Текст книги "Избранное"
Автор книги: Михаил Кольцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 38 страниц)
Утром выехал навстречу делегатам конгресса. В Беникарло, на берегу моря, на верандах туристского павильона, им предложен завтрак. Испанцы напрягли все силы, приготовили прекрасное меню, красиво сервировали, выставили отличные вина. Кругом цветы, голубое море, изобилие и нарядная красота Леванта. «Где же война? – изумляются гости. – Сплошная лирика, рай земной».
Из машины выходят и здороваются знакомые, друзья со всего света. Парижане, американцы, балканцы, русские. Они устали, но возбуждены. Жадно оглядываются кругом, расспрашивают испанских «старожилов», ловят детали, ревниво прислушиваются к разговорам, как бы не пропустить чего самого главного. Одни патетически взвинчены, – они требуют тут же дать им в руки винтовку или что-нибудь, чтобы они немедленно побежали сражаться. Другие воспринимают все окружающее в трагическом аспекте. Третья группа, наиболее уравновешенная, медлительно, как водолазы, из своих писательских скафандров разглядывают испанский водоворот и запасаются впечатлениями впрок. Четвертые воспринимают конгресс и обстановку вокруг него только в плане общественного служения, они озабочены своим выступлением, ходом и порядком заседаний, стенограммой, газетными отчетами.
Кто-то из делегатов привез книжку Андре Жида – уже вторую его книжку о СССР. Я перелистал – это уже открытая троцкистская брань и клевета. Он и не скрывает этого – открыто называет имена видных троцкистов и антисоветских деятелей, которые «любезно» предоставили материалы. А материалы эти – смесь догматически надерганных газетных вырезок и старых контрреволюционных анекдотов.
Конгресс открылся сегодня утром, официально и торжественно, в зале муниципалитета, в котором теперь заседает парламент. Глава правительства Хуан Негрин открыл конгресс краткой приветственной речью. Ему отвечал от имени писателей старейший делегат Мартин Андерсен Нексе. Старик немного не учел торжественности обстановки. Всю дорогу, в автомобиле, в пыли, в тропической жаре, он трясся в черном сюртуке, в тугой крахмальной манишке, с черным галстуком. Здесь же, на официальной церемонии, он предстал в расстегнутой рубашке без воротника, с седыми космами на широкой дряхлой груди. Кинооператоры были разочарованы, но зал дружно аплодировал живым, простым словам доброго старого Нексе. Негрин пригласил его в президиум и, передав председательствование, удалился.
Альварес дель Вайо, член Ассоциации писателей, участвовал в первом конгрессе, в Париже, как испанский эмигрант. Сейчас он получил свою делегатскую карточку, но приветствовал участников конгресса как генеральный военный комиссар.
– Наши бойцы передовых окопов учатся грамоте. Они дали клятву – ни одного безграмотного среди них. Они ваши союзники. Они читали в окопах пламенные слова Ромена Роллана и Генриха Манна. На братские призывы они отвечают своей кровью. Испанский народ хочет победить, и он победит. Он отбил врага у Мадрида и у Пособланко.
Альваресу дель Вайо от имени конгресса кратко отвечает председатель советской делегации Кольцов. Овации по адресу Советского Союза. Зал поет «Интернационал».
