Текст книги "Всеобщая история искусств. Русское искусство с древнейших времен до начала XVIII века. Том 3"

Автор книги: Михаил Алпатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 37 страниц)

Самое архитектурное пространство здания как бы включалось в живописный замысел; фигуры архангела и Марии были отделены широкой триумфальной аркой, будто архангел должен пройти расстояние этого пролета для того, чтобы подойти к Марии. Не случайно, что стоящие вытянутые фигуры были расположены на столбах – они сами как бы служили подпорами. Живопись содействовала осмыслению, оживлению архитектуры, делала «обжитым» пространство здания.

Некоторые из мозаик, вроде вседержителя и мучеников, носят более архаический характер; возможно, что их выполняли мастера, вызванные в Киев еще князем Владимиром. Фигуры из «Благовещения» и изображения отцов церкви отличаются мягкостью, гибкостью форм, тонкостью цветовых оттенков. Выполненные в рост изображения должны были производить впечатление как бы живых фигур. Сравнение Бушского рельефа (61) с апостолами Софии помогает оценить, как велики были достижения киевских мастеров XI века. Статные, похожие на античных героев фигуры (69) в широких плащах неторопливо идут вперед с протянутыми руками и широко раскрытыми глазами. Только некоторая назойливость чередования фигур с выставленной вперед левой ногой с фигурами с выставленной правой ногой задерживает их движение и рождает впечатление, будто идут они не по своей воле, а как покорные участники торжественного обряда. К тому же резкий контур, обрисовывающий фигуры, в значительной степени ослабляет их рельефность и телесность, а блеск мозаичного золотого фона переносит все действие в озаренную светом нереальную среду.

В качестве исповедников одного вероучения отцы церкви Софийского собора стоят все строго фронтально с книгой в руках и с благословляющей десницей, с напряженным взглядом больших глаз, устремленных на зрителя. Однако лица их не одинаковы: здесь и длиннобородый, суровый Василий Великий с морщинистым, гневным лицом, и худой, костлявый, лысый Иоанн Златоуст с высоким лбом, редкой растительностью на лице и напряженным выражением губ, и более добродушный Григорий Богослов с его округлой бородкой, и чуть грубоватый, коренастый Николай. Один из лучших и наиболее возвышенных образов Софии – это Григорий Нисский (5). Во всем его облике есть нечто непоколебимо твердое, выражающее нравственную силу человека. Стоит он прямо, глаза его широко раскрыты. В лице с могучими дугами бровей и прямым крупным носом выделены такие черты, которые усиливают впечатление твердости. Весь он полон готовности постоять за свои убеждения. И вместе с тем в этой фигуре нет ни чрезмерной суровости, ни фанатической ожесточенности.

Мозаики, изображающие отцов церкви, отличаются исключительной тонкостью красочных оттенков. Лица – розовые, не такие бескровные, как в более поздних иконах; тени – красные и зеленоватые; русые волосы в свету голубеют; белые ризы отливают серо-фиолетовыми и серо-синими полутонами. Лучезарные краски вносят нечто светлое в эти строгие образы.

Фрески Софийского собора сохранились очень неполно, в основном в алтарях приделов и отчасти в самом храме. В них представлены библейские, евангельские сцены и события из жизни святых, которым посвящены соответствующие приделы, – «Встреча у Золотых ворот», «Благовещение», «Обручение», «Встреча Марии и Елизаветы», «Сошествие во ад». Рассказ в них лаконичен, как в летописи, и даже несколько упрощен, зато наглядно выделяется основное действие. В «Обручении» стройная Мария уверенно подходит к группе старцев, во «Встрече у Золотых ворот» Иоаким и Анна нежно обнимают друг друга, в «Сошествии во ад» Христос решительно протягивает руку Адаму и попирает ногой врага. В этих сценах фигуры отличаются сдержанностью движения, композиции строго уравновешены. Для русского искусства было чем-то новым выражение радости, решимости, торжественности, которыми проникнуты отдельные фигуры.

В сцене «Борьба Иакова с ангелом» (72) передана библейская легенда о столкновении человека с небесной силой. Иаков, упираясь, коленом в противника, стремительно наступает на него, но он слаб и беспомощен рядом с могучим, несгибаемым, как скала, ангелом с его вскинутыми кверху огромными крыльями. Фреска, рисующая борьбу, превращена художником в подобие, геральдической композиции; скала на фоне и два пересекающих ее крыла ангела подчеркивают симметрию. По сравнению с современной оттоновской миниатюрой, с ее нервным беспокойным движением (I, 175), киевская фреска выглядит как утверждение нерушимой силы.

Среди фресок Софийского собора, изображающих суровых проповедников и мучеников, попадаются лица, на которых лежит печать особенной мягкости и человечности. Молодой мученик Пантелеймон выделяется почти классической правильностью юного, обрамленного пышными кудрями лица с большими глазами (68). Это не столько лицо мученика, пострадавшего за веру, сколько лицо полного юношеской прелести героя. Появление подобных образов, напоминающих античные, вряд ли можно объяснить только следованием византийской традиции. Их возникновение было подготовлено условиями русской жизни тех лет. Не следует забывать, что в Киевской Руси высоко чтились человеческая доблесть и воинское геройство. И летопись и митрополит Иларион наряду с «равноапостольным» Владимиром прославляют и «старого Игоря» и бесстрашного воина Святослава. Самое христианство приобрело на Руси небывало жизнерадостный, жизнеутверждающий характер. К неудовольствию церковников, киевские князья продолжали предаваться веселью, любили шумные пиры и ставили воинские доблести выше христианского смирения и монашеского благочестия. Почитание физической красоты сохранялось и позднее. Недаром в «Житии Бориса и Глеба» говорится: «Бяше красен, высок, лицом кругл». Этим объясняется, почему в лицах некоторых святых в росписях Софийского собора отразились черты русских героев.

По замыслу исполнителей, в росписи храма наряду со священными лицами и событиями должен был найти себе место и тот реальный мир, который окружал человека. Но в соответствии с характером иерархического мышления эти мирские сюжеты могли занять лишь подчиненное положение; при этом они ограничены были кругом интересов князя и его двора. В западной части собора, неподалеку от хор, на которых во время службы стоял князь, был представлен князь Ярослав и его семья. Сохранились изображения дочерей Ярослава. В лицах их и особенно Елены Ярославны не заметно той взволнованности, которая сквозит в лицах святых. Правда, и эти изображения трудно признать портретами. В сущности, в лицах отцов церкви больше разнообразия, больше характера, чем в лицах дочерей Ярослава. Овал их лиц сливается с овалом, образуемым головным убором. Глаза широко раскрыты, тонкие губы плотно сжаты. Зато в них нашло выражение общее представление о женской красоте. Известно, что создатели былин переносили на князя Владимира свои понятия об идеальном князе и воспели его под именем Красное Солнышко. Видимо, и в образах его внучек нашли свое косвенное отражение народные эпические представления о круглолицей, румяной, большеглазой женщине, о ее сдержанно-спокойной, суровой красоте. Отголоски этих представлений дают о себе знать в киевской Софии и в образах «святых жен», в их одухотворенных лицах (6).

В конце XI века монахи осуждали князей за их привязанность к мирским радостям, к шумным пирам, к охоте и к иным развлечениям. Феодосий Печерский возмущался тем, что «многие играюще перед князем, другие органные гласы поюще». Между тем языческое веселье долго держалось в княжеском быту. Картины дворцовых развлечений можно видеть и среди росписей Софийского собора. Этим они решительно отличаются от всех современных им росписей византийских храмов. Правда, светские сюжеты сосредоточены лишь на лестницах, по которым князь и его дружина поднимались на хоры. Здесь можно видеть сценки охоты на волка, на медведя и на барса, которой развлекалась феодальная знать; здесь представлены и сцены на императорском ипподроме в Константинополе, которые русским путешественникам казались особенно заманчивыми; представлены сцены цирка, скоморохи в дурацких колпаках, акробаты, ряженые, флейтисты, плясуны и просто жанровые фигуры, вроде погонщика верблюда или музыканта (65). У музыканта хорошо передано молодое лицо восточного типа; судя по выражению его больших темных глаз, он ожидает знака, чтобы ударить смычком по струнам. Фрески эти говорят о том, что киевские живописцы умели передавать в живописи свои жизненные наблюдения. Впрочем, не следует забывать, что все бытовые сценки служат лишь для заполнения пустого поля стены. Им не уделялось столько внимания, как изображениям святых. Чтобы подчеркнуть их декоративное значение, многие фигуры заключены в круглые обрамления.

