Текст книги "Избранное"

Автор книги: Мулуд Маммери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 36 страниц)

Оба войска, которые видели друг друга издали и размеренно продвигались одно навстречу другому с развернутыми полотнищами флагов, вовсе не спешили вступить в рукопашную, ибо основной их целью, по-видимому, была не победа, а предвкушение ее. Над лицами, казавшимися из-за белых тюрбанов еще темнее, медленно колыхались знамена. По мере того как сокращалось разделявшее бойцов расстояние, напряжение возрастало. Когда первые ряды противников сошлись почти вплотную, знаменосцы бросились друг на друга. Всеобщее смятение закружило их в вихре поверженных или спасенных полотнищ и жарких схваток. Когда добычу поделили, назвать победителя оказалось не так-то просто, потому что каждому лагерю удалось спасти свои знамена, которые вот-вот, казалось, попадут в руки противника.

По знаку, которого Мурад не уловил, тысячи актеров и зрителей распростерлись в пыли. Он последовал их примеру, ощутив горячее, шершавое прикосновение песка к щеке. Только Амалия с Сержем остались стоять на своем утлом челне, похожие на двух подбитых птиц, взирающих после сражения на поле битвы, усеянное мертвецами.

То был конец.

Возвращались они пешком вместе со всеми селянами, с жаром обсуждавшими перипетии баталии.

Проснулись они еще затемно. В городе было пустынно. Свет фар выхватывал его из тьмы кусками: пальмовая аллея главной улицы с фонтаном в виде верблюда, где струйка воды по-прежнему что-то нашептывала самой себе, Восточные ворота, а там, дальше, тесные ряды могил кладбища Сиди Османа, бензоколонка. Возле дорожного указателя на Аль-Голеа, завернувшись в коричневый бурнус, лежал Ба Салем. По другую сторону дороги спиной к ним сидела женщина, на которую упал косой свет фар.

– Ба Салем, – сказал Мурад, – мы хотели попрощаться с тобой перед отъездом.

Луна давно скрылась, но ночь была светлой из-за сияния звезд, все еще мерцавших в этот час.

– Ба Салем!

– Должно быть, он уснул, – сказала Амалия.

Мурад приподнял полу бурнуса и открыл голову. Лицо Ба Салема совсем осунулось, но черты были ясными. Он не подавал признаков жизни.

– Потерял сознание? – спросила Амалия.

Мурад наклонился к Ба Салему, потрогал пульс, пытаясь разглядеть белки глаз.

Женщина, закутанная в покрывало, неслышно подошла к ним сзади, так что они и не заметили. Взгляд ее встретился с глазами Мурада.

– Иддер? (Он жив?) – спросила она.

– Иммут (Умер), – сказал Мурад.

Мерием склонилась над скорченным телом Ба Салема, закрыла ему рот, веки. Из глаз ее медленно катились слезы. Затем она встала и, не глядя на них, сотрясаясь от рыданий, которые пыталась сдержать, пошла по дороге, ведущей в город.

Мурад, ехавший в первом «лендровере», чувствовал себя до того усталым, что с трудом мог следить за беседой Сержа и Амалии. Положив голову на плечо Сержа, она шептала ему на ухо. Отдельные слова доносились до Мурада как сквозь слой ваты, обрывки фраз перемежались долгим молчанием: «Это было потрясающе… Я дала уговорить себя… В тот год мы часто ездили на западные пляжи… Мы с Ксавье все лето только об этом и говорили… Для друзей я обычно готовила пунш… По вкусу напоминает рвотный порошок… тошнотворно… они почему-то считали своим долгом выпивать все до дна… я уверена, что в этом сказывались порочные наклонности…»

Мураду не довелось отведать пунша для друзей, и все-таки он чувствовал, что его начинает тошнить. Когда он покидал оазис, у него было такое ощущение, будто ревнивый аллах изгоняет его из рая. А этим хоть бы что: чувствуют себя уверенно и уже вошли в привычное русло обыденных разговоров с их обычными и такими знакомыми словами. И снова общепринятые формулы определяют поступки. Наконец-то с точностью известно, куда они держат путь, а до этого им ежедневно приходилось прокладывать дорогу. Ни Ахитагель, ни Амайас, ни Мерием, ни Ба Салем – никто из них больше не поминался и даже не возникал хотя бы мимолетно в речах Амалии, которая, уткнувшись в плечо Сержа, ищет в нем опору, заслон против абсурда, против зыбучести песков и безумия пустыни.

