Текст книги "Избранное"

Автор книги: Михаил Кольцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 38 страниц)

Колдуны, хироманты, хиро– и трихирологи добились в канун рождества Христова могущества и славы. А сама христианская церковь в Германии и ее паства – в глубоком развале и помрачении, какого не было пятьсот лет.

Великая религиозная смута прошла по всей стране. Католики пострадали от нее меньше – их сдерживают железная дисциплина, суровая централизация, хитрость и организаторские таланты папских генералов в рясах. Протестанты, лютеране очутились в состоянии глубокого, разрушающего кризиса.

Придя к власти, Гитлер и его партия решили навести порядок не только в земной, но и в небесной империи. Сразу была опорочена и запрещена библия, представляющая собой не что иное, как рекламную историю деяний разного рода и вида евреев, их путешествий, войн, побед и коммунального строительства. Но, идя дальше: Христос, ведь он не только еврейского происхождения, но и сам еврей по всем статьям. И учение его, следовательно, сплошь еврейское. Как быть? Национал-социалистские идеологи разошлись во мнениях.

Одна часть ученых решила отрицать иудейскую национальность Христа, оставив все остальное в целости. Христос не был евреем, вот и все. Не был, потому что это невозможно, нелепо, это не лезет ни в какие ворота. Без сомнения, это был чистый ариец и даже антисемит.

Другое течение выделило тезис о том, что германское рождество в отличие от всяких других рождеств не имеет ничего общего с рождением Христа, а является просто языческим праздником древнегерманских племен. Сама елка – вовсе не символ любви и примирения, а эмблема, перенесенная от военного культа священных огней. Да и вся христианская религия патриотического немца совершенно отлична от таковой у других народов.

Союз «германских христиан», покровительствуемый руководящими фашистскими кругами, вырос большим снежным комом и в два месяца захватил большинство немецких церквей. Руководитель союза, пастор Мюллер, назначенный на пост всегерманского епископа, официально заявил, что религия является подсобной частью национал-социализма и должна в своих проявлениях дополнять его пропаганду. Часть союза во главе с неким пастором Краузе провозгласила полный пересмотр всей христианской догмы вплоть до отмены креста, который чужд героической психологии немецкого народа своим обожествлением рабского страдания.

Наконец, группа виднейших интеллигентов-фашистов– граф Ревентлов, доктор Гауер и доктор Древе – предложила совсем новую религию, основанную на культе древнегерманского языческого идола Вотана.

Правительственное вмешательство в религиозную жизнь, реформа Библии и Евангелия вызвали сопротивление и ропот. В глухих деревнях и в городских небоскребах зло и испуганно шепчутся об антихристе, о конце мира и Страшном суде. Но власть крепко стоит на своем. В тысячах церквей священники во время службы поминают рядом с Христовым именем имя человека, недавно пришедшего к власти. К новому, тридцать четвертому году страна лишилась своего привычного бога с бледными руками и мягкой шелковистой бородкой, она получила новое краснощекое божество в коричневой рубашке с двумя клочками усов под носом. Божество строго смотрит из освещенного транспаранта на верхушке елки, оно кричит и ругается сипловатым басом из черной воронки громкоговорителя.

1 января 1934.

Берлин

Испанская весна

1

Город – но разве есть в Европе более торжественный и пышный?

Улицы – где вы найдете шире, красивее и чище?

Асфальтовые ленты, блистающие серой зеркальной гладью, разбросаны в солидной зелени парков и бульваров. Автомобили лучших марок мчатся спокойной гладкой рысью вдоль корректно причесанных пальмовых аллей. Они часто застывают, располагаются пестрыми группами на перекрестках, на чудесных круглых и овальных площадях, сочетаясь с монументами, со скульптурными изваяниями прославленных историей испанцев. На высоких пьедесталах стоят молочно-мраморные генералы, розово-гранитные полковники, бронзовые короли, принцы, дофины, поэты и литераторы, верхом на могучих лошадях или пешие, со шпагами, с лирами, со шляпами в руках. Трудно распределить их по рангу и значению; под каждым выгравирована надпись: «Г ению нашей нации». Сколько фигур, столько гениев. Площади и парки Мадрида – это роскошно изданный скульптурный прейскурант гениев разных времен и специальностей. Они отделаны свежей рамкой цветочных газонов, они демонстрируют благоденствие, великолепие, могущество, одаренность.

