Текст книги "Всеобщая история искусств. Русское искусство с древнейших времен до начала XVIII века. Том 3"

Автор книги: Михаил Алпатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 37 страниц)

В отличие от Нерлинского храма Успенский собор во Владимире уже в первоначальном виде, с его шестью столбами, задуман был как кафедральный собор стольного города. Обстроенный со всех сторон Всеволодом III таким образом, что пристроенные части сливаются с первоначальными, он наряду с соборами в Киеве и Новгороде стал одним из самых крупных соборов древней Руси (76). Если новгородская София олицетворяла для новгородцев их родной город, то Успенский собор мыслился в качестве соборного храма всей Руси XII века. Поставлен он был на высоком месте, почти у самого откоса над Клязьмой, и до сих пор гордо поднимается над городом своей золотой главой. Это особенно хорошо видно издали, из Заречья или со стороны Козлова вала, неподалеку от Золотых ворот.

По своему художественному воздействию Успенский собор не уступает новгородской Софии, но впечатление силы достигается здесь другими средствами. Там преобладает непроницаемая масса стен, камня, объемов. В Успенском соборе все более расчленено, более украшено, и потому в нем больше движения.

Церковь Покрова на Нерли

Главы его расставлены далеко одна от другой. Весь он несколько раздался вширь.

С юго-западного и северо-западного угла глазу открываются две длинные стены, каждая из которых разбита на пять прясел.

При таком обилии членений здание могло бы распасться на части, если бы мастера не отступили от строгой симметрии форм.

Действительно, отдельные прясла его стен далеко не одинаковы по ширине; за более узкими идут более широкие. Но, поскольку общая структура их одинакова, все они вместе сливаются в один массив. Линия полукруглых закомар производит впечатление могучей волны, пробегающей по кровле всего здания.

Даже взятое отдельно, окно Успенского собора производит впечатление исключительного величия (75). Окно это носит характер узкой световой щели, и это придает храму сходство с сооружением крепостного характера. Но откосы окна снабжены валиками, чередующимися с уступами. Этим простым приемом достигается большая сила впечатления. Собственно оконный проем оказывается спрятанным в глубине стены, что делает особенно наглядной ее непроницаемость. Вместе с тем зажатые между уступами и как бы выдавленные, три валика выносят окно вперед, придают уступам характер обрамления и создают впечатление мягкости и податливости камня. Полочка внизу, выступая из стены, еще больше отделяет окно от плоскости стены. Не уничтожая толщи стены, узкая световая щель заметно расширяется, и от этого кажется, будто окно выступает вперед. Четыре маски по углам, противопоставленные огромному окну, усиливают его величие. Простота и ясность этого архитектурного образа роднит его с эпическим стилем наших древнейших летописей.

Каждый из владимиро-суздальских храмов задуман и выполнен с расчетом на то место, которое он занимает. Действительно, если перенести Нерлинский храм на княжий двор во Владимире, то он потеряет значительную долю своей прелести. То же самое произошло бы и с Дмитриевским собором (9), если бы здание это, построенное в качестве княжеского храма неподалеку от Успенского собора, оказалось среди простора лугов, за пределами города.

По своему внешнему облику Дмитриевский собор почти повторяет Нерлинский храм. Но зданию сообщены черты внушительной, торжественной массивности. Достигнуто это в значительной степени изменением его пропорций. Его основной массив образует куб, высота каждой стены почти равна ее ширине. В этом сказывается стремление вернуться к тому, что было свойственно Переславскому собору. Но там каждое прясло имело самостоятельное значение, так как лопатки отделяли каждое из них от соседнего. В Дмитриевском соборе благодаря арочкам и колонкам, опоясывающим здание, стена воспринимается как нечто целое. Если Нерлинский храм благодаря стройности можно назвать храмом-башней, то этого никак нельзя сказать о более приземистом Дмитриевском соборе. Все его членения и украшения мельче, по отношению ко всему зданию в целом, окна не опираются на поясок, «утоплены» в стене, линия кровли, несмотря на позакомарное покрытие, почти горизонтальна; наконец, все три прясла его стен совершенно одинаковы. Все это придает зданию более устойчивый, спокойный, но и тяжеловесный характер.

