Текст книги "Избранное"

Автор книги: Мулуд Маммери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 36 страниц)

– Что ты сказал?

Мурад не ответил.

– Тебе не следовало пить, – заметил шофер. – И всегда так – стоит только выйти с друзьями… Хотя те, что были с тобой, похоже, не пили. Ты встретил их случайно?

– Совершенно случайно.

Мурад засмеялся.

– Не надо было пить, – повторил шофер. – Ты едешь во Францию?

– А что, заметно?

– Клиенты, которых мне приходится возить в Мэзон-Бланш, почти всегда летят во Францию.

– Работать едут.

– Нет, месье, развлекаться. Те, кто едет во Францию работать, такси не берут. Это слишком дорого, к тому же они не спешат. А клиенты, как только сядут, сразу заявляют, что едут в командировку.

– Я не в командировку.

– Это видно, а зря.

– Почему?

– В командировке тоже развлекаются, только за счет государства.

Он увернулся от военного грузовика.

– А так как государство – это мы…

Свежий ветер, свистевший в окно, заставил Мурада окончательно протрезветь. Они подъезжали к Алжиру. Заря окрасила море в опаловые цвета.

В Баб эль-Уэде нищий спал, свернувшись в клубок. Мурад перешагнул через него. Вскоре он вернулся с чемоданом.

– Всего один?

– И того много, – сказал Мурад.

Нищий проснулся. Только тут Мурад вспомнил о Пабло. Он взглянул на заднее сиденье машины.

– А где пес?

– Я думал, он с тобой, – сказал шофер.

Мурад посмотрел на часы:

– Едва успеваем.

«Опель» скрипел резиной на свежем гудроне. Ехали быстро. Мурад чувствовал, как у него снова поднимается жар, растекается по рукам и ногам, жжет веки; дрожь пробегала по коже горячими, трепетными поцелуями, похожими на легкие прикосновения волн к обнаженным ногам там, на пляже.

Они подъезжали к развилке на Мэзон-Бланш.

– Останови, – сказал вдруг Мурад.

Шофер остановил машину на обочине дороги и взглянул на часы.

– На своем такси ты можешь выезжать из Алжира?

– Я же привез тебя из Гардаи.

– И можешь ехать, куда захочешь?

– Хоть в Америку.

– Тогда поезжай прямо.

– Ты не полетишь на самолете?

– Нет.

– Куда мы едем?

– В Америку.

Шофер повернулся к нему:

– А ведь ты не пьян.

– Поехали в Тизи-Узу[121]121
  Тизи-Узу – главный город Кабилии, горного района в Алжире.


[Закрыть], – сказал Мурад.

– Отличная идея. Заеду посмотреть на ребятишек.

– Они там?

– Еще дальше, в горах.

– Мне тоже туда. Я еду в Тазгу. Это…

– Я знаю.

Они снова тронулись в путь.

– У тебя нет блокнота? – спросил Мурад.

– Прямо перед тобой.

Дорожная тряска мешала Мураду, и временами он вообще переставал писать, а когда кончил, вырвал листки и сунул себе в карман.

– Это для газеты? – спросил шофер.

– Нет, письмо приятельнице, с которой я должен был лететь сегодня утром. Чтобы извиниться. Я попрошу тебя отправить его из Алжира, в Тазге нет почтового отделения.

– Длинное письмо.

– Она иностранка. А иностранцам всегда все надо объяснять. Они столько всего не понимают.

После Тизи-Узу дорога, сужаясь, шла вдоль реки. Им повстречался зеленый автобус, спускавшийся из Тазги, Мурад не узнал никого, даже Вервера не было – наверное, он не приехал в тот день. В нижней части Тазги машина остановилась. Мурад взял чемодан.

– А письмо? – крикнул ему шофер. – Ты забыл его в кармане.

Мурад вытащил смятые листки и стал перечитывать их:

«Пишу тебе это письмо – напрасно? – чтобы извиниться за то, что не пришел сегодня утром к самолету, а также для того, чтобы завершить путевой дневник Суад, который, боюсь, она так и не закончила.