Председатель испанской Альянсы Хосе Бергамин говорит о культуре своей страны:
– Основная забота писателя – связь с другими людьми. В этой связи корни его существования. В этом смысл его жизни и работы. Связь писателя с другими людьми происходит во времени, и она осуществляется словом. Слово хрупко, и испанский народ называет одуванчик – цветок, жизнь которого зависит от дыхания, – «человеческим словом». Хрупкость человеческих слов бесспорна. Наш великий поэт Сервантес сказал о слове: «Оно должно быть одной ногой на губах, другой – между зубами». Слово не только сырье, над которым мы работаем, это наша связь с миром. Это утверждение нашего одиночества, и это вместе с тем отрицание нашей объединенности… В ощущении целостности времени, в ощущении движения вперед, в революционном сознании этого движения, этой связи прошлого с настоящим и настоящего с будущим – утверждение народа как человека и человека как народа… Вся испанская литература прошлых времен – свидетельство народных чаяний, порывов испанского народа к будущему. Все богатство испанской культуры, которая всегда была культурой народной, исходит от органической связи творцов культуры с чаяниями народа… Поглядите назад, на вершины испанской народной культуры – Сервантес, Кеведо, святая Тереса, Кальдерон, Лопе де Вега. Вы увидите, насколько они одиноки и вместе с тем насколько вросли они в толщу народа. Они – голос народа. Вся испанская литература написана кровью испанского народа. Лопе де Вега сказал: «Кровь кричит о правде в немых книгах». Эта же кровь теперь кричит о правде в немых жертвах. Кровь кричит в нашем Дон Кихоте, бессмертном Дон Кихоте. Это – вечное утверждение жизни против смерти. Вот почему наш народ, верный своим гуманитарным традициям, принял бой против смерти. В незабываемые июльские дни он своей кровью оправдал свои слова. Испанский народ спасает теперь человеческие ценности – в первую очередь братство – против человеческого эгоизма.
Сегодня же правительство чествовало конгресс обедом на пляже, в ресторане Лас Аренас. Здесь все было более непринужденно, впрочем тоже с речами. Говорил министр просвещения, затем Людвиг Ренн, Толстой, Эренбург. Писатели сидели вперемежку с министрами и военными, знакомились, беседовали и болтали. Анне Зегерс очень понравился плотный, добродушный испанец в очках, остроумный и веселый, к тому же изумительно говорящий по-немецки. Он давал ей справки и быстрые, живые характеристики испанцев, сидевших за столом. «А вы здесь какую должность занимаете?» – ласково спросила Анна, щуря близорукие глаза. «Я здесь председатель совета министров, я у вас выступал сегодня на конгрессе», – ответил Негрин.
К концу обеда, под аплодисменты, прибыла прямо из Барселоны запоздавшая часть конгресса. Английским писателям их правительство отказало в паспортах. Мальро взялся переправить эту группу и нескольких немцев-эмигрантов без особых формальностей в Испанию. Сейчас он не без эффекта ввел своих клиентов в зал. Под шум и аплодисменты он шепнул, мальчишески мне подмигнув: «Контрабандисты вас приветствуют».
Ночью город основательно бомбили, – возможно, что по случаю конгресса. Делегаты дрыхли мертвым сном после дороги и дневных переживаний. Так они могли проспать все. Я приказал телефонистке «Метрополя» разбудить немедленно всю мою делегацию и торжественно повел ее в подвал. Сирены выли, зенитная артиллерия стреляла непрестанно, звук – как будто раздирают огромные куски полотна. Издалека слышались глухие взрывы бомб. «Каково?» – спросил я тоном гостеприимного хозяина. Все были взволнованы и очень довольны. Вишневский спросил, какого веса бомбы. Но я не знал, какого они веса. Черт их знает, какой у них вес. Толстой сказал, что наплевать, какой вес, важно, что это бомбы. Он был великолепен в малиновой пижаме здесь в погребе.
Я уснул в хорошем настроении. Все-таки он состоялся, этот чертов конгресс, как ни интриговали против него.
Все идет хорошо.
<Полет в Москву>
…Одно из моих окон смотрит на Москву. По прямой линии, на северо-восток, отсюда только три с половиной тысячи километров. Сейчас уже сумерки, но я вижу всю линию до конца. Как часто пролетал я по ней взглядом!
Прямо перед окном на мостовой стоит кустарно сделанный броневик с громкоговорителем. В нем что-то налаживают. Кругом играют дети. Они сами не знают, насколько они голодны. Взрослые видят это по их отекшим лицам, по широким кругам под глазами, по синим маленьким пальцам. Раньше я им привозил из Валенсии леденцы – какая это была радость! Сейчас из Валенсии можно привезти только роскошные, яркие цветы, – но их не едят.