В связи с этим архитектурная декорация приобрела новое значение. Колонки, арочки, валики не вклиниваются в массу стены, как это было в Нерлинской церкви. В Дмитриевском соборе декорация выглядит так, будто она, как прозрачное кружево, положена поверх массива стен. Апсиды Дмитриевского собора имеют форму полуцилиндров, однако благодаря тому, что отдельные колонки спускаются до земли, они, как в Софийском соборе в Киеве, намечают их грани. Благодаря этому апсиды воспринимаются и как полуцилиндры и как многогранники; в силу этого в архитектурных формах чувствуется и трепет и движение. Видимо, Дмитриевский собор с самого начала был задуман с расчетом на более богатое, чем это было принято прежде, украшение его стен. И действительно, среди всех владимиро-суздальских храмов Дмитриевский выделяется нарядностью и обилием скульптурных украшений.

Скульптурная декорация составляет существенную особенность владимиросуздальских храмов. Подобного развития скульптуры не было ни в одном другом из древнерусских княжеств того времени, даже в Чернигове и Рязани, где найдены были остатки белокаменной резьбы. XII века.

Когда сто лет тому назад впервые было обращено внимание на эти рельефы, они так поразили своей необычайностью, что многие исследователи готовы были признать их «иероглифами», таинственными знаками, не поддающимися расшифровке. Позднее, когда стали всматриваться в рельефы и заметили, что отдельные фигуры снабжены надписями, решили, что каждое изображение имеет вполне определенный смысл и что для его раскрытия необходимо найти тот литературный текст, который он иллюстрирует. Были найдены аналогии этим рельефам в некоторых старинных памятниках словесности, но прямого литературного прототипа их так и не обнаружили. Видимо, его и не существовало, так как создатели рельефов владимиро-суздальских храмов в своих произведениях сами создавали легенду. Они творили в большинстве случаев независимо от литературных источников того времени.

9. Дмитриевский собор во Владимире

Энгельс отмечал, что германцы «сумели сберечь в феодальном государстве осколок настоящего родового строя в форме сельских общин» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XVI, ч. I, стр. 132). Это можно сказать и о восточных славянах. Остатки общинно-родового строя в древней Руси способствовали сохранению старых, языческих воззрений. Духовенство жаловалось на то, что народ не посещает храмов, не причащается, не слушает проповедей. «У многих болван спрятан, выдолблен и написан», – говорится в одной старинной рукописи. Впрочем, поклонение идолам уже отживало свой век: за него держались только немногие. Но в мировоззрении древних славян были и другие, более жизнеспособные элементы, прежде всего чувство близости человека к «матери-земле», вера в ее чудодейственную силу, стремление сохранить дружественные связи со зверями, птицами и травами, связи, которые оборвало христианское вероучение.

Из этого стремления возникает ряд народных сказаний, так называемых апокрифов, в которых начатки естественно-научных сведений перемешаны с самыми фантастическими вымыслами и суевериями. В этих сказаниях природа характеризуется как арена, где сталкиваются силы неба с темными силами зла. Многие звери оказываются причастными к чертовщине; полулюди, полузвери, вроде Китовраса, наделяются мудростью, недоступной человеку. Церковь терпела эти апокрифы, но, по ее учению, «тварь земная» занимала в иерархии низшее место.

В церковной литературе, в частности в сочинениях писателя XII века Кирилла Туровского, природа служит всего лишь поэтической метафорой для выражения религиозных представлений. В одной из своих проповедей он, для того чтобы передать радостное настроение христианского праздника, рисует картину весенней природы. В эту картину, заимствованную у Григория Богослова, он внес черты, взятые из русской природы.

Иное понимание природы проявилось в таком поэтическом произведении, как «Слово о полку Игореве». Герои поэмы, князья и воины, не только действуют среди природы, но и все события их жизни находят в ней отклик. Кровавые зори возвещают горе, черные тучи закрывают солнце, трава никнет к земле, оплакивая гибель героев, в поле каркают вороны, Донец переговаривается с князем. Самое солнце на небе небезучастно к жизни людей: вместе со всей русской землей оно радуется возвращению на родину князя Игоря. Образы природы чередуются в «Слове» с образами древнеславянских богов, ветер повеет – это Стрибожьи внуки, птица в поле кличет – это Див; Дева Обида машет своим лебединым крылом. Вряд ли можно заподозрить автора «Слова» в том, что он так же верил в существование этих языческих богов, как в них верили его предки. Языческие мифы превратились у него в поэтические образы; они были дороги ему, как воплощение народной мудрости, воззрений его предков.

