Текст книги "Классическая драма Востока"

Автор книги: Мотокиё Дзэами

Тикамацу Мондзаэмон

Фрагменты

Пьеса [308]308
  «Ночная песня погонщика Ёсаку из Тамба» («Тамбано Ёсаку мацуно комуробуси») предположительно написана в 1708 году. Это седьмая по счету «мещанская драма» Тикамацу.
  Иногда зерно сюжета Тикамацу брал из народных песен. Популярна была народная песенка:
Лошадей гонял ЁсакуБыл погонщиком простым.А теперь в самом ЭдоНосит длинный меч.  Песни погонщиков славились в старой Японии.
  Пьеса-дзёрури в трех действиях напоминает драматическую поэму, – ведь она родилась из народного сказа. В дзёрури сохранились эпические части, зачины, концовки, "странствия", но само действие развивается динамически, с применением драматической техники театра Кабуки.
  Фрагменты из пьесы даются по кн.: Тикамацу. Драматические поэмы. М., "Художественная литература", 1968. Примечания – В. Маркова


[Закрыть]состоит из трех действий. В данном переводе сохранена структура подлинника: действующие лица не обозначены.

Княжеская дочь Сирабэ едет в Эдо, в семью своего жениха, под надзором самураев и своей кормилицы – дамы Сигэнои. Кормилица выбиралась дворянского рода и занимала важное место в княжеской свите. Но Сирабэ ехать в Эдо не хочет, и своевольную девочку никак не удается уговорить. Одна из служанок советует призвать мальчика-погонщика. Он играет с другими погонщиками в очень забавную игру – сугороку. На земле разостлана карта знаменитой Хокайдоской дороги, где обозначены все пятьдесят две почтовых станции. Игроки бросают кости, каждый стремится первым достигнуть конечной станции – города Эдо; название каждой станции превращено в веселый каламбур. Услышав, что на Токайдоской дороге можно увидеть много интересного, княжна соглашается ехать. Мальчика, по прозванью Санкити Дикарь, зовут во дворец. Происходит сцена узнавания, он – сын кормилицы Сигэнои. Мать колеблется между чувством долга к своей воспитаннице – княжеской дочери и любовью к сыну. В конце концов, мальчик отвергнут. Во втором действии завязывается новый узел: где же опальный самурай Ёсаку, отец мальчика? Он упал на самое дно, стал погонщиком на большой дороге, завзятым игроком. Его любит служанка из придорожной харчевни – девушка Коман, прекрасная, добрая, наделенная талантами: она чудесно танцует. Отец ее, бедный крестьянин, не внес недоимки, его должны бросить в страшную «водяную темницу». Коман собирает деньги, чтобы выкупить отца. Но Ёсаку проигрался в пух и прах, да еще и задолжал целый золотой червонец. Он уговорил известного буяна Шмеля Хатидзо поручиться за него под залог лошади. Шмель Хатидзо предлагает Есаку отыграться, и тот проигрывает еще и хозяйского коня. Следует драка на большой дороге между Ёсаку и Хатидзо. В отчаянии Коман отдает «цену жизни отца» – все свои деньги.

Появляется свадебный поезд, с ним идет Санкити Дикарь. Мальчик любит Ёсаку только за то, что он носит имя его отца. Это и есть потерянный отец мальчика. Оба не узнают друг друга, но мальчик «смутно чувствует сыновнюю любовь». Ёсаку просит мальчика украсть у княжны кошелек, это спасет его и Коман. Мальчик согласен, но раньше снимает с груди заветный амулет, подаренный ему матерью, и отдает на сохранение Коман. Ему удается выкрасть кошелек, но он попадается. Кормилица вымаливает ему прощение. Шмель Хатидзо, крича, что мальчишка опозорил погонщиков, бьет его. В Санкити проснулась самурайская кровь, он убивает Хатидзо и подлежит казни. Ёсаку и Коман открывают амулет и находят подлинное имя ребенка, он – брошенный в трехлетнем возрасте сын Ёсаку.

Ёсаку и Коман решают покончить с собой еще до рассвета, когда должны казнить маленького Санкити. Третье действие начинается с «песни странствия» – митиюки. Любящие идут в свой последний путь «по дороге сновидений». Но у пьесы счастливая развязка. Кормилица Сигэнои созналась во всем княжне и просила ее о заступничестве. Свадебную поездку ничем омрачать нельзя: все прощены. Ёсаку снова самурай, семья воссоединилась, а Коман, получив большую награду, танцует перед княжной…

 
Одно зерно,
Рожденное от князя,
Приносит тысячи отборных зерен риса
И рассыпает вкруг себя дары
Несчетные…
 
 
Оно еще незримо
Таится в материнском чреве,
А уж десятки тысяч
Покорных и почтительных вассалов,
Смиренно лбы склоняя до земли,
Бьют в барабаны лести
И щелкают в восторге языками.
 