6. Женская голова. Фреска Софийского собора в Киеве

Прямое назначение Софийского собора и тематика его мозаик и росписей указывают на то, что он был создан киевским князем для укрепления своего авторитета и всего слагавшегося феодального строя. Вместе с тем это величественное здание с его монументальной живописью, сооруженное на самом видном месте Киева, этой «матери городов русских», служило во славу Русского государства, его растущего могущества.

Софийский собор был самым выдающимся, но далеко не единственным памятником русской архитектуры XI века. Есть сведения, что, помимо него, в Киеве было в то время множество церквей. Другое значительнейшее здание этого времени, Спасо-Преображенский собор в Чернигове по своим размерам уступает киевской Софии и отличается от нее вытянутостью плана с запада на восток. Современное состояние собора не дает полного представления об его первоначальном виде: пол собора надложен, нижние мраморные колонны, которые от этого кажутся чрезмерно короткими, обложены современной имитацией мрамора. Но самое главное – то, что в силу вытянутости плана в здании оказалось нарушенным равновесие расположенных по четырем странам света архитектурных элементов. В нем нет и такого преобладания подкупольного пространства, как в Софии. Правда, и здесь галерея отделяет хоры от главного пространства храма. Но в отличие от тройных аркад с повышенной средней аркой в киевской Софии (ср. 67), в черниговском соборе все три арки одинаковой высоты (74). Поскольку в Спасо-Преображенском соборе нет такого обилия пролетов, как в Софийском, здесь нет и такой тесной сопряженности архитектурных элементов. Каждый из них воспринимается вне связи с другими, и это придает зданию более тяжеловесный, косный характер.

Строитель черниговского собора князь Мстислав, сначала соперник, затем союзник Ярослава, бесстрашный воин, в поисках славы вдоль и поперек избороздивший страну, хотел в этом сооружении создать впечатление особой пышности и роскоши. Мраморные колонны, какие позднее вышли из употребления на Руси, придавали ему классический облик. Со своими пятью куполами, лестничной башней в западной части и высокими тесно сдвинутыми алтарными полукружиями черниговский собор (4) производит снаружи более торжественное и мощное впечатление, чем София (66). В нем не заметно ни нарастания масштабов, ни трепетного ритма, даже его ниши на апсидах в силу их свободного, неравномерного расположения не в состоянии облегчить его непроницаемо толстые стены.

Черниговский собор не выражает с такой полнотой наивысшие достижения архитектуры древнерусского государства, как София. Однако именно типу черниговского собора в течение ближайших веков принадлежало будущее. Из росписей черниговского собора сохранилось только изображение св. Феклы – замечательное классическое лицо с тонким носом и большими глазами, мягко вылепленное светотенью, почти скульптурное по своему характеру.

Вскоре после киевской Софии возводятся позднее сильно перестроенный Софийский собор в Полоцке и Софийский собор в Новгороде – древнейший памятник новгородской архитектуры (13). Поставленный на самом высоком месте Новгорода, в центре Кремля, он по своему внешнему облику ближе к черниговскому, чем к киевскому собору. С восточной стороны, где его древнейшие части не закрыты добавлениями XII века, сразу бросается в глаза, что он более вытянут, чем киевская София. Стены его – более толстые, четыре огромные главы на низких барабанах поставлены более тесно вокруг средней главы, апсиды его лишены всяких ниш и производят сильное впечатление благородной гладью своих геометрических форм– многогранника и полуцилиндров. Если в новгородской Софии можно предполагать с самого начала наличие открытых галерей, она все же отличалась от киевской Софии, в пирамидальной композиции которой так ясно выражено было возникновение больших форм из малых. В сильно вытянутом вверх массиве новгородского собора воплощена сила, действующая не постепенностью нарастания, а внезапностью своего порыва. В облике новгородской Софии с ее центральным золотым шлемовидным куполом есть нечто могучее, богатырское. При взгляде на нее становится понятным любимое выражение древних новгородцев: «Где София, там и Новгород».

