Менаш. Ты плохо знаешь Меддура – во всяком случае, знаешь недостаточно хорошо. Человек всегда плохо знает тех, к кому относится с презрением.

Менаш стал было протестовать.

– Не спорь, ты его презираешь, – продолжал Равех. – Я тебя не виню, но это так. Что ж, даже если ты набьешь ему морду, он все равно женится на Аази.

– Как же быть?

– Надо его как следует припугнуть.

– Смеешься?

– Вовсе нет. Предчувствие опасности куда сильнее подействует на Меддура, чем сама опасность. А потому достаточно запугать его до полусмерти. Сам ты не сумеешь этого сделать, но я знаю одного парня, который вправит Меддуру мозги как нельзя лучше.

Он немного помолчал.

– Что же ты не спросишь, кто он такой?

– Скажи, если не секрет.

– Ты же не можешь требовать, чтобы я сделал всю работу за тебя! Придется тебе самому идти к нему на поклон.

– Я его знаю?

– Это Уали.

– Думаешь, он согласится?

– Ты с ним поговори, а я берусь его уломать.

Менаш задумался на минуту.

– А ты уверен, что Уали ограничится только угрозами? С тех пор как он ушел в горы, совесть мучает его еще меньше, чем в прежние времена – когда он был главарем вашей ватаги.

– Ты плохо знаешь Уали. Вообще, Менаш, ты слишком занят самим собой и не обращаешь внимания на других. Вот ты заговорил об Уэльхадже, а знаешь ли ты, как было дело?

Менашу пришлось признать, что после второй мобилизации он больше не интересовался этой историей. Равех, близкий друг Уали, рассказал Менашу это происшествие во всех подробностях.

* * *

Согласившись взять на себя расправу с Уэльхаджем, Уали получил только половину условленной суммы; вторую половину, отданную на хранение Равеху, ему обещали вручить, когда дело будет сделано.

Отрастив немного бороду, Уали взял свой кольт, фальшивые документы и отправился пешком на восток. Перейдя гору через Куилальский перевал, он спустился к ночи в Буиру и там напился пьяным – благо денег у него было достаточно. Ему нужно было добраться до деревушки Сиди-Эмбарек, которую французы называют Поль Думер. Именно оттуда Уэльхадж обычно развозил свои товары и перепродавал их арабам, доходя до шауйа в горах Орес. Чтобы избежать встречи с жандармами, Уали влез на попутную машину, но по дороге не мог отказать себе в удовольствии сделать остановку в Сетифе. Там его приютил знакомый рабочий, адрес которого дал ему Равех.

Днем Уали отсыпался, а с наступлением темноты начинал обходить подряд все злачные места города. Вскоре он так прославился своими кутежами, что испугался, как бы полиция не взяла его на заметку, и на некоторое время перестал выходить из дому даже по ночам. К тому же при столь бурном образе жизни он промотал большую часть денег, полученных от Азуау; настало время выполнить поручение до конца, чтобы завладеть остальной суммой.

Однажды вечером, не послушавшись отговоров приятеля Равеха, Уали отправился пешком по дороге к деревне Сиди-Эмбарек. Надо было разведать, в каком направлении ушел Уэльхадж, причем разведать осторожно, чтобы не возбудить никаких подозрений.

На помощь Уали пришел случай: Уэльхадж, на его счастье, задержался в деревне на пару дней, чтобы пополнить запас стеклянных бус, дешевых духов, грошовых зеркалец, побрякушек и всякой дребедени, которой он торговал в отдаленных дуарах[23]23
  Дуар – небольшое селение.


[Закрыть] пустыни.

Уали еще издали узнал потрепанный бурнус бродячего торговца, его длинные усы, лохматые брови и толстые губы.