Дома – где в Европе вы увидите такие дома?!

Небоскребы по полтора десятка этажей громоздятся в каждом квартале центрального района. Они отважно рвутся в голубой воздух, они реют над городом множеством праздничных вымпелов на тонких флагштоках. И на крышах многоэтажных громад, на высоких башнях, на карнизах – в свою очередь, водружены исполинские мраморные группы – крылатые, хвостатые, символические. На высоте полутораста метров голые и тяжеловесные мраморные мужчины энергично погоняют лошадей, куда-то мчатся в римских колесницах. Куда?.. Все небоскребные здания принадлежат банкам. Стремительный бег колесниц по крышам обозначает преуспевание испанского государства под водительством больших и малых, отечественных и иностранных банковских предприятий. Банковский архитектурный стиль завладел городом. Новое, только что законченное роскошное здание министерства просвещения выполнено снаружи и изнутри, как грандиозный банк. В отделе средней школы ищешь ухом звон серебра. В канцелярии министра списки педагогов шуршат, как биржевые бюллетени. Это тем более трогательно, поскольку шестьдесят процентов испанского народа неграмотны.

Элегантная толпа до поздней ночи марширует по неправдоподобной ширине тротуаров, она располагается многотысячным бивуаком столиков перед входами в кафе, она поглощает лед, апельсины, раков и коктейли. В Мадриде обедают в десять вечера, все главные газеты выходят к этому часу. Для того чтобы и скульптурные красоты не пропадали зря, их ночью подсвечивают снизу прожекторами. Публика в полночь снабжена свежими продуктами искусства и просвещения, она видит себя на вершинах техники и культуры. Старые американки жалуются, правда, что в столице мало ощущается настоящая Испания, – но вот на краю тротуара

собрались энергические молодые люди с могучими бюстами и тонкими талиями. Цвет национального спорта представлен здесь лучшими специалистами. Знаменитые чемпионы выжидательно постукивают тросточками. Почтительная молодежь увивается вокруг них, мадридские бездельники с узко подбритыми усиками, в коротких пиджачках, в брюках пилой, – народ называет их презрительно «сеньоригос» за женственный облик и томные сутенерские манеры. Чемпионы отмахиваются от мошкары поклонников; они ждут, пока придет аподерадо – уполномоченный, предприниматель, – с предложением эффектно прикончить тихого двухгодовалого бычка на базарной площади маленького города.

Уже все площади и парки Мадрида заставлены мраморной рухлядью, уже все буквы алфавита насыщены именами национальных гениев. Но сейчас грядет новая волна. Королевский режим свергнут, страна сразу получила щедрое пополнение гениев, героев и великих людей.

Прямо жалко смотреть на мадридскую печать, до чего у нее полон рот хлопот. У фотографов вышел запас пластинок, у хроникеров не хватает больше эпитетов для передачи всех изумительных качеств деятелей нового режима. Хонорабилиссимо – честнейший, интеллехентиссимо – умнейший, иллюстриссимо– знаменитейший, – эти слова наборщики заготовляют с утра по нескольку десятков штук и ставят на отдельной верстатке, чтобы потом, когда придут отчеты о банкетах и интервью, только добирать имена.