Внутренний вид новгородской Софии очень близок к киевской (стр. 55). Ее пространство отличается сложной расчлененностью, разнообразием составных частей, богатством зрительных впечатлений, обилием взаимоотношений между отдельными частями. Массивные столбы, как и в Киеве, имеют крещатую форму, и это связывает каждый из них с расходящимися от них во все стороны арками. Вступая в собор и минуя покрытые низкими коробовыми сводами оконечности креста, зритель оказывается в подкупольном пространстве. Взгляд его прокладывает себе путь сначала прямо к алтарю, затем по сторонам, в перекрестья, где виднеются боковые купола, наконец, ввысь по направлению к главному куполу. Даже массивность главных столбов и постановка столбов посередине галерей, в отличие от киевской Софии с ее тройной аркадой, не в состоянии нарушить связь центрального пространства с хорами. В сущности, подкупольное пространство производит не менее величественное впечатление, чем наружный вид собора с его тесно сгрудившимися пятью куполами.

Софийский собор в Новгороде

Как и в Киеве, в Новгороде внутри собора благодаря горизонтальным членениям соблюдается постепенность переходов от более мелкого к более крупному. Полочки внизу отсекают от подкупольных столбов небольшие отрезки, которые воспринимаются как низкие лопатки; хорам соответствуют другие отрезки, и вместе с тем все четыре столба снизу доверху воспринимаются как единое целое в качестве подпоры купола. Как и в киевской Софии, в новгородской величие ее внутреннего пространства воспринимается зрителем не сразу, а путем постепенного «восхождения» от более мелких нижних членений к высоким столбам с «остановкой» на хорах, и потому огромность купола и всего подкупольного пространства не подавляет человека, не вызывает в нем сознания своего ничтожества, как это нередко бывало в других памятниках средневекового зодчества.

В новгородской Софии почти не сохранилась живопись, современная первоначальному собору. Пророки в ее куполе выполнены на полстолетия позднее (ок. 1108 г.). Ни на одном другом живописном произведении Новгорода не лежит отпечаток такого величия и роскоши, в духе лучших киевских традиций. Фигуры эти в два раза больше человеческого роста. Пророки-богатыри в роскошных тяжелых одеждах сохраняют торжественное спокойствие, но их большие, широко раскрытые печальные глаза устремлены вдаль. Среди них особенно прекрасны юный волоокий Соломон в длинном пурпурном плаще, пророк Даниил в короткой одежде и в золотистом плаще с изумрудно-зелеными тенями и Иеремия в бледноголубом хитоне с зелеными тенями и в желтом плаще, отливающем лиловыми тонами. Одежды и головные уборы пророков усеяны драгоценными камнями.

Новгородские фрески написаны без световых бликов. Глубиной своих чистых, чуть поблекших тонов они похожи на киевские мозаики. Впрочем, на этих образах лежит печать особой суровости и мужественной силы. Эти черты софийских фресок связывают их с новгородскими памятниками монументальной живописи следующего века, но фрески XI века превосходят позднейшие изысканностью своего живописного мастерства. Черты известной близости к мозаичной технике заметны и в фигурах Константина и Елены в том же соборе, написанных в неповторимо своеобразной плоскостно-линейной манере прямо по сухой стене.

Древнейшим памятником новгородской иконописи является икона Петра и Павла (из Софийского собора). Изображенные в рост, два апостола в позах древних ораторов беседуют, друг с другом. Мягко струятся складки их одежд. Белый, чуть желтоватый плащ Павла розовеет в тенях, темносиний хитон Петра отличается такой глубиной тона, равную которой трудно найти в древней иконописи. При всей силе и чистоте красок в иконе избегнута пестрота, ее колорит производит цельное, гармоничное впечатление.

Немногочисленные остатки древнейшего искусства Новгорода говорят о том, какие высокие художественные ценности были положены в основу его дальнейшего развития.

С принятием христианства в Киеве развивается искусство книги. Русские люди научились с благоговением относиться к книгам. «Великая бывает польза от книжного учения», восторженно восклицает летописец. Правда, книги, писавшиеся на пергаменте и требовавшие большого труда, были дороги и представляли собой большую редкость. В их убранстве и украшении русские мастера рано достигли высокого искусства.

