Текст книги "Избранное"

Автор книги: Михаил Кольцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 38 страниц)

Это похоже на тир в военной школе: мы стреляли на занятиях в деревянного белого генерала. Здесь генерал живой, и очень близко. Зато в руках не «максим» с пулеметными лентами, а безобидная «лейка» с лентой из целлулоида.

Считаю про себя: одна секунда, две, три, пять… Руки должны не дрожать, чтобы снимок был не шевеленый.

Генерал услужливо повернул закаменевший бюст, смотрит неподвижными глазами, стараясь не моргать. Совсем как на мишени.

– Мерси!

Его покорность комична и вызывает озорное чувство.

– Вы разрешите, генерал, еще разок? Мне кажется, я обладаю сейчас надлежащей выдержкой.

Он застывает еще раз весьма охотно… И вопросительно смотрит – не надо ли еще.

– Если не ошибаюсь, генерал, ваш союз и в этом году устраивал парад «возжения пламени» – на могиле Неизвестного солдата под Триумфальной аркой?

– Да, только на днях.

– Если не ошибаюсь, на этот раз участники парада были не в своей форме и без знаков отличия, а в штатском платье?

– Да, на этот раз мы были в штатском.

– Чем была вызвана такая перемена? Вы опасались протеста со стороны советского посольства в Париже?

– О нет! – Начальник первого отдела делает пренебрежительный жест. – Это нас мало трогает.

– Тогда почему же?

– Это была корректность в отношении наших гостеприимных, хозяев. Мы не хотели создавать французскому правительству излишних затруднений в его отношениях с Советами.

Как трогательно слышать эти отрадные слова, полные заботы о франко-советских отношениях! Их произносит руководитель штаба разбойничьих контрреволюционных банд, имеющий своим повседневным основным занятием провокацию войны Франции с Советским Союзом, укрывающий у себя террористов, шпионов и профессиональных убийц. Горгулов был членом Общевоинского союза, он получал документы и удостоверения здесь, на улице Колизе. Миллер вынужден был официально подтвердить это газетам. Кто бы мог подумать, что здесь, в беседах с журналистами, так бережно устраняют препятствия между Францией и Советским Союзом!

…«Откатились» – упоительное словечко из военных сводок зимы девятнадцатого года. «Части белой армии откатились от Орла…», «Откатились от Харькова…», «Откатились от Ростова…»

Военная диктатура помещиков и капиталистов из петербургских дворцов через всю страну, через моря откатилась в скромные комнатушки на улице Колизе. Смертельно раненный зверь убежал далеко. Он забился в узкую нору и медленно здесь издыхает. Издыхает, но не издох. Он лежит здесь слабый, но еще в тысячу раз более хищный и разъяренный, призывая других зверей вместе ринуться на старые поля его добычи. Если интервенции не будет, зверь так и околеет здесь, в изгнании. Но при большой стае хищников он найдет в себе силы быть самым кровожадным и самым свирепым.

…Генерал провожает до дверей и просит прислать снимок, если он будет удачным.

1932

Лето и зима

1

Пять дней бушевала бумажная буря. Пять дней жаркий вихрь крутил миллионы шершавых, пахнущих каменноугольной печатной краской листков. Сухой ливень, мучительный, нестерпимый в душную августовскую пору.

Усталые люди, с капельками пота над бровями, заглядывались на небо, искали прохладной тучи. Они протягивали руки к сухим грудам нескончаемых газетных выпусков, утренних и вечерних, полуденных и ночных, искали разрядки.

Небо было равнодушно, улицы и дома нагревались на асфальтовой сковородке. Бензиновая гарь автомобилей резала горло. И бредовая трескотня газет изнуряла, как малярийная лихорадка.

«Только три министерских портфеля!» – восклицали шершавые листки поутру.

«Не три, а два, но зато и пост канцлера», – гудел бумажный смерч в раскаленный полдень.

Солнце тяжело катилось вниз; оттягивая ворот мокрой рубахи, продавец выкрикивал вечерний выпуск: «Фон Папен согласен уступить – Гитлер берет его к себе министром».

Улицы пробовали остыть в обманчиво прохладных сумерках. Озаренный фиолетовым блеском ночных реклам, старичок газетчик протягивал последний газетный хрип: «Гитлер согласен уступить – Папен берет его к себе министром».

Опять заря вставала над неотдохнувшими домами; крикливо раскрашенные автофургоны мчали к вокзалам новые горы напечатанной бумаги. «Гитлер и Папен сошлись, но центр и президент выдвигают новый вариант правительства».

Один день был душным до одурения. Всякий, кто только имел право на тишину и отдых в тени, с утра запрятался подальше от сумасшедшей толкотни. Рабочие и приказчики, вытирая багровые лица, часто подбегали к киоскам, огорченно тратились на сахариновый обман прохладительных вод.

Навинчивая нервы, газетные заголовки слепили глаза, сверлили мозг.

«Гитлер – глава правительства. Уже решено. Завтра прибывает в Берлин».

«Ни одного портфеля, но пост канцлера. Уже договорено, завтра официальное решение».

«Сегодня Гитлер выезжает из Мюнхена. Завтра он у президента. Послезавтра он – канцлер».

Превозмогая летнюю усталость и одурь, чиновники остались на вечер в городе. Издатели поспешили в редакции газет – цензуровать своих редакторов. Помягче и потише надо выражаться по адресу завтрашнего главы правительства! Иначе маузеры фашистских штурмовиков научат издателей вежливости. Эх, если бы можно задним числом исправить газетный комплект! Пресса, кроме коммунистической, трусливо поджала хвост перед коричневой рубахой. Видные публицисты и голосистые защитники парламентаризма из буржуазно-демократических газет спешно меняют либо паспорта – на швейцарские, либо фамилии – на истинно тевтонские, либо убеждения – на праворадикальные. Как это дорого и хлопотно, да еще в такую жару и при таком кризисе!

Напряжение росло, газеты уже не поспевали. По телефонной паутине помчалась волна слухов и провокаций: где-то уже видели Гитлера, занимающего вместе со штурмовиками особняк рейхсканцлера. В другом месте кто-то встретил стотысячную коричневую армию, но потом она куда-то бесследно пропала. У окна ульштейновского газетного треста хмурая толпа молча следила за рычажком телеграфного аппарата. Рычажок выстукивал только биржевые курсы и результаты калифорнийской олимпиады. Немцев побили в плавании, и в метании дисков, и в прыжках, только германские боксеры получили несколько захудалых серебряных медалей. Немцев побили во всех видах спорта, печать бьет тревогу. И все идет к чертям, – и где же Гитлер; он здесь или не здесь?

Опять горячий день угас душными сумерками. Ночные выплески газет предупреждали, уже не в беспрекословном тоне, а в сослагательном наклонении: «Если Гитлеру завтра не будет предложен канцлерский пост, десять тысяч штурмовиков войдут в Берлин». Столица утихла на ночь, полубодрствуя, как военный лагерь. Поутру сводки сообщили о двадцати убийствах рабочих и взрывах ручных бомб и гранат. И опять началось с утра до вечера:

«Гитлер не поедет к президенту, пока не получит твердых обещаний».

«Гитлер едет, чтобы получить твердые обещания».

«Пока в Мюнхене и в Берлин не едет».

«Едет в Берлин и в Мюнхен не вернется».

«Спасая парламентские принципы, центр препятствует Гитлеру войти в кабинет».

«Центр предлагает Гитлеру войти в кабинет лишь как представителю сильнейшей парламентской партии»…

Еще день прошел. В субботу Гитлер приехал. Толпа стояла у чугунной решетки на Вильгельмштрассе. В машине, развалясь, сидели молодые люди офицерского вида. Кандидат в повелители Г ермании сгорбился рядом с шофером, уткнув мясистый нос в клочки усов. Машина прохрустела по гравию президентского двора, полицейские вытянулись, как на параде. Те же полицейские, что два месяца назад стояли навытяжку перед Гржезинским.