Сколько имен, сколько мудрых, и храбрых, и преданных республике испанцев объявляется каждый вечер на политических банкетах. А самих банкетов сколько! Сокрушив диктатуру Примо Ривера и Беренгера, испанское общество получило долгожданную свободу банкетов. Они бушуют радостным ураганом эти банкеты. Шипит шампанское, стреляет магний, и наутро поперек всех газетных листов тянутся нескончаемые снимки снежных скатертей с хрусталем и цветами, обсаженных честнейшими фраками и преданнейшими республике смокингами.

На одном из последних банкетов в Палас-отеле благороднейший синьор Мельхиад Альварец, произнося речь с бокалом в руке, на полуслове умолк и в обморочном состоянии склонился головой на тарелки.

В другой стране это небольшое происшествие вызвало бы шутки. У нас упомянули бы столицу Латвии… Испанская же печать вышла с громадными портретами дона Мельхиада, с потрясающими статьями о том, что вот, мол, до чего доводят себя люди, денно и нощно изнуряющие себя думами и заботами о благе государства. Дон Мельхиад Альварец был при короле главой партии монархистов-реформистов. Он годами уговаривал своих друзей слева, республиканцев, ничего не предпринимать против монархии, – ведь того немногого, что они хотят изменить в Испании, можно добиться добром и от короля. Сейчас дон Мельхиад спешно организовал партию республиканцев-демократов. Ближайшая задача новой партии, – заявил он, – это повести работу среди наших правых друзей, среди сознательных, любящих родину монархистов, и убедить их ничего не предпринимать против республики. Ведь то немногое, что неприемлемо для монархистов в нынешней республике, можно вполне устранить мирным образом, путем воздействия на ныне существующее республиканское правительство.

2

Очень тесно стало в политической жизни Мадрида. В банкетные залы набилось много нового народу. А уходить – уходить не хочет никто.

После свержения самодержавия калужский полицмейстер телеграфировал председателю Думы Родзянке: «Тридцать лет состоя тайным революционером, имею честь поздравить ваше высокопревосходительство светлым праздником народной победы». Такие вещи вызывали только смех – ведь все-таки в дни февральской, буржуазной, так называемой бескровной, революции полицейский, бывший полицейский трусил показаться на улице даже в штатском платье.

Испанские полицмейстеры не трусят и не посылают временному правительству подхалимских телеграмм. Не видят в этом нужды. Фараон стоит на углу с тем же назидательным выражением лица. Его непосредственное и более высокое начальство, проезжая мимо, козыряет весело и ободряюще. Ведь даже официально было объявлено, что замене подлежат только высшие чиновники старого режима, весь состав государственных учреждений, и в первую очередь учреждений по охране порядка, остается на местах.

– Жандармерия? Но ведь это машина. Она слушается нас беспрекословно! Мы не боимся, мы спокойно опираемся на нее.

Это самоуверенный ответ синьора Асанья на мой вопрос о возможности восстановления монархии силами полиции и корпуса жандармов – «гардиа-сивиль».

Синьор Асанья, очеркист, театральный критик, рецензент художественных выставок, а ныне министр временного правительства, пожалуй, он прав. У него больше оснований тревожиться за плохо содержимую, скверно одетую, озлобленную грубым обращением, зараженную, как здесь говорят, «леворадикальными идеями» солдатскую массу, чем за тридцать тысяч откормленных, высоко оплачиваемых жандармов. Аристократия и банки в начале года организовали сбор для гардии-сивиль – в благодарность за кровавое подавление декабрьского республиканского восстания. Сейчас сумма достигла двух миллионов пезет – и под руководством военного министерства республики будет распределена среди бравых молодцов жандармов. Молодцы рады стараться – за последние дни жандармская машина стала работать на полный ход…

Значит, все по-старому в прекрасном городе Мадриде? То же, только еще веселее и красивее. Больше народу на улицах, шире идут газеты, бойче торгуют рестораторы.

Да… почти по-старому.

Вечером это незаметно. Но в пылающий полдень в красивом оскале мраморных домов зияют черные впадины.