– На то время, что нам осталось жить…

Мурад вздрогнул. Фраза была избитой, душещипательной. Конечно, это она сказала. Потом все смешалось в его сознании, глаза отяжелели от сна, и за потоком слов, извергаемых Амалией, он вдруг различил Ахитагеля, мать Ахитагеля, Лекбира, Ба Салема, который умер утром на обочине, у дорожного столба, чтобы перебраться в мир иной, туда, где существование станет нескончаемым ахеллилем. Он не понял, что говорила дальше Амалия, но ответ Сержа расслышал явственно:

– Изображают из себя вельможного господина, размахивают шпагой, отправляются в пески защищать честь прекрасных дам перед лицом буровых вышек, патентованных чинуш и транзисторов – и так до того самого дня, когда, даже не отдавая себе в этом отчета, начинают медленно умирать за тарелку риса в столовой нефтебазы.

Амалия оторвалась от своей опоры, вонзив холодный взгляд в глаза Мурада.

– Кельтские предания – не пустые мечты, с ними приходится считаться.

– Кто теперь считается с реликвиями? Их сметают.

– Это пустыня пробудила у тебя вкус к опустошению? Играть в Тристана и Изольду можно и сейчас, но надо знать правила игры.

Она не спускала глаз с Мурада.

– Есть только одна альтернатива: промечтать всю жизнь или изменить ее. Если захочешь мечтать, следует все-таки помнить, что наступит день – а он непременно наступит, – и придется оставить землю практичным германцам и резонерам латинянам, землю и все, что на ней есть хорошего и полезного: поля, города, плоды деревьев, стада. Наступит день, когда вас вместе с вашими баснями оттеснят далеко на запад, на острова, где нет ничего – только песчаные равнины да облака, и от чахотки вам не будет спасения, останется лишь уповать на сказочных королей, святош, паломничества и так далее – словом, обычный самообман, или же, в его африканском варианте, – ахеллиль, киф и марабуты. Колесо истории нельзя повернуть вспять, иначе пропадешь ни за грош.

– Зато своими легендами и ахеллилями они сумели создать кое-что из ничего.

– Вздор!

Амалии было не по себе. Сама не зная как, она попалась на удочку и теперь выступала в роли защитницы всяких фантазий. Тогда как в разговорах с Мурадом у нее обычно случалось обратное. Она вовсе не собиралась ратовать за любовное зелье, ниспосланное роком, за любовь вопреки всему, за белые или черные паруса на разбушевавшихся волнах.

Вся эта сложная и никому не нужная фантасмагория была страстью Мурада, она тут ни при чем. Ей гораздо ближе мир Сержа: ясный, размеренный, без лишних головоломок. Так почему же он вынуждал ее идти наперекор самой себе? Мурад слушал, и – она в этом не сомневалась – перед его глазами вставали те же образы, что оживали сейчас в ее памяти.

Это было в марте 1962 года. Они стояли на мосту в Альме. Война[114]114
  Имеется в виду национально-освободительная война алжирского народа (1954–1962 гг.).


[Закрыть] кончилась, наступила весна. Возможно, этим все и объяснялось, потому что Мурад даже не был пьян. Он бредил «поющими завтра», вновь обретенными райскими кущами (почему у людей рай всегда бывает только потерянным? Lost[115]115
  Потерянный (англ.).


[Закрыть], презрительное односложное словечко, резкое, словно удар дубинкой, – восковая печать, которой припечатали мечту, надежду и тому подобное).

– Зато вам теперь не остается ничего другого, как до конца своих дней рыдать по поводу эдема lost и сочинять поэмы из двенадцати песен в надежде истощить ваше отчаяние, хотя все это, конечно, напрасный труд, ведь и сами-то вы тоже lost.

Амалия не прерывала его. Она думала: к будням, которые приходят на смену высоким подвигам, трудно приспособиться. Тем более надо глядеть в оба, не верить тому, что все уже достигнуто, уметь трезво относиться к мечтам (всегда безумным, ибо бывают сны, а бывают пробуждения, точно так же, как сначала бывает праздник, а на другой день песок засыпает сады).

– Завтра я уезжаю в Алжир, – сказал тогда Мурад.

Этого она не знала, для нее это было неожиданностью.

– Ты приедешь?

– Конечно, нет.

Ответ вылетел сам собой, словно она приготовила его уже давно и хранила на тот случай, когда он ей понадобится. Мурад не стал допытываться, почему.

– Я должен ехать. Сейчас-то и начнется все самое главное. Но знай: что бы ни случилось, я никогда не разочаруюсь в тебе.

У Амалии дух захватило. И хотя она прекрасно знала, что это всего лишь манера, причем литературная, реагировать на безмерную важность происходящих событий, она растерялась и долго молчала. Ей хотелось сказать ему в ответ: «Никогда? Это слишком сильно сказано, теперь, видишь ли, никто так не говорит, никто не употребляет таких окончательных формулировок». Но она боялась, что он не поверит ей.

Между тем она чувствовала необходимость сказать что-то немедленно.

– Я не такая, какой представляюсь тебе.

– Откуда ты знаешь?

– Я самая обыкновенная женщина, без всяких историй, а с обыкновенными людьми ты ведешь себя как дурак.

– Тем хуже для них.

– Это как сказать. Ты, верно, забываешь, что обыкновенных людей – миллионы, они населяют землю, и вся история земли держится на них – обыкновенных людях без всяких историй.

– Ты была в партии? – спросил Серж.

– Как все. Только недолго. Видишь ли, дома у меня – мебель в стиле Людовика XV, идеи – тоже. Предки – с папиной стороны – принадлежали к финансовому миру, а с маминой – к морскому ведомству. С тех пор как себя помню, все вокруг меня было размечено ярлыками. Потом началась алжирская война. Ярлыки поотрывались: надо полагать, не очень крепко держались.

– Тебя исключили?

– Я сама ушла.

– Сам никто не уходит, – заметил Серж.

– Так говорят. Но в отношении меня это неверно.

– В чем же причина?

– Чрезвычайные полномочия[116]116
  В марте 1956 г. французское Национальное собрание проголосовало за предоставление правительству, возглавлявшемуся социалистами, чрезвычайных полномочий для урегулирования алжирской проблемы, которые в конечном счете были использованы для проведения жестоких репрессий против населения Алжира.


[Закрыть].

Серж неторопливо и тщательно набивал свою трубку.

– С тактической точки зрения это было вполне допустимо.

– Я в тактике не шибко разбираюсь. Только, если хочешь освободить рабов, зачем же посылать им преторианцев? А ты?

Серж оглянулся: Мурад был недвижим, шофер – занят дорогой и ни на что не обращал внимания.

– У меня тоже были свои трудности, как и у всех. Ну, или, во всяком случае, у многих, потому что с алжирцами далеко не всегда приходится легко.

– Даже тебе?

– Даже мне. Во времена первого президента приезжавшие сюда европейцы были, как правило, левого толка. Революция, которую им не удалось совершить у себя, не давала им покоя, и они во что бы то ни стало хотели осуществить ее в Алжире.

– Не только они.

– По счастью, существовали мы. Но тон задавали они. Они были на «ты» с президентом, который в ответ называл их по именам. Как Наполеон.

– Что с ними сталось?

– Исчезли, почти все. Когда нынешний президент взял власть, мы были против, из принципа. Но потом поразмыслили, проанализировали обстановку, взвесили соотношение сил.

– В ту пору это было не так легко.

– Напротив, совсем не трудно.

– К какому же выводу вы пришли?

– Рабочая база революции была недостаточной, с очень слабым классовым сознанием. Самая политизированная часть пролетариата находилась во Франции, а с эмигрантами политики не сделаешь. Крестьяне – такие, как везде: могут помочь революции, но сами ее не сделают.

– Алжирцы думают иначе.

– Знаю, но они ошибаются. Интеллигенция здесь не в счет. Оставалась единственная действенная сила.

– Армия.

– Армия. В такой стране, как Алжир, армия – это вооруженный народ, даже офицеры вышли из народа… к тому же армия – это и нынешний президент.

– Тебя скоро исключат.

– Не думаю.

– Победа социализма не есть результат действий одного человека и даже нескольких, это неизбежное следствие объективно сложившихся условий, среди них первое место занимают экономические.

Серж не знал хорошенько, шутит она или нет.

– Примитивный догматизм, – сказал он, – неудивительно, что тебя выставили из партии.

– Не выставляли, я сама ушла.

Машину дернуло несколько раз, и разговор их оборвался.