Четверть часа прошло – посетители вышли, молча погрузились в автомобиль. Они не ответили на приветствия верноподданных у решетки. Через полчаса газетчики раскрикивали новый вечерний выпуск: «Свидание не дало результатов!»

Тринадцать минут у Гинденбурга были только формальностью. Большие хозяева Германии пока не хотят иметь Гитлера управителем – по крайней мере на той роли, которую он для себя определил. После свидания в президентском дворце, свидания, в котором участвовали только четыре человека, кто-то свыше энергичным шепотом, «по секрету» разболтал всей германской печати нетактичную фразу главы национал-социалистов. Гитлер сказал президенту, что требует для себя всю полноту власти в том размере, в каком ее имел Муссолини после похода на Рим.

Большие хозяева Германии не хотят пока еще Муссолини. Они ищут свои, немецкие образцы диктатуры. Они желают управлять страной при помощи Гитлера и его молодцов, но не ломать шапок перед ним. Муссолини пришел, когда в Италии развалился аппарат власти, когда рабочие уже хозяйничали на фабриках, когда фашизм был почти единственной защитой буржуазии. Буржуазная Германия считает, что она еще не дошла до такой крайности. В Германии есть кое-кто и кроме Гитлера. Есть рейхсвер. Есть социал-демократы и созданная ими полиция, – сейчас оплеванные, растерянные, готовые на коленях выслужиться и проявить усердие за один только одобрительный кивок. Гитлер должен стать пусть главной, но составной частью троицы, выполняющей приказы промышленности, сформулированные в «Клубе господ»…

А сам он как полагает? Куда он уехал после кислого разговора на Вильгельмштрассе? Обратно в Мюнхен или ночует в штабном своем отеле? Будут завтра штурмовики брать Берлин или не будут? И правда ли, что коммунисты…

В тот самый час, когда гитлеровский «мерседес» дожидался у президентского подъезда, полиция в сотнях немецких городов взламывала шкафы и столы коммунистических организаций, шарила по чердакам Цека и всех окружкомов, МОПРа, Межрабпома, рабочих спортивных клубов…

Что же и как произойдет? Газетный ливень не приносит облегчения. Это сухой и бесплодный ливень, он никогда не освежает, но только мучает людей вечной тоской ожидания чего-то.

Да и сами газеты к концу недели выбились из сил, израсходовались, перенапрягли, надорвали себя и читателя, не знают, что сообщать и что опровергать. Самое последнее, субботнее, издание берлинской газеты вышло с вытаращенным заголовком:

«Что же дальше?»

Прохожие искоса читают заголовок в руках у продавца и идут дальше. Плохо, когда газета сама обращается с вопросом к читателю.

Что дальше? Дальше – воскресенье.

Великий исход из городов начинается еще с вечера. Миллионы людей в машинах, в автобусах, на велосипедах и больше всего пешком бегут из накаленных каменных расщелин, ища глоток воздуха, секунду тишины, клочок зелени. Хоть на миг забыться от невыносимого напряжения, от бессмысленного и тревожного выжидания!

Поток людей теснится в асфальтовом ложе. Он хлещет из Берлина больше всего на Запад – к прохладе больших озер. Сегодня не справляются с пассажирской волной даже здесь. Толпы стоят у трамвайных и автобусных остановок, гроздья висят на подножках. Переполненные автомобили, такси обгоняют друг друга на пути в Потсдам и к Ваннскому озеру.

А тут же рядом, в стороне от густого напряженного потока экипажей, гордой стрелой пробегает Авус – дорога богачей, пустынная, гладкая, сверкающая двадцатипятикилометровая лента. Она отгорожена железными заборами; за проезд по Авусу взимают марку с каждого авто. На Авусе самый захудалый ездок чувствует себя призовым гонщиком, он дает мотору полный газ и легко, без опасности от встречных машин, выжимает сто двадцать километров скорости. Но на Авусе безлюдно, ветер свищет в ушах, как в пустыне; марка на улице не валяется, даже обладатели частных машин предпочитают терпеливо и медленно, зато бесплатно, дожидаться на перекрестках зеленого огня светофоров и палочки полицейского.