У города-франта выбито много зубов. Это уродливо. Это немного страшно. В ровной челюсти улиц торчат обуглившиеся груды закопченного кирпича. Свернувшиеся от огня железные балки. Повсюду около пепелищ стоят небольшие толпы народу. Люди не убывают круглые сутки. Уже сколько дней прошло от майских пожаров – все еще стоят, все еще смотрят. Старичок патер тихо молится о прощении грехов неразумным поджигателям, толпа холодно наблюдает и его и развалины.

Кто поджигал?

Этот вопрос, в общем, замят.

Была попытка приписать все дело кучке коммунистов. Коммунисты, пока они не победили, всегда именуются кучкой.

«Кучка коммунистов, желая нанести удар новому республиканскому режиму…» – нет, ничего не получается.

Ведь все же знают, на улицах были десятки тысяч народу. Все знают, что в Мадриде, столице гораздо более католической, чем Рим, в Мадриде не нашлось ни одной верующей человечьей души из гражданского населения, которая вмешалась бы на защиту монастырей, вступила бы в бой, или в драку, или хоть в словесное препирательство с поджигателями. Религиозная испанка – разве известен в мире более надежный, более незыблемый многовековой оплот святой церкви? Испанки, старые и молодые, стояли около самого пламени, смотрели не отрываясь. Огонь отражался в их расширенных зрачках и будил чувства неслыханные, дерзкие, почти сладострастные.

Кучка коммунистов – но какая же кучка, если на всех улицах, и не только в Мадриде, а во многих городах большие толпы останавливали автомобили, требовали от шоферов опорожнить такси, и шоферы торопливо переливали бензин в ведра и сами тащили его к монастырям, очень бережно, чтобы не пролился зря, чтобы весь до капли пошел в дело, чтобы поджарились как надо премилостивая Санта-Тереза де вила и гнездо черных жирных кармелитов под ее сводами.

Коммунисты были в майские дни на улице, с массой. Они ничего не поджигали. Они пробовали организовать толпу действенными боевыми лозунгами, они провозглашали разоружение гардии-сивиль, изгнание монархистов, вооружение пролетариата. Им удалось построить демонстрацию в несколько тысяч человек и довести ее до плаца Майор. Но дальше этого успехи коммунистов в майские дни не пошли. На улицах бушевал приступ первичной ярости.

Чьей ярости? Народной.

Испанский народ, богомольный, благочестивый, коленопреклоненный, самое послушливое из стад господних, веками стоял с опущенными глазами перед католическим богом, под стражей собак Христовых, как сами себя называют иезуиты. Сегодня он поднял глаза, показал лицо – и такая ненависть, такая стихия гнева на этом лице, что угнетатели отпрянули в ужасе, собаки отбежали от стада и замерли, поджав хвосты. Некогда церковь сжигала на костре живых людей, а теперь люди сжигают эту мертвую и все еще хищную церковь!

После майских пожаров от правительства, возглавленного верными католиками Заморой и Маурой, следовало ожидать громких деклараций о неприкосновенности всего церковного в Испании, а от святых отцов – ливня проповедей и анафем. Но правительство испустило невнятное бормотание в противоположном направлении, нечто вроде декрета о свободе совести, без отделения церкви от государства. А монахи – они пока совсем молчат, у них сложные передвижки и перестановки, а кардинал Сегура, полпред папы в Испании, ко всеобщему недоумению, покинул в трудную минуту своих клиентов и управляет епархией из Рима.

Все это потому, что взрыв оказался непредвиденно большим. Пламя горящих зданий осветило большую опасность.

3

В Мадриде мало фабрик и заводов. Почти нет предместий и пригородов у этой странной и пышной столицы. Груда золота сложена в пустыне. За два километра от банковских дворцов и грохота метрополитена молчат и хмурятся безлюдные каменистые поля. В столице не осталось уже ни одного конного извозчика, а на полях – еще величайшей диковиной считается трактор. Для своего яркого лихорадочного цветения мраморный призрак – город – вытягивает скудные соки из тощей кастильской земли, из ее нищих угрюмых тружеников.