Своеобразный поэтический образ природы лежит и в основе владимирской резьбы по камню XII века. Стремясь выразить свое отношение к миру более свободно, широко и поэтично, чем это дозволяла церковная иконография, владимирские резчики создали замечательное искусство резного камня.

Отдаленные прототипы владимирских рельефов можно видеть еще в Шиферных плитах Михайловского собора и в рельефах Печерской типографии. Но в Киеве они носили характер отделенных рамкой от стены изображений (64).

Во Владимире они тесно связываются с архитектурой и составляют ее неотделимую часть.

Одним из наиболее ранних проявлений этого искусства следует считать рельефы Успенского собора во Владимире, которые со старого/.храма были перенесены на перестроенный. На одной стене были представлены «Три отрока в пещи вавилонской», на другой – сорок мучеников севастийских, на третьей – вознесение Александра Македонского (последние рельефы почти утрачены). Возможно, что изображение отроков намекало на случившийся в те годы пожар во Владимире, от которого город благополучно уцелел. В этом изображении библейского события владимирские резчики к фигурам трех отроков с молитвенно протянутыми руками добавили фигуру Христа. Но, отступая от общепринятой иконографии, они ограничились церковными мотивами.

Больше фантазии проявлено было в убранстве Нерлинского храма, в той сложной многофигурной сцене над окном, которая повторяется в полукружии средних закомар на юге, на западе и на севере (78). Наверху представлен сидящий на троне мужчина с нимбом вокруг головы, с поднятой благословляющей правой рукой и инструментом с натянутыми струнами в левой. Надпись указывает на то, что здесь изображен библейский царь Давид, которого владимирский мастер возвел в ранг святого («святый Давид»). Фигуры зверей по бокам от него соответствуют широко известным в то время словам псалма Давида: «Хвалите господа на небесах, хвалите его все твари земные». Собравшиеся вокруг Давида птицы и звери вместе с ним воспевают и восхваляют создателя мира. По сторонам от Давида стоят два льва с ощеренными пастями, на головах у них сидит по птице – не то орлы, не то голуби. Птицы не терзают своих жертв, как это обычно в подобных изображениях, они поднимают головы, не то слушая Давида, как слушали Орфея звери, не то присоединяя свои голоса к общему песнопению.

Видимо, псалтырь служила лишь отправной точкой мастерам Нерлинского храма. Их воодушевляло то наивное восхищение красотой мира, в которой Владимир Мономах видел выражение всемогущества творца. «И сему ся подивуемы, како птицы небесные из ирья идут… да наполнятся леей и поля – все дал бог на угодье человеком, на снедь, на веселье». Владимир Мономах еще не выходил за пределы церковности. Резчики Нерлинского храма в своем творчестве не могли удержаться в этих пределах. Ниже Давида и зверей идет целый ряд женских масок, вроде тех, какие и в Успенском соборе окаймляют окна (75). Нет оснований полагать, что это изображения богоматери или святых жен. Они лишены нимбов, и, что самое главное, головы их не покрыты. Скорее здесь следует видеть изображение великой матери-земли. Прототипы этих голов можно найти еще в искусстве скифов (стр. 25). Еще более вероятно, что владимирский резчик не отдавал себе ясного отчета, к какому персонажу языческой или христианской легенды имеют отношение эти головы. Недаром в Успенском соборе женские головы ритмично чередуются с львиными масками. В Нерлинском храме расположенные в один ряд красивые женские головы заполняют второй пояс его убранства. Включив в декорацию различные мотивы языческой и христианской мифологии, владимирские резчики создали впечатление, что весь мир участвует в радостном славословии (ср. стр. 59).

Что касается лежащих львов нижнего ряда, то эти фигуры заимствованы, видимо, из какого-то восточного рельефа, в котором львы были представлены под развесистым деревом. Но в истолковании владимирского мастера львы стали похожи на котов со сложенными калачиком передними лапками; хвосты их слились с очертаниями деревьев; отсюда возник сказочный мотив львов, лежащих в тени своих развесистых, как деревья, хвостов.