Уали испытывал смешанное чувство разочарования, презрения и гнева. Он был благодарен судьбе, что Уэльхадж такое ничтожество: не жалко будет его убивать. Эта встреча оживила в нем воспоминание о Кельсуме, померкшее было во время его распутных похождений в Сетифе. Теперь Уали хотелось поскорее довести дело до конца. Надо только улучить удобный момент и прикончить торговца в каком-нибудь безлюдном месте; после этого можно будет сразу же вернуться к Кельсуме. Уали тоже взвалил на спину тюк с товарами и, выдавая себя за странствующего торговца, пустился бродить по дорогам вслед за Уэльхаджем, от дуара к дуару. Впрочем, такая скитальческая жизнь немногим отличалась от жизни в горах. Одно только было досадно: он не понимал ни слова по-арабски, тогда как этот чертов Уэльхадж говорил с арабами так же бойко, как на родном языке.

Уэльхадж держал путь на Батну, не подозревая, что следом за ним, точно зловещая тень, крадется Уали; преследователь с удовлетворением замечал, что чем дальше они продвигаются к югу, тем пустыннее становится местность. Ждать оставалось не дольше одного-двух дней: скоро Умауш будет отомщен.

Однако вечером того дня, когда Уали пришел к столь утешительному выводу, случилось происшествие, из-за которого чуть было не сорвалось все дело. Когда он проходил мимо одиноко стоявшего шатра, на него набросились три громадных сторожевых пса. Он отбился от них дубиной, но одна из собак ухитрилась укусить его сзади за ногу. Придя в ярость, Уали выхватил кольт и застрелил пса; остальные разбежались. На звук выстрела из шатра выглянула старуха, а за ней молодая смуглая арабка с ослепительно белыми зубами, ярко блестевшими при лунном свете. Увидев убитого пса, женщины начали громко голосить. В страхе, как бы не сбежался народ, Уали щедро откупился от них, и его тут же пригласили поужинать. Старуха даже извинялась, что ему приходится есть в одиночестве: дети спят, а мужчины ушли работать по наряду у какого-то башаги[24]24
  Башага – старший надсмотрщик.


[Закрыть], имени которого Уали не разобрал. Он попросился переночевать. Старуха сунула ему рваное одеяло, а он в благодарность отдал ей почти все оставшиеся у него флакончики с духами. За ужином Уали почти не разговаривал из-за плохого знания языка, однако заметил, что молодая смуглянка не спускает с него глаз; он отважился подмигнуть ей, и она ответила. Не прошло и часу, как она украдкой забралась к нему в пустой полуразвалившийся шатер, где его положили спать. Под утро, задолго до рассвета, собаки вдруг громко залаяли, приветствуя вернувшегося хозяина. Утомленный Уали спал как убитый, но Кейра (так звали его случайную подругу), по счастью, сразу же проснулась. Узнав голос мужа, старавшегося угомонить собак, она разбудила гостя, вышла навстречу своему господину и повелителю и отвела его прямо к большому шатру. Уали не стал терять времени и бросился бежать со всех ног, отгоняя собак своей тяжелой дубиной.

Он пустился вдогонку за Уэльхаджем по голой равнине. Уали, никогда не покидавший Кабилии, удивлялся, как могут жить люди на такой бесплодной земле. Он шел по следу целый день, не встретив ни одной живой души, а в сумерки вдруг увидел Уэльхаджа, который располагался на ночлег под открытым небом.

Уали твердо решил нынче вечером застрелить мужа Кельсумы и даже перестал принимать меры предосторожности. Чего ему бояться среди этой равнины, где нет никого, кроме них двоих; у него в руках револьвер, а тот, другой, даже не подозревает, что ему осталось жить всего несколько часов. А аллах? – задал себе вопрос Уали. Ну что ж! Аллах создал нас всех; уж он-то хорошо знает, что лучше умереть, чем жить такой собачьей жизнью, как Уэльхадж.

Уали подошел ближе, даже не особенно стараясь заглушить шум своих шагов. Он торопился еще и потому, что его мучил голод. После скудного ужина в уединенном шатре, где он провел ночь, Уали ничего не ел. Уж наверное, торговец, привыкший к бродячей жизни, захватил с собой припасы.

Подкравшись еще ближе, Уали вынул револьвер, проверил его и зарядил. В эту минуту Уэльхадж достал свечу и зажег ее.

– Очень любезно с его стороны, – пробурчал Уали.

