Текст книги "Избранное"
Автор книги: Михаил Кольцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 38 страниц)
– Значит, ничто не ново под луной!
– Ничто.
С философской покорностью судьбе он сгорбился над чашкой, утопил свой взгляд в маленькой черной пучине кофе.
25
– Но ведь за те сто лет, о которых вы говорите, мир переменился. За сто лет выросли новые классы. Создалась буржуазия, которой не было во время восстаний против Иосифа Бонапарта. Вырастая и оформляясь как класс, она вела бои за свои права и постепенно завоевала их, хотя вам кажется, будто все сто лет стояло на месте. А потом стал отвердевать и следующий исторический класс – пролетариат. Он был до последнего времени распылен, его разлагали анархисты, но всему приходит конец, теперь рабочая масса выходит на правильный путь, пролетариат приступает к выполнению своего долга в Испании. И, наконец, ведь все испанские революции девятнадцатого столетия проходили без настоящей, острой постановки аграрного вопроса. Сейчас, когда в Испании есть партия своих большевиков, она свяжет революционные стремления порабощенного крестьянства с движением батраков и фабричнозаводского пролетариата, – это будет уже нечто иное, чем старые беспомощные вопли: «Долой Иосифа, да здравствует Фердинанд! Долой Фердинанда, да здравствует Изабелла! Долой Изабеллу, да здравствует Карлос!»
Кофейный философ кисло усмехнулся.
– Это уже чисто московский разговор. Конечно, если золото Кремля прольется на нашу нищую землю – на ней могут вырасти кое-где Советы. Но это будет чужеземный фрукт. Это будет не испанская революция, а русская революция в Испании.
– Вы не оригинальны и клевещете на свой народ. Сто лет назад, когда испанские крестьяне восставали против своих феодальных мучителей, английская печать приписывала это тоже «русским интриганам». Тогда в интригах обвиняли не Коминтерн, а царское правительство. Бегут годы, плывут десятилетия, меняются века. Приходят на смену друг другу новые классы, меняются общественные отношения. Сейчас в Испании начались большие дела; новый, окрепший, окрыленный своей ненавистью класс штурмует истлевшее, быстро оседающее социальное здание вашей страны. Он ждет помощи, он ищет культурных сил, боевых попутчиков. А вы – и в вашем лице испанские интеллигентские сливки – вы отсиживаетесь в лакейской, вы трусливо жмуритесь от шума улицы и старчески шамкаете насчет того, что, мол, всякое бывало! Подождите, ураган ворвется во все щели – вы не спрячетесь здесь, на бульваре Реколетто!
Знаток испанской истории погрустнел. Он взглянул на меня недоброжелательно – как на человека, грубо открывающего дверь с ненастной улицы в уютную, чистую комнатку. Он перестал спорить. И, повинуясь неожиданным предчувствиям, заказал лишнюю чашечку кофе. На всякий случай – вдруг его не станет, этого чудесного бразильского кофе.
1933
Димитров обвиняет
Это было в памятные дни тревожной осени 1933 года. Захватившие за полгода до этого власть германские фашисты предприняли тогда грубую морально-политическую диверсию. Они организовали в Лейпциге комедию суда над группой деятелей рабочего движения, обвиняя их в поджоге рейхстага, – этот поджог, как ныне всем известно, был учинен самими фашистами, которым требовался предлог для объявления чрезвычайного положения, что облегчило фашистский переворот.
Люди старшего поколения хорошо помнят волнующие дни лейпцигского процесса, в ходе которого схваченный гитлеровцами в Берлине и посаженный ими на скамью подсудимых великий деятель революционного движения Георгий Димитров из обвиняемого превратился в обвинителя. Фашистские судьи оказались бессильны помешать ему разоблачить заговор Гитлера. Больше того, разоблаченные Димитровым и заклейменные мировым общественным мнением, они были вынуждены освободить своих узников.
Лейпцигский процесс на протяжении нескольких месяцев приковывал к себе внимание во всем мире. Борцы против фашизма в те дни организовали повсюду широчайшую кампанию в поддержку товарища Димитрова и других деятелей рабочего движения, посаженных фашистами на скамью подсудимых. В Париже, а затем в Лондоне прогрессивными общественными деятелями и юристами был организован заочный контрпроцесс над подлинными виновниками поджога рейхстага – Гитлером, Герингом и их бандой. Знаменитая «Коричневая книга», сборник неопровержимых документов и свидетельств, собранных антифашистами, вошла в историю.
В те бурные дни Михаил Кольцов с присущей ему энергией активно участвовал в этой большой идеологической битве против фашизма. Вначале он попытался проникнуть в Лейпциг на процесс, – ему отказали в визе. Тогда он умчался в Прагу, чтобы оттуда, