Текст книги "Избранное"

Автор книги: Михаил Кольцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 38 страниц)

Мы все, хорошие люди, каковыми себя считаем, всегда, в любую минуту, сомкнутым строем, мерным шагом, грудью вперед, нога в ногу, рука об руку, плечом к плечу и прочее, готовы пойти на борьбу с бюрократизмом.

– Где он, этот бюрократизм подлый?! Подайте-ка его сюда! Задушим! Растерзаем! Живым от нас не выйдет.

Найти бюрократизм, обнаружить его, доказать – это значит убить.

Но как найдешь?

Как докажешь?

У нас никто толком, ни в шутку ни всерьез, не исследовал и не определял стихии бюрократизма самой по себе, как социального явления.

Никто, кроме Ленина. Кроме него, который видел и ненавидел вшу во всех ее проявлениях:

«Формально – правильно. А по существу – издевательство».

Если вы добудете это «по существу», ваша задача разрешена. Вы убили бюрократизм.

Но попробуйте добудьте его!

Это большая ошибка – представлять себе бюрократа тупоумным быком, упершимся в письменный стол, в папки, в телефон, не понимающим дело, не способным разговаривать с посетителями, слепым рабом схемы.

Один работничек, ушибленный НОТ^[2], переустроил свой дом согласно новейшей алфавитно-предметной системе. Для моментального нахождения всех предметов его домашнего обихода он разместил их по алфавиту. На букве «б» у работничка были расставлены и развешаны рядом: булка, банка, бритва, ботинки. На букву «р» – рубашки, резолюции партсъездов, рыба, речи вождей, резинка, рисунки, рябиновка и ручки. Перья к этим ручкам лежали отдельно, вместе с профбилетом, панталонами и плевательницей.

Вы думаете, это тип настоящего бюрократа?

Нисколько.

Настоящий бюрократ тот, которого не казнишь на ногте, – он развит и дальнозорок. Он умеет говорить, применять статьи закона, сожалеть, сокрушенно пожимать плечами; говоря о бюрократизме, возмущенно разводить руками; подавать стакан плачущему, любезно и предупредительно направлять в другую инстанцию.

Он умеет писать, отвечать на бумаги без промедления, вернее, перекладывать промедление от себя на соседа.

Он умеет оказывать содействие, любезно проталкивать человека… в пустоту.

Один немалого масштаба работник мне говорил с лукавой и нежной усмешкой:

– Я никогда не отказываю в рекомендательных письмах. Всегда даю – зачем огорчать людей! В пять мест людей направляю с письмами. Даю характеристики, прошу о содействии, настоятельно советую принять на службу. Уходят от меня с письмами, ног под собой не чуют! А к этому – маленькая подробность. Во всех пяти местах товарищи предупреждены. Если пришел с письмом от меня и в письме сказано «с товарищеским приветом», гонят в шею. Условный знак! Когда написано без товарищеского привета – это значит: я всерьез. А когда с приветом – в шею! У меня так второй год заведено. Сколько я народу осчастливил.

Лукавая и нежная усмешка. Снаружи правильно, а внутри – издевательство. Никому не отказывать. Не надо огорчать людей. Надо согласовать. Надо продумать. Надо проработать. Надо подработать вопрос. Надо выждать. Надо быть осторожным… Бюрократизм двадцать шестого года в нашей стране – уже немаленький. Он видал виды, знает, где раки зимуют, умеет прятаться в нору и выходит на добычу в подходящее время. Опасный зверь, хищный и ласковый.

У нас под каждую пакость умеют придумать обоснование. Вам даже октябренок толково с аргументами обоснует, почему он пачкает штанишки.

Коммунист-фельдшер Стригунов в городе Шенкурске подал в уком заявление с обоснованием своего регулярного непробудного пьянства, от которого пошла прахом семья и разбежались больные:

«Ежедневная неурядица в семейной жизни, тяжелые условия работы без надлежащего отдыха, которым мог бы располагать в определенное время, постепенно вызывают утомленность и расстройство нервной системы и требуют периодического разряжения и временной отвлеченности от постоянной работы мозга в одном направлении, что при условиях работы в деревне можно достигнуть редкой выпивкой в кругу знакомых, после чего с наибольшей энергией берешься за исполнение обязанностей, возлагаемых службой, и долгом, и партией». Пьянство для выполнения долга перед партией – это обосновано. Но спросите товарища Стригунова, можно ли коммунисту бриться, каждый день чистить сапоги, нацеплять галстучек. Он повернет к вам суровую маску партийной неприступности:

– Бриться? Галстук?! Буржуазный, товарищи, уклончик! Сползание, дорогие товарищи! Гляди в оба!

Ходить после работы каждый день в пивную – в порядке вещей. Ходить после работы в театр, в кино – посмотрят косо.

В Москве тысячи пивных. На лучшие помещения налеплены желто-зеленые вывески, в них целый день до глубокой ночи остро пахнет блевотиной и огурцом, и бледные люди в грязных передниках протискиваются с бутылками между столиков, под колокольный звон матерной брани.

В Москве ни одной приличной общедоступной кофейни, где можно тихо, без мата, посидеть, поговорить, прочесть газету, послушать музыку.

Что кофейня! Вот куда девалась старая московская чайная, где ласково сверкали полоскательницы, где бесшумно порхали белые усатые архангелы, где за восемь копеек вместе с парою чая и огрызком сахара можно было обсудить все мировые вопросы! Где машина со степенным присвистом играла марши, где к крутому яйцу давали соль в бумажке?

Мы охраняем в ненужном избытке памятники искусства и старины, мучаемся над возобновлением штукатурки эпохи Александра Благословенного, а старинная московская чайная, самое мирное, хорошее наследие прежних времен, умирает. Ее домовитый гул сменил сумасшедший грохот самоновейшей пивной.

Строитель и жилец. Совсем нетрудно различить их, если не с первого взгляда, то с первого разговора.

Жилец чувствует себя повсюду хозяином положения. Он шныряет по учреждениям и фабрикам, одобрительно хлопает всех по плечу, поздравляет с удачами, огорчительно качает головой при известиях о неудачах, многозначительно подымает палец, подразумевая темные силы.

Он появляется в начале и в конце всякого дела. Он присутствует на организационных собраниях, на закладках, на открытиях. Здесь говорит он длинные речи о том, что надо не слова говорить, а дело делать, что необходимость давно назрела, что дальше терпеть нельзя.

Он сидит на видном месте при фотографической съемке, заслоняет своей тушей настоящих работников, он вытирает на лбу трудовой пот после торжественных обедов и товарищеских ужинов.

Если дела идут плохо, он появляется торжественным мрачным вороном. Он повышает голос, напоминает – ведь он всегда предупреждал, что дело гиблое, что не надо было начинать, теперь неизвестно, как выпутаемся. Тут же он приводит свой всегдашний двубортный довод: не в системе дело, а в людях. Или наоборот: не люди подвели, система подвела.

У строителя совсем другие глаза, совсем другая поступь.

Он боится.

Чего бояться? Мы строим социализм по всей стране, он строит социализм в своем уголке. Казалось бы, гордо поднятая голова, твердые движения, независимый вид.

Нет, мы еще недостаточно научились по-настоящему уважать и ценить настоящих отдельных строителей социализма.

Редко-редко они попадают в общее поле зрения. Не было бы счастья, несчастье помогает. Если очень ущемят человека, – он кидается за помощью в газету, и газета вынуждена в защиту человека описывать его заслуги.

Что бы ни строил человек, – кооператив, школу, совхоз, пожарную команду, клуб, – надо лишаться всякого сна, днем и ночью сторожить свое детище, оберегать его от липкой паутины бюрократического паука, от вездесущей, всепроникающей вши.

Человечек будет худеть и бледнеть, трястись из деревни в город за ассигновками или дрожать за свой хозрасчет. Он будет робко заглядывать в глаза каждому проезжему и прохожему: за или против? У него, у строителя, погруженное состояние. По ночам он бредит сметами, и от него отказывается жена. Если дела в клубе или кооперативе идут плохо, он перестает различать лихорадочными глазами, где клуб и где жена. А если потеряет их обоих, тогда приходят жильцы, галдят, осуждают, толкуют о людях и о системе.

Надо уметь находить, отличать, беречь настоящего маленького строителя социализма. Надо поменьше швырять его, поменьше сбивать с толку. Он чаще всего – однолюб: осуществляет свое участие в великой постройке через какое-нибудь одно близкое, понятное, зажигающее его дело. С этим надо считаться. Если человек хочет помочь социализму пожарным сараем и может это сделать – не заставляйте его тоскливо заседать в секции рабис!

В длинном, многоверстном пешем пути, какие бывают только в нашей необъятной советской равнине, есть у скромного путника маленькая дорожная радость.

Переобуться.

Домовито усядется путник на кочку. Оглядит по очереди обе ноги. Добродушно покачает головой.

Не спеша развяжет накрест связанные до колена оборы.

Снимет лапти, хорошенько вытряхнет их, отобьет землю, попробует пальцем, крепка ли подошва-плетень и обушники по бокам.

Развернет, растянет и хорошенько вытряхнет портянки, – чего только не набьется в них в пути! И щебень, и щепочки, и хвоинки, и мошки всякие. Иной раз даже и ничего не набьется, но заляжет неудобной складкой завертка, трет ногу – пустяк, а идти трудно!

Переобулся путник, потопал ногами – как будто новые ноги. Хо-ро-шо! Идти можно.

Идем мы крепко, уверенно. Не сбились, знаем верную дорогу и не устали шагать. Что же с того, если грязь, щебень, всяческое насекомое набилось в обувь? Ведь можно почаще переобуваться!

1926–1927

Январские дни

Двадцатые числа января, морозные, снежные дни – от них свежим сквозняком прохватывает весь мир. От бодрящего «русского», ленинского ветра подтягиваются, протирают глаза все усталые, поникшие, задремавшие, отчаявшиеся. Но зябко приподнимают воротники все враги. Они боятся простудиться, их треплет в двадцатых числах лихорадка.

Ленин – это имя насыщает электричеством атмосферу мира. В январские дни мы дышим Лениным, озоном для пролетариата в его тяжкой и долгой борьбе.

– Ленин, – разносят могучие глотки ораторов от Нью-Йорка до Казани, от Новой Земли до Мыса Доброй Надежды.

– Ленин… – шепчут с горечью, болью, упованием, злорадством сотни миллионов уст во дворцах и лачугах, погонщик караванов в пустыне и пассажиры роскошных трансатлантических пароходов.

«Ленин», – набирают, скрежеща, наборные машины простое, двусложное, на всех языках звучное слово, сопровождая его эпитетами невыразимой нежности, преклонения, тоски об утрате, сурового ободрения или ненависти, клеветы, мстительной ярости.

Прочтите, с каким переливающимся через край слов волнением пишут о нем соратники, друзья, единомышленники. Это волнение щиплет, будоражит самое затвердевшее равнодушие.

Прислушайтесь вокруг себя, особенно, если вы окружены пестрым кругом людей, – и вы заметите удивительную вещь.

Никто, никто – друг, или враг, или полудруг, или полувраг, – никто не может говорить о Ленине равнодушно. Равнодушие и мысль о Ленине – несовместимые вещи.

Можно сказать больше: если еще что-нибудь может волновать человека нашей эпохи, любого класса, положения, возраста и национальности, человека, пережившего войну, революцию, гражданскую войну, ставшего хладнокровно уравновешеннейшим во всей мировой истории типом, – это мысль о Ленине, это ассоциации, идущие от этого имени.

Почему же так?

На этот вопрос можно длинно, исчерпывающе и блестяще ответить историческим изложением и рядом теоретических рассуждений. Можно определить успехи пролетарской революции и международного рабочего движения в эпоху руководства Ленина и последствия этого руководства на многие годы. Определить разрушения и бреши, сделанные ленинской партией во всех областях господства буржуазии. И все же мы не доберемся до самых подводных глубин. До дна человеческого океана, куда добралось имя Ленина.