В Мадриде мало фабрик и заводов, но много трудящихся и порабощенных. Рабочие-строители, вчерашние крестьяне, собранны сюда десятками тысяч со всей Испании. Это они воздвигают многоэтажные дворцы с зеркальными окнами для банков, и ресторанов, и кабаре.

Днем их не видать – к ночи неспокойной толпой они приливают в жалкие дешевые таверны. Дрожа от усталости, протягивают свои медяки и с жестами пьяниц, обжигаясь, жадно, как спирт, глотают из пивных стопок жидкий кофе.

Их запавшие за день глаза вспыхивают еще раз, когда девушка в углу читает вполголоса газету.

Такая знакомая и понятная, совсем советская чернявая дивчина в комсомольской майке. Посади ее в Бобруйске на вокзале, никто не усомнится, многие подойдут и спросят: «Товарищ, где тут красный уголок?»

Испанская дивчина читает о том, что в Сан-Себастьяне гардиа-сивиль стреляла в беззащитную толпу женщин и ребят, пришедшую просить за арестованных забастовщиков. И что министр Маура выразил благодарность войскам. Она читает о том, что в Бильбао движется большая демонстрация с криками «долой буржуазную республику». О том, что в Сарагоссе рабочие двух заводов засели в предприятиях и вот уже который день не впускают хозяев. Министр Маура приказал применить штыки. Министр Маура и министр Ларго Кавальеро заявили также, что всякий рабочий, который будет требовать от хозяина прибавки без согласия государственного чиновника, подлежит суду, штрафу, тюрьме.

4

Министр Маура – это имя знает каждый. Андалузские плотники, астурииские каменщики начинают шуметь на всю таверну:

– Долой Мауру! Маига, по!

Десятого мая, при свете монастырских пожаров, на центральной, круглые сутки кипящей площади Пуэрта дель Соль, там, где лучами сходятся десять самых людных улиц, громадная толпа грозно гудела перед старым фасадом министерства внутренних дел. В окне показался министр, начал успокоительную речь. Ропот перешел в гул, в крик, потом в высокий безумный вопль, какой колышется в воздухе только на бое быков при виде распоротого рогами человечьего живота.

– Маура, но-о-о-о!..

Министр отшатнулся. Усики запрыгали на белом лице, как меловая маска Чаплина. Захлопнул окно, спустил занавеску. Ведь этот вопль вставал на Пуэрта дель Соль не впервые…

Двадцать три года назад по приказу королевского правительства был расстрелян радикальный вождь Франциско Феррер. После казни народ бушевал на том же месте, где сейчас. Гремели крики: «Маура, но!» Тогда это был королевский премьер-министр Антонио Маура, родной брат нынешнего республиканского правителя.

Шесть месяцев назад, после декабрьских расстрелов, на той же Пуэрта дель Соль опять слышно было «Маура, но!» Теперь это был Габриель Маура, министр последнего монархического правительства, родной брат сегодняшнего Мауры. Меняются режимы, уходят короли, а неистощимая семья все поставляет Испании ненавистных министров-усмирителей.

Но ничего не стоит на месте. Изменился состав толпы, приходящей воевать на старую Мадридскую площадь, изменились цели и условия борьбы, изменился весь мир вокруг площади.

С превеликим опозданием получили рабочий класс и крестьянство Испании свой девятьсот пятый год. Зато промежуток между пятым и семнадцатым пролетает, как мгновение. Каждый день, каждый час миллионы трудящихся узнают здесь драгоценную мудрость разочарования в том, что казалось пределом мечтаний.

Республика – это было здесь священным словом. Монархия – единственным злом.

В апреле на Пуэрта дель Соль в очумелой радости кружились хороводы простого народа, они раскупали республиканские фригийские колпаки и пели «Марсельезу», коверкая французские слова, за неимением испанского текста. Сегодня колпаки воспринимаются уже, как дурацкие.