Линия пересекает город, усталый, продырявленный артиллерией, замусоренный, холодный, прекрасный. В сумерках, под дождем, в глухих орудийных раскатах он живет своей особенной, неповторимой жизнью, с трех сторон окруженный врагом. Женщины в черных шалях жмутся вдоль стены – очередь на оливковое масло.
На толкучем рынке Растро торгуют зажигалками, гребешками, ломаной мебелью (на растопку), золотым шитьем с придворных мундиров, сапожной мазью, старыми толедскими шпагами. Прямо напротив возвышается острый холм – Гора ангелов. С нее фашистские батареи дают каждые полчаса по выстрелу – иногда по толкучке, а чаще по центру города.
Во всей огромной гостинице «Флорида» остался один жилец – писатель Хемингуэй. Он греет свои бутерброды на электрической печке и пишет комедию. Вчера снаряд в который раз попал во «Флориду» и не разорвался; молоденькая уборщица принесла гранату и с некоторым беспокойством сказала: «Она еще совсем живая».
В пять часов уже очень темно. Снаружи, на улице, нельзя зажигать огни, поэтому Мадрид к Ноябрьскому дню устроил подземную иллюминацию. Станции метро – они здесь маленькие и сырые – украшены сегодня разноцветными лампочками, светящимися гербами Испании и Советского Союза. А в шесть начинаются представления в театрах. Здесь тесно, душно и весело. Три четверти зала – солдаты, остальные – матери с младенцами на руках. Танцовщицы стреляют кастаньетами, они поют о том, что мадридская диета оберегает стройность их фигур; комический певец просит у публики сигарету, ему отвечают добродушно: «Приходи к нам в траншею, накуришься».
В окопах готовятся к празднику. Готовятся по-разному: одни пишут плакаты и развешивают зеленые гирлянды, другие чистят пулеметы и закладывают новые мины.
Год назад королевские генералы вместе с выродками из иностранного легиона, вместе с наемной мавританской ордой, вместе с полчищами германских и итальянских фашистов подошли к стенам столицы Испании. Они хотели взять ее и взять непременно в годовщину Великого Октября. Вооруженный народ отстоял Мадрид. Фашисты сломали себе зубы о рабочие кварталы.
Прошел год – и враг не продвинулся внутрь Мадрида ни на шаг. Но он хочет пройти сюда! Мы ждем новых атак. Праздничная ночь будет ночью тревожной. Но Мадрид, усталый, голодный, окровавленный Мадрид верен республике, демократии, свободе, верен и благодарен своим друзьям. На арке Алкала, обращенной к северо-востоку, к Москве, издалека видны крупные портреты Ленина, Сталина, Ворошилова.
Линия выходит из города. Вот передовые окопы на Гвадалахаре, вот фашистская Сигуэнса, вот Сарагоса. Итальянские мундиры завоевателей на улицах, в кафе, «синие стрелы», «черные стрелы»…
Мы смотрим дальше – маленькая горная страна, исторически соединившая в себе три большие европейские культуры, еще не так давно она была самым мирным уголком буржуазной Европы, спасительным островком, убежищем для политических борцов, жертв и изгнанников реакций. А теперь? Теперь – нейтральнейший и благочестивейший г. Мотта, у кого в гостях сама Лига наций, закрывает глаза на то, что день и ночь военные заводы в окрестностях Женевы, Лозанны и Локарно выпускают и отправляют оружие и отравляющие вещества для Японии, для Балкан, для Франко…
И еще дальше. Южная Германия, безмолвные, некогда веселые баварские деревни, некогда живой, остроумный, талантливый Мюнхен. Здесь процветали художники, артисты, бродили толпы посетителей по выставкам, кипели споры об искусстве. Сейчас все упразднено. Сейчас здесь главная фашистская казарма, плац для гитлеровских парадов. Как быстро меняются репутации – кто сейчас при слове «Мюнхен» думает об искусстве?
Темны окна германских домов. Но всю ночь напролет будут гореть окна фабрик. В огромных цехах металлургических, литейных, орудийных, патронных заводов пылает, не затухая, пламя. Страна, еще не залечившая тяжелых ран прошлой войны, вновь обращена в чудовищную военную кузницу. Война – такова политика гитлеровской тирании. Не на Чехословакию ли будет направлен первый безумный удар – сюда, куда дальше летит взгляд, в Судеты, в левый конец узкой, длинной Чехословакии?
На карлсбадских и мариенбадских кислых водах, в чуланах у рестораторов и зубных врачей находят ящики с крупповским оружием, тайные радиостанции, листовки из Дрездена. Раньше чехословацкие «наци», когда их заставали врасплох, оправдывались, открещивались от Берлина, каялись, били себя в грудь. Теперь они обнаглели, ничего не отрицают, – наоборот, отвечают угрозами германской интервенции… Но полоса страха в Чехословакии кончается. Народ, армия, интеллигенция настроены твердо. Оборона от иноземного фашистского нашествия необходима, возможна, реальна. Пример беззащитной, неопытной Испании, ее полуторагодичное сопротивление завоевателям, прояснил мозги очень многим, кто раньше покорно и панически ждал, пока в Чехословакию придет беда…
Мы летим взглядом быстро, но уже глубокая ночь кругом. Во мраке и осенней стуже лежат деревни Польши, безработная, сумрачная Варшава.
Восемнадцать лет польскому государству, – а что «правительство полковников» дало своему народу? Никаких сговоров с Германией, никаких дипломатических, финансовых комбинаций и ухищрений не хватило, чтобы толкнуть колеса машин, расшевелить уснувшие станки, дать труд и кусок хлеба безработным. В тоскливом оцепенении ждут люди, села, города, когда прорвется эта затянувшаяся мука…
У Минска, к рассвету, мы проносимся над рубежом советской части мира. Здесь не спят, особенно сегодня. Светятся огни на пограничных заставах, праздничная суета в колхозных домах, последние флаги и плакаты довешивают на площадях и улицах белорусской столицы, и танкисты подъезжают на исходное для торжественного марша положение, и кавалерийские кони храпят и под расшитыми чепраками колышут бедрами, чистыми, бархатными, расчесанными в клетку.
Скорей, скорей! Вот Смоленск, высоко над Днепром, в знаменах; вот прямо из мадридского окна, глядя на северо-восток, вижу в утренней дымке, с юго-запада, Москву. По Можайскому шоссе мчатся машины. У Дорогомиловской заставы и дальше к центру строятся колонны демонстрантов. На Смоленской площади три тетеньки в белых фартуках, – ой, каких белых! – продают с грузовика горячие сосиски; вот бы сюда одну такую пару…
По Арбату уже ни пройти, ни проехать. Как подкрасили, подновили вывески! На них глядят лепестками детские радостные лица, такие счастливые, такие здоровые, какими еще не скоро станет худенькая, голодная детвора под мадридским окном.
Все дальше, по Воздвиженке, по Манежной площади, вижу вас, красноармейцы, командиры, рабочие, старые большевики, пионеры, московские девушки, милиционеры, студенты, – вижу со свежей «Правдой» в руках. Отлично вижу вас! И еще дальше – вечно молодые, верхом, вдвоем мчатся, как в годы боевые, Ворошилов с Буденным, и оркестры гремят встречу, и катится по столице красноармейское «ура»…
Михаил Кольцов[17]
Жизнь Кольцова рано оборвалась. Он не только не знал старости – для него едва лишь наступила зрелость. Но он успел написать столько, что его произведения могли бы заполнить много томов.