7. Дмитрий Солунский. Мозаика Михайловского Златоверхого монастыря в Киеве

Одним из самых ранних произведений русского книжного искусства является евангелие, созданное в Киеве диаконом Григорием для новгородского посадника Остромира. Книга эта носит парадный характер: текст в ней написан крупным уставом в два столбца, начальные страницы украшены заставками с золотом, золотом тронуты и заглавные буквы. Три миниатюры авторов евангелия носят характер самостоятельных изображений. Евангелист Марк (70) поднимает голову и внимательно всматривается в небесного посланника. Евангелист Лука привстал со скамьи и молитвенно протягивает к нему руки. Киевский мастер хотел вложить в свои фигуры больше чувства, порыва и отступил от принятого вто время типа склоненного над работой евангелиста (I, 174). Сходство евангелистов с апостолами Софийского собора говорит о том, на каких примерах монументальной живописи воспитывался киевский миниатюрист. Фигура Марка заключена в обрамление в виде квадрата с полукружиями по сторонам. Все поле за ним покрыто лилиями, уголки – пальметками. Заключенная в подобное обрамление фигура приобретает характер символического знака. Золотые контуры этих миниатюр говорят о влиянии перегородчатой эмали, в производстве которой киевские мастера того времени достигли больших успехов.

К типу роскошно украшенных рукописей примыкает и так называемая Трирская псалтырь. Гораздо скромнее по выполнению миниатюра Изборника Святослава с изображением князя и его семьи (1073). Хотя Святослав представлен в княжеской темносиней мантии и собольей шапке, но и он и его близкие держатся очень просто и лишены атрибутов власти, которыми изобилуют современные им миниатюры, прославляющие германских императоров.

В миниатюрах XI века изображение храма часто служит обрамлением фигурной композиции или украшением пустой страницы. В написанном для Юрьева монастыря в Новгороде Юрьевском евангелии на графический язык красного и белого переведен подобный мотив однокупольного храма (стр. 59). Нужно сравнить это изображение с отделенным от него всего лишь одним столетием рельефом черниговского рога (стр. 27), чтобы убедиться, что значило для русского искусства истекшее столетие. Правда, теперь исчезло ощущение сказочного в жизни природы, ее изменчивости и движения. Зато завоевано было понимание красоты как порядка, симметрии и ритма. Как и в рельефах рога, здесь нет вполне развитого действия. Вокруг одноглавого храма с его процветшим крестом, похожим на древо жизни, собрались павлины, голуби, орлы и пантеры. Звери лишены своей первобытной дикости, но не имеют и традиционного в христианской иконографии символического смысла; только головы орлов почему-то окружены нимбами. В этой заставке церковное здание, как воплощение созданного человеком порядка, подчиняет себе жизнь природы. В сущности, и растительные мотивы превращены в геометрический узор, заполняющий стены Храма. В миниатюре Юрьевского евангелия не менее ясно, чем в монументальном искусстве, отразился тот перелом в художественных воззрениях славян, который произошел в начале XI века.

Мозаики собора Михайловского Златоверхого монастыря были выполнены через тридцать-сорок лет после софийских. В то время в Киеве уже складывались новые общественные отношения, которые позднее дадут о себе знать в художественных произведениях, характеризующих следующую ступень развития русского искусства. Но по характеру своего выполнения михайловские мозаики еще близки к софийским. В украшении храма принимали участие мастера, которые прибыли в Киев из Царьграда. Недаром в русской надписи имеется ошибочное повторение одного и того же слова, которое объясняется тем, что мастера не понимали воспроизводимых ими начертаний. Однако эти мозаики никак нельзя считать византийским произведением, случайно занесенным в Киев. Они характеризуют изменения в художественных, воззрениях, происшедшие со времени выполнения софийских мозаик.

По своему общему иконографическому типу михайловские мозаики примыкают к софийским: в алтаре, как и в Софии, было изображено причащение апостолов. Их различия вытекают из тех успехов, которые за это время сделало просвещение в Киевской Руси, из того, что в связи с этим обогатилось и углубилось понимание человека. В софийской мозаике причащение было представлено как торжественный обряд, в котором каждая фигура неукоснительно подчиняется общей закономерности. В михайловской мозаике перед нами более живая и свободная сцена. Фигуры выстроены не в один ряд, но образуют разнообразные группы. Направляясь вместе со всеми к алтарю, каждый апостол держится по-своему. Павел весь изогнулся и покорно протягивает руки, чтобы принять причастие. Матвей с умным старческим лицом более сдержан. Андрей остановился, положил одну руку на грудь и протягивает другую. Некоторые апостолы беседуют друг с другом.

Одна из самых замечательных фигур среди мозаик собора Михайловского монастыря – апостол Марк, который поворачивается в полоборота к соседу, словно обращая к нему свою речь (71). Нужно сравнить голову Марка хотя бы с Григорием Нисским в Софийском соборе (ср. 5), чтобы увидеть, как углубилось выражение человеческого чувства в михайловских мозаиках. Если у Григория глаза напряженно остановились, то в михайловской мозаике глубоко посаженные глаза Марка бросают красноречивый лучистый взгляд, полный теплоты и понимания. Перед нами не суровый, бесстрастный проповедник, а живой, мыслящий человек, похожий не столько на святого, сколько на древнего философа. Соответственно этому изменился и самый способ передачи фигуры. Здесь почти исчезают резкие контурные линии софийских мозаик. Камушки мозаики расположены с тонким расчетом, чтобы они строили форму, лепили объем. Мягкая закругленность головы гармонирует с широким контуром, очерчивающим плечо и руку.

В те годы, когда на стенах Михайловского собора возникали эти образы, слагавшиеся на Руси новые представления о человеке давали о себе знать и в русской письменности, в частности в сочинениях Владимира Мономаха. Это был человек, закаленный в боях и вместе с тем образованный, начитанный. Суровые нравы того времени, готовность в любой момент пустить в ход оружие наложили на него свой отпечаток. Но его не покидало сознание долга и высокого призвания. Русские люди еще и раньше ценили мужество в бою и воинскую доблесть.

Заставка. Юрьевское евангелие

Теперь они научились ценить и нравственную красоту подвига. В своем поучении детям византийский император Константин Порфирородный допускал и коварство по отношению к «варварам». В отличие от него Мономах призывает детей к верности слову, к сознанию долга. Есть нечто глубоко привлекательное в задушевном тоне его «Поучения», в самой простоте его обращения к читателю, нечто подкупающее в искренности, с которой он повествует о своих тревогах, в его настойчивых призывах соблюдать нравственный закон. В михайловских мозаиках образ человека близок к тому, который обрисован был Мономахом.

Среди мозаик Михайловского монастыря одна из самых замечательных – это изображение Дмитрия Солунского (7). Русское государство с самого начала своего существования жило под постоянной угрозой нашествия кочевников. Ратное дело издавна было почетным делом князя и его дружины. После принятия христианства эта борьба приобрела в глазах современников возвышенный характер борьбы не только за свою землю, но и за свою духовную культуру, за веру отцов. Вот почему образ воина-патриота, защитника родной Солуни, для русских людей того времени имел значение высокого примера. В Дмитрии Михайловского монастыря, в самой позе его проглядывает воинский пыл и готовность отразить натиск врага. Его вооружение – меч, щит и копье – составляет неотъемлемую часть его образа. «Князь бо не туне мечь свой носит», – говорится об одном князе в летописи более позднего времени. При всем том Дмитрия нельзя назвать воплощением слепой силы. Взволнованность чувствуется и в его фигуре и в его тревожном, вопросительном взгляде.

Мозаику эту вряд ли можно считать портретом, и в частности портретом строителя собора князя Изяслава, получившего при крещении имя Дмитрия. Но надо думать, что в облике Дмитрия отразились особенности характера, подмеченные художником в современных ему людях. Голова Дмитрия повернута слегка вправо, глаза обращены в обратную сторону, брови приподняты, углы губ опущены, – и это вносит в лицо героя едва уловимое движение. Гамма красок и оттенков мозаики была строго ограничена, но в ее пределах художник сумел создать подлинный шедевр живописного мастерства. Белокурые волосы и розовое лицо как бы возникают из золотого фона, кольчуга передана такими же золотыми кубиками, что и фон, и от этого фигура выглядит особенно легкой и воздушной, но красные контуры отграничивают ее от фона. Холодные оттенки зеленовато-синего плаща и земли чередуются с теплыми тонами розовой рубашки. Опоясывающий воина белый платок обведен голубым контуром, и оттого белизна его приобретает особенную лучезарность. Каждый цвет в соответствии с потребностями человеческого глаза сопоставлен с дополнительным. Все это придает фигуре воздушность и делает ее как бы пронизанной, озаренной светом.