Германия – милая, чудесная страна, родина великого народа, умеющего трудиться и создавать, трудиться и в самозабвении отдавать труду все силы свои до последней капли!

Вот он настроил дорог, этот народ, – великое множество изумительных дорог, из города в город, от деревни к деревне. Сверкая эмалевой чешуей, по зеленым полям и лесам носятся красивые чудовища. Они останавливаются выпить бензину, элегантные господа в дорожных пальто торопливо улыбаются ребятишкам и опять несутся вихрем по черной глади.

А рабочие, сами они, сделав эти великолепные дороги, отшлифовав их после войны асфальтом, они сами не ездят, они тихо шагают по пыльной обочине, они толкают ногами камешки на боковой тропинке и молча жмутся в сторону, слыша повелительные гудки моторов.

В Германии сейчас есть четыреста тысяч людей, официально именуемых бродягами. Это безработные пролетарии: теперь самая отчаявшаяся, обнищавшая часть пролетариата.

Четыреста тысяч рабочих без крова и без хлеба бродят вдоль чудесных дорог Германии и просят милостыни и молят о ночлеге.

И еще – двести тысяч беспризорных детей…

Германия – милая страна, ее луга и холмы бегут под колесами, и города плывут мимо, измученные города, застывшие в воскресном полузабытьи, как неоконченная боль, как вопрос без ответа.

Потсдам – узенькие тротуары, казенные памятнички, готический шрифт на вывесках, старенькие, обнищавшие пенсионеры-чиновники на скамеечках у дворов.

Бранденбург – громадные корпуса автомобильных фабрик, и еще большие кирпичные громады – главная полицейская школа, монументальные казармы, откуда в тревожные дни мчатся в Берлин вооруженные до зубов тысячные отряды.

Магдебург – высокие башни, зубчатые стены, узкие улицы и рядом – прокопченные заводские переулки. Это был город рабочих, а сейчас – город безработных, большой город нищих, отчаявшихся людей, безмолвно ждущих своей участи.

Плауе, Бентин, Бург, Гальберштадт – чистенькие, поблекшие, захудалые городки; угловатые подростки на углах улиц, молчаливые, угрюмые рабочие семьи у дверей домов; они смотрят неподвижно и сурово, в их взгляде – ожидание вопроса и желание на него ответить.

И всюду – на перекрестках, у ворот городских садов, на лесных опушках – всюду маленькие, окруженные острым, пугливым вниманием, группки людей в коричневой холщовой форме.

У них совсем военный вид. Но не боевой.

У них все признаки войск. Но эти войска – не из настоящих солдат. Это не солдаты. У них взгляд не солдатский. Насупленный, притаенный, почти больной взгляд.

На рукаве гитлеровские люди носят повязку со свастикой – рогатым фашистским крестом. Напоминают санитаров. Желтые, заразные, тифозные санитары.

Эти санитары убивают людей больше всего по воскресеньям. Первое фашистское воскресенье рабочие назвали кровавым. Теперь каждое воскресенье – кровавое. К вечеру в Берлине будут цифры – сколько сегодня убито за весь день по всей Германии.

Фашистский террор сближает и соединяет рабочих. Это не теория. Это практика сегодняшнего дня. У гроба убитого коммуниста социал-демократические рабочие ставят свой почетный караул. Они надевают значки единого фронта. Так – повсюду. Социал-демократические бонзы – в священном гневе. Эти дни могут привести миллионы рабочих в ряды единого фронта. Но агитационная работа недостаточно сильна и непрерывна.

Коричневые громилы убивают не только рабочих. Много бомб взорвалось в дверях еврейских магазинов и контор. Озверелый антисемитизм, кровожадное хулиганство, какого не было в Германии почти сто лет. Еврейские религиозные общины, национальные организации протестовали против коричневых рубашек, печатали свои протесты в газетах.