– Что-нибудь не в порядке? – спросил Серж у шофера.

– Наверное, клапаны. Нам придется остановиться ненадолго. Как только остынет мотор, поедем дальше.

Вскоре их догнали две другие машины. Один из шоферов сел за руль остановившегося «лендровера». Мотор заработал, потом начал чихать. Перебои становились все более частыми, автомобиль двигался рывками, затем вздрогнул и замер на месте.

– Коробка скоростей полетела, – сказал шофер.

– Дело серьезное? – спросила Амалия.

– Надо ее заменить.

– Это надолго?

– Сначала надо найти ее.

– А y нас нет?

– Нет, придется ехать в Гардаю.

– Едва ли и там найдется, – заметил Серж.

– Не найдется, – заверил шофер. – Придется ждать, пока не пришлют из Алжира.

– Лично я, – сказала Амалия, – не могу оставаться здесь. Я и так уже задержалась больше, чем положено.

– Я тоже, – сказал Мурад, – мне необходимо как можно скорее показаться доктору в Алжире. Мы можем улететь из Гардаи на самолете.

Он повернулся к шоферу:

– Я пришлю вам оттуда аварийную машину.

Серж наклонился к Буалему:

– Вожди выходят из игры, оставляя на попечение народа интендантскую службу.

Желто-зеленое такси, мчавшееся по шоссе, сбавило скорость и, поравнявшись с ними, остановилось.

– Что-нибудь случилось? – спросила с сильным английским акцентом старая дама, сидевшая рядом с водителем.

– У нас авария, – сказала Амалия.

– Я могу быть вам чем-нибудь полезна?

– Не согласились бы вы подвезти двоих из нас до Гардаи?

– Разумеется.

Мурад с Амалией сели на заднее сиденье.

В Гардае старая англичанка остановилась в отеле «Трансатлантик», назначив свидание с шофером на май.

В агентстве им сказали, что ближайший самолет вылетает в Алжир через час. Они едва успели добраться до аэропорта.

– Ты полетишь одна, – сказал Мурад, – а мне надо найти аварийную машину. Я буду завтра, если только…

Он повернулся к шоферу:

– Ты возвращаешься в Алжир?

– Да, хотя мне очень хочется остаться.

– Можешь захватить меня с собой?

– Конечно.

– Только сначала я должен найти аварийную машину.

– Время терпит.

– Я помчался, – сказал Мурад, обращаясь к Амалии.

Она наклонилась к нему:

– Я не знаю, когда ты вернешься в Алжир. Завтра и послезавтра у меня куча свиданий. На следующий день мы улетаем. А что ты делаешь накануне вечером?

– Ничего.

– Где ты собираешься провести свою последнюю ночь в Алжире?

– Пока не знаю.

– Что ты скажешь насчет Зеральды?

– Это идея…

– Приезжай за мной в отель. Я буду там начиная с восьми часов.

Шофер двинулся обратно в Гардаю.

У владельца станции обслуживания нашлась совершенно новая коробка скоростей. Он обещал тотчас же отправиться в путь.

Желтое такси устремилось к плато по верхней дороге, проложенной над пальмовой рощей.

Шофер вел машину одной рукой.

– Устал? – спросил Мурад.

– Я кручу баранку с трех часов утра, и с трех часов она говорила без умолку.

– Кто?

– Старая англичанка. Вот уже десять лет я каждое лето вожу ее из Алжира в Гардаю и обратно. Она никогда не летает самолетом. Never[117]117
  Никогда (англ.).


[Закрыть], говорит. Она пишет мне два раза в год: на рождество и в марте, чтобы назначить свидание.

Шофер провел рукой по глазам.

– Засыпаешь? – спросил Мурад.

– Не имею права: у меня детишки, их девять.

– Если хочешь, я поведу машину. Разбужу, когда приедем.

– Вид у тебя еще хуже, чем у меня.

Мурад вытащил документы.

– На, взгляни на мои права, им уже двадцать лет… Легковые автомобили, грузовики.

Шофер искоса глянул на пачку бумаг.

– Ты из полицейской братии?

– А что, похож?

Шофер показал на угол документов с тремя цветными полосками.

– Это редакционное удостоверение.

– Ты пишешь в газете?

– Да.

– Каждый день что-нибудь выдумываешь?

– Иногда и правду пишу.

– Ты воевал?