Если бы я верил в предзнаменования, то счел бы этот переход образцовым примером и сделал бы из него нравоучительную притчу для грядущих поколений. Ибо теперь я уже не сомневаюсь, что если пустыня предков и вошла в мою жизнь слишком поздно, она всегда, видно, была у меня в крови. Возможно, я с этим родился. И когда-нибудь нам суждено было встретиться. А нефтяная экспедиция лишь помогла понять это.

Мы прожили вместе месяц – срок, отпущенный самуму[122]122
  Самум – сухой горячий ветер в пустынях Северной Африки, часто сопровождающийся песчаными бурями.


[Закрыть]. Теперь, ты это знаешь, – туман, слякоть, светская жизнь, привычная скука приемов, любовные утехи в субботу вечером (и никогда по воскресеньям, не то на другой день трудно будет раскачиваться, а это понедельник, тут уж не до любви, есть вещи поважнее – работа и прочее) омоют тебя и от пустыни, и от ветра. В качестве багажа ты увозишь с собой Сержа. Серж как раз из той породы людей, каких возят багажом: что сталось бы с прекрасными златокрылыми бабочками без мелкой мошки, на сером фоне которой они могут блистать, ее жалкая, обыденная проза дает им возможность сверкать, переливаясь всеми цветами радуги.

Ты променяешь – впрочем, ты уже променяла – дикие дюны пустыни на податливый мокрый песок пляжа, на слюнявые поцелуи (в Джанете все губы сухие), на влажные объятия сырых песков, усеянных полиэтиленовыми отбросами. Словом, ты уже вернулась в лоно своего племени.

Помнишь Вервера, о котором я тебе рассказывал? Так вот, Вервер был прав. Огромный мир населен древними племенами, и простак, который поверит, что можно беспрепятственно пересекать границы, сгорит – как пить дать.

Во времена, когда я был всего лишь колонизованным невольником Европы, я мог свободно бродить там, как бессовестный грабитель. Став независимым и повзрослев, я не могу явиться туда иначе, как с веревкой на шее и с ключами от города в руках в знак того, что сдаюсь.

Я к этому не готов. Да и у входа во владения моего племени я не стану вешать табличку: „Не входите сюда, если не согласны оставить здесь все, вплоть до последнего своего вздоха“. Я не навязываю кабальных контрактов, пусть покупатель и продавец играют на равных: хотите берите, хотите нет.

Но, как ты любишь говорить, главное – не успех, а упорство. Когда я оглядываюсь назад, прошлое представляется мне размытым песчаным берегом. Пустота. Куда ни глянь, всюду волны дочиста отмыли пляж – нигде ничего, и нет надежды, что в ближайшее время это изменится.

Однако я не говорю себе: „Что ты будешь делать, Мурад, с оставшимися днями, что ты будешь делать с ночами?“ Свято место пусто не бывает. Герои устали: обыденные женщины, идеи из папье-маше, а то и вовсе прогнившие, – всевышнему, если он существует, надоела эта комедия.

Пока я еще не заслужил божественного небытия, но, когда пройдут тысячелетия и моя душа воспрянет к жизни вновь, я выберу какую-нибудь другую планету Галактики, тут уж нет сомнений, ибо этой я, благодарствую, сыт по горло.

Я ею сыт по горло, но вовсе не спешу расстаться с ней, а так как мне предоставлен выбор, то я предпочитаю быть последним из могикан, чем первым среди предателей. В эту затерянную на холме глухую деревню, которую никакая гора уже не может защитить ни от саранчи, ни от сирокко[123]123
  Горячий ветер из Сахары.


[Закрыть] (всюду проникли дороги, электричество, сборщик налогов и транзистор), я явлюсь завтра с пустыми руками, закутанный в бурнус, какой носили мои предки, подобно одному из тех бесчисленных мужчин, благодаря которым она до сих пор жива. И чтобы отличить меня от них, придется долго и пристально вглядываться.

Здесь я родился. Здесь начало моей судьбы, моего пути, который снова в конце концов привел меня сюда, и я останусь здесь навсегда, ни о чем не жалея, не строя никаких иллюзий, но и не отчаиваясь: проблеск надежды озаряет мне будущее. Ибо… собираясь начать все сначала, я снова и снова вспоминаю Амезиана…

Амезиан – первый в Тазге человек, который умер на моих глазах. Я был еще ребенком. Смерть для меня была всего лишь досадным – и, возможно, мимолетным – отступлением от установленного порядка… Но у взрослых был такой потерянный вид.