Фигуры зверей и царя Давида выполнены в довольно плоском рельефе, складки одежды врезаны резко и грубо. Но расположение зверей очень искусно и ритмично: на самом верху – слитная трехчленная группа, во втором ярусе – разреженная трехчленная; совсем внизу фигуры львов вместе с окном сплошь заполняют простенок. Рельефы Нерлинского храма гармонируют с тем жизнеутверждающим мировосприятием, которым проникнуто самое здание.

Своего расцвета владимиро-суздальская скульптура достигает в Дмитриевском соборе. Правда, не все его рельефы сохранились в первоначальном виде и на своих местах, но, несмотря на позднейшие добавления, его скульптурное убранство производит впечатление стройного единства (10).

На всех трех сторонах в средней закомаре представлен тот же сюжет, что и в церкви Покрова, Давид, окруженный зверями, воздающими хвалу создателю. В других закомарах можно видеть Александра Македонского, возносящегося на небо на двух грифонах, которые тянутся за двумя зайчатами, находящимися у него в руках, фигуру мужчины на троне с младенцем на руках, видимо – князя Всеволода с сыном. Эти образы декорации Дмитриевского собора должны были служить прославлению княжеской власти. Вокруг них и под ними, густо заполняя стену, представлено множество самых разнообразных мотивов сказочного, бытового и церковно-легендарного характера – весь мир, каким он рисовался воображению русских людей XII века.

Здесь можно видеть Никиту, таскающего за волосы беса в облике младенца, старца, похожего на евангелиста, со свитком в руках, всадников, как в рельефах Михайловского монастыря, охотника, вонзающего копье в глотку зверя, двух парней, занятых рукопашным боем, кентавра с дубинкой в руке и подобие русалки с причудливо извивающимся хвостом рыбы. Больше всего здесь всевозможного рода животных и птиц. Среди них – орлы с зайцами в когтях, олень, терзаемый хищником, какой-то зверь на задних лапах, подстерегающий под деревом птицу (как в басне о лисице и вороне), две птицы со сросшимися хвостами, гуси со сплетенными шеями, чудовищные звери с двумя львиными туловищами и одной головой и множество иных диковинных существ. На барабане в еще более плоском рельефе, чем на стенах, в плетеном обрамлении представлены птицы, чередующиеся с полуфигурами святых (9). Фигуры святых имелись и между колонок пояска, но здесь большинство их было заменено в XVIII веке.

Чуть ли не для каждого мотива декорации Дмитриевского собора можно найти прообразы в более раннем древнеславянском искусстве, преимущественно в прикладном искусстве, в литье, в шитье, в орнаменте рукописей (62, 63). Создатели этой своеобразной эпопеи в камне зорко всматривались в изделия, которые могли попасться им под руки. В этом они действовали как искусный сказитель, который хранит в своей памяти множество накопленных народом преданий, сказаний, образов и представлений. Но это вовсе не значит, что они были простыми собирателями, бессмысленно соединявшими все накопленное – веками. Старые, унаследованные от предков, мотивы и новые, созданные ими, составили на стенах Дмитриевского собора стройное целое. И по замыслу своему, и по выполнению скульптурная декорация эта отмечена печатью подлинной самобытности. Недаром именно о церквах, выстроенных князем Всеволодом, летописец с гордостью замечает, что для их создания князь не искал мастеров среди иноземцев.

Здесь не представлено ни историческое событие, ни легендарный сюжет, ни какое-либо действие. В сущности, здесь ничего не происходит. Мастера ограничились тем, что вывели на сцену всех знакомых им легендарных персонажей. Сказочные мотивы и исторические, бытовые и героические, человеческие и звериные перемешаны и составляют все вместе одно неделимое целое. Во всем этом проглядывает определенный, смутно чувствуемый в мире и настойчиво желаемый порядок. Во главе его, по взглядам людей того времени, должен стоять мудрый, праведный царь, подобный Давиду или Александру Македонскому.

Создатели Дмитриевских рельефов, выходцы из народа, владимирские ремесленники, решались высказать в них свое понимание мироустройства. В годы феодальной раздробленности и княжеских междоусобиц, от которых больше всего страдал народ, они образно выразили в своих рельефах народную мечту об единовластии. В сущности, они отстаивали в них те же понятия, которые отразились в народных былинах в образе Владимира Красное Солнышко, воспетого в качестве защитника земли русской. Что касается рельефов Нерлинского и Дмитриевского соборов, то роль царя Давида Евсеича, как его запросто именовала народная молва, заключается еще и в том, что он выступает запевалой в исполнении гимна во славу творца вселенной.