Уже через два месяца после падения монархии рабочие и батраки в десятках городов и деревень начали спорить с военными силами буржуазной республики, перекликаются всеобщими местными забастовками, захватом фабрик и заводов, они сопротивляются военным силам буржуазной республики. Ну, что же, это хороший темп.

Острый запах аниса резкой алкогольной струей бежит из буфетной комнаты. Он вступает в борьбу с другими ароматами, вековыми владыками испанских носов: с тонкой горечью пригорелого оливкового масла; со сладким дурманом чеснока; с теплым удушьем гвоздики, приколотой в женских волосах. Все вместе, помноженное на потное дыхание огромной толпы, заставляет судорожно хвататься за горло. Но сегодня трепещет свежий ветерок с кастильских скал. Не ветерок, какой там ветерок – чуть ощутимое прохладное дыханьице в горячей печи, не остывающей за ночь. Ветерок не в силах погасить пламя свечи, но он часто гасит здесь человеческие жизни, валит в постель податливые, ослабленные вечной испариной тела. От ветерка мужчины чихают, кашляют, они надвигают ниже потрепанные береты, сильнее кутаются в цветные шерстяные шарфы. Они с ненавистью смотрят на сотни дешевых бумажных вееров, которыми женщины совершенно автоматически и бессознательно круглые часы колышут воздух. Дети сидят в рядах, занимая места на равных правах со взрослыми, – странные дети, бессонные и ясные в этот ночной час, когда их ровесники во всем свете давно спят. В остальном все по виду похоже на самое обычное рабочее собрание, в таком же помещении, как Каляевский театр с садом в Москве.

Полторы тысячи человек слушают докладчика жадно и с крайним напряжением. На таком собрании можно выступать ошибочно, неправильно, но нельзя говорить бессодержательно и бессвязно. Взаимодействие говорящего и слушателей идет в непрерывно четком ритме. Речь сама собой распадается на ряд отдельных абзацев, заключающих в себе каждый отдельную мысль. Зал слушает мысль до конца и принимает ее аплодисментами, либо отвергает молчанием, глухим шумом, ревом со свистками и стрельбой в воздух. Если слушать издалека, за стеной – полуторачасовая речь воспринимается, как двадцать промежутков тишины, ритмически прерываемых грохотом аплодисментов, свистом и выстрелами. Зато не может быть никаких недоразумений по поводу истолкования отношения аудитории к отдельным мыслям докладчика.

Сегодня оратор говорил о выборах в учредительное собрание. Он рассказал и доказал, что «кортес конституентес» будут представлять только помещиков, крупную и часть мелкой буржуазии. Рабочие, крестьяне, батраки не будут решать судьбу своей страны. Наоборот, те же угнетатели, что и при короле, будут вершить судьбами всех, кто работает. Те же, но уже с почетными титулами республиканцев, которые добыл для них народ.

Рабочие аплодируют. После удачных выражений люди вскакивают с мест и, торжествующе разводя руками, смотрят друг на друга с сияющими улыбками. Это радость культурно отсталых людей, когда они слышат то самое, о чем думали, но чему не могли подыскать ясного словесного выражения. Под конец слушатели врываются с овациями еще до конца мысли, которую развивал докладчик. Тогда он, улыбаясь, кивает головой, благодаря за понимание, и идет дальше. Наибольшие овации – при упоминании Советского Союза и во время критики министров-социалистов.

Такое собрание – новость для столицы. До сих пор большевики собирали большие митинги в морских портах Андалузии, на берегу Гвадалквивира, в се-вильских пригородах; они вели за собой десятки тысяч горняков Астурии, металлистов Бискайи, рыбаков Сан-Себастьяна. В самом Мадриде коммунистов считали слабой группкой, это было недалеко от истины. Строительные рабочие, трамвайщики, метрополитенщики совсем почти не участвовали в организованной жизни или дремали под спущенными занавесками социалистической профсоюзной организации. О большевиках было известно, что они где-то что-то мутят, но больше сидят в тюрьме и массой не овладели. Но вот четвертое избирательное собрание, созванное партией, – зал неизменно переполнен.