– Как все.

– В газетах?

– И в армии тоже.

– Я думал, что те все погибли.

– В каком-то смысле так оно и есть, во всяком случае, в отношении меня это верно.

Шофер увернулся от пересекавшего дорогу, ко всему на свете равнодушного верблюда.

– Что ты сказал?

– Да так, ничего, – ответил Мурад. – Я разговаривал с самим собой… А ты-то сам не из полицейских?

– Пока нет.

– А говорят, будто все шоферы…

– Да о ком этого не говорят: и о гарсонах в кафе, и о мусорщиках, о прислуге, о бродягах, так что…

– Не много ли выходит?

– Пожалуй, скоро будет больше тех, кто следит, чем тех, за кем следят.

– Осторожней! – крикнул Мурад.

Они прошли всего в нескольких сантиметрах от серого «дофина», дымившегося на дороге.

– Все в порядке? – крикнул шофер в сторону «дофина».

– Пустяки, эти кастрюли греются, словно жестянки.

Вялый голос донесся с переднего сиденья, где видны были только волосы лежавшего водителя.

– Пьяный, что ли? – сказал Мурад.

– В пустыне полно психов, – заметил шофер.

В «Альже-Революсьон» никого не было, кроме постоянно дежурившей секретарши; она-то и рассказала Мураду, что за время его отсутствия произошла настоящая революция.

– На первый взгляд незаметно, – сказал Мурад. – Что случилось?

– Камель ушел из газеты.

– Куда?

– Обрабатывает пробковую кору. Разумеется, в качестве генерального директора. Остальное вы знаете лучше меня.

– Остальное?

– Кристина… Зинеб.

– Одна Кристина этого не знала.

– Кристина и я. Я не знала, что Камель ушел от нее и женился на алжирке. Кстати, она хотела повидаться с вами.

– Кто?

– Кристина.

– А Камель? Я надеялся встретить его здесь.

– Он у себя на даче.

– На даче?

– Этого вы тоже не знали? Он купил ее недавно, приобрел где-то неподалеку от Алжира, у моря. На прошлой неделе мы отпраздновали новоселье. Мешуи, шампанское – все как полагается. Словом, настоящая революция.

– Ладно, я пошел, если меня будут спрашивать, я у себя.

– Не забудьте про Кристину, – крикнула ему вслед секретарша.

Мурад велел шоферу ехать в Баб эль-Уэд.

Чтобы войти в свой подъезд, ему пришлось перешагнуть через нищего (он совсем забыл о нем), рядом группа европейцев тихо обсуждала что-то.

– В чем дело? – спросил Мурад у консьержа.

– Это по поводу вашего соседа… француза из дорожного ведомства. Он заболел. Говорят, и до утра не дотянет.

У Мурада было двое соседей на лестничной площадке: Малика, продавщица из магазина стандартных цен в Белькуре, и Перес, пенсионер дорожного ведомства. С тех пор как его жена и дети уехали во Францию, Перес жил один со своими кошками. В 1962 году, когда алжирцы получили независимость, европейцев охватила паника. Им непрестанно твердили: если арабы победят, у вас один выбор – чемодан или гроб. Чемодан был им больше по душе, поэтому они бросились в порты и на аэродромы. Ошеломленные, с ввалившимися глазами, они спали прямо на земле вместе с ребятишками и багажом. Они уже давно не испытывали ненависти, растратив ее за эти годы на демонстрациях на площади Форума. Но что касается Переса, то он не видел для себя никакого резона уезжать. Франция, Испания или Фум-Татавин – зачем ему это?

Родился он в Бени-Сафе, так же как его отец и дед, и за все семьдесят лет ни разу не уезжал из Алжира. Так что ему теперь делать в Безье или Аликанте?

Не раздеваясь, Мурад свалился на кровать. Воздух был насыщен влагой. На улице нескончаемое движение машин, которого прежде он не замечал, нарушало ночную тишь. «Безобразник! Самый настоящий безобразник из Баб-Жедида». Стенка, отделявшая Мурада от Малики, была тонкой. Вздохи, смех, крики, скрип железной кровати даже не приглушались ею. Мурад к этому привык, но в тот вечер ему необходимо было поспать. Он уже засыпал, когда пронзительный вопль вонзился в его забытье, словно заноза. Он разом очнулся от сна и постучал в стенку. «Говорил тебе – молчи». Это был голос мужчины. «Если ему не нравится, – возразила Малика, – пускай покупает себе виллу». И она снова закудахтала: «Безобразник… мой маленький безобразник из Баб-Жедида». Вмешиваться было бесполезно: старая песня, причем на всю ночь.