Этим замыслом объясняется преобладание в рельефах Дмитриевского собора вполне определенных мотивов. Среди них мало мотивов борьбы, проявлений соперничества, ненависти и ожесточения и гораздо больше мотивов, рисующих благоустройство мира. Не будучи в силах разуверить паству в существовании языческих богов, русалок, упырей и тому подобных существ, духовенство утверждало, будто все они после победы христианства вступили в союз с дьяволом. В народе получило распространение мнение, будто и сам дьявол при встрече с человеком принимает полузвериный облик. Однако в Дмитриевском соборе нет и следа подобного рода демонологии. Звери в большинстве своем как разумные существа участвуют в общем торжестве, сливая свои голоса с радостной песней Давида.

10. Рельефы Дмитриевского собора во Владимире

Мастера Дмитриевского собора выразили свои представления о мире не только в выборе сюжетов, но и в композиции, в самом расположении рельефов на стенах здания. Почти на каждом прясле стены они выделили главное лицо, вроде запевалы Давида, придавая ему более крупные размеры и оставляя вокруг него пустое поле. Окна использованы для тех же целей, так как находятся в центре прясла, подчеркивают его среднюю ось и служат для главного персонажа чем-то вроде подпоры. Остальные фигуры располагаются поясами и сплошь заполняют всю верхнюю часть стен. Каждая фигура соответствует отдельному камню. Вся композиция в целом так же наглядно складывается из отдельных мотивов, как и стена из отдельных плит.

Но мастера не ограничились подчинением рельефов технике кладки. Главный эффект композиции достигается тем, что фигуры людей и животных по своему силуэту похожи на очертания чередующихся с ними декоративных растений со стеблем посредине и пятью расходящимися от него ветвями. Даже очертания всадников на конях очень похожи на силуэт этих растений. Вот почему вся композиция Дмитриевского собора допускает двоякое восприятие. На близком расстоянии в ней легко разобрать каждую отдельную фигуру, ясно переданную в плоском, слегка подцвеченном рельефе. Но стоит отойти на некоторое расстояние, и все они сливаются воедино, причем как живые существа, так и заполняющие пустое место между ними травы образуют единый ажурный узор, одну орнаментальную ткань, создавая этим впечатление нераздельного единства всей природы. Подобного понимания композиции мы не находим ни в одном другом из более ранних храмов Владимиро-Суздальского княжества, ни тем более в других странах Европы и Азии.

Полуязыческие, полусказочные мотивы украшали во Владимиро-Суздальском княжестве только наружные стены храмов. Внутри допускались лишь изображения изнывающих под грузом львов на капителях. В остальном все пространство внутри храма было предоставлено живописи. Владимирские фрески и иконы решительно отличались по своим сюжетам и характеру от современных им рельефов.

В отличие от скульптуры живопись Владимиро-Суздальского княжества придерживалась церковно-канонической иконографии, следовала киевской традиции, и потому в нее трудно было проникнуть народным представлениям, которые так ясно давали о себе знать в скульптуре.

Остатки живописи XII века имеются в Успенском соборе. Но наиболее значительным живописным циклом Владимиро-Суздальской земли являются стенные росписи Дмитриевского собора во Владимире (11). Правда, до нашего времени сохранилась только незначительная их часть, по которой трудно составить себе представление о целом. Но несомненно, что по своему замыслу и характеру выполнения эта роспись решительно отличается от наружного убранства храма. Рельефы Дмитриевского собора дают представление о мировой гармонии, как она рисовалась воображению людей XII века. На внутренних стенах храма с замечательной силой увековечена была одна из самых драматических и мрачных сцен христианской иконографии – страшный суд. Фигура грозного судии не сохранилась, нет следов и изображений мучений осужденных. Сохранились лишь группы апостолов по бокам судьи, группы праведников, идущих в рай под водительством апостола Петра, и изображения трех старцев – Иакова, Авраама, Исаака, сидящих под сенью райских деревьев и окруженных младенцами, символизирующими души праведников.