В двадцать лет Амезиан услышал о радетельном и справедливом имаме, на которого все уповали, ожидая от него спасения. Люди говорили, что когда-нибудь имам вернется, и на земле воцарится мир, восторжествуют справедливость и любовь. И вот Амезиан стал ждать его появления из года в год. Ничто отныне на этой бренной земле не в силах было поколебать его мечты. Невзгоды и неправедные законы людей могли сокрушить его тело, состоящее из костей, мяса и вен, но ничего не могли поделать с его ожиданием и верой.

Но вот однажды Амезиан умер, так и не дождавшись своего имама. Односельчане посмеивались. Помню, позднее я тоже смеялся вместе с ними и вместе с ними говорил, что имам здорово надул его. Однако теперь я в этом далеко не так уверен. В его время в Тазге у людей не было выбора. От бедствий надо было либо погибать, либо мириться с ними. Он преодолел их. Он мог бы, подобно многим другим, смириться и сказать: нищета, колонизаторы, смерть – это наш удел, так уж предначертано судьбой, а от судьбы не уйдешь. Пускай он не сражался (а что он мог поделать голыми руками, вечно голодный и неграмотный, – его участь была предрешена заранее), но он и не смирился.

Теперь я уже не сомневаюсь, что радетельный имам не только плод его воображения. Мы-то знаем, что мистика давно обернулась политикой, как знаем и то, что имама следует не только ждать, надо всеми силами приближать время его прихода. Амезиану этого знания недоставало».

Мурад собрал листки, затем старательно разорвал их на мелкие кусочки и скатал в большой бумажный шарик. Потом поднес его на сложенных вместе ладонях к губам и подул. Целый выводок белых бабочек разлетелся во все стороны и осторожно опустился на землю. Шофер дождался, пока приземлится весь рой.

– Ученый народ, до чего у вас все сложно, и до чего же все вы несчастны.

– У неученых тоже несчастья хватает.

Шофер снова взялся за руль.

– Если когда-нибудь надумаешь вернуться, адрес ты знаешь.

Дома он застал мать и Тамазузт.

– У тебя усталый вид, – сказала мать.

– Я не спал всю ночь и к тому же целый месяц провел в Сахаре.

Ни та, ни другая не стали допытываться, что снова привело его в деревню, только молча смотрели на него, когда он, словно лунатик, направился в комнату, где спал всякий раз, как приезжал сюда.

Мурад почти тут же заснул. Вскоре они услышали, как он ворочается и бормочет что-то невнятное. Время от времени голос его звучал громче, будто звал кого-то, затем он успокоился, дыхание его стало ровным.

Мураду снилось, что он плывет на большом корабле по синей глади спокойного моря. Тут на горизонте появилось другое судно. Оба корабля шли навстречу друг другу и вот уже почти поравнялись. С палубы судна Амалия что-то кричала Мураду, но из-за поднявшегося ветра Мурад не мог разобрать слов. Судно развернулось под натиском ветра и вскоре исчезло. Когда ветер стих, Мурад очутился посреди озера на острове, усеянном цветами. На зеленой поверхности воды виднелось множество островов, на берегу их стояли люди. На одном из них он увидел Камеля и всех сотрудников газеты, на другом – Буалема с мечом Антара в руке, на следующем, совсем крохотном, покрытом лиственницами и льдами, Принц с Лонгвалем разливали кленовый сироп в маленькие розовые стаканчики. Серж с Амалией лежали на песке самого дальнего острова, и Пабло был с ними, Амалия гладила его против шерсти. Все они – каждый со своего острова – делали друг другу знаки, размахивая руками, все они что-то кричали, но зеленая гладь воды вставала меж ними, не давая им услышать друг друга.

Мурад проснулся. Он почувствовал, как к лицу его прикасаются узловатые руки матери. Тамазузт протягивала ей смоченные в тазике полотенца.

– У тебя лихорадка, – сказала мать, – ты весь горишь.