– Включи музыку, – раздался голос мужчины.

– Ты с кем спишь, со мной или с музыкой? – спросила Малика.

– В первый раз, когда я был с девушкой, она ставила пластинки. Должно быть, поэтому я…

– Вот тебе… вот тебе… и вот…

Мурад слышал глухой шум ударов.

– Когда ты включаешь музыку, ты спишь с другой девушкой, а не со мной. Разве не так? Попробуй сказать, что это не так.

– Мне так нравится, – сказал мужчина.

– Потому что ты безобразник, бо-о-ольшой безобразник из Баб-Жедида.

Поцелуй заглушил остальные слова, и вдруг словно вихрь ворвался в комнату Мурада. Затем послышались приглушенные рыдания. Но на этот раз – с другой стороны. Они становились все громче, и Мурад вышел на площадку.

Он тихонько постучал в дверь.

– Входите, месье, – донесся надтреснутый голос старой женщины.

Дверь отворилась, громкие рыдания смешались с умиротворенными стонами Малики.

– Он умер, месье, – сказала старая женщина.

Почти сразу же распахнулась дверь напротив, пропуская Малику в воздушном одеянии розового цвета. Позади нее высокий молодой человек наспех застегивал пуговицы своей пижамной куртки в цветочек – красивый малый.

– Он умер? Бедняга! – сказала Малика.

Ее унизанная кольцами рука пыталась собрать в узел распущенные волосы.

На другой день Мурад пришел к Кристине довольно поздно.

– Он рассказывал тебе о своей новой жизни?

– Я его еще не видел, – сказал Мурад.

– Ты его не узнаешь. Молится по пять раз в день. Каждую пятницу – в мечеть, при белой гандуре и бабушах[118]118
  Бабуши – вид обуви без задников.


[Закрыть], с четками…

– А ты как?

– Он хочет, чтобы я подала на развод. Ну, пока что он – двоеженец, по крайней мере с юридической точки зрения.

– А дети?

– Это, конечно, проблема. Сейчас они со мной, впрочем, ему это на руку. Но ты-то знал, что он уже полгода как женат на другой?

– Если сам он ничего тебе не говорил… Ведь в конце-то концов сказал же…

– Он? Да что ты! Это не он сказал, это Малек.

– Он знал?

– Он один знал и ничего не говорил… само собой.

– Почему само собой?

– Ты же знаешь, какой он: замкнутый, скрытный, агрессивный.

Малек был самым младшим и самым трудным ребенком.

– Он – единственный, кто похож на отца и с годами становится все хуже. Еще совсем маленьким он доставлял мне немало хлопот. Собирал, например, в квартире ребят со всего квартала. Они опустошали холодильник. Когда я возвращалась и начинала кричать, они ругали меня по-арабски, и он вместе с ними и даже громче других. Камель ничего не делал, чтобы помочь мне. Когда я рассказывала ему об этом, он отвечал: «Чего же ты хочешь? Ему надо влиться в их гущу. Это единственный из твоих детей, кто пустил здесь корни». Только теперь я начинаю понимать смысл его слов.

– Малек курил. Заметила я это совсем недавно и когда сделала ему замечание – только из принципа, я прекрасно знала, что он все равно будет курить, – он сказал мне: «Не твое дело, все курят». Сама не знаю, почему так глупо получилось, но я ему сказала: «Ты не такой, как все». Этого-то как раз и не следовало говорить. Он пришел в ярость, начал кричать: «Еще бы мне этого не знать, мне и так по двадцать раз в день напоминают о том, что я не такой, как все, что я сын чужестранки. Как это тебе пришло в голову выйти замуж за отца! Он – араб. Неужели ты не могла выйти замуж за француза?» В словах его звучала ненависть. Он уже выше меня на целую голову, но, знаешь, я не могла удержаться – влепила ему пощечину. Он и глазом не моргнул. Смерил меня ледяным взглядом и спокойно так сказал: «Мой отец – настоящий араб. Он женился на арабской женщине. Ты одна этого не знаешь». У меня в глазах помутилось. Я выбежала из комнаты.