 
У князя Юруги,
Властителя замка в Тамба [309]309
  Тамба– название старинной провинции. Находилась вблизи Киото.


[Закрыть],
Там, в отдаленной округе,
Дочь родилась Сирабэ [310]310
  А теперь Сирабэ… – Сирабэ была удочерена своим отцом – князем и его, видимо, бездетной супругой.
  Длинные волосы перехвачены… – Первую прическу делали девушке во время обряда совершеннолетия. Волосы перехватывались шнурком.


[Закрыть]
От служанки,
Гревшей воду для чая…
Дитя кипящей любви,
Милости, пролитой случайно,
Как угодно было судьбе.
 
 
А теперь Сирабэ,
Тонкая, гибкая,
Словно стебель цветка, поднялась
И, хоть нет ей еще десяти,
Шуршит шелками
Придворного платья.
Длинные волосы перехвачены
Золоченым шнуром
Для первой прически.
Не отвести восхищенных глаз!
 
 
Ей предстоит далекий путь – в Эдб,
Путь из родной столицы —
На Восток.
Она просватана
В высокородный дом
Владетельного князя Ирума;
Сначала станет дочерью приемной,
Потом женою княжеского сына.
Князья берут
Свою невестку в дом
Еще не распустившимся цветком.
 
 
Веселые в разгаре сборы!
Кормилица и юная невеста
Проходят в глубь дворца.
Погонщик Санкити один. Он бродит
По комнате,
Бросая беглый взгляд
На золотые расписные ширмы:
Таких он в жизни не видал.
И ноги мальчика,
Привыкшие к камням,
К рогоже грубой,
Точно по льду,
Скользят по гладким дорогим циновкам,
Плетенным в Бинго…
 

– Э-э! У этой комнаты пол такой скользкий, что, того и гляди, растянешься. Нет, домишко, где я живу, куда лучше! Болтают: «Ах, дворец! Ах, княжеские покои!» Да, по мне, постоялый двор куда покойнее, – бормочет мальчик.

 
Вошла кормилица,
В ее руках поднос:
Большая крышка от ларца,
Красиво
Застеленная белою бумагой,
А сверху груда лакомств.
 

– Ну как, Сэнкити Дикарь, ты еще здесь? О-о, я вижу, что ты неглупый мальчуган! О-химэсама [311]311
  О-химэсама– старинный титул девушки из знатной семьи.


[Закрыть]теперь разохотилась ехать, забыла про свои причуды. «Скорее едем в Эдо! Скорее едем в Эдо!» – вот как она изволит говорить. А все оттого, что выиграла в сугороку.

И светлейшие родители ее довольны, очень довольны. Эти сладости посылает тебе сама госпожа супруга князя, прими их с должной благодарностью. А вот тебе и три связки денежек: в каждой по сто медных монов. Купи себе всего, чего тебе только захочется.

 
Ведь ты – погонщик
И пойдешь пешком
Вплоть до Эдо. Дорога нелегка!
Так если кто-нибудь тебя обидит
Или понадобится что-нибудь,
Скажи, что хочешь повидать меня.
Я еду в свите юной госпожи,
Как главная наставница. Ты понял?
Зовут меня – запомни! —
Си-гэ-но-и!
 
 
Вдруг Санкити
Стал белым как бумага
И задрожал.
Молчит.
Во все глаза
Он смотрит на кормилицу. Но та,
Не замечая, продолжает:
– Право,
Чем больше на тебя смотрю, мой мальчик,
Тем ты мне больше нравишься.
Наверно,
Твои родители больны, несчастны,
Дошли до крайней нищеты… Иначе
Зачем – еще малыш – ты стал бы
Простым погонщиком?
 
 
Но Санкити молчит.
Он только смотрит.
Он словно весь окаменел. Язык
Его не слушается.
Наконец:
 

– Вы… Вы та самая Сигэнои?.. Вы кормилица молодой госпожи и служите во дворце князя Юруги?..

 
Так знайте: вы —
Моя родная мать!
 