Когда они ушли, Мурад попробовал снова заснуть, но голову его словно обручем сдавило. Он решил выйти на воздух. Надо было спастись от удушья под низкими сводами домика. На площадь при свете луны падала тень от мечети, венчавшей вершину холма. Дойдя до нее, Мурад толкнул дверь и поднялся наверх.

Открывшаяся ему картина поразила его. У подножия минарета глубоким сном спала Тазга. Бледный лунный свет струился по темным крышам, воздух казался почти прозрачным. Откуда в затерянном уголке планеты взялось это мертвое селение? Чей крик вернет к жизни это скопище слепых окон? Так вы спите, сони? Берегитесь! Довольно было одной ночи, чтобы Помпеи, не успев очнуться от одного сна, погрузились в другой. Мурад так и не понял, действительно ли он закричал, или крик этот существовал только в его воображении.

Где-то в стороне башни Таазаст раздался вой шакала, ему ответил другой, третий, и вот уже целая стая затеяла перекличку, их голоса схлестывались, перекрывая друг друга. Пронзительные вопли, подобно колючкам, вонзились в тишину, нависшую над уснувшей Тазгой.

«Мурад! О, Мурад!»

Зов раздался откуда-то из-за угла, неподалеку от входа в мечеть. Мурад спустился, толкнул массивную ясеневую дверь, так что петли заскрипели, но никого не увидел.

«Мурад!»

Теперь голос доносился издалека, со стороны кладбища у подножия холма, где угадывались надгробия. Мурад стал спускаться. Его шаги гулко отдавались в ночной тиши. Мурадом овладело сладостное желание, тягостное желание раствориться в воздухе, напоенном терпкими ароматами.

«О, Мурад!»

В голосе слышались слезы. Кто же оплакивал своих мертвых в такой поздний час? И словно в ответ на этот упрямо повторявшийся зов, гулкое эхо разносило по сумрачным улицам шум шагов Мурада. Кровавая луна повисла над долиной Айт-Седка. А по другую сторону холмы окутала ночная мгла, и миллионы звезд вспыхнули в небесах. Жалобно выли шакалы.

«Мурад!» – раздавался все тот же зачарованный голос, и Мурад уже не знал, возвещал ли он вместе с воем шакалов о близкой смерти, или то был зов любви. Мурад продолжал спускаться. Миновав гумно, он увидел первые лавровые деревья и понял, что река рядом.

Цветы лавра, когда они еще в бутонах, бывают гранатового цвета. Это потом уже, раскрываясь, лавр становится розовым. И тогда на дне долины, вдоль реки, что струится, укрывшись в его зарослях, лавр надевает свой праздничный наряд. Порою стебля, на котором держатся соцветия, не видно, и поэтому издали кажется, что венчики их парят в воздухе. Мурад все шел и шел, слушая песнь воды, вбиравшую в себя песнь цветов.

Затем вой шакалов и голос смолкли. И тут же раздался крик сонного петуха. Жители деревни еще спали сладким сном, закутавшись в пестрые шерстяные одеяла. Вскоре они проснутся, готовясь принять бремя грядущего дня. Пробил час петухов и домашнего очага, время шакалов в долине миновало.

Мурада бил озноб. Мать в этот миг, должно быть, ждала его возле очага в большой комнате. Мать или Тамазузт.

Он долго взбирался по крутой тропке. Добравшись до площади, он лег на плиты в самой глубине, там, где некогда рассаживались участники сехджи. На плитах сверкали капли росы. Шум реки едва доносился сюда. Обломок печальной луны почти скрылся за горой. На дне долины шептались о чем-то побледневшие воды, временами слышался смех юных девушек, мелькали их голубые платья. Голубыми казались плиты, и голубой – вода, голубой была музыка, и губы тоже. Голубая печаль ложилась синевой на лавры вдоль реки.

Мужчины и женщины, которым Мурад назначил свидание на площади, все не шли. Он сказал им: во вторую ночь, на заре. В верхней части деревни голос по-прежнему звал: «Мурад!» Но, поднявшись туда, Мурад никого не нашел и снова спустился на площадь. Хриплый крик петуха растаял во тьме.

На площади Мурад попал на праздник. Мужчины, сидевшие на скамьях вдоль стен, попросили его сплясать. И он плясал до тех пор, пока не покрылся испариной.