– Что ты сказала Камелю?

– Сначала я хотела проверить, так ли это. Я взяла «фиат», дождалась, когда Камель выйдет из редакции, и… поехала за ним. Знаю, это не очень красиво. Он вошел в дом. Я видела, как он позвонил в дверь на втором этаже. Я подождала, пока он войдет, потом поднялась и постучала в ту же дверь… Он сам открыл мне, уже успев переодеться в коричневый бурнус.

– Он позволил тебе войти?

– Я воспользовалась его замешательством и переступила порог. Когда он опомнился, было уже слишком поздно. Его жена вышла следом за ним в прихожую. Я говорю – жена, но какое там! Она годится ему в дочери. Взрослый ребенок, да и только. Я сказала: «Здравствуйте, мадам!» Она ответила: «Здравствуйте!» По всей видимости, она меня не знала. Камель тут же вмешался: «Это моя хорошая знакомая, она приехала из Франции, я знал ее родителей». Он говорил по-арабски, я уловила общий смысл. Он был в бешенстве, но бедная девочка ничего не замечала. Она подала кофе, пирожные, апельсиновую воду. Я почти сразу же ушла. Он сам провожал меня. Когда я переступила порог, он посмотрел мне в глаза (это был взгляд Малека) и сказал: «До свидания, мадам, мы еще увидимся», но я уже не слушала. Не знаю, что меня тогда захлестнуло – отвращение или жалость, наверное, и то, и другое.

Она долго молчала, потом сказала:

– Не правда ли, прекрасный эпилог для твоего перехода, тебе не кажется? Того, что ты написал, разумеется, а не того, который ты сейчас совершил, – кстати, ты мне ничего еще не рассказал.

– В другой раз, – сказал Мурад, – мне пора к доктору.

– Надеюсь, ничего серьезного?

– Думаю, нет. За последние дни у меня было несколько приступов лихорадки.

Зазвонил телефон.

– Мурад? Да, он здесь. Это тебя, – сказала Кристина.

Звонила секретарша из «Альже-Революсьон».

– Я была уверена, что застану вас здесь. Экспедиция вернулась сегодня утром. Им сразу же удалось починить машину, и они ехали всю ночь. Утром они были очень усталые и пошли спать. Но сегодня вечером вы все должны встретиться в девять часов в «Тамтаме». Камель тоже придет. Я только что звонила Амалии, чтобы предупредить ее.

– Это из газеты, – сказал Мурад. – Экспедиция вернулась. Но… тебе что-то было нужно?

– Я хотела спросить тебя, не можешь ли ты мне посоветовать кого-нибудь из юристов. Я в этих делах ничего не понимаю. Но это не к спеху. Сначала ступай к доктору и не забудь сегодня вечером про «Тамтам».

Мурад провел у врача довольно много времени. Когда он вышел оттуда, у него снова начался озноб. Он вернулся домой, в Баб эль-Уэд, совсем разбитый и почти сразу же уснул. Когда он проснулся, уже стемнело и надо было торопиться в «Тамтам».

У подъезда нищий гладил перевязанной рукой пса, с которого ручьями стекала вода: «Пришлось принять душ, а, Пабло?» Мурад остановился, чтобы посмотреть на нищего: вот уже несколько месяцев этот человек сторожил у двери, и впервые ему довелось услышать, как тот разговаривает. У пса были добрые желтые глаза. В этой дворняге смешалось много пород, наградивших его одними недостатками: не только кривыми, но и короткими лапами, тусклой шерстью, переваливающейся походкой, впалым животом и привычкой увертываться от ударов. Он на расстоянии потащился за Мурадом.

В полумраке «Тамтама» Мурад узнал Суад и Камеля, остальные еще не пришли. Пес, вместе с ним переступивший порог бара, забился под стойку, выложенную голубой мозаикой. Мураду потребовалось некоторое время, чтобы привыкнуть к сумраку. Народу было мало, в основном завсегдатаи. Долговязый по прозвищу Рыжий сидел за столиком в глубине зала рядом со смуглым молодым человеком, которого Мурад не знал.

– Мурад, – обратился к нему Рыжий, – может, угостишь? После месяца в Сахаре тебе, должно быть, дьявольски хочется пить.

Он присел к их столику и подал знак смуглому молодому человеку подойти. Они заказали виски для всех пятерых. Вид у молодого человека был печальный.