После доклада начинаются прения. Трое рабочих, один за другим, по десяти минут.

Первый оратор выражает свои сомнения по поводу того, стоит ли терять время и труды на участие коммунистов и вообще революционных рабочих и крестьян в выборах в учредительное собрание. Ведь докладчик здесь очень хорошо доказал, что в «кортес конституентес» хозяевами будут только угнетатели. Лучше было бы тогда совсем отвернуться от всей этой комедии, бойкотировать выборы.

Другой очень убедительно и сильно развивает мысль докладчика, пожалуй, лучше, чем сам докладчик, мысль о том, что в рабочем классе и среди крестьян есть еще много простаков, верящих в глупые игрушки, которые им суют в руки господа. Чтобы развеять все эти надежды до конца, чтобы показать всю выборную механику, чтобы разоблачить намерения буржуазии, – надо участвовать в выборах, а не прятаться от них. Принять этот первый вступительный бой в ожидании решающих.

Третий оратор говорит обо всем понемножку, из типа пожилых начитанных рабочих. Собрание слушает довольно равнодушно, оно бешено хлопает, когда старик предлагает правительству послать делегацию в Советский Союз – поучиться, как надо ликвидировать безработицу.

5

Четвертый оратор с самого же начала своей речи взрывает полторы тысячи бочек испанского динамиту, собранного в зале.

По виду он мало отличается от окружающих. Просто одетый рыжеватый парень, только лысое темя выдает зрелые годы. И улыбка – человека, много знающего, удовлетворенного своими знаниями и снисходительного к аудитории невежд.

6

Рыжеватый начинает с того, что рабочим, здесь на собрании, созванном коммунистической партией, следует узнать точку зрения также и социалистов на вопросы сегодняшнего дня. Он как секретарь союза железнодорожников берется с полным знанием дела дать эти разъяснения. Это тем более важно, что выступавший здесь первый докладчик настолько извратил и исказил…

Продолжением этих слов служит мелодичный, на высокой ноте свист всего зала. Собственно говоря, этот звук очень красив, ему нет похожего ни в какой стране; это не отдельные свистки и вообще не свист, это хрустально чистое пение множества мощных флейт. Сознание, что эта змеиная песня исходит из полутора тысяч враждебных человеческих уст, внушает леденящее чувство. Особенно страшны губы женщин. Эти пухлые яркие испанские губы сдвигаются в бледный твердый кружочек и вместе со зрачками остановившихся глаз составляют зловещее троеточие.

Социалист хочет продолжать, он что-то говорит, но непрерывный гладкий свист преграждает ему путь прозрачной непроницаемой стеной.

Это тоже новость, и не малая. Два месяца тому назад так посвистывали коммунистам. На них смотрели, как на неделикатных ворчливых гостей, омрачающих безмятежный праздник республиканской свободы. Немало пришлось поработать, чтобы разрушить недоверие, отвести обвинение в узости и в сектантстве, чтобы на равных правах с социалистами начать выступать на рабочих собраниях. Сейчас дела поворачиваются еще круче; уже меньшевика не хочет слушать рабочая масса.

Президиум собрания состоит целиком из руководителей компартии. Это обязывает к дипломатической вежливости. Председатель, худой, с измотанным рабочим лицом, Аройя, возвышает осипший голос в защиту прав оратора. Раз человеку предоставлено слово – пусть он скажет что хочет, – потом можно будет ему ответить.

Нет, зал не хочет ничего знать. Свист продолжается. Рыжеватый с независимым видом принимает позу человека, которому некуда спешить, который немного подождет, но своего добьется. Это вооружает зал. К свисту прибавляется бурное клокотание, оно

переливается в общий грозный ропот, в котором тонет увещевающий голос Аройи. Пиджак и воротничок отшелушились от председателя, струйки пота затекают на шею, подтяжки болтаются, как тросы от утерянного в бурю паруса.