Почему?

А еще потому, что имя Ленина, его дело переросло и продолжает перерастать даже тот исполинский масштаб, в котором оно реально на практике действовало.

Это можно сравнить с детонацией при взрыве, когда горные породы обрушиваются и динамитные запасы взлетают на воздух без мины, за много верст от основного взрыва, одним сотрясением воздуха движимые…

Помимо своего конкретно-политического значения, имя Ленина приобрело еще один твердый, убедительный, действенный, хотя и почти отвлеченный смысл.

Ленин означает перемену в жизни. Мощный сдвиг в бытии. И так, абсолютно одинаково звеня, врывается оно в уши умирающего негра на каучуковых плантациях и директора богатой резиновой компании. Одному неся весть об избавлении, другому – о близком конце.

Ленин означает радостное и бурное пробуждение от тяжелого сна с кровавыми кошмарами для бодрой борьбы и работы – крах больных бредовых иллюзий, торжество побеждающей реальной жизни.

День смерти Ленина в календаре трудящихся навсегда отбросил тень на следующий залитый кровью день – расстрела русских рабочих 9 января. Всегда будут стоять рядом два горьких дня. Но в этом сочетании всегда будет сурово-бодрящий смысл.

Ленин, вождь трудящихся мира, пал великой их жертвой через девятнадцать лет после первых трупов на Дворцовой площади в Петербурге. Тогда под пулями царских казаков открыл глаза, стряхнул с себя сонный кошмар русский рабочий класс, и отсюда, сперва тихо, медленно, а потом стихийно развернулась небывалая в мире российская революция.

И число 21, с черной отметиной о смерти Ленина, говорит просто, твердо, каменно:

– Не бойтесь этого завтрашнего числа 22, кроваво-красного. В этот день в Петербурге в крови, на снегу было пробуждение. Оно настанет, пусть хотя бы в крови, во всем мире.

После двадцатых чисел января заносит к нам обратным, ответным ветром снежные лепестки, предвестники будущей западной метели – газеты ленинских дней. Они спутались на столе в один ворох – советские и иностранные коммунистические печатные листы. В маленьком бумажном коме, могущем в минуту сгореть от спички, несгораемая твердость одолевающего мир ленинского учения.

Как понять масштаб жизни и деятельности Ленина? Это никак не удается в полной мере. Новый год, новая пачка газет, – вновь раздвигаются масштабы, все шире, все дальше.

Вот гамбургская газета. Она принеслась из самого горнила классовой борьбы. Из рабочих кварталов второго в мире портового города.

В Гамбурге очередной конфликт матросов и портовых рабочих с пароходчиками. Гамбургские рабкоры пишут заметки под заглавием: «Мы уже забыли, что такое обед». Социал-демократы предлагают матросам принять условия союза предпринимателей «Ганза». Члены монархического союза грозят матросам расправиться с ними «в случае чего».

И тут же во весь газетный лист – портрет единственного человека, лицо которого может ободрить гамбургский пролетариат. И тут же снимки с его писем о революции 1905 года, написанных на немецком языке. Почерк Ленина, слова, по-немецки написанные его рукой, – вот настоящий подарок для рабочего Гамбурга. Рассказы из жизни Ленина о том, как он разговаривал с часовым, с крестьянином, как удил рыбу, как прятался в стоге сена, как держал себя после ранения, как приказал своим секретарям принимать рабочих представителей вне очереди, – вот то единственное, на чем отдыхают в Гамбурге изнемогающие глаза, потемневшие при чтении монархических угроз и хозяйских требований.

Вот парижская «Юманите». Насквозь, с первой до последней страницы, пронизана она шумом и грохотом древней, не стареющей «столицы мира».

«Митинг рабочих гостиничного дела».

«Три тысячи безработных официантов в Париже».

«Полиция насильно заставляет работать марсельских грузчиков».

«Забастовка на заводах Рено».