Почти двадцать лет подряд миллионы читателей «Правды», развертывая газетный лист, искали на привычном месте – в подвале или на угловых колонках вверху – фельетоны Кольцова, его разнообразные по теме, но всегда брызжущие юмором, резко сатирические очерки и зарисовки или то, что иногда называют «художественным репортажем».
Кольцов писал много, временами ежедневно, писал оперативно, прямо «в номер», но никогда не повторялся. У него был свой «кольцовский» стиль – не было стандарта. Он обладал богатейшим воображением, литературной изобретательностью и поэтому форма его фельетонов была неизменно гибкой.
«Правда» была его образовательной и политической школой. Она была и его родным домом. Кольцов прошел через все ступени редакционной работы – от рядового сотрудника до члена редакционной коллегии. Его облик сохраняется в памяти тех, кто знал его лично. Бывало, в коридорах редакции «Правды» издали видишь группу сотрудников, кого-то обступивших. Доносится веселый смех. Это значит, что Кольцов вернулся из постоянных разъездов и, как всегда, его рассказ сверкает меткими наблюдениями, острыми словечками, красочными образами, то шутливыми, то убийственными. А глаза при этом серьезные. И видно, что за шутками, за смехом уже формируется серьезный по мысли фельетон, в котором будет поднята важная проблема.
Во всей его фигуре, невысокой и подвижной, было изящество. Годы не старили его. И в легких движениях, и в жестах, и в выражении лица оставалось что-то мило мальчишеское, озорное. Он всегда готов был на смелые приключения, на неожиданные выдумки. Он был поэтом своего призвания – журналистики. И был верным, преданным работником «Правды». Работа в «Правде» облегчала ему ясное понимание политики партии и основ марксистско-ленинского мировоззрения. Социалистическая революция пленила его своей суровой пролетарской силой и правдой. Он занял свое место в рядах партии, чтобы не покидать его до последних дней жизни. «Правда» дала ему возможность точно знать, что является самым важным для данного момента, куда надо бить, что надо пропагандировать. «Правда» направляла его перо партийного публициста, учила партийной ответственности, честному обращению с острейшим оружием партии, тщательной проверке фактов, пониманию того, что надо различать, где ошибки своих советских людей, а где преступления классовых врагов.
Так создавалась советская школа фельетона, в которой Кольцов был одним из первых зачинателей, признанным мастером, учителем и другом молодежи, приходившей в газету с желанием стать «Кольцовыми», писать острые, нужные партии статьи, писать их ярко, интересно, оригинально, с веселым, если нужно, злым задором, без ругани и грубости, но, когда это требовалось, в высокой степени ядовито. Смеяться в печати умели многие, но никто из современников не превзошел Кольцова в богатстве оттенков смеха, а также в легкости и художественности языка.
В. И. Ленин назвал публицистов-коммунистов летописцами современности. Это летописцы особого рода. Они нисколько не похожи на пушкинского Пимена, который писал, не ведая ни жалости, ни гнева. Напротив, Ленин требовал от летописцев социалистической современности, чтобы они писали с гневом, с пламенной страстью, так, чтобы их писания помогали борющемуся пролетариату.
Кольцов был таким летописцем.
Современность неодолимо притягивала его. Он стремился не только наблюдать ее со стороны, но непременно участвовать в ней, быть в самой сутолоке событий, все видеть собственными глазами и уловить в виденном самое важное, характерное. Он всегда в разъездах: во время гражданской войны – на фронтах, в годы мирного строительства – на новых заводах, электростанциях, совхозах, стройках.
В острых и злых фельетонах он бичует все отсталое и косное, все, что мешает росту нового, что как репей пристает к нему, задерживает его развитие.
Кольцов всюду, на самых важных, решающих участках строительства и борьбы. На его глазах на подмосковных торфяных болотах закладывается и дает свет первенец советской электрификации – Шатурская электростанция. Он слышит первые взрывы на берегах Днепра – наступление на древние пороги. И он присутствует на торжественном заседании в Большом театре, когда на огромной карте огоньками вспыхивает ленинский план ГОЭЛРО… Волнующая героическая быль! Она запечатлена в очерках и фельетонах Кольцова. И это не только высокохудожественный репортаж, не только записи современника. Это и художественно-публицистическое раскрытие сил и задач коммунизма.
Так, чуть ли не все в основном строительство первых лет можно восстановить в памяти, проследить по очеркам Кольцова. Он исколесил всю страну, одним из первых журналистов наших облетал ее.
С тех пор прошли десятки лет. В перспективе нынешних масштабов, новейшей техники небольшим кажется нам размах того времени, робкими и неуверенными первые шаги. Социализм только вставал на ноги, только учился ходить. Даже гигант Днепрогэс никого сегодня удивить не может. И не это волнует теперь в очерках Кольцова, а то особенное очарование новизны, с каким родители встречают первого своего младенца. Эта радость ни с чем не сравнима. Эта любовь неповторима. И именно ею полны беглые записи Кольцова. Они лиричны и поэтичны в высшем смысле слова.
Фельетоны и очерки Кольцова об успехах социалистического строительства разрешали одну из задач, которые В. И. Ленин ставил перед советской печатью: ознакомление советского народа со всем новым, что рождается в новом труде, в новом обществе. Рядом с этой задачей была поставлена и другая: беспощадно искоренять, изобличать, преследовать, травить все отсталое, косное, чуждое, все, что мешает развитию социалистического хозяйства, социалистической культуры, морали, быта.
Завоевания социалистической культуры Кольцов противопоставляет дореволюционному бескультурью. Он считает своим прямым долгом советского журналиста уничтожать вековые пласты неграмотности, темноты, грязи, грубости. Его поистине угнетала та «обломовщина», которую, по слову Ленина, надо сдирать с обывателя, чтобы он стал советским гражданином. Фельетоны Кольцова против бескультурья, неряшливости, распущенности на производстве и в быту проникнуты гневом. Эксплуататорские классы еще не были выкорчеваны до конца, враги нового еще таились в многочисленных щелях нового, незавершенного социалистического здания, еще властны были над людьми самые заплесневелые предрассудки.
Кольцов бил наотмашь по этой гнили небольшими, остро отточенными фельетонами. Их неотразимая сила в меткости и лаконизме. Их популярность была чрезвычайно велика. Они заражали сатирическим убийственным смехом и гневной яростью, выраженной между строк.
Мишенью этих фельетонов были жулики разной масти, головотяпы, хищники, ротозеи, бюрократы, бездушные формалисты, карьеристы, подхалимы – вся нечисть, пытавшаяся «приспособиться» к новому строю. На ловца и зверь бежит. К Кольцову обращались со всех сторон. Ему писали, просили защиты и поддержки. Его разоблачительные фельетоны – это, пожалуй, картина того, как партия вела неустанную борьбу за очищение Советского государства и его аппарата от бюрократов, чинуш и ротозеев, по вине которых жулики и воры могли орудовать в советских учреждениях.
Эти фельетоны основаны на фактах, но они менее всего похожи на разукрашенные остроумием корреспонденции. Это небольшие художественно-сатирические новеллы. Талант автора в том, что, отправляясь от частного случая, иной раз и анекдотического, он ставит в самой краткой афористической форме общие и важнейшие проблемы советской культуры, советской морали.
Казалось бы, фельетоны этого рода в первую очередь осуждены на забвение. Происшествия были и прошли. Люди либо умерли, либо сошли со сцены. Некоторые, таких не мало, отбыли наказание по суду – частый финал фельетонов Кольцова. Однако в подавляющем большинстве своем эти фельетоны не кажутся устарелыми. Они не потеряли своего интереса. Их перечитываешь с литературным удовольствием.
И это не только оттого, что жулики и головотяпы во многих местах еще не перевелись у нас и борьба с ними не утратила своего значения; и не только оттого, что еще жив бюрократизм и еще здравствует матушка-волокита, а стало быть, еще жив и нужен острый, злой, изобличительный фельетон. Причина и в другом: в литературно-художественной ценности фельетонов, в их образности, в их легком привлекательном языке. Поражает мастерство Кольцова – писателя-публициста, газетчика-журналиста, владеющего кистью и красками художественного слова. Это делает его краткие фельетоны литературно-художественными миниатюрами, сатирическими новеллами, не теряющими своей притягательной силы и после того, как самый факт, положенный в основу новеллы, отжил свое время.
В большинстве фельетонов композиция, стиль, слог таковы, словно автор долго и тщательно отшлифовывал свои статьи перед сдачей в набор. А между тем многие из них продиктованы машинистке в поздние вечерние часы, сейчас же после того, как автор вернулся с собрания или только что приехал из далеких мест. В особенности замечательны «маленькие фельетоны» па 120–150 строк, газетные миниатюры, в которых Кольцов был непревзойденным мастером. Ни одного лишнего слова, но яркий сатирический образ, юмористическая запевка, факт изложены в телеграфном стиле так, что выявлены все характерные черты, суть дела и концовка, как завершающий удар шпаги – «ку-де-грас» – на языке фехтовальщиков. Фельетоны Кольцова восхищают изобилием его словаря, неистощимостью художественных образов. Язык их прост, доходчив. Кольцов словно разговаривает, беседует с читателем. Сверкающее остроумие и никакой натяжки, никаких поисков «словца», никакой погони за литературными эффектами.
В своих разоблачительных, сатирических фельетонах Кольцов – злой, колючий публицист. И перед нами совсем иной Кольцов в очерках и фельетонах, где речь идет о рабочем классе, о советском народе, о великой Коммунистической партии, о большевиках, о Ленине. Он улыбается дружески-шутливо. Он обнаруживает замечательную черту в своем облике публициста: лирику. Как тепло он пишет о рабочих, о героях гражданской войны, какая суровая, скрытая нежность в его зарисовках В. И. Ленина и какая скорбь в описании похорон вождя. Отдельные его очерки звучат как стихотворения в прозе.
Кольцов сам как будто боялся признаться в этом. К лицу ли боевому журналисту, писателю-сатирику тонкие поэтические чувства? Он лишь скупо, мимоходом, отдельными штрихами рисовал картины природы, но и эти штрихи говорят о незаурядном даровании художника, хотя Кольцов остается публицистом даже тогда, когда он зачарован сосновым бором, заснеженными елками, стынущим холодом северного моря. Поэтические образы несут свою «нагрузку». Они оформляют политическую картину.
«Утром было мало солнца и почти не было пыли. Петербург проснулся холодным, чистым, свежим. Шел лед с Ладожского озера. Нева дымилась туманом, деревья на Конногвардейском бульваре дрожали под ледяным потом росы, ранние прохожие зябко жались в легких пальто, пустые, упруго серели выбритые щеки тротуаров». Это фельетон «Пыль и солнце».
Радостное солнце пролетарского Первомая светит сквозь пыль мещанской толпы. Это выразительный образ первых месяцев революции.
«В семнадцатом году, в октябре, небо в Петрограде низкое, плотное и непрозрачное. Вечерами обложена земля сизой броней из металла». Так, с настроения суровой тревоги начинается очерк «Октябрь».
Кольцов – один из первых советских журналистов, отправившийся за советский рубеж для изучения жизни капиталистического мира. Для него это все новое, никогда не виденное. Он зорко подмечает черты национального пейзажа, ходит по улицам, посещает заседания парламентов и лавки купцов, мастерские ремесленников, он охотно вмешивается в толпу, сидит в трактире за стаканом вина с рабочими или крестьянами. Его жажда впечатлений велика, но он никогда, ни на минуту не забывает, зачем он попал в далекий и глухой угол испанской провинции, почему он сидит на хорах в английской палате общин, что привело его в кривые улочки турецкого городка. Чуткий к красоте природы Кольцов не задержится ни одной лишней минуты, чтобы залюбоваться горами, садами, фонтанами. Прежде всего он солдат советской журналистики. Он все оценивает с одной и единой точки зрения – с литературно-фронтовой. А фронт пролегает всюду.
Кольцов пишет путевые очерки. Но это не обычные описания того, что попадалось на глаза. Очерки по своей сути – это боевые, сатирические фельетоны. По улицам капиталистических городов бродит советский журналист с острым критическим взором, с определенным внутренним заданием: нащупать и определить все то, что говорит о слабостях, об обреченности старого мира, о его грехах и преступлениях, но так потом написать об этом, чтобы каждое слово было правдой, не подгонять факты к схеме, отобрать то, что важно, отбросить то, что случайно.
И все время он ощущает патриотическую гордость. Ею окрашены все его зарубежные очерки. Да, мы еще бедны, но будем богаче, чем вы. Мы уже сильны, но будем еще сильнее. Мы еще некультурны, но культура наша будет первой в мире. Соблазны больших городов, комфорт обслуживания не могут смягчить сатирическую злость Кольцова. Он в Западной Европе таков же, каким был Маяковский в Америке.
И всюду тянет Кольцова туда, где можно встретить простого человека и по душам поговорить с ним. Это нелегко сделать советскому журналисту и теперь. Несравненно труднее было двадцать с лишком лет назад. И тут приходили на помощь Кольцову его изобретательность и смелость, его любовь к приключениям и постоянное стремление все видеть собственными глазами. Под тяжелым гнетом капиталистической реакции он находит живые, подспудные родники революционной энергии, находит в низах общества горячие симпатии к социалистической революции, встречает искренних друзей Советской страны. И рассказы об этих встречах согреты теплом подлинного интернационализма.
Когда бы Кольцов ни путешествовал по странам капиталистического мира, советская социалистическая Родина была неотступно с ним, и всегда в сознании писателя возникало полемическое сопоставление «своего» с «чужим», ощущение внутреннего превосходства «своего» над «чужим». Его международные фельетоны не потеряли своей политической действенности. Они во многом остаются образцом этого публицистического жанра, и Кольцов остается в них нашим современником.
Михаил Ефимович Кольцов (1898–1942) родился в Киеве в трудовой семье. Литературные наклонности его обнаружились уже на школьной скамье в реальном училище. Он составлял сатирические листки, а его младший брат, впоследствии известный советский карикатурист Борис Ефимов делал смешные зарисовки для этих листков.
Рано проявился и темперамент будущего писателя-революционера. Кольцов вел постоянную борьбу с тупым школьным начальством, за что был исключен из училища. Он сдавал выпускные экзамены экстерном, после чего поступил в Петроградский психоневрологический институт.
Петроградский психоневрологический институт был в предвоенные и военные годы средоточием революционной студенческой молодежи. Никакой склонности к медицине у Кольцова не было, и он сразу окунулся в бурную студенческую среду, где кипели страстные дискуссии между большевиками и меньшевиками, между марксистами и народниками, между реалистами в литературе и искусстве и декадентами всех раскрасок. В Питере, в обстановке предгрозовых годов первой империалистической войны началась самостоятельная жизнь Кольцова. Он должен был учиться и добывать средства к жизни. Он узнал лишения и горький опыт пролетария умственного труда. И хотя политические его взгляды еще не сформировались тогда окончательно, но ему было не по пути с робкими обывателями и пустыми фразерами. Глубокая, жгучая ненависть к самодержавию, ко всему дворянско-буржуазному строю, к либеральной гнили толкали его влево, к рабочему классу, к подлинно революционной среде.