– Пожалуйста, – сказал Балтазар, поставив стаканы.

Никто не знал, почему все называли его Балтазаром. А он и подавно. Мало кому было известно его настоящее имя. Балтазар повернулся к смуглому молодому человеку:

– Ну что, нашел работу, Безработица?

Но Безработица, казалось, не слышал его. Вместо него ответил Рыжий:

– Пока нет.

– Надо набраться терпения, все образуется.

Безработица разглядывал сквозь стекло двух молодых людей, по всей видимости, студентов, которые, размахивая руками, направлялись к бару.

– O’key, boy, come in[119]119
  Ладно, парень, входи (англ.).


[Закрыть].

Молодые люди, похожие друг на друга, как два брата, вошли в зал: оба в коротких плащах с поясом, со стоячим воротником, в ботинках на высоких толстых каблуках. Они сели за столик, который только что покинул Рыжий.

– Понимаешь, главное – знать, чему следовать: букве или духу марксизма.

– Главное – знать, по какую сторону баррикады находишься, – отрезал другой. – Если ты не с рабочим классом, значит, ты против него. Все остальное – ревизионизм.

– Азиатский способ производства…

Тонкие, белые руки провели в воздухе резкую черту.

– Это не решение вопроса. Никому еще не удалось приспособить теорию к условиям Алжира. Балтазар, два скотча!

– Три, – сказал Рыжий. – Надеюсь, ты мне поставишь стаканчик?

– Слишком дорого, – заявил ревизионист. – А мы на мели.

– Тогда я угощаю. Иди сюда, поделись с нами своей наукой. И приятеля зови. Лично я никогда не ходил в школу. Потому-то и люблю поговорить с учеными людьми, вроде тебя. Как тебя зовут?

– Рашид. Его – Мортед. А тебя как?

– Меня? Не имеет значения. Я никогда не ходил в школу.

– Его зовут Рыжий, – сказал Балтазар, ставя стаканы. – А его…

– Я знаю – Мурад.

– Значит, вы знакомы? – спросил Рыжий.

– Нет, но я знаю, что Мурад пишет в «Альже-Революсьон». Я-то ходил в школу.

– Весь вопрос в том, что это дает, – заметил Мурад.

Рашид смущенно спросил:

– Ты позволишь говорить с тобой на «ты»?

– Когда мне говорят «вы», – сказал Мурад, – мне всегда кажется, что обращаются к кому-то другому.

– Я думаю, тебе не следует говорить этого в присутствии неграмотного человека.

– Он шутит, – заметил Рыжий. – Я его знаю: он любит пошутить.

– А ты работаешь? – спросил Рашид.

– Когда как.

– Где?

– В данный момент я специализируюсь по нефти.

– В Сонатраше[120]120
  Алжирская государственная компания по добыче и переработке нефти и газа.


[Закрыть]?

– Да.

– Рабочий низшей квалификации?

– Я же сказал тебе, что не умею читать.

– Для этого вовсе не нужно читать. Так чем же ты занимаешься?

– Чем придется. В зависимости от обстоятельств.

Рашид повернулся к Мортеду:

– Вот видишь? У товарища нет постоянной работы. Откуда же, по-твоему, у него возьмется классовое сознание?

– Это обусловливается самим положением, которое он объективно занимает в производственном процессе, – сказал Мурад.

– Тебе прекрасно известно, что объективные условия сами по себе не порождают социализм, подобно яблоне, которая дает яблоки.

– При хорошей армии, с научно организованной полицией и монополией в деле информации…

– Ясно. Ты из анархистов. Читая твои статьи, этого никак не скажешь.

– Ребята в редакции того же мнения. Вот потому-то они меня и турнули.

– Не может быть!

– Быть не может, но есть.

– Почему?

– Я же сказал тебе. Идейные расхождения.

– Теперь я понял.

– Что-то не слишком быстро.

– Переход через пустыню – это твое?

– Разве там не было подписи?

– Признайся, ты сам во всем виноват.

– Вот и ребята говорят то же самое. Они, видно, в твоем духе. Вы могли бы поладить.

– Минуточку! Внесем некоторую ясность. Мы готовы оказывать содействие властям, но не безоговорочно и не во всем.

– Цель оправдывает средства.

– Да, но существует реальная действительность, а действительность эта такова, что власть находится в руках мелкой буржуазии. А кто такой мелкий буржуа?