 
И он – стремглав —
Бросается к кормилице и хочет
Ее обнять…
 

– Прочь! Прочь! Да что с тобой? Это еще что за выдумки? Какая я тебе мать? У меня нет сыновей-погонщиков! -

 
Она отталкивает мальчика. А он
Опять цепляется за платье Сигэнои.
Она рванулась прочь,
Но Санкити прильнул
К ней головой,
Руками крепко обнял
И, задыхаясь, говорит:
 

– Зачем я стану лгать? Мой отец был твоим мужем. Он служил в этом доме… Самурай, настоящий самурай!

А имя моего отца Датэ-но Ёсаку. Я его сын. Это ты, ты меня родила! Ёносукэ – вот кто я на самом деле! Я знаю, мой отец не угодил князю

 
И должен был уйти из здешних мест.
Когда в последний раз
Отца я видел,
Всего три года было мне, но я
Его немного помню…
 

Вот что говорила мне старуха, которая присматривала за много в деревне Куцукакэ: "Я воспитала тебя. Надеялась, что ты найдешь своего отца… Мало, мало на это надежды!

Но ты можешь найти свою мать. Ее зовут Сигэнои. Она кормилица в доме у князя Юруги.

Вот покажи ей мешочек для амулета. Она своими руками сшила его для тебя: уж она-то должна будет узнать свое рукоделие!"

 
Так говорила много раз старуха.
Когда же мне исполнилось пять лет,
Она, жестоким кашлем мучась,
Пошла на праздник храмовой в Тоба,
Там в горле у нее застряло моти [312]312
  Там в горле у нее застряло моти… – Моти – японское лакомство – колобки, приготовленные из вареного и отбитого в ступе риса.


[Закрыть],
Она и померла.
Чужие люди
Меня в деревне приютили.
Я выучился погонять коней…
 

Вот я и работаю на хозяина конного двора на станции Исибэ в Оми.

 
Взгляни на этот вышитый мешочек
Для амулета! Узнаешь его?
Нет! Я не лгу!
Молчишь?..
Теперь ты поняла?
Да! Я твой сын!
Мне ничего не нужно…
Я одного хочу: найти отца!
Найти отца мне помоги. Хотя бы
Один денек – втроем – побудем вместе!
Ты знаешь, я умею из соломы
Плести сандалии.
Я прокормлю тебя.
Я прокормлю отца.
Найдем его!
С моим отцом должна ты помириться! —
И, плача, он хватается за платье
Кормилицы. Она потрясена.
Как? Этот маленький погонщик,
Похожий на косматого зверька,
Он – сын ее? Давно пропавший сын!
Возможно ль это! Вглядываясь, ищет
Знакомые черты в его чертах… —
Глядит – и начинает узнавать.
Да! Это он! Конечно, это он!
Вот и свидетельство прямое:
Мешочек, вышитый ее рукой.
 
 
Ей страстно хочется обнять ребенка,
Прижать к груди…
Но честь?.. Но стыд?..
 
 
"Нет, главное на этом свете – долг,
Позор моей семьи набросит тень
На имя юной госпожи.
Что ж, обмануть его и побранить?
Нет-нет!..
Прогнать его?
Но я не в силах!
О, как мне хочется обнять его,
Хоть на мгновенье
Тайком прижать его к своей груди.
Ах, что же делать мне?"
 
 
О, радуга скорбей!
О, слезы тысячи печалей!
О, слезы, красные и голубые,
Бегущие
Из безутешных глаз…
И Сигэнои,
Упав, захлебывается в слезах.
 
 
Вот-вот, рыдая, чувств она лишится.
Но… надо с мыслями собраться: "Нет!
 

Нет сомненья, он – мой сын. Мне кажется, Санкити очень умный мальчик. Если я попытаюсь его обмануть, он все равно мне не поверит.

И он не должен презирать меня, его родную мать, как женщину с низким сердцем: это было бы слишком ужасно!

Да! Я открою ему всю истину. Я заставлю его понять мое положение… его положение…

Он все поймет! И лишь тогда я отошлю его!"

 
И Сигэнои
Слезы осушила
И твердым голосом зовет:
– Ёносукэ!
Пойди ко мне! —
И за руки его
Она берет:
 

– О-о! Как же ты вырос! Ты уже совсем взрослый. Ты сможешь все понять.

Ах, почему, почему тебя не так воспитали, как подобает сыну знатного самурая? Лицо твое почернело от солнца. Твои прекрасные волосы висят лохмами. А руки? А ноги? Они грубее, чем у дикой обезьяны. Я гляжу на тебя – и не узнаю. В тебе ничего не осталось от прежнего… Даже руки не те, даже ноги не те!..

О, недаром говорится: "Воспитание важнее знатного рода!"

 
И Сигэнои снова
Надрывно плачет.
– Слушай и пойми!
Хоть я и родила тебя, но ты
Теперь не сын мне.
Я тебе не мать!
 