Во все эти фигуры мастера Дмитриевского собора вложили тот страх, ту тревогу, то сознание своей греховности, которые у людей того времени были сопряжены с ожиданием страшного суда. Апостолы Дмитриевского собора – это ряд превосходных по исполнению, глубоких по психологической характеристике человеческих образов. Среди них выделяются Павел с высоким лбом и крючковатым носом, Андрей с всклокоченными волосами, задумчивый Матфей, суровый Марк. Даже юный апостол Филипп, с его красивым овалом лица, отмечен печатью необычайной серьезности. Лицо каждого апостола Дмитриевского собора отличается почти индивидуальными чертами. На всех лежит отпечаток одного психологического состояния. Все они сидят прямо, напряженно; это судьи, изведавшие пучины человеческого греха, проницательные, справедливые и вместе с тем суровые, неподкупные, почти безжалостные.

Даже в сцене, рисующей шествие праведников в рай, художник не смог избавиться от тревожного ощущения греховности человеческой природы. Глядя на изможденные лица святых, с печальными, глубоко запавшими глазами, полными выражения раскаяния, можно догадаться, ценою какой суровой борьбы, умерщвления и подавления естественных склонностей человека праведники заслужили свое право следовать за апостолом Петром в рай. Апостол этот, в качестве обладателя «ключей рая», ведет за собой людей в царство блаженства, но при этом он, в полоборота повернувшись к ним, окидывает их проницательным, строгим взглядом, в котором не заметно ни любви, ни доверия к людям (89). В осанке его, в нахмуренных бровях и даже в беспокойных, волнистых прядях волос и усов чувствуется мучительное напряжение.

Различие между этой головой и аналогичными головами мозаик Михайловского монастыря в Киеве (71) нельзя объяснять только различием техники фрески и мозаики. В киевской мозаике при всей проницательности мастера образ передан обобщенно, и это придает фигуре характер идеальной завершенности. В Дмитриевской фреске больше понимания душевной сложности человека, больше уменья сделать красноречивой каждую черту лица, каждый оттенок мимики.

Возможно, что как апостолов киевских мозаик, так и апостолов владимирских фресок выполняли мастера, прибывшие на Русь из Царьграда. Но создавали они свои произведения в разных условиях русской жизни. Нужно сравнить стиль нашей древнейшей летописи с летописью конца XII века, чтобы убедиться в том, как изменилось за это время мировосприятие людей и как усложнились художественные средства выражения исторической прозы.

Рассказ об убийстве князя Игоря в «Начальной летописи» поражает своей выразительной краткостью. Собрав причитающуюся ему дань, Игорь вновь возвращается к древлянам и берет с них новую дань. В летописи ни слова не сказано о всем том, что испытывали возмущенные его жадностью древляне; сказано только, что они вспомнили народную поговорку о ненасытном волке и решились на убийство жадного князя. В «Начальной летописи» действие скупо очерчено несколькими чертами; читателю самому предоставляется догадаться о том, какие человеческие страсти были причиной жестокой расправы.

Неизмеримо более драматический характер носит летописное повествование об убиении князя Андрея Боголюбского. Здесь рассказано и о замысле убийц, и об обуявшем их страхе, когда они пришли этот замысел исполнить; отмечено и то, как они напились вина, чтобы набраться храбрости; передан диалог их с князем, в спальню которого они проникли. Рассказ замедляется, когда переходит к передаче охватившего их ужаса после того, как они решили, что уже убили князя, а между тем он их окликнул, «начат… глаголати в болезни сердца». В ходе дальнейшего изложения говорится об исчезновении князя из комнаты; все завершается сообщением о том, как по кровавому следу он был найден сидящим под лестницей на полу. Только здесь враги прикончили его. Летопись XII века рисует яркую и страшную своими подробностями картину жестокой расправы боярских наемников с князем-самовластцем. Читателю недостаточно одного краткого сообщения о случившемся. Вникая в описание, он проходит через все перипетии события, переживает всю ту борьбу чувств в душе человека, о которой позднее выразительно скажет один древнерусский автор: «Очима бо плачют со мною, а сердцем смеюся».