Потом на другом конце площади появилась процессия. Участники ее казались оцепеневшими в своих бурнусах до пят. Они двигались очень медленно, словно женщины, возвращавшиеся от родника с кувшинами на голове.

Затем в темноте послышались их голоса:

– Ночи так долго тянутся на площади…

– И дни тоже…

– Камни такие холодные…

– Ночи без ламп…

– Дни без морщин…

– Беззубые рты…

– Подрезанные крылья…

– Жажда неведомо чего…

– Которая иссякла в ожидании тебя…

– Ты отыскал дорогу?

– Ее завалило обломками.

– Это было зимой?

– Не знаю, шел дождь.

– А бурнус у тебя был?

– Его сорвало с меня.

– Тебя настигла буря в пути?

– Разбойники с большой дороги.

– Они все у тебя отняли?

– Да нет.

– Пожалели?

– Нет.

– В чем же дело?

– Спешили.

– Ты позвал остальных?

– Зачем? Ты ведь здесь.

– Чтобы снова открыть…

Мурад протянул руки к вершине холма, где должна была возвышаться Таазаст. Летучая мышь сослепу заблудилась средь молодых ясеней. Таазаст была где-то там, а за ней минарет. Мурад видел, как Аази улыбнулась Мокрану.

– Ключ у тебя? – спросила она.

– Какой ключ?

– Он у меня. Пошли. Мы снова откроем Таазаст.

Она развязала свой розовый шарф и закрыла им лицо. Мурад сорвал его.

– Невеста Вечера, о чем ты плачешь? Ведь я же здесь.

– А где остальные?

Он стал кружить по площади. Женщины, застывшие словно изваяния, смотрели, приложив палец к губам, как он бродит средь сланцевых плит. Он вернулся в досаде.

– Где остальные?

– Как только мы откроем, они тут же явятся.

– Откуда?

– Позови их. Они придут.

Аази уже открыла рот, чтобы созвать их из-за горизонта, куда они были изгнаны, но не издала ни звука. Только шакал завыл.

– И голос твой тоже в изгнании?

Она разразилась рыданиями:

– Где Ку, Равех?

– А где Давда, Менаш?

Они повторили вместе:

– Где Мух, Уали, шейх и Латмас?

– Вот она, та самая луна.

– И те же камни на дороге.

– Те же плиты на площади.

– Тот же плеск реки.

– Та же голубая гора.

– И что же?

– Почему-то не слышно свирели Муха.

Не успела она это вымолвить, как из темноты, укрывавшей дальнюю часть площади, послышались первые ноты – сначала робкие, потом погромче, и вот уже свирель неистовствовала, обезумев. Мелодия ее наполнила собой тьму. Затем, склонив набок голову, из-за угла первого дома, как всегда не торопясь, вышел Мух в своем ниспадавшем прямыми складками бурнусе, а за ним и вся группа танцоров. Участники сехджи заполнили площадь, но песен их не было слышно. Только свирель Муха плакала, не унимаясь, над плитами: «Мой базилик!»

Сехджа поравнялась с ними. Мурад, как в прежние времена, собрался было войти в круг танцоров. Но Аази вытянула вперед руку, останавливая его:

– Пропусти сехджу.

«Мой базилик!» – пела свирель.

Сехджа прошла мимо. Она направлялась в сторону родника и уже была на другом конце площади, готовая вот-вот исчезнуть. Мурад протягивал руки и кричал исступленно во тьму:

– Менаш, из племени Айт-Шаалалей! Мух, Равех, Мокран, подождите меня!

Свирель снова вздохнула: «Мой базилик!», затем ночь поглотила и музыку и музыкантов.

Под низко нависшим небом голоса и жесты казались стертыми. Амалия растворилась средь молчаливой массы серых теней, заполнивших зал для авиапассажиров на площади Инвалидов. По резиновой дорожке, толкаясь, двигались чемоданы, увешанные ярлыками. Усталые пассажиры следили за их продвижением.

– Прошу прощения, но это мой. Позвольте, пожалуйста.

Серж скривил губы, изображая улыбку, адресованную даме, вцепившейся в его чемодан, словно в спасательный круг; они свирепо улыбнулись друг другу. Амалия наблюдала за ними. Сомнений нет: вот этот самый оскал, эта гримаса, недобрая ирония карих глаз, хороший покрой костюма, цепочка на шее, слова, выражавшие только то, что надо, с примесью вежливой лжи, – все это и было ее родным домом. Она отвернулась.