«Процесс провокатора Гарибальди».

«Автомобильный завод Донне рассчитывает 1 600 рабочих».

И тут же, на самом видном месте, крепко прижатая отчетами о шести конференциях безработных, светит из газетного столбца бодрая, несокрушимая, чуть насмешливая, чуть радостная, чуть лукавая улыбка Ильича. К ней кратчайшая подпись – насколько может быть одновременно краток и красив французский язык:

«ЛЕНИН – НАШ ПРОВОДНИК, НАШ ШЕФ»

Трудно без проводника идти по запутанным, тернистым, мучительным тропам в дремучем лесу капитализма простому рабочему Запада. Трудно верить в избавление и победу одинокому рабу капиталистической фабрики, не имея за собой могучего шефа. Ленинская улыбка напоминает о том и о другом. Есть фонарь для трудового пути в кромешной тьме, есть поддержка братьев по угнетению, объединенных в миллионные ряды ленинской волей, ленинскими партиями.

Вот туманные громады Лондона, английский рабочий класс, угрюмо примолкший после великой забастовки, великого предательства. В двадцатые дни января свежий сквозняк из Москвы, воспоминания о Ленине, только они заставляют поднять голову, прислушаться, оживиться.

Вильям Галахер с гордостью рассказывает о записочке, полученной от Ленина. Он приводит свой разговор с вождем, такой настоящий английский разговор:

«– Вы принимаете решения, внесенные вторым конгрессом?

– Да.

– Вы вступите во вновь образуемую коммунистическую партию, когда вернетесь в Англию?

– Да.

– Вы приложите все старания к тому, чтобы ваши шотландские товарищи в нее вступили?

– Да

– Хорошо, – сказал он, с улыбкой прижимая мою руку. Это был последний раз, когда я видел нашего великого товарища».

Вилли Маклин рассказывает рабочим-англичанам:

– «Старик хотел бы вас видеть». Это сообщение мы получили через несколько дней после приезда в Москву. И мы немедленно отправились к Ленину.

На некоторые его вопросы не легко было ответить. Он имел способность сразу добраться до корня вещей. Некоторые вещи, казавшиеся нам понятными, становились нам же неясными, когда мы пытались на них ответить.

Мы вечером встретились с ним на балконе, с которого открывался вид на Москву-реку. Некоторое время мы ни о чем особенно не говорили, обмениваясь замечаниями о виде, открывавшемся с балкона, о старых кремлевских и видневшихся в отдалении холмах, откуда в средние века пришли в Москву татары. Спокойная беседа неожиданно приняла другой характер, когда Ленин задал нам вопрос: «Сколько у вас членов в движении – заводских старост?» Так «старик» собирал нужные ему сведения.

– Для нас он всегда был «стариком». Не патроном, не председателем правительства, а просто «стариком», который благодаря своему обаянию завоевывал любовь и уважение всех тех, с кем он встречался.

В двадцатые дни января рабочий Лондон не хочет слышать ни о ком, кроме Ленина. В двадцатые дни января за двенадцать тысяч верст, за лесами, за равнинами, за тайгой, за Байкалом заваленная снегом деревня подсчитывает заскорузлыми пальцами очередные годовые проценты на ленинский капитал.

«В селе Онохово, в коммуне «Красный Пахарь» обзавелись мы всяким инвентарем, есть даже трактор, породистые коровы. Для будущего сева уже приготовлено 43 десятины. Мы сплотили уже 51 душу. Окрестное население нами довольно, – многие завидуют и тоже стараются перейти на новое ведение хозяйства. Так мы встречаем третью ленинскую годовщину».

«Шилка и Нерчинск не страшны теперь… пуля, стрелка миновала!» – пелось в каторжной песне.

Теперь Шилкой владеет Ленин. На Шилке электрификация. Из глухого села Шилкинского деловито пишут:

«В старое время деревне нечего было и думать об электрическом свете. Но теперь не то. У нас вот уже второй год во многих домах заведено электричество. От него большое удобство: и дешево и менее опасно, чем керосин или свеча. Это действительно доказывает, что Советская власть заботится о крестьянстве, не забывает деревню и помогает нам выполнять заветы Ильича».

Уже никогда не будут страшны Шилка и Нерчинск!

Захолустная бугурусланская газета «Пахарь» подсчитывает: за три года в уезде уже 85 тракторов, В деревне Чеканенке селькор Сергей Кодеров сделал доклад о значении стенной газеты… Исаковская молодежь жалуется – не хватает мела для школьной доски. Пишут пока известкой, но нужен мел: нужно учиться, нужно торопиться, нужно двигаться, скорей мелу!

Ленина хватило для всех – и для Лондона и для Бугуруслана. Лениным прохвачено все. Пачка газет, пачка листов, взлетевших на разных концах мира в двадцатые числа января, в свежие морозные ленинские дни. Если бы листы могли жить… Они живут! В них шелестит мировой ленинский сквозняк.

1927

Дети смеются

1

В Москве есть театр, который не боится и даже не замечает никаких репертуарных и прочих кризисов.

В этом единственном театре публика всегда одна и та же, всегда в отличном настроении. Сотни раз, всегда внимательна и чутка к автору, пьесе, декорациям, к исполнителям и к музыке.

Сотни раз в начале спектакля появляется перед занавесом женская фигурка и вступает в переговоры с дружественной державой зала.

– Тетя Наташа! Здравствуй! Урра-а!

– Здравствуйте, дети! Ну-ка скажите, что я люблю?

Иногда свежие, звонкие голоса отвечают из глубины зала с уверенностью, искушенной на опыте:

– Знаем! Ты любишь разговаривать.

Наталья Сац, директор Московского театра для детей, отвечает на эту обиду вполне миролюбиво.

– Да, дети, я люблю разговаривать. А еще что люблю?

– А еще любишь, чтобы была тишина.

– Верно, ребята. Я люблю, чтобы была тишина. Вот теперь, когда тихо, я вам расскажу про наш сегодняшний спектакль. Публика слушает настороженно и нетерпеливо.

– Знаете вы, дети, что такое консервы?

В ответном хоре господствует звук «не». Значит, консервы еще мало знакомы аудитории детского театра.

– А знаете ли вы, дети, что такое режим экономии?

Весь театр грохочет стройным единодушным «да». Публика детского театра твердо знает о режиме экономии.

В отдельных, частных вопросах, особенно связанных со своими текущими делами, маленькие театралы обнаруживают значительно меньшую проницательность.

Шестилетний обладатель кресла в партере, когда наступил маленький антракт после пятиминутного вступления к двухчасовому спектаклю, посопел носом и хмуро спросил:

– Уже кончилось? Уже домой идти?

Другой, счастливый обладатель входного билета, нисколько не подозревая, что человек есть животное общественное, требует на свой билет совершенно неслыханных удобств:

– Тетя Наташа, посади меня к себе на колени! Колен у директора детского театра – раз-два и обчелся, а зрителей – шестьсот человек. Но маленький посетитель-тиран обижается даже на самый мягкий отказ. Приходится посадить…

Третий посетитель театра считает необходимым сообщить в письме к дирекции важные биографические данные о себе.

– Когда я был маленький, мне было три года. Они знают о режиме экономии, но не знают очень многого другого, что могло бы сузить и омрачить их жизнь. Когда в середине акта смотришь в слабо освещенный зал, на ряды зрителей, раскинувшихся в креслах просто, задумчиво и величественно, как сидят только дети, видишь ясно, убедительно, волнующе, радостно, вне всякой агитации: они, наши дети, живут сейчас хорошо.

Когда в стране неурожай и голод, есть одна страшная забота и тревога, еще большая забота и тревога, чем об умирающих людях. Забота о посеве будущего года. Если посев уцелел – беда кончится в одном году. Если посев пропал, съеден – нет конца беде!

Не зря все иностранцы, приезжавшие к нам после засыпанных снегом тяжелых годов, смотрели прежде всего не на лица взрослых, а на лица детей. И всегда с внутренним изумлением под маской бесстрастия отмечали:

– Дети Советской России выглядят хорошо.