Пойми, я говорю это не потому, что ты стал Санкити Дикарем.

Я все, все тебе расскажу. Это было давно-давно. Я и тогда была на службе у благородной супруги князя.

А твой отец – Ёсаку – был слугой

 
В покоях женских…
Волнуемые ветром страсти,
Мы, словно молодые деревца,
Сплетались,
Обнимались…
А ночь одна
Звала другую ночь…
Свиданья становились чаще…
 
 
Я потеряла в комнате для слуг
Любовное письмо.
Начальник стражи
Нашел его и поднял.
Прочел… донес…
О, ты не знаешь,
Какая строгость в княжеских дворцах!
А в нашем замке
Обычай был особенно суров.
Высокие вассалы собрались
И вынесли решение: обоим
Виновным – смерть!
Позор и казнь!
Но госпожа моя молила князя
Простить меня…
Так госпожа меня любила,
Что предлагала жизнь свою —
Взамен моей!
Да! Милосердью князя нет границ!
Нам жизнь дарована была…
И мало этого —
Был найден выход:
Нас объявили мужем и женой.
Отец твой – самурай Ёсаку,
Упав так низко,
Стал понемногу снова подниматься
По лестнице чинов.
Он стал главою слуг,
Распорядителем хозяйства в замке.
Ему большой назначили оклад,
На зависть прочим, —
Тысячу и триста
Мешков с отборным рисом.
Пойми же, если я еще жива
И головы отец твой не лишился,
То живы мы по милосердью князя!
И если князь умрет,
Наш долг – последовать за ним.
Вспороть себе живот и умереть.
Теперь ты понял силу долга
И благодарности?..
 
 
Тем временем я родила тебя.
У князя дочка родилась,
О-химэсама,
И госпожа в знак милости своей
Кормилицей назначила меня!
Ах, если бы судьба и дальше
К нам оставалась благосклонной,
Теперь ты был бы сыном самурая
И, гордый милостью господ,
Ты никому из сверстников своих
Не стал бы уступать дорогу!
Но, на свою беду, на наше горе,
Отец твой послан был в Эдо
По делу службы…
Там он повадился
Ходить в квартал любви,
Вконец запутался и погубил
Ему порученное дело.
Князь приказал ему: умри!
Ты знаешь сам: для самурая
Последний долг и выход —
Харакири.
 

Но если самурай взрежет себе живот, тогда его вдова опозорена, она не может служить во дворце. Все женщины в доме говорили госпоже: опасно менять кормилицу! Если о-химэсаму сейчас отнять от груди, она заболеет, она зачахнет…

И вот ради меня твоему отцу снова даровали жизнь. Но его лишили должности, отняли жалованье… прогнали его!

О, если бы я тогда ушла вместе с ним из дворца, долг любящей жены был бы исполнен. Но обречь доверенного мне ребенка на болезнь и страдания… Нет, нет! Немыслимо, невозможно! Как я могла уйти с твоим отцом? Ведь ему даровали жизнь только ради того, чтобы я осталась главной кормилицей при моей маленькой госпоже!

"Кто и в каком рождении сможет возблагодарить этот дом за все его благодеяния? – так говорил твой отец, расставаясь со мною. – Останься здесь – и заплати долг благодарности за дважды дарованную мне жизнь!"

И вот – по слову твоего отца – поставила я верность княжескому дому превыше всего… выше верности мужу…

И мы, рыдая, разошлись навек.

Ты еще мальчик. Но должен понять: ты сын провинившегося человека, опального самурая. Я за тебя страшусь! Никому не говори, что твой отец – Датэ-но Ёсаку!

А теперь… скорее уходи за ворота. Мы слишком замешкались. Время не ждет…

 
А-а-а!..
Какая кара тяготеет надо мной?
Мой сын – погонщик на большой дороге.
Мой муж – он скрылся от людей
Неведомо куда!
Какая радость в том,
Что я ношу богатые одежды?
Что слуги и служанки,
Почтительно склоняясь, говорят мне:
«Мы повинуемся»?
Что путешествую я в пышном паланкине?
К чему все это?..
 
 
И она не в силах
Рыданий удержать.
 
 
Ёносукэ
За свой короткий век немало видел
И много пережил. Чем глубже
Он понимает мать,
Тем горше плачет.
 
 
– Твой печальный рассказ…
Его я услышал и понял.
Но старуха всегда повторяла:
"Санкити, помни: —
Грудь матери твоей породнила
Тебя и дочь
Всесильного князя.
Если сумеешь,
Найди свою матушку – Сигэнои, —
Знай, и отец твой тогда
Честь свою восстановит.
Ты должен князя молить
Отцу твоему даровать прощенье, —
Так говорила старуха,
Меня воспитавшая.
 
 
– Тише!
Молчи, молчи! Все это тяжкий грех! —
И Сигэнои
Рот ему зажала. —
 

Не смей никому говорить, что ты ее молочный брат! О-химэсама едет в Эдо.

 
Знатнейший князь
Ее в невесты прочит сыну,
Наследнику прославленного рода.
 

Пойми: добрая слава девушки – превыше всего. Честь девушки драгоценна. Ведь о-химэсама едет в чужой дом, к чужим людям. Что они скажут?

 
"Погонщик Санкити – ее молочный брат?
Вот новость!" И они смеяться будут.
На ее доброе имя падет пятно. А это может помешать ее замужеству. Кажется, пустяк, а какое серьезное дело!
Плотина рушится
От норки муравья!
Но… мы все шепчемся и шепчемся. Нас могут подслушать!
Сюда сейчас придут. Ты слышишь шум?..
Беги! Беги скорей!
Но Санкити ей возражает:
– А, матушка! Уж слишком ты робка.
Всего боишься: "Нас услышат! Нас
Осудят!"
Ты на дверь косишься взглядом…
Нет! Князя надо умолить!
Пойди к нему. Скажи, что ты нашла
Родного сына! Милости проси!
 
 
– О, значит, ты меня совсем не понял?
Чего ты требуешь?
Чего ты просишь?
Разве может мать
Позабыть сына?
Разве может жена
Позабыть мужа?
О нет! И все же
Долг – превыше всего,
О, непонятливый!
О, бестолковый!
А между тем из внутренних покоев
Несутся возгласы:
– Где Сигэнои?
– Где старшая кормилица? Ее
О-химэсама требует!
 
 
– Ты слышишь?
Скорее уходи!
 
 
Она в испуге
Толкает сына к двери. Санкити
Заплакал в три ручья.
Его глаза
От слез совсем запухли.
 
 
Сандалии свои он поднимает,
Засовывает их за пояс. К двери
Уныло он бредет. Его спина
Понуро сгорбилась…
 
 
И сердце Сигэнои
Не в силах выдержать:
– Эй, послушай, Санкити! Ёносукэ! Вернись сюда на минуту!
Смотри, будь осторожен
На трудных горных перевалах,
На трудных переправах через реки.
 

Если в дороге тебя захватит дождь, сильный ветер, снежная буря, ты притворись, что болен, отдохни два-три дня. В дороге не ешь ничего вредного. Остерегайся лихорадки. Смотри, корью не захворай. У тебя такой жалкий вид. Не могу смотреть на тебя! Душа надрывается… За какую вину выпала тебе такая доля! Нищий, отверженный… А ведь ты должен был наследовать отцовское жалованье – тысячу триста мешков риса. Бедный мой сын!

 
…Она рыдает.
Ничком она упала на ступени
Высокого крыльца, приподнялась,
Достала из-за пазухи кошель
И высыпала тридцать золотых.
Потом монеты завернула
В платок из шелкового крепа.
– На, возьми, —
Протягивает сверток сыну, —
Возьми – и спрячь на крайний случай!
– Нет! —
Мальчик в гневе обернулся.
 

– Нет! Раз ты не мать мне, а я тебе не сын, так и нечего обо мне заботиться! Заболею я или умру – тебе-то что за дело? Я не возьму от тебя и одного медного гроша!

Я простой побродяжка, и конец! И вся недолга! А мой отец – Датэ-но Ёсаку – опозоренный, разжалованный самурай. Зачем я стану брать деньги от чужой женщины? Чужой, совсем чужой…

А, бессовестная! А, бессердечная! Ты еще пожалеешь о своей жестокости!

 
И он не может слезы удержать.
Увидя, как он плачет, Сигэнои
Готова потерять сознанье. Все же
В последний раз пытается она
Разгневанного сына образумить:
 

– О, пойми! Пойми же! Если бы я не думала о моей юной госпоже… Ах, ведь я ее, как и тебя, вскормила своей грудью! И о милостях этого дома… и о своем долге… разве я прогнала бы свое единственное дитя?

 
О, как тяжко,
Как грустно в княжеском дворце служить! —
Она рыдает горько…
В этот миг
Во внутренних покоях суматоха
И голоса:
"Пора! Мы отбываем!
Все в сборе!
Поднимают паланкины
И строятся в процессию!
Скорее!
О-химэсама села в паланкин!
За нею вслед поедет Сигэнои!
Да где ж она? Куда ж она девалась?"
Начальник шествия
Выходит из дворца,
И, овладев собою, Сигэнои
Небрежно говорит ему:
– Да, вот что!
 