Тут торговец расстелил на земле засаленный бурнус, совершил омовение на плоском камне и начал молиться: «Во имя аллаха». Пока он клал поклоны, Уали навел на него револьвер, прицелился прямо в затылок. «Вот так! – прошептал он. – Но не стану же я убивать его во время молитвы!» И спрятал оружие. От порыва ветра свеча погасла. Уэльхадж, не вставая с колен, продолжал молиться в темноте. Окончив читать суры[25]25
  Главы Корана.


[Закрыть], странствующий торговец обратился к аллаху по-кабильски:

– Не разжигай пламя пожара, аллах, не карай сыновей наших и сыновей сыновей наших за преступления, в которых мы повинны. Прости нас и научи прощать тем, кто причинил нам зло. Удостой меня увидеть святилище аллаха в Мекке и смыть с себя кровь, которую я пролил, чтобы защитить свою честь. Отврати от нас горе и беды, что приносят нам женщины, ибо беды эти неисчислимы. Дозволь мне возвратиться целым и невредимым в родное селение, увидеть снова мой дом, моих детей и друзей моих.

Уэльхадж произнес «Аминь», поднялся с колен и снова зажег свечу. Теперь он тихо говорил сам с собою:

– Осел совсем выбился из сил. Столько лет служит мне, бедняга. На, вот тебе охапка сена! Скоро ты околеешь и покинешь меня. А ведь ты всегда был мне верным, бедная скотина… не то что жена моя Кельсума. Эта сука до сих пор жива… долго ли она будет… Вот, бери еще охапку.

Уали думал о Кельсуме, о Даади, о смуглой арабской женщине и многих других…

– Все женщины – потаскухи, – пробормотал он и плюнул на песок.

Уэльхадж порылся в своей поклаже, затем снял с осла бурдюк и засунул туда руку.

«У него есть еще надежда на ужин, – подумал Уали. – Ну, ешь скорее, поужинай в последний раз».

Уэльхадж вынул тонкий ломоть черного хлеба. Он откусил кусок и тотчас же отшвырнул от себя.

– Заплесневел, – вздохнул он, – а больше у меня ничего нет.

Уали внимательно всматривался в этого человека, которого скоро продырявят пули его кольта. Жалкое, нескладное тело, костлявое, хилое; удивительно, как он переносит такую трудную, утомительную жизнь. Голова слишком велика, лицо некрасиво, от густых усов оно казалось еще грубее. Как проигрывал этот бедняга рядом с цветущей Кельсумой! Уж наверно, она надувала его как хотела; только один осел оставался ему верным; значит, Кельсума и виновата во всем.

Ему вдруг стало стыдно убивать несчастного, который, сам того не зная, находится в его власти. Уж не подлость ли это? Уали попытался подбодрить сам себя: «Только нажать спусковой крючок – и готово. Нет больше Уэльхаджа!»

Уали прицелился ему между глаз. Он был рад, что рука у него не дрожит и что достаточно чуть-чуть нажать крючок…

Уэльхадж аккуратно уложил тюки с товарами, дал еще охапку сена ослу, расстелил бурнус, завернулся в него и уснул сном праведника. Когда его дыхание стало ровным и спокойным, Уали тихонько приблизился с револьвером в руке. Он подошел к изголовью Уэльхаджа, постоял с минуту, глядя на спящего, улыбнулся ему… и удалился так же тихо, как пришел.

В тот же вечер, около полуночи, к Рамдану пришли выразить соболезнование Уали и шесть его товарищей. Все они были вооружены, все с заряженными кольтами. Товарищи Уали вскоре удалились.

– Они должны выполнить важное поручение, – объяснил тот. – Необходимо до рассвета доставить секретные документы в Тизгирт, Бужи и Азазгу.

Менаш выразил удивление, зная, как велико расстояние до Бужи.

– Все будет сделано, – коротко ответил Уали, не вдаваясь в объяснения.

Зато он подробно рассказал историю Уэльхаджа и Умауша.

Он говорил об этом как о самом обычном происшествии, говорил неторопливо, спокойным голосом, покуривая сигарету и следя глазами за кольцами дыма.