7

Коммунист встает из-за стола президиума, чтобы вмешаться. Он кричит в зал, и его тонкое тело дрожит от высокого звука.

– Обрерос! Трабахадорес! Кампаньерос!.. Рабочие, труженики, товарищи!..

Он увещевает зал – как не стыдно срывать оратора на коммунистическом собрании! Надо дать ему высказаться. Пусть он выразит мнение наших врагов. Это будет даже полезно, чтобы легче было разобраться и добыть истину. Не то он пойдет потом хныкать, что социалистам затыкают рот.

Буйехоса знают все, это секретарь партии. Ему дружески кивают головой, он садится под аплодисменты и жестом показывает оратору продолжать.

Рыжеватый бодро возобновляет речь в сравнительной тишине. Он говорит, что, собственно, и не сомневался в том, что получит возможность высказать свою точку зрения. Ведь кто сидит в зале? Разве здесь сидят важные сеньоры? Нет, здесь сидят честные испанские рабочие. (В рядах примирительно кивают головами.) Рабочие, а также их верные жены, которые делят с ними радость, горе и невзгоды. (В рядах одобрительный ропот.) Так разве же рабочий с рабочим не найдет общего языка? Всегда найдет. (Возгласы «муи-бьен», доброжелательные улыбки.) Надо только относиться друг к другу с уважением, не обзывать ближнего бранными словами на том только основании, что ты не сходишься с ним во мнениях.

Аплодисменты! Меньшевик добился аплодисментов, и довольно дружных. Он пощекотал чувствительное место слушателей. Немецкий рабочий туговат на подъем там, где дело касается нарушения утрамбованной «благоприличной» буржуазной обстановки. Его испанские товарищи воспитаны хозяевами на лицемерии внешних церемоний; им, этим нищим, ограбленным и оплеванным труженикам, издавна вбиты в голову кавалерственные жесты богатых гидальго. Впрочем…

В следующую минуту рыжеватый совершает грубейшую ошибку.

8

Окрыленный аплодисментами, он считает аудиторию уже покоренной и хочет немедленно воспользоваться плодами победы. Он не мог выбрать для этого худшего пути.

Рыжеватый приводит пример несправедливого и нечестного политического выпада. Вот предыдущий оратор позволил себе сравнить министра-социалиста Ларго Кавальеро с пресловутой немецкой кровавой собакой Носке. Разве же можно позволять говорить такие вещи? Кто не знает товарища Кавальеро? Кто не знает, что он дважды рисковал жизнью для револю…

В секунду зал превращается в сборище обезумевших чертей. Вопли и грохот разъяренных полутора тысяч человек формируются в ужасающий ураган такой силы, что смятенное сознание машинально проверяет крепость потолка и стен – не разорвет ли их от звука. Исключая президиум, ни один человек в громадном помещении ничем не хочет ограничить поток своих чувств. Кричат и беснуются мужчины, надрываются женщины, орут, сжимая кулаки, подростки. Последующие пятнадцать минут проходят, как в немом кино, потому что общий рев топит все отдельные голоса.

Президиум сначала пробует просто переждать бурю. Объявлять перерыв нельзя – это значило бы, что социалист своей речью фактически сорвал собрание, созванное компартией. Измочаленный до конца Аройя бессильно размахивает своими подтяжками. Он кладет их наконец на стол – собранием пробует руководить Триллья. Тем временем гнев зала приобретает новый, конкретный характер. Толпа уплотняется подковой вокруг незадачливого меньшевика, вздумавшего защищать своего, ненавистного всем, министра. Тенденция подковы ясна. Рыжеватого хотят бить, если не хуже. Это именно тот момент, когда здесь начинают стрелять револьверы.