Но вот двое людей в коричневой форме подъехали в автомобиле к подъезду ресторана Кемпинского – самого шикарного в Берлине. Владелец – еврей, владелец целого ресторанного треста, почтенное лицо в еврейской общине.

Швейцар отказался пропустить в зал людей, одетых в форму погромщиков. Он вежливо объяснил им, что боится взволновать сидящую в ресторане публику.

Штурмовики уехали, но по дороге позвонили хозяину, Кемпинскому, пожаловались. Один из гитлеровцев оказался бароном Медемом, начальником штурмового отряда.

Кемпинский извинился перед бароном. Он попросил его вернуться. Швейцара мгновенно сняли с работы и перевели в погреб – смотреть за ледником… Вот национальная солидарность буржуазии.

Солнце восходит по вертикали, воскресный день Германии в разгаре. Вдоль дорог, осторожно присев на траву, десятки миллионов людей разворачивают бумажные сверточки, медленно жуют ломтики хлеба, тонко промазанного маргарином. С первого числа цена на маргарин повышается, об этом уже писали. Ну что ж, придется еще тоньше намазывать.

У рек, у водоемов, у фонтанов – всюду, где только блестит вода, – густые, плотные кромки людей. На берегу Ваннского озера, в предместье Берлина, собралось сорок тысяч человек. Каждому досталось на песке ровно столько места, чтобы не задеть голой ногой соседа. И каждый примащивается так, чтобы поймать на бледное тело несколько лишних солнечных пучков.

Как тоскуют здесь по солнцу, по воде, по здоровью! Какое это желанное и несбыточное счастье! Рабочий не знает, что такое отпуск за счет предприятия. Отпуск имеют только безработные – отпуск и лечение голодом… Для того, кто работает, добраться в воскресенье к солнцу и к воде – это целая задача. Надо, высчитывая каждый пфенниг, два часа ехать, пока выберешься за городскую черту, потом заплатить за вход на пляж, за стакан холодной воды… И потом еще за загар.

Все мечтают загореть, все жаждут видеть свое тело бронзовым, здоровым. Но как это сделать за два часа? Продавцы разносят в голой толпе баночки с жирной ореховой мазью. Они восхваляют неслыханную мгновенность ее действия. Молоденькая работница долго колеблется между двух лотков. Мазь стоит столько же, сколько бутерброд. Лицо бледно от жары и усталости. Рука уже протянулась к хлебу с сыром, но отдернулась. Девушка взяла расплывшуюся, пахнущую керосином мазь. Она натерла и доверчиво подняла к солнцу худые ножки. Через час она шикарно пожелтеет, вернется домой, шатаясь от голодной тошноты, но гордая своим загаром. А наутро мазь сойдет сухими лишайными полосами.

Новая газетная волна кинулась из городов вдогонку за миллионами отдыхающих. Она осела здесь бумажной пеной вдоль берега. Многостраничные воскресные номера. Сегодня очень мало о Гитлере и о составе нового правительства. Репортеры и передовики, обозреватели и фельетонисты по-праздничному стрекочут, кружат, машут крылышками над отдыхающим читателем. Они колышут мечту о здоровье, о красоте, о возврате утраченных германским народом сил. Немцев побили на всемирной олимпиаде – вы подумайте только! А тут еще доктор Брахт со своим декретом о нравственности. Запрещает короткие купальные костюмы.

Вся германская печать сурово спорит с имперским комиссаром Пруссии доктором Брахтом по поводу его декрета. Весьма запальчив «Форвертс»: не в сюртуках же купаться! При Зеверинге ничего подобного не было. Вот вам плоды ухода социал-демократов от власти!

Спор о длине купальных костюмов отнял в воскресных газетах много места. Остальные столбцы густо прослоены документальным материалом об Оказе.

Вы не знаете, что такое Оказа? Как не стыдно! В Германии каждый гимназист, достигший переходного возраста, вполне осведомлен по этому предмету. О старших нечего и говорить.