Пускай этот мальчик-погонщик пойдет вслед за моим паланкином. Он будет и в дороге забавлять юную госпожу. Пусть он затянет песню!

 
– Повинуюсь! —
Кормилице надсмотрщик отвечает. —
Что ж, это можно! Эй, Дикарь!
А ну-ка, песню затяни! Смотрите,
С чего бы он?
О чем мальчишка воет?
Нет, это не к добру! Как смеешь ты
Слезами портить час отъезда? Ну!
Молчи! Довольно выть!
Что? Все еще ревешь? Так получай! —
И кулаком его с размаху бьет
По скулам. – Пой!
 
 
И Санкити – сквозь слезы —
Поет:
"Солнце горит, горит
Над горой Судзука,
А над «Горой встреч»
Облака, облака
Плачут о нашем горе".
Но упрямей, чем дождь осенний,
Льются слезы…
Матери… сына…
Где укрыться
От ливня скорбей?
Горе темною тучей нависло.
 

 
Когда случается, что князь
В гостинице задержится, охрана
Всю ночь не дремлет.
И о-химэсама,
Дочь князя,
Охраняется надежно.
Проходит с гулкой колотушкой сторож,
Отстукивая время.
Девять
Ударов – скоро полночь…
Тишина…
Потом опять проходит сторож.
Восемь
Ударов…
 
 
О, неразумное сердце ребенка!
Как ловко все удалось!
Никто не заметил!
Удача! Удача!
Сжимая в руках
Парчовый кошель,
Из ворот выбегает
Санкити, не помня себя
От восторга.
Ему не до сторожа.
Он колотушки не слышит.
Бежит. Бежит, задыхаясь,
Стремглав. Но сторож увидел
И бросился следом —
В погоню!
…Мальчик
Заметил. Заметался.
На замке
Все двери.
Негде спрятаться.
Юркнул
В знакомые ворота.
В паланкин!
Дверь запирает изнутри.
Ложится,
В комок свернувшись, на полу…
Но сторож
Увидел все!
Он подбегает,
Нажал на дверцу,
Поднял занавеску.
 

– Я-а! Вот ты где! И кошелек с деньгами в руках! Эй, люди! Вор! Вор! Держите! Маленький погонщик Санкити своровал кошелек с золотом! Эй! Эй! Все идите сюда!..

 
Так он вопит.
Бедняга Санкити
Попал, как мышка в мышеловку,
В ловушку, что из этой тесной жизни
Ввергает в преисподнюю.
 
 
На крик
Сбегаются все слуги, все служанки,
Охрана с палками,
Большие самураи
Из свиты юной госпожи, другие
Проезжие, разбуженные криком
И суматохой.
Тащат паланкин
На середину улицы. Приносят
Шесты с подвешенными фонарями.
 

Является начальник стражи.

– Отчего тревога? Всех на ноги подняли из-за мальчишки! Вытащите его из паланкина!

– Мы повинуемся! – И стражники проворно

 
Распахивают дверцы паланкина.
– Ну! Выходи! —
Но Санкити молчит.
Они его вытаскивают грубо
За маленькие руки.
 
 
– Вот вам деньги,
Что я украл!
Вот кошелек, начальник!
Возьмите! —
Санкити глядит кругом,
Наморщив брови
И сверкая дико
Глазами.
 
 
– Хо! Да он совсем ребенок!
Не мог же он один
Устроить кражу? Что-то не похоже!
Найти его сообщников!
Всех-всех
Погонщиков собрать сюда!
– Приказ
Немедленно исполнен будет! – Стражи
В соседние гостиницы бегут.
Сзывают всех погонщиков. Ведут
И Хатидзо Шмеля,
Хоть вдребезги он пьяный…
 
 
Шатаясь, Шмель гудит:
– А где он, вор?
Ха! Ты, чертенок?
Опозорил нас,
Погонщиков!
В тюрьму его!
Казнить!
Распять его! Распять! —
И он с размаха
Бьет Санкити ногою в спину.
Мальчик
Летит на землю кувырком. Разбил
Он лоб о камень.
Кровь струей пурпурной
Окрасила лицо.
Но дикий дух
В его груди еще не укрощен!
Он на ноги вскочил:
– Как! Ты посмел
Меня пинать ногою? Погоди,
Проклятый Шмель!
Тебе я ноги-руки
Пооборву!..
 