– Это закон чести, – сказал он в заключение. – Кто убил, должен умереть. Все женщины – распутницы, Менаш; не верь ни одной из них, даже родной матери; может, она добродетельна только потому, что состарилась. К счастью, обычаи у нас соблюдаются строга. До чего бы мы дошли, не будь у нас в горах мужчин, которые заставляют уважать справедливость и карают беззаконие. Иначе мы стали бы жить, как руми или арабы: считали бы, что все дозволено.

Менаш воспользовался подходящим моментом и рассказал Уали о смерти Мокрана; потом объяснил, какой услуги он от него ждет.

– Уали, – сказал он, – в этом деле ты можешь быть нам очень полезен. Приди на помощь несчастному человеку, тем более что это беззащитная женщина. Меддур хочет купить ее, заключить сделку. Ты знал Мокрана: он был мечтатель, но коренной наш земляк, истый кабил, а в душе у Меддура ничего не осталось от кабильской чести. Он сделался настоящим руми.

Менаш знал, что такой довод покажется Уали самым убедительным.

– Остерегайся женщин, Менаш, – сказал Уали. – Женщины – отродье шайтана.

– Только не эта.

– Все, все до одной, – стоял на своем Уали. – Не верь даже родной сестре, хотя бы она клялась тебе святым Ханд у-Малеком.

– Спроси совета у Равеха, Уали. К тому же я не требую, чтобы ты применил к Меддуру самое сильное средство, – и Менаш сделал вид, будто пальцем нажимает крючок, – но прошу тебя, Уали, запугай его хорошенько. Да это и не трудно – с таким трусом!

Уали задумался, очевидно пытаясь разобраться в этом деле, и, как тогда, в истории Умауша, не мог решить, на чьей стороне закон чести. Тогда Менаш предложил ему:

– Посоветуйся с Равехом и поступи так, как он скажет.

* * *

На другой день, после того как Менаш с Меддуром зашли к ним в дом, Аази слегла. Она жаловалась на шум в ушах, на нестерпимую головную боль. Она принуждала себя есть только тогда, когда от недоедания у нее пропадало молоко.

– Ты уморишь ребенка голодом, – говорила ей Латмас. – Это большой грех.

Когда Ауда плакал, у Аази сердце разрывалось от жалости, и она через силу съедала немножко кускуса, ровно столько, чтобы выдавить из груди несколько капель молока.

После смерти Мокрана Аази непрестанно плакала, и теперь всякий раз, когда она поднималась с постели, у нее кружилась голова; Латмас приходилось держать ее под руку. Первые три дня после того, как Аази заболела, ее сына кормила Секура, и маленький Ауда, жадно припав к благодатной груди Ку, уже больше не плакал: никогда еще не бывал он так сыт.

На третий день к вечеру у Аази отекли ноги, потом опухло все тело; из ее воспаленных губ вырывались лишь хриплые, бессвязные звуки, она уже никого не узнавала и не раскрывала глаз.

По всей Тазге разнесся слух, что Аази вряд ли доживет до утра. Старухи молили аллаха совершить чудо, чтобы новорожденный младенец не остался круглым сиротой; молодые женщины сокрушались о несчастной судьбе Мокрана и Аази, об их любви, такой пылкой и такой несчастной: он умер из-за нее, вдали от нее, а теперь вот умирает и она – и тоже из-за него. Менаш старался сделать все, чтобы Аази осталась жива, чтобы не ушла в могилу вслед за Мокраном. Ку взяла к себе малыша и заботилась о нем, как о собственном ребенке. Что до Меддура, то его нигде не было видно.

Аази при смерти! Эта весть сильно поразила Давду. Она была еще маленькой, когда потеряла мать; и с тех пор не умирал никто из дорогих ей людей. Пожалуй, она сама не знала, дорога ли ей Аази, хотя они и были когда-то подругами.

Собираясь посетить Латмас, Давда решила принять скорбный, сокрушенный вид. Она так боялась показаться слишком цветущей, слишком торжествующей – право же, ей этого не хотелось, совсем не хотелось. Но, взглянув на распухшее лицо Аази, она в ужасе отшатнулась. Это Аази, красавица Аази?! Давда вдруг поняла, что видит подругу, быть может, в последний раз, что ее не будет ни завтра, ни потом. Она умрет. Она исчезнет с лица земли! Давда позабыла о скорбной мине, с которой вошла сюда; растолкав плачущих женщин, толпившихся у постели, она бросилась прямо к больной, наклонилась к изголовью и поцеловала Аази в лоб долгим, горячим поцелуем.

– Аази, – позвала она, – сестрица, это я, Давда. Ты слышишь меня?

Больная не шевельнулась. Тогда Давда нагнулась и тихонько прошептала ей на ухо, чтобы никто не слышал:

– Правоверные должны во всем покориться воле творца. Счастье твое, если аллах призовет тебя к себе: ты увидишь Мокрана и расскажешь ему о сыне.

Аази с трудом приподняла веки. Женщины заахали:

– Она узнала Давду!

– Не бойся, Аази, – продолжала Давда. – Я буду ухаживать за тобою, и ты поправишься.

Давда сразу же принялась за дело: заставила Мухуша вызвать из Алжира двух врачей, сама давала лекарства, следила за лечением, как настоящая сиделка, окружала больную неусыпными заботами, не подпуская к ней никого. Давда отстранила даже Латмас и – что самое удивительное – совсем перестала заботиться о своей наружности, но, как ни странно, казалась от этого еще красивее. Бессонные ночи у постели Аази придали ее глазам особенную глубину, а лицу, обычно румяному, – нежную бледность. Целую неделю она носила одно и то же простенькое платье, но, несмотря ни на что, оставалась по-прежнему красавицей Давдой.

Отеки больной стали опадать. Это началось с ног, потом, за одну ночь, Аази вдруг стала худой, как скелет. Скоро она смогла выпить несколько глотков молока. Сознание, что в этой борьбе со смертью она одержала победу, вызывало у Давды радостное возбуждение, обычно ей несвойственное. Через неделю к больной начали мало-помалу возвращаться силы: она уже могла говорить и то и дело просила принести ей младенца. Давда не отходила от нее ни на шаг.

– Оставь меня, пойди отдохни, – убеждала ее Аази, – я чувствую себя гораздо лучше. Тебе необходимо отдохнуть. Ты такая же красивая, как всегда, но у тебя утомленный вид.

– Это ты, Аази, красивая. Ты все еще хороша и всегда такой останешься. Твое очарование не пройдет с годами, оно не только в красоте телесной. Все они мечтали о тебе! Мокран, Менаш, Меддур, Акли… Молчи, не шевелись: ты слишком слаба… Ну да, и Акли. Что ж из этого? Акли тоже был влюблен в тебя, это только делает ему честь и ничуть меня не задевает. А вот на мне словно тяготеет проклятие: мужчин влечет только мое тело, и меня в конце концов раздражает их неистовая страсть, их пламенные взгляды. Мне самой противно, с какой легкостью я одерживаю над ними победу. Все они, один за другим, покоряются мне, нет ни одного, кто бы плюнул мне в глаза, а ведь я иной раз этого заслуживаю… Молчи, не возражай. Тебе одной я могу это сказать: мужчины сами заслужили свою участь. Чем больше я их презираю, тем больше похожи они на побитых собак. Теперь, когда наша с тобой юность прошла, я могу сознаться: я завидовала тебе, завидовала, что Мокран любил тебя ради тебя самой, именно потому, что ты Аази. Мне тоже хотелось иногда, чтобы кто-нибудь полюбил меня ради меня самой, но все они слишком страстно меня желают, чтобы любить по-настоящему.

– А Менаш?

– Даже он; только не будем о нем говорить! На свою беду, он сначала ненавидел меня, а потом влюбился, как все остальные.

– Сильнее, чем другие.

– Да, правда, гораздо сильнее, но не иначе, чем они… Если бы я уступила ему, если бы уступила своим желаниям, он добился бы всего, чего хотел. А потом раскаивался бы всю жизнь, да и я тоже. Ведь мне на роду написано быть женой Акли, провести жизнь с ним, а не с Менашем. Но не будем о нем говорить!

В дверь постучали.

– Кто там? – спросила Латмас.

– Это я, Менаш.

Латмас отворила ему. Менаш зашел узнать о здоровье Аази и, кстати, сообщил новость: Меддур опять появился в Тазге и Менаш вернул ему все деньги, которые тот одолжил Латмас.

– Аллах воздаст тебе и приумножит твое добро, – сказала старуха. – Этот долг уже давно не давал мне покоя.

– Дело в том, – продолжал Менаш, – что Меддуру сейчас особенно нужны деньги: он ищет себе невесту у мангелетов. Меддур решил жениться до того, как их полк отправят в Италию.

Так, деликатно и осторожно, Менаш дал понять Латмас, что учитель раздумал жениться на Аази. Это известие нисколько не огорчило старуху: она полагала, что недаром Менаш так старается отвадить Меддура, стало быть, сам хочет взять в жены ее дочку. Лишь бы только вернулись все юноши с этой бесконечной войны, где погибло столько народу!

Менаш не стал объяснять, почему Меддур вдруг отказался от брака, о котором еще недавно страстно мечтал. А дело было так. Уали, расставшись с Менашем после того ночного разговора, отправился к учителю; он заявил, будто хочет расспросить его, как человека сведущего, о подпольной организации. Меддур пустился в пространные объяснения, которых Уали не слушал. Вскоре разговор перешел на недавнюю смерть Мокрана и, естественно, на его вдову. Уали, судя по всему, привел столь красноречивые доводы, что убедил Меддура не только отказаться от женитьбы, но даже исчезнуть из Тазги на несколько дней. Меддур согласился на все; он просил только, чтобы ему вернули деньги, которые он одолжил Латмас. Уали обещал, что Менаш вернет ему долг.

– Впрочем, – добавил он, – если даже ты и потеряешь свои денежки, я уверен, что это тебя нисколько не огорчит. – Тут он щелкнул по зубу ногтем большого пальца. – Такой благородный человек, как ты, должен стоять выше денежных расчетов.

Меддур не смел настаивать, но Уали передал их разговор Менашу, и тот заплатил все долги Латмас.

– Благодарю тебя за все, что ты сделал для нас, Менаш, – сказала Аази. – Аллах воздаст тебе!

– Самое главное, что тебя удалось спасти от смерти, – ответил он. – И за это ты должна благодарить Давду.

– Когда я совсем выздоровею, мы устроим пир втроем.

– Нет, вчетвером, – поправила Давда. – Не забудь Секуру, она кормит твоего малыша.

– Меня здесь не будет, – вмешался Менаш, – через три дня я возвращаюсь в казармы. Но считайте, будто я с вами.

– Это совсем не то! – протянула Давда.

– Аази, я еще приду навестить тебя, – продолжал Менаш. – Непременно напиши мне, когда поправишься.

В это время Латмас принесла меду и пшеничную лепешку.

Аази съела немного меду, но она была так слаба, что с трудом могла следить за разговором, и глаза у нее слипались. Заметив это, Давда взбила подушку и уложила ее поудобнее.

– Вот так, – сказала она. – А теперь спи, будь паинькой.

И Аази уснула спокойным сном; черты ее исхудавшего лица, обострившиеся за время болезни, смягчились и разгладились. Чтобы не разбудить ее, Латмас на цыпочках вышла из комнаты.

Оставшись наедине с Давдой, Менаш не знал, что ей сказать, и она первая прервала молчание:

– Зачем тебе уезжать так рано, Менаш? Разве нельзя продлить отпуск еще на несколько дней? Дождался бы полного выздоровления Аази.

– Не все ли равно, где ждать? Здесь или там!

– Нехорошо так говорить. Ты неблагодарен по отношению к тем, кто тебя любит.

– Я что-то таких не встречал.

– Однако такие есть…

– Значит, они забыли об этом сказать.

– Может быть, и не говорили, но, по-моему, ясно дали почувствовать.

– Я слишком долго желал их, и теперь мне кажется порою, что я их ненавижу.

– А ты не думаешь, что иногда, по вечерам, они тоже тебя ненавидели? Ведь они ждали тебя так долго, так долго, а ты все не приходил…

– Должно быть, они ждали меня только в те вечера, когда я не приходил. Зато все долгие ночи, что я стоял на площади, считая звезды, где же они были, те, что ждали меня? Что они делали, с кем смеялись?