– Прошу прощения! – вежливо сказал элегантный мужчина, вырывая свой чемодан у нее на глазах. Ярко освещенные витрины, набитые безделушками, казалось, вдруг пошатнулись. Она едва успела уцепиться за руку Сержа.

– Пустяки, я поскользнулась.

Да, сомнений нет, мир снова обретал ясность. Слова, жесты, вещи и люди наполнялись привычным, хорошо знакомым смыслом. Наконец-то стужа, замкнутые горизонты, толпа людей, умеющих следовать общепринятым правилам, четко проложенные, вымощенные и ведущие куда надо пути возвращали ее омытому взору реальное видение жизни. Конец колебаниям, шатким миражам и выспренним речам. Она спасена!

– Хочешь таблетку аспирина?

Серж достал ее из кармана пиджака: вот, пожалуйста. И правда, Серж был рядом. Такой, как всегда: предупредительный, действенный, извлекающий из кармана нужную таблетку в тот самый момент, когда она требуется. Мысленно она подсчитала, сколько ночей и дней придется отвести ему в ее по минутам рассчитанной жизни. «Во всяком случае, не больше недели».

– Такси!

Он открыл ей дверцу.

Первые старцы, явившиеся на площадь после утренней молитвы, обнаружили Мурада, дрожавшего в ознобе на плитах. Они окликнули его несколько раз и, так как он не отвечал, отнесли его домой. Мать с Тамазузт давно уже встали. Они уложили Мурада на груду одеял и развели огонь, чтобы он мог согреться.

К обеду тело его начало гореть, пришлось снять одеяла. Мурад дышал с трудом. Порою он открывал глаза и звал каких-то мужчин и женщин. Мать с Тамазузт знали только некоторых из них: почти все они умерли. В Тазге нет врача, а до ближайшей больницы около двадцати километров.

К вечеру лихорадка спала, и Мурад смог немного отдохнуть, однако он никого не узнавал и не отвечал, когда мать или Тамазузт звали его. Ночью температура снова поднялась, и Мурад опять стал бредить. Он произносил речи, как в былые времена, когда собирал жителей деревни, но Тамазузт не могла разобрать его слов. Это продолжалось и на следующий день. Он умолкал лишь на короткое время, когда засыпал, но тут же внезапно просыпался. Только к середине следующей ночи он перестал наконец разговаривать с теми, кто являлся ему во сне. Тамазузт, которая принесла кувшин с холодной водой, черты лица его показались спокойными. Дыхание его было ровным. Тамазузт не стала его будить и, осторожно ступая босыми ногами, пошла погасить лампу, горевшую до тех пор.

Вскоре во тьме раздался голос муэдзина. Тамазузт взяла большой кувшин: в этот час воды в роднике много, и она прохладная. Перед уходом она зашла взглянуть на Мурада: он еще не проснулся. Лицо его казалось умиротворенным. Она потрогала его руки: лихорадка отпустила его. Если все будет хорошо, к вечеру Мурад сможет хоть немного поесть (он не ел ничего с тех пор, как приехал), а через несколько дней, глядишь, и поправится.

Письмо Камеля к Амалии:

«Алжир, такого-то числа…

Сообщаю тебе о смерти Мурада. Делаю это сразу же, без всяких церемоний, потому что знаю, что церемонии в таких случаях излишни.

Он оставил после себя огромную пустоту. Никто ее не заполнит, мы это знаем. Он умер от лихорадки, можно сказать, скоропостижно, в маленькой деревушке, затерянной в горах. Я даже не был на его похоронах, как, впрочем, никто из его здешних друзей. Когда мы об этом узнали, было уже слишком поздно.

Но к чему обманывать себя? Это должно было случиться, я хочу сказать: именно так. Он любил идти против течения. Вокруг него все бурлило, а он замыкался в нелепых мечтах. Подросток, так и не ставший взрослым, он все время хорохорился, читал нравоучения, вставал в позу, изображал из себя святого, был легко раним – такие обычно не выдерживают. Он предпочитал идти напрямик, не любил прибегать к уловкам. А когда человек не желает замечать даже пыль на своих ногах, он вообще не видит никаких помех: ни камней на дороге, ни гадюк в траве, ни колдобин – и, конечно, натыкается на них и падает.