Лица на фресках Софийского собора (6) выглядят наивно-простодушными, как рассказ «Начальной летописи». В образах, вроде Павла Дмитриевского собора (11), можно заметить большую проницательность и большую психологическую сложность: исхудалое лицо аскета, высокий, открытый лоб, горбатый нос и задумчиво-скорбный взгляд черных глаз, над которыми беспокойно вскинуты брови. В передаче этого лица в Дмитриевской фреске все заострено и несколько преувеличено. Каждый мазок призван не только передать черты лица во всей их характерности, но и дать почувствовать его мимику. Контур не только очерчивает высокий лоб Павла, но и подчеркивает вытянутость худого лица. В соответствии с этой вытянутостью головы собираются и складки на лбу; чуть вздернута ломаная правая бровь, книзу свисает длинный нос с горбинкой. Самый ритм редких седых волос и прядей бороды подчинен волнистому контуру, и потому, несмотря на тончайшую лепку и мягкость переходов от телесного тона лица к зеленым оливковым полутонам, эта голова, как и многие другие головы Дмитриевских фресок, отличается некоторой бесплотностью. Кажется, что в этих людях подавлена вся полнота человеческих чувств и страстей; над всем господствует чувство уныния и печали.

Над росписью Дмитриевского собора трудилась артель мастеров. Внимательное изучение отдельных фресок показало различие в их выполнении. От прекрасных, но суровых и нахмуренных, с глубоко посаженными глазами ангелов греческого мастера на южном склоне свода ангелы на северном склоне отличаются более открытым и приветливым взглядом; волосы их не так энергично вылеплены, кудри образуют плоскостной узор. Фигуры праотцев выполнены рукой того же мастера, он также стремился к обобщенности и чуждался напряженного выражения, свойственного лицам апостолов. Седые волосы старцев переданы параллельными белыми линиями. Надо думать, что эти головы созданы русскими художниками. Сохранившиеся фрагменты Дмитриевских росписей лишь в незначительной степени дают понятие о том, к чему тяготели эти русские мастера. Но близость этих фрагментов к другим произведениям русской живописи XII века говорит о том, в каком направлении шло развитие русской живописи.

Владимирская богоматерь (I, 12) была создана в Константинополе в конце XI века. В самой Византии образ богоматери, ласкающей младенца, не имел в то время такого распространения, какое он получил на Руси. Растроганная лаской младенца, Мария своими широко раскрытыми, грустными глазами смотрит вдаль, точно предвидит грядущие страдания сына. Образ благородной материнской скорби, переданной с таким вдохновенным живописным мастерством, глубоко захватил русских людей того времени. Князь Андрей тайно вывез икону из Вышгорода (под Киевом), перевез ее во Владимир, и здесь она много лет пользовалась всеобщим признанием. Владимирская богоматерь вошла в историю древнерусской иконописи. «Прешла бе всех образов», – говорит о ней летописец.

Еще в Византии рассказывалась легенда о том, будто в грозный час наступления на город врагов юродивый Андрей увидел Марию, в знак покровительства простирающую над собравшимся в храме народом свое покрывало. Во Владимире, где богоматерь почиталась покровительницей города, эта легенда слилась с местным народным почитанием «великой матери», богини земли, защитницы людей. Празднование покрова приходится на 1 октября, когда на землю ложится первый снежный покров. «Батюшка Покров, покрой мать сыру землю и меня, молоду!» – говорит народная поговорка. На основе всех этих представлений во ’Владимире возникла своеобразная композиция «Покров богоматери». Богоматерь изображалась в ней парящей в воздухе с покрывалом в руках, окруженная ангелами и святыми. Внизу толпился народ с юродивым Андреем во главе. Над многолюдной толпой поднимались церковные главы в знак того, что событие это происходило в церкви. Эта композиция неизвестна в византийской живописи; она создалась на русской почве.

К памятникам владимиро-суздальской живописи примыкает огромная икона богоматери, найденная в Ярославле. Она должна была занимать в храме то место, какое в Софийском соборе в Киеве занимала богоматерь «Нерушимая стена». По своему типу Ярославская оранта (81) действительно похожа на знаменитую киевскую мозаику. Но в мозаике Мария кажется несколько приземистой, руки ее напряженно подняты кверху. В ней есть нечто тяжелое, косное. К тому же эта огромная фигура во много раз превосходит своими размерами фигуры всех остальных мозаик Софии. Ярославская оранта поражает своей стройностью. Своими пропорциями фигура ее напоминает лучшие произведения классической скульптуры. Мария изображена как идеально прекрасная женщина, образ которой издавна существовал в народных представлениях. Недаром в одном старинном сказании говорится о Марии: «бяше высока ростом, смагл блеск имущи, кругловатом лицом и власы увясты имущи». Ярославская оранта стоит, чуть покачнувшись корпусом влево, и соответственно этому слева отвесно падают складки ее хитона.