– Быть может, они смеялись с теми, кого не любят, а сами не спускали глаз с двери, ждали, не появится ли наконец ивовая трость Менаша?

– Ничто никогда не помешало бы мне прийти к тем, кого я люблю…

– Еще бы, ты же мужчина, почему бы тебе не попытать счастья?

– Какое же тут счастье?

– Неужели ты забыл, Менаш, как тяжела у нас доля женщины? Ведь она не смеет остаться наедине с мужчиной, она не смеет ждать по вечерам никого, кроме мужа, не имеет права, даже в самых сокровенных думах, вспоминать о ком-либо другом. Разве может она выйти на площадь к тому, кто считает звезды, мечтая о ней? Ей остается только мечтать о нем, жечь лампу до поздней ночи и душиться благовониями, чтобы понравиться ему, если он все-таки придет.

Послышались глухие шаги босых ног Латмас, и мать Аази вошла в комнату.

– Как сладко она спит! – сказала старуха. – Пожалуй, нам лучше уйти.

Ни тот, ни другая не тронулись с места. Латмас увидела, как разрумянились щеки Давды, каким чувственным огнем горят глаза Менаша. Она притворилась, будто ничего не заметила.

– Ах, совсем запамятовала, – сказала она. – Мне нужно зайти повидать На-Гне; пожалуйста, посидите с больной, пока я не вернусь.

Они услышали, как хлопнула входная дверь.

Наступило молчание, еще более тягостное, чем прежде. На этот раз первым заговорил Менаш.

– Но тогда почему же, – спросил он сдавленным голосом, – почему я мечтал и тосковал напрасно? Почему ты так долго мучила меня?

– По доброте, из любви к тебе.

Менаш язвительно засмеялся:

– Ну еще бы, конечно, из сострадания!

– Да, из сострадания, потому что ты как ребенок, Менаш, ничего не понимаешь. Ведь я замужем, и, как ни простодушен, как ни слеп Акли, кто-нибудь непременно откроет ему глаза, и тогда он убьет тебя.

– Я уже не ребенок. Он бы никогда ничего не узнал.

– Как плохо ты себя знаешь, Менаш! Твоя страсть только вспыхнет ярче, когда ты попытаешься утолить ее, исцелиться, и ты выдашь нас обоих.

– Я никогда не исцелюсь.

– Верю! Мне тоже не исцелиться от любви, потому-то я и притворяюсь равнодушной. Ты эгоист, Менаш, ты ни разу не подумал обо мне.

– Ни разу! Только все дни и ночи напролет.

– Ты понимаешь, что я не о том говорю. Ты не подумал, какой пыткой было для меня каждый вечер выслушивать пошлости Мухуша, видеть его подстриженные усики, его шерстяную феску, когда я знала, что ты смотришь на небо, мечтая обо мне. Если бы я хоть раз уступила тебе, каким мучением стала бы моя жизнь!

– И ты говоришь мне это только теперь?

– Всякий раз, как Бенито лаял по ночам, мне чудилось, будто он сдирает с меня кожу когтями; я думала, что ты здесь, рядом, ты зовешь меня, а я не смею ответить и должна улыбаться Акли. Помнишь вечер после помолвки Секуры?

– Молчи.

– А тот день, когда мы попали под дождь в Таланумлине?

– Замолчи, ведь это уже прошлое.

– А помнишь день свадьбы Ку?

– Конечно, помню, я ничего не забыл. А помнишь, как мы вдвоем переходили реку вброд?

– Зачем вспоминать о печальных днях? Хоть один-единственный раз будь счастливым.

– В тот вечер у меня началось воспаление легких. Помнишь? Ты ни разу не навестила меня, пока я хворал!

– Замолчи, Менаш, прошу тебя.

– Я заболел из-за тебя, а выхаживала меня Аази, и, лежа в постели, я слышал во дворе твой звонкий смех.