Так что вряд ли стоит предаваться отчаянию. Мой друг (а он был им, может быть, даже в большей степени, чем кто-либо другой, и вы это знаете), мой друг не только посягал на законы диалектики, он бросал вызов самому аллаху. С какой яростью он отталкивал всякую милость! Теперь я не смог бы вынести ни одного из этих пустомель, надо очистить от них землю, если потребуется – то и силой. Вспомни библейские заповеди. Бог дал нам землю, чтобы пользоваться ею, ее дарами, впиваться в нее зубами до крови, до опьянения впитывать ее соки, чтобы множить ее плоды, а не отвергать их. Если бы не было у меня шале в горах Шреа, я бы и не знал, что гора, вздымающаяся в небо над Блидой, – это гимн земной красоте. Если бы не было у меня домика на берегу моря (которым, к слову сказать, ты можешь пользоваться когда угодно и сколько угодно), Средиземное море являло бы собой всего лишь большую лужу соленой воды.

Глядя на меня, аллах должен радоваться, что создал мир за шесть дней, ибо со мной для аллаха всегда праздник. А стоило всевышнему повстречать того, другого, как у него, верно, всякий раз мороз подирал по коже. Ни пощады, ни милости! Когда он приезжал ко мне в Шреа, лес вокруг вдруг тускнел, огонь казался адским пламенем, я терял аппетит. И хотя он ничего не говорил, молчание его было невыносимо, уж лучше бы он кричал. Вслух он ничего не выражал, зато глаза его (помнишь? – карие, смотрят как будто отрешенно, а на самом деле пронизывают насквозь) были красноречивее всяких слов. Он не слишком дорожил жизнью и не цеплялся за нее, не умел приспособиться к ней. Такого рода плод держится не крепко, ему достаточно случайного дуновения. А тут как раз и подуло.

Теперь, когда его не стало, мы заживем в своем кругу, в кругу тех, кто всей душой влюблен в прекрасные дары земли. Ну вот, я заговорил, как он. Он и сейчас вполне способен по-прежнему отравлять нам существование даже оттуда, где ему положено парить средь ангелов.

P. S. Я написал это письмо месяц назад. Но так и не решился отправить. Не знаю, отправлю ли его когда-нибудь.

Я даже не предполагал, насколько я был прав. Мертвый, он неотступно преследует нас. Раньше, когда я не видел его, я о нем забывал, теперь он всегда со мной. Поначалу то была как бы маленькая трещинка. Я говорил себе: он только что умер, пройдет время, и все забудется. Ничуть не бывало. Трещинка становилась все шире. И теперь уже ясно, что она никуда не денется. Живого я мог забывать его на долгое время, но призрак его – никогда! Он не дает мне покоя. Ночью мне снится, что он сжимает меня в своих объятиях, я задыхаюсь и вскакиваю, обливаясь потом, чтобы снова встретиться с ним, он ждет, приложив палец к губам, его карие глаза смотрят, не мигая, совсем как раньше.

К тому же, прежде чем уйти, он отравил все плоды. После его… ухода гора в Шреа потускнела, волны на пляже утратили свою голубизну, наяды превратились в дев с сальной кожей, распростершихся на грязном песке. Негодяй! Он унес с собой красоту земли. Прежде чем умереть самому, он убил нас. Преступник! Я всегда это говорил.

Он из тех, кто испытывает вечную ностальгию по тем временам, когда трагедией было пропитано все. Каждое мгновение таило в себе смерть, слезы, пытки, жалящие укусы, подлость и героизм. Достаточно было нажать пальцем на спусковой крючок. Мы все переживали эпопею. Разница только в том, что для нас это было неизбежной необходимостью, а для них – призванием. Все они царственно парили над разыгравшейся стихией. Альбатросы! Главное, чтобы не стихала буря. Потому что они не знают, что делать со своими крыльями потом.