Искусство Киевской Руси достигло в XI веке блестящего расцвета. На нем лежит отпечаток величавой торжественности, благородной изысканности, в нем чувствуется пристрастие к княжеской роскоши. До нас почти не дошло искусство, которое создавалось в Киеве народом для себя. Смердам приходилось жить в курных избах полуземляночного типа. Но они слагали песни о героях, голос протеста простого люда звучал в городах на вече. У людей труда были свои идеалы жизни и свои понятия красоты. Руками этих людей создавались киевские здания с их пышным убранством. Вот почему и во многих великокняжеских памятниках чувствуются отголоски народных художественных представлений.

Это заметно прежде всего в рельефах Печерского и Михайловского монастырей. Рельефы всадников, высеченные из красного шифера, украшали наружные стены того самого собора Михайловского монастыря, внутри которого находилась мозаика Дмитрия Солунского. Но между ними есть существенное различие. В одном случае изображение воина носит почти портретный характер с тонко переданными психологическими нюансами. В другом сильные эпические образы богатырей настолько лапидарны и обобщены, что похожи на геральдические знаки. Коренастые воины в тяжело развевающихся плащах скачут на низкорослых конях и попирают своих врагов – воинов и змей. Рельеф совершенно плоский, с резко подчеркнутыми гранями.

В одном рельефе Печерского монастыря представлено, как мужчина своими огромными руками раздирает пасть зубастого льва, – возможно, это Самсон, с которым сближали былинного героя Святогора, или какой-то другой богатырь. В другом рельефе представлена полулежащая в колеснице фигура в короткой одежде; колесницу с усилием везут львица и поднявшийся на дыбы лев (64). Трудно решить, кого изображают оба рельефа, во всяком случае не тех святых мучеников, воинов или царей, которых почитала церковь. В рельефах представлено торжество человека над дикими зверями. Подобного рода легенды о приключениях и геройских деяниях рассказывались тогда и о библейских персонажах, как Адам, и об исторических личностях, как Александр Македонский. Церковь сквозь пальцы смотрела на эти отступления от канонических священных книг. В рельефах Печерского монастыря можно видеть примеры изобразительного апокрифа. Выполнение их обобщенно, но выразительно, почти как в Бушском рельефе. В рельефе с колесницей голова льва приставлена к туловищу как маска. Но, как и апокрифическим сказаниям, обоим рельефам нельзя отказать в поэтической яркости и занимательности. Вряд ли случайно, что подобные изображения не церковно-канонического характера допускались в качестве украшений лишь наружных стен храмов. Народ узнавал в них черты знакомых ему и любимых героев. В этом искусстве ему было все понятно и доступно, и главное – героическое лишено было привкуса церковного благочестия.

В прикладном искусстве Киевской Руси XI века особенно ясно проявляется различие между княжеским, дружинным, и народным течением. Сохранились киевские изделия ювелирного мастерства, которыми уже в силу одной материальной ценности золота могли пользоваться только высшие классы. Таковы роскошные диадемы или так называемые бармы XI–XII веков с выполненными в технике перегородчатой эмали изображениями. При всей миниатюрности этих золотых изделий они производят величественное впечатление, как огромные настенные мозаики. В них преобладают строго симметричные композиции.

В одной, диадеме, найденной в Киеве, в киотцах размещен деисус – стоящие в рост Христос, Мария, Предтеча и святые; правда, тут же рядом представлены две женские головы в медальонах, не имеющие ничего общего с кругом церковных тем. В другой] диадеме в среднем киотце изображен Александр Македонский, возносящийся на небо, по бокам от него в бляшках орнаментальные мотивы, которые по своему силуэту почти тождественны изображению Александра. На золотом фоне выступают тонко подобранные, чистые, яркие краски эмали. К началу XIII века относятся великокняжеские бармы, найденные в Рязани, с погрудным изображением деисуса и святых. На всех этих произведениях ювелирного искусства лежит отпечаток княжеской роскоши и блеска.