 
Он хочет броситься на Хатидзо.
Его удерживают силой.
Старший
Бранит Шмеля:
– Как, негодяй, ты смел
При нас, при самураях, бить ребенка,
Пинать ногами?
Грязная скотина!
Ответишь ты за буйство!
 
 
Санкити
Опять рванулся.
– Он меня ногою
Ударил! Негодяй!
А я-то думал,
Никто из низкой черни не посмеет
Меня ударить!..
 

И не только ногою пнуть, но даже мечом зарубить не посмеет! А теперь у меня на лице позорные рубцы!

 
Нет-нет! Я отомщу тебе, проклятый!
Пусть голову мне отсекут!
Но раньше
Зубами в морду я тебе вцеплюсь!
Месть Дикаря узнаешь! —
Слезы гнева
Из глаз его ручьями полились.
Такая ярость в этом юном сердце,
Что волосы
Невольно встали дыбом
У всех, кто это видит…
 
 
Сигэнои,
Разбуженная шумом,
Из дома выбегает посмотреть,
Что за беда стряслась.
И видит сына,
Толпу погонщиков и стражу,
Узнает,
Что сын украл…
Она теряет силы
От страшной вести
Может только плакать!
Ах, если все откроется, к чему
Ее старанья тайну сохранить?
Что, если слух пройдет:
"Молочный брат княжны —
Простой погонщик,
Да к тому же – вор!"
Досада, жалость, ужас, гнев, любовь
Ее терзают.
– О, какое горе!
 

Ах, неблагодарный! А я-то о тебе так заботилась с самого нашего отъезда! Все мои хлопоты о тебе пропали впустую. Ты совершил ужасное преступление. А мне казалось, что в твоих жилах течет благородная кровь!

О, как жаль, как жаль, что тебя так дурно воспитали. Ты так испорчен! Видно, оттого твои родители и не хотят тебя узнавать. Оттого и стал ты простым погонщиком!

Я тоже знаю, что такое – иметь дитя. А сердце матери всегда одинаково. Если бы твоя мать узнала, что ты сделал, ну как ты думаешь, прибежала бы она сюда спасать тебя, даже если она готова броситься в огонь и воду для твоего спасения? Пусть со стороны кому-нибудь и кажется, что мать равнодушно позволяет погибнуть своему ребенку. Но разве – в глубине души – она не взывает к богам и буддам, моля сохранить твою жизнь?

Но ребенок твоих лет не мог сам пойти на такое преступление. Кто приказал тебе украсть? Быть может, твой отец, впавший в нищету? Или кто-нибудь чужой?

О, я представляю себе, что сейчас творится на сердце у твоей матери! Мы с тобой эти дни так подружились в дороге. Да, я хочу спасти тебе жизнь. Если б только на доброе имя моей юной госпожи не упало позорное пятно, я была бы готова сказать, что ты мой сын, что ты ее молочный брат, лишь бы спасти тебе жизнь. Ну, отчего ты молчишь? Скажи хоть что-нибудь в свое оправдание!

 
Из глубины души,
Из самых недр
Тоскующего сердца
Льются слезы
Несчастной матери.
Ее рыданья
Как будто умоляют всех понять,
Что перед ними – сын…
Что перед сыном – мать…
Но мудрено им догадаться!
 
 
И Санкити Дикарь
Пытливо смотрит
В лицо несчастной матери – и вновь
К земле глаза он опускает… Слезы
Ему сжимаю горло…
Он молчит…
И наконец:
 

– Послушай, госпожа кормилица! Я один, один пустился на это позорное воровство. Да и чего же ждать от простого мальчишки-погонщика?

Я никого не стыжусь. Но перед тобой мне стыдно. Вот ты спрашиваешь меня: не ради ли моего отца я украл? Жестокие слова! Поверь, будь у меня отец, не пришлось бы мне лошадей гонять. Но я не знаю, есть ли у меня отец. Хоть краем глаза взглянуть бы на него!..

Правда, у меня есть мать, но она боязлива, как все женщины… И она служит в знатном доме. Мы теперь чужие друг другу.

К чему мне оправдываться? Все равно: теперь я заслужил кличку "вор"! Меня опозорили перед целым светом.

Я никогда не посмею взглянуть в глаза моему отцу! Я молю, убейте меня! Скорее убейте меня!

Когда ты так говоришь со мной и жалеешь меня, я теряю мужество. Еще немного – и я не захочу умирать.

Отойди от меня. Вернись в гостиницу для знатных людей. Я не хочу больше видеть твоего лица!..