Я понимаю: мы не святые, не герои, отнюдь нет. Но мы по крайней мере ищем, за что-то бьемся, порою что-то находим – худо-бедно, но это так. Мы часто ошибаемся. Ну и что? Ты думаешь, я не знаю, что, говоря по чести и совести, если исходить из строго математического расчета и чистого альтруизма, то моя вилла в Гидре, продай я ее, могла бы обеспечить существование пятидесяти семей с ежемесячным доходом в 50 000 франков каждая? Но я работаю, чтобы пятьдесят семей могли со временем улучшить свой жизненный уровень, а пока содержу бассейн в Гидре, дабы неимущие горемыки имели возможность заглянуть в лицо счастью, которого я их лишаю, чтобы пробудить в них неодолимое желание всадить мне нож в спину.

А с ним всегда было наоборот: ему либо все, либо ничего. Уж он-то наверняка создал бы для них на эти самые 50 000 какой-нибудь клуб, где они все вместе лязгали бы зубами – по возможности, конечно, в такт, – страдая всем миром от голода и, дружно сомкнув ряды, от холода и жажды. Представляешь, что произойдет, если к власти в один прекрасный день придут ребята вроде него? Земля превратится в огромную ледяную пустыню. Толстый ледяной покров ляжет на все, что движется, а потом скует и все живое. Земное существование обратится вспять, миллиарды лет, которые понадобились для того, чтобы спасти землю от полярного оцепенения, пойдут прахом. Только в словаре можно будет отыскать значение таких слов, как смех, радость, любовь, беспечность. Тем, кто летает, подрежут крылья. Он человек из белого безмолвия, а оттуда обычно выходят только во время вселенских катаклизмов: для него смысл жизни в трагическом накале кризисных ситуаций, он не знает, что жизнь – это тихое, спокойное существование в промежутках между ними.

К счастью, есть одно спасительное средство, оно жестокое, зато часто помогает. Это был человек прошлого. И нет ничего удивительного в том, что он остался в этом прошлом. Когда человек шагает, все время оборачиваясь назад или устремив взор в небеса, он неизбежно натыкается на камни и падает, и редко случается, чтобы другие не затоптали его. Нет сомнений, что человечество вскоре освободится от этой породы праведников; будущие палеонтологи отыщут их окостеневшие останки там, где нашли приют их последние мечтания, и будут изучать как особый вид неприспособившихся, как динозавров, явившихся на землю ненадолго, на краткое время перехода.

Переход – это сказано как нельзя более точно. Mea culpa![124]124
  Моя вина (лат.).


[Закрыть] Я признаю свою ошибку. Он отыскал нужное слово. Статья, которую он написал для газеты, была пророческой, а мы тогда ничего не поняли. Мы полагали, что будем идти в одной упряжке с ним до конца своих дней. Неправда. Он был нашим попутчиком, и только».

Письмо Амалии к Камелю:

«Париж, такого-то числа…

Спасибо за Ваше письмо. Это надгробное слово, пожалуй, последняя насмешка судьбы над тем, кто был Вашим другом.

И хотя мне известно, что ему на это „в высшей степени наплевать“, я тем не менее не простила бы себе, если бы не восстановила истину, которую Вы искажаете, и позволила бы Вам оставить напоследок тот отвратительный образ, в котором никто из тех, кто хоть немного знал Мурада, не смог бы узнать его черт.

Он был Вашим другом. Я тоже была ему другом, а посему хотела бы добавить следующее. Во-первых, Вы содрогаетесь от ужаса, воображая себе тот мир, который люди, подобные ему, будто бы готовили для Вас. Это из области эгоцентризма. Видение мира, которое Вы так необоснованно приписываете ему, – плод Вашего собственного воображения, и эти Ваши фантастические бредни бросают тень на память того, кто в этом отношении был Вашей прямой противоположностью. Он умер, а на мертвых все можно валить. Во-вторых, мне лично кажется, что его смерть исполнена гораздо большего смысла, нежели существование тех, кто думает прежде всего о кормушке, заранее подчинив свою жизнь рабскому служению догме. Прощайте, месье!

P. S. Благодарю Вас за приглашение на дачу – я им не воспользуюсь. Не сомневаюсь, что после его смерти солнце Алжира не померкло, но боюсь, что мне там будет холодно».

Перевод Н. Световидовой

© Librairie Plon, 1982