– У них сытый вид.

– Они веселы.

– Они хорошо одеты.

– Они не в худшем состоянии, чем наши дети!

Это правда. Сколько страданий ни перенесли у нас дети, мы их сберегли гораздо лучше, чем стариков.

Всегда человек заботится больше о сыне, чем об отце.

И здесь, в театре, в единственном в мире специальном театре для детей, созданном Советами, и за его порогом, на улицах, в скверах, на площадях, и в первый майский день, на разукрашенных, по обычаю, грузовиках, видя несчетные гирлянды живых, здоровых, смеющихся детей, мы ясно ощущаем: основной золотой детский фонд спасен.

Дети смеются. Они почти все здоровы. Они почти все целы. Посев сохранен!

Почти…

А беспризорные, эти жуткие кучи грязных человеческих личинок?

Ведь они еще копошатся в городах и на железных дорогах.

Ведь они еще ползают, хворают, царапаются, вырождаются, гибнут, заражая собой окружающих детей, множа снизу кадры лишних людей, вливая молодую смену преступников!

Может быть, скинуть их со счетов? Остаться только при золотом фонде крепких, чистых, смеющихся детей, при основном детском капитале, который удалось сберечь пролетариату и крестьянству?

Нет! Мы не смахнем эти черные костяшки на наших счетах. Мы их посветлим.

Это возможно, вполне достижимо при упорной, настойчивой борьбе. Нет ничего невозможного в работе над человеком.

Посмотрите, что можно сделать. Взгляните, как чекисты переделывают и воспитывают людей из безнадежных юношей-уголовников.

Да, чекисты… Именно они, которым надлежит заниматься уборкой из жизни всяческого вредного и социально опасного человеческого мусора, – они осторожно, тщательно, чутко расправляют сломанные молодые человеческие стебли. Выпрямляют, подвязывают к крепкому стволу труда, внимательно, почти нежно выхаживают, пока они не распустятся в здоровые, цветущие ростки нормальных пролетарских жизней.

В свое время раздавленная белогвардейщина за рубежом и испуганная обывательщина внутри страны приписывали всякому чекисту обязательное, непременное человеконенавистничество и страсть к разрушению. Когда стало известно, что Дзержинский любит детей и возится с ними, враги и просто клеветники истерически посмеивались:

– Скажите, пожалуйста, какие сентиментальности! Столько людей загубил, а детишкам – отец родной! Вы только подумайте, какое лицемерие!

Жесткий, но не жестокий Феликс был глух к этим смешкам. Он любил детей, думал о них и проявлял себя в этом, как и во всем другом, только одним: фактами.

Факты же говорят о том, что этот всегда смертельно занятый и смертельно переутомленный человек находил время для детей.

Не для рассуждений о них, а для живых, конкретных дел, следы которых остались на долгие времена в виде множества детских учреждений, домов, фондов, колоний.

После смерти Дзержинского Совнарком отметил его память среди прочего большой ассигновкой на детскую колонию его имени.

Мы еще не знаем, что сталось с этой колонией. Но задолго до нее, еще при жизни своего руководителя, работники ГПУ по собственной инициативе создали дело, которое смело может носить имя Феликса.

Дзержинский, одной рукой уничтожая врагов социализма, другой рукой создавал социалистическую промышленность. Его смерть праздновали хищники нашего хозяйства, но вместе с массами искреннейше оплакивали все работавшие с ним честные инженеры и ученые.

Знает ли широкая масса, на что тратят помощники, сотрудники его свои досуги?

Знают ли любители вкусных яичниц и свежих цыплят, что это добро выведено в чекистских совхозах?

Самое большое и единственное инкубаторное хозяйство в СССР организовано и развито инициативой работников ГПУ, без всякой помощи от государства.

Энергичные добровольцы того же происхождения, связавшись с окружным крестьянством, помогают ему вводить новейшие системы птицеводства, заводить племенной скот, улучшать землепользование…

Но мы не о том. Мы о Болшеве.