«С доисторических времен и по сей день человечество лелеяло мечту о вечной молодости. Еще древние народы были поглощены поисками целебных трав и животных препаратов для длительного сохранения половой силы человека. Орех «кола»

служил диким народам в качестве возбуждающего средства. В древней Индии для восстановления утраченных старцами сил принимались как лекарство семенники тигров-самцов…»

Автор массовой брошюры об Оказе подымается на вершины социально-экономических утверждений. Он скорбит у бездны, в которую повергнута несчастная Германия.

«Сейчас, когда мы прошли через ад инфляции и дефляции, когда мы вошли в мировой хозяйственный кризис, страдания народа стали неслыханными. Сейчас абсолютно потентный человек является исключением, а относительно или вполне импотентный – правилом!»

Этот неизвестный автор – едва ли не самый читаемый сейчас в Германии. Его строки размножены в миллионах экземпляров, они кричат с журнальных и газетных страниц, они горят неоновым светом на крышах, они повторяются тысячами аптекарей и миллионами просто людей. И, как торжественный призыв праздничной литургии, звучат заключительные слова:

«Кто хочет сохранить юношескую мощь, кто хочет наверстать потерянное, кто быстро устает и не может долго держаться, тот пусть принимает Оказу!»

Надо глотать красивые, серебряного цвета таблетки по два раза в день. Как уверяют врачи в брошюре об Оказе, желанная мощь возвращается усталому, бессильному человеку иногда даже через три дня. Но это очень и очень редко. Самый маленький пакет Оказы содержит пятьдесят таблеток. Таких пакетов рекомендуется повторить шесть. Если чуда не произойдет, в этом случае брошюра рекомендует повторить весь курс сначала…

Но ведь чудо уже произошло. Отличный рекламный аппарат заставил громадную культурную страну передавать из уст в уста название дрянных жульнических пилюль. Усовершенствованный насос выкачивает миллионы марок – последние гроши измочаленного рабочего, мечтающего в серебряных таблетках заглотнуть обратно свои истраченные силы.

Воскресный день к концу – стада людей спешат обратно в каменные бастионы своего рабства. Передышка кончилась – была ли она сегодня вообще?.. Опять завертелась трескучая газетная мельница. Гитлер успел состряпать новое интервью с самим собой. Что его заботит теперь, – это единство его партии и возрастающая угроза коммунизма. Вот куда надо бросить теперь всю энергию! Он заверяет, что и не думал огорчаться неудачей переговоров с президентом. Правительственные круги заверяют, что и они не огорчаются… Выдающий себя за тигра фашистский козел еще не освежил, как в древней Индии, своей мужественностью увядших управителей.

А управляемые – они встречают новую неделю с тем, с чем кончили предыдущую, и позапрошлую, и много, много других недель…

2

Елка зажглась, она горит. Она не горит, она светит холодной белой гроздью восемнадцати огней. Огни – это и есть елка, потому что сама елка, хотя и существует, хотя и крепко приделана чугунной штангой к бетонной тумбе, – она не видна в черной и пустой темноте.

Елка горит белыми огнями на безлюдной площади. Никого нет вокруг елки, да и придет ли в голову самому одинокому, самому бездомному из множества одиноких и бездомных людей громадного города стоять здесь, у мертвого почерневшего дерева в талой луже на мостовой и глядеть – на что?

Елку зажгла полиция. Власти приказали раздобыть елки, поставить на площадях и оборудовать каждое дерево восемнадцатью электрическими лампочками, укрепленными на ветвях. Полиция исполнила. Об этом писали и газеты, отмечая заботы правительственных и муниципальных органов о наступающем празднике рождества.

Забот много, никогда со времени войны не был так тревожен конец года, никогда не была так сумрачна и тяжела зима, никогда так не хотелось семидесяти миллионам усталых, перенапряженных, полуголодных людей забыться и отдохнуть душой хоть на один день, на один вечер. Никогда это не было так трудно.

Полтора месяца трубили газеты и радио о том, что святки должны принести и принесут большое оживление в торговлю, в промышленность, что рождественские заказы сократят безработицу и поправят дела мелкого торговца. Купить подарок к празднику своим детям, жене, друзьям, самому себе, поддержать предпраздничную конъюнктуру – это было объявлено национальным долгом каждого немца. Кто не покупает, тот саботирует, тот потихоньку подрывает Третью империю.

Фабрики, мастерские, типографии, ювелирные, картонажные, кондитерские и белошвейные заведения наготовили горы всяческого добра, расставили в витринах и на прилавках, раскричали в плакатах, рекламах, в летучках. Чтобы публике легче было покупать, разрешили торговлю в последний воскресный день перед рождеством. Чтобы публике труднее было удержать при себе получку, закрыли сберегательные кассы и банки за два дня до праздника.

Подарки на елки все те же, что и в прошлые годы. Только с патриотической начинкой.

Рождественский дед из ваты имеет по животу надпись: «Германия, пробудись!» На кольцах, на фуфайках, на подушках, на зеркалах, на пудреницах, на сигарных коробках, на джемперах вышиты, выгравированы, вышлифованы, вычеканены свастики всевозможных размеров и строго установленного образца.

Игрушечные лавки предлагают сложные наборы оловянных штурмовиков, вооруженных пулеметиками, броневичками, бомбовозиками, крепостными пушечками, миноносочками и крохотными танками, на любую цену.

Есть и новинки специально к рождеству этого года. Штурмовой кинжал с надписью «Кровь и честь» разрешен в уменьшенной модели также и для гитлеровского союза молодежи. Его усиленно рекламируют в качестве достойного родительского подарка к светлому празднику мира и любви.

Очень занятны большие, коленкоровые и шагреневые, смотря по цене, папки с тисненой надписью золотом: «Кто моя прабабушка?» Каждая такая папка содержит несколько листов отличной пергаментной бумаги с готовыми отпечатанными анкетными вопросами о происхождении хозяина дома, его супруги и чад. Особый кармашек из голубого картона приспособлен для оправдательных документов, метрик, справок и выписок. Надо тщательным почерком заполнить все графы анкеты, вложить документы в кармашек и тогда положить папку на видном месте, чтобы гости, приходя, могли вместо устарелого семейного альбома с безответственными фотографиями дедушек и кузин знакомиться с точными данными происхождения своих хозяев.

Тут же около папок продаются небольшие изящные картотеки на сто и двести номеров в деревянных или картонных ящичках. Картотека называется «Кто мои знакомые?» Каждый приходящий в дом заполняет по просьбе хозяйки карточку, указывая арийское свое происхождение до четвертого колена по отцовской и материнской линии. В долгие зимние вечера у камина немецкое семейство может коротать часы, перебирая карточки с анкетными сведениями о друзьях и знакомых, сравнивая их предков между собой и делая из этого те или другие поучительные выводы.

Елочная мишура, блестки, нити, шары делаются уже не золотыми и серебряными, а более строгими, черно-бело-красных цветов. Христова звезда, стародавнее украшение на верхушке елки, вытеснена портретом Гитлера в виде прозрачного транспаранта, освещаемого изнутри свечкой. Самую елку один энергичный изобретатель додумался механизировать. В магазинах металлических изделий предлагают высокую никелированную штангу, от которой на шарнирах откидываются такие же штанги поменьше, – нечто вроде сучьев. От них, в свою очередь, отходят в обе стороны никельные стержни с крючками – ветки. Вечно нержавеющая, неломающаяся елка – незаменимый предмет в семейном быту для многолетнего пользования.

Но вечную елку не покупают. Рождественский клиент осторожно бродит по тротуару, смотрит в витрины, войти же в магазин опасается. Особенно в магазин небольшой, где он может рассчитывать на более пристальное внимание. Зайдешь купить мыла для стирки, а навяжут мужские духи «Фридрих Великий», о которых в рекламах сказано, что они «гармонируют с запахом сигары и передают на языке обоняния боевые традиции старой Пруссии, обновленные национал-социалистским движением». Отказаться от патриотических духов неудобно, даже опасно, потому что хозяин большой задира, он даже на вывеске написал: «Владелец – член партии Гелльмут Гетцке». А купишь флакон «Фридриха Великого» – не хватит на молоко для детей.

Потому малоимущая публика устремляется, хотя и вопреки официальным принципам, в большие универсальные магазины, принадлежащие евреям. Тут побольше народу, никто не пристает, можно выбрать и купить именно то, что хочешь.

Откуда в стране деньги для рождественских покупок? Как они появились?

Никак. Отчасти это – сбережения, которые каждая хозяйка выжимает целый год, обкрадывая свой собственный и своей семьи голодные желудки, и еще – из наградных, из новогодних авансов. На заводах наградных не бывает. Это – старая традиция торговых предприятий. В этом году, ссылаясь на кризис, множество хозяев лишили своих приказчиков наградных. Это вызвало бурю возмущения. Посыпались жалобы, протесты, ведь наградные – это составная часть заработной платы, на них служащий рассчитывает, их включают в свой бюджет, в ожидании их входят в долги. Фашистский совет профсоюзов сделал в канун рождества разъяснение: наградные к празднику весьма желательны, они хорошо рекомендуют предпринимателей. Но юридически это суть

добровольные подарки, и требовать их никто не имеет права. Никакой работодатель, лишивший своих служащих наградных, не может быть привлечен к суду.

Милый, милый Берлин, как ты осунулся, как постарел! Убавилось огней, убавилось машин, убавилось людей на улицах. И даже Курфюрстендамм, роскошная улица, которой немецкая столица пыталась соперничать с Елисейскими полями Парижа, теперь пустынна, уныла, провинциальна. На Фридрихштрассе закрылось множество магазинов. В свободных торговых помещениях толпятся странные кучки подозрительных людей. Здесь устроены копеечные рулетки для уголовной шпаны, рождественские стрелковые тиры, где мишенью служит бородатое чучело еврея, и здесь же астрологи в ситцевых мантиях, в высоких колпаках с кабалистическими знаками составляют каждому желающему его гороскоп – «правдивое и точное предсказание будущего на год (одна марка), на пять лет (три марки) и на всю жизнь (пять марок) согласно сочетанию звезд и священных планет Зодиака».

Астрологией и прочими магическими науками занимаются не только уличные фокусники в пустых магазинных помещениях. На страницах крупнейшей газеты «Кельнише цейтунг» профессор Гартман заверяет интеллигентного читателя, что «критически мыслящий философ не должен относиться к астрологической науке с предубеждением». Напротив того, «астрологию надо считать имманентным рычагом человеческой мысли». Сочетание звезд и планет раз навсегда предопределяет жизненный путь человека, и у самого человека нет почти никаких возможностей это предначертание изменить.

Не только астрология вынесена нынешними германскими учеными из тьмы средних веков и возрождена в Третьей империи. Серьезнейшие газеты, журналы и сборники толкуют о хиромантии, об алхимии. Тот же профессор Гартман утверждает, что древняя хиромантия должна быть сейчас восстановлена в новой, усовершенствованной форме, под названием «хирология»: каждый орган тела выражает часть человеческой души, и особенно руки. На правой руке запечатлены характерные свойства каждого человеческого индивидуума, на левой руке записаны в линиях его прошлое, настоящее и будущее.

Кроме хирологии, в Германии расцвела и трихирология, шикарная наука о жизненной кривой. Таковая кривая пронизывает, как оказывается, человеческую жизнь вдоль и поперек, туда и обратно. Ученые трихирологи выяснили достоверно, что все люди живут по периодам или ритмам. Мужской период – двадцать три дня, дамский – двадцать восемь дней. Есть еще и третий ритм – ни мужской, ни дамский, а присущий особым сверхчеловекам. Этот период называется солнечным комплексом и длится тридцать три дня. Весьма важную роль в бытовых и даже политических взаимоотношениях играет совпадение или несовпадение ритмов. Хитрые трихирологи успели выяснить, что между Гинденбургом и Гитлером существует полное совпадение ритмов и периодов во всех областях. А вот между Гитлером и фон Папеном совпадение далеко не во всем и далеко не полное… Тонкая наука трихирология!