– Да, помню, но я скажу тебе то, чего ты не знаешь. Ты не знаешь, что все ночи, пока ты хворал, я не смыкала глаз, прислушиваясь в темноте к малейшему шороху за стеной. Все эти долгие ночи я не могла заснуть, а рядом со мной раздавался храп Акли, непрерывный, надоедливый, и однажды я пришла в такое отчаяние, что закричала как одержимая. Я ходила на поклонение к Сиди-Юсефу и Шиву и молила о твоем исцелении. Я, которая никогда не обращалась к святым, посылала им всем приношения. Я, которая не умела плакать, заливалась слезами, думая о твоих страданиях. Ради тебя я готова была просить милостыню.

Менаш исступленно сжал Давду в объятиях, чуть не задушил ее. Сначала она пыталась оттолкнуть его, упираясь ему в грудь обеими руками, но вскоре, полузакрыв глаза, склонила голову на его плечо. Он целовал ее закрытые глаза, шею, искал ее губы, словно изнывая от жажды, и наконец приник к ним губами. Он почувствовал, что Давда тает в его объятиях, обвивая ему шею руками. Он повторял как безумный: «Давда, Давда!» Она шептала, вздыхая: «Менаш!» Оба заплакали навзрыд, и слезы их, смешавшись, омочили им губы в этом единственном и, может быть, последнем поцелуе.

* * *

В Аурире, в Тазге, во всех селениях, у всех горных племен положение не улучшалось. И до войны-то жить было трудно, а теперь держались только благодаря святым покровителям этих краев. То, что не хватало одежды, еще полбеды: можно было вернуться к обычаю предков, которые носили шерстяную джеллабу и зимой и летом. Но как быть с едой? Пшеницы выдавали недостаточно, а не всякий мог платить по две с половиной тысячи франков за меру зерна. Но аллах видит и судит нас, и на том свете всякому воздастся по его делам. В ожидании этого в дольнем мире – преходящем, но, увы, вполне реальном – царила нужда, нужда беспросветная, в тысячу раз хуже смерти, и если бы наш пророк не запретил убивать себя, не сказал бы, что это грех, то многие поспешили бы предстать перед аллахом и молить его о прощении.

Особенно страдал от всего этого шейх; каждый вечер он просил всевышнего призвать его к себе. Шейху казалось, что миром, нарушающим все законы, теперь правит безумие. Прежде каждое существо, каждая вещь имели свое определенное место. Но все это разметано ураганом, и все перепуталось. Раньше людей ценили за отвагу или мудрость; теперь же ценность человека определяется его кошельком. В Тазге важной особой стал Акли – это ничтожество, о котором шейх всегда отзывался с нескрываемым презрением.

– Акли? Этот-то будет существовать несмотря ни на что!

Ибо жить так, как жил Акли, значило, по мнению шейха, всего лишь существовать.

Шейх теперь лишился даже того утешения, которое он находил в беседах с Рамданом о величии минувших времен, ибо после смерти сына Рамдан стал замкнутым и хмурым.

Но самой тяжелой была опять-таки доля Ибрагима. С тех пор как его прогнали из дорожной артели, он вынужден был заниматься только самыми неотложными делами; каждый день ему надо было придумывать, как бы прокормить семью завтра. Эта постоянная забота действовала на него отупляюще, она ограничивала его замыслы, его желания; потому он даже не заметил, как прошел срок второго заемного обязательства. Однажды вечером он сидел возле старшего сына: мальчик заболел, пробарахтавшись весь день в грязной речке. Вдруг он услышал, что кто-то зовет его с улицы. Это был начальник.

– Ибрагим, спаси меня, – сказал он. – Иначе я пропал, мне грозит разорение. Брат требует деньги, которые я уговорил его тебе одолжить. Он говорит, что убьет меня, если я их не возвращу. Он нехороший человек, Ибрагим, но он мой брат. Аллах дал его мне, быть может, в наказание за мои грехи, и мне приходится терпеть его: мы вскормлены одним молоком.

– Конечно, конечно! – машинально поддакивал Ибрагим, а сам прислушивался к стонам больного.

– Не будь его, я ни за что не стал бы стеснять друзей.

– Сейчас у меня нет ничего, – сказал Ибрагим. – Можешь подождать до осени?