2

Запрятано в густом лесу под Москвой, в бывшем имении фабриканта Крафта, в Болшеве, то, что приходится назвать «человеческой расправилкой». Не исправилкой, а расправилкой. Разница огромная.

Это так легко себе представить: густой лес, глушь, конная охрана, колючая проволока и внутри ее «колония малолетних преступников».

Ерунда! Проволоки нет. Охраны нет, колонии нет, преступников нет.

Когда два с лишним года назад первую партию жильцов из Бутырской и других тюрем привезли сюда, они всю дорогу внимательно запоминали местность, на случай если удастся бежать.

Прибыв на место, нахмуренные молодые уголовники, выйдя после завтрака во двор, начали осторожно прогуливаться, чтобы нащупать уязвимые места в ограде.

Идти до ограды пришлось очень долго. Ограда все не появлялась. Ее попросту не было. Можно было свободно, без всякого надзора пройти полторы версты до станции, сесть на поезд и беспрепятственно уехать в Москву.

Это удивило недавних узников. Ведь они, оказывается, на воле! Что-то смутило. Озадачило. Все решили повременить с побегом. Пока подождать. Посмотреть, что все это значит.

Они повременили – и остались совсем. Так началась свободная трудовая коммуна ОГПУ, знающая на сотни своих членов единичные, редчайшие уходы от трудовой жизни.

Сейчас, въезжая в настежь раскрытую чугунную арку крафтовского имения, вы чувствуете себя попавшим не то на заграничную ферму, не то во двор какого-то своеобразного, «облегченного типа» завода.

В парке прихотливо разбросаны каменные и деревянные строения. Дымят трубы. Издали повизгивают машины.

Небольшой новенький корпус. Вход – табельная, маленькая контора. Дальше – большая механическая обувная мастерская. Вернее – маленькая обувная мастерская.

Болшевские коммунары изготовляют самую заправскую механическую обувь, мало уступающую «Скороходу». Они даже укрепились на своей особой специальности: пусть знают футболисты всего Союза, что серые футбольные «бутсы» марки «Динамо», самые у нас распространенные, делаются в Болшеве – и чьими руками!

Руки некоторым образом золотые в особом смысле этого слова.

Приятно смотреть на этих здоровых, чистенько побритых, по-американски подстриженных парнишек с умными лицами, сосредоточенно снующих у шеренги машин.

Губы крепко сжаты, все внимание собрано, вся фигура замерла в привычной позе старого рабочего.

– Давно он здесь?

– Вот этот? Только третий месяц. И уже отлично квалифицировался.

– А раньше что делал?

Ответ дается прямо по существу:

– Что раньше делал? Червонцы раньше делал. Липовые, конечно.

Невероятно! Этот? Червонцы? Тихий, скромный, сосредоточенный, не обернувшийся на наш приход, перепачканный маслом, настоящий честный пролетарий, отличная натура для картины «Комсомолец у станка»!

Другой корпус. Большое, правильно налаженное производство коньков и других металлических спортивных предметов. Здесь проходят все процессы, от ковки железа до окончательной изящной никелировки под заграничный стиль. Коммунары здесь сами даже маленькие шурупы нарезывают, чтобы не переплачивать за них восемь копеек на штуке. Нужна экономия, надо снизить себестоимость, идет борьба с кустарем конькоделом, надо победить!

Молодая брюнеточка в синем халате, насупившись, штампует на огромном станке какие-то алюминиевые штуковины.

– Она здесь третий день. И, как видите, молодцом.

– Третий день? А раньше что делала?

Заведующий коммуной улыбается и показывает пальцами два вершка.

– Вот такое толстенное дело. Чего только хотите.

Но все дела, и толстые и тонкие, остаются там, за порогом коммуны. Сюда ее обитатели приходят без всякого дела. Они могут называть себя как хотят. Хоть совсем не называть. Так многие вначале и делают. И только через несколько месяцев, обвыкнув в Болшеве, новый коммунар может добровольно заполнить краткую анкету о себе.