 
Он прижимает оба рукава
К своим глазам
И плачет.
Сколько силы
В его мятежном сердце!..
 
 
Сигэнои
Совсем теряет разум:
– Умоляю!
О, будьте милосердны!
Пощадите
Воришку… мальчика!..
Я, Сигэнои,
Готова жизнью поручиться
За этого несчастного ребенка!
 
 
Она рыдает в голос,
Позабыв,
Что самураи смотрят на нее
И слушают…
Она ломает руки
И падает без сил
Ничком на землю…
Тут старший из вассалов – Хонда
Ядзаэмон – выходит из дверей:
– Мне доложили
О происшествии!
И я постановляю:
 

Поскольку украденная вещь была возвращена, а главное, поскольку мы находимся в пути, следовательно, в чужих владениях, – считать, что столь ничтожное дело не требует судебного разбирательства.

 
Дарую жизнь тебе.
Вставай – и уходи! —
Он поднимает Санкити с земли
И ставит на ноги.
Но дикий мальчуган
По-прежнему глубоко безутешен:
– Так опозорить
И потом простить?
 

Как же мне жить теперь? Нет-нет, если у тебя в сердце есть сострадание, вели казнить меня! А лучше – убей меня сам, своим мечом!

 
Он снова падает на землю.
Старый Хонда
Разгневан.
 

– Ах ты, маленький наглец! Ни в старых, ни в новых законах – нигде не сказано, чтобы карали смертью за такой ничтожный проступок.

Вставай, ну! И проваливай отсюда!

 
Но Санкити упрям:
– Так вы насильно,
Жестокие,
Мне навязать хотите
Поруганную жизнь?..
О, о! Теперь
Я знаю, что мне делать!
 

Санкити вдруг вскакивает на ноги. – Я-а!

 
Ты, подлый Хатидзо!
Меня ногами,
Как червяка, топтал!
Оставил знак
Позорный на моем лице! А я —
Сын самурая. Каждый самурай,
Когда он опозорен, умирает.
Мои слова ты слышал —
И не понял?
Не кончив говорить,
Одним рывком
Короткий меч,
Отточенный, как бритва,
Из ножен выхватив,
Вдруг
Санкити
Бросается к Шмелю —
И быстрым взмахом
Ему перерубает шею!
 
 
Взмах —
Как молния удар!
И голова
Слетела с плеч.
 
 
«Убийство! Стой!» —
Все разом вскрикнули.
Его хватают.
«Пощады не проси!»
Десяток рук
Веревкой скручивают малыша,
Сам Хонда потрясен.
Он объявляет:
 

– Да! Приходится сдать его с рук на руки старосте этого селения. Послать его под стражей в здешнюю управу!

Ну что ж ты сел на землю? Встань!

 
И стражи
Убийцу маленького поднимают
И ставят на ноги.
 
 
Мать – Сигэнои, —
Теряя разум,
Может только плакать.
Она понять не в силах, что стряслось,
И только повторяет:
 

– Я еще никогда, никогда не слышала, чтобы в такое время… в такое время, когда свадьба готовится… кого-нибудь веревкой связывали… бросали в тюрьму… Я еще никогда…

 
Она шатается…
Ее уводят в дом.
Она шагнет,
Оглянется – и снова
Шагнет бессильно…
Мальчик провожает
Глазами мать.
Потом покорно,
Закрыв глаза,
Стоит, как будто в камень
Он обратился.
Но в себя приходит
И говорит:
– Что ж… этого я и хотел. Не мог я
Жить опозоренный. Меня ногами
Пинали. Лоб расшибли. А потом
Швырнули жизнь, как нищему – подачку.
Э! Одному спуститься в ад? Не лучше ль
С собою взять попутчика? И разом
Поклажу двух хозяев подвезти?
За тот же путь словчить двойную плату?
Умрут все люди. И отец и мать
Когда-нибудь умрут. И под конец
Мы, трое, там сбредемся, не боясь
Разлуки. Все приходят из другой
Гостиницы на землю. И должны
Мы к вечеру в харчевню возвратиться.
Пошла в обратный путь, моя лошадка!
Споткнулась, стерва? Но!.. Корэ-корэ!
Хоп-хоп!..
 
 
Любой бесстрашный самурай
Его отваге может подивиться.
У седовласого Ядзаэмона
Слезинки навернулись на глаза.
Жаль смельчака!
 
 
И Санкити уводят.
Толпа расходится угрюмо…
Все тихо.
Только крики сторожей,
Следящих за огнем, стук
колотушек
Порою нарушают тишину
Гостиницы,
Где сном глубоким спит
О-химэсама
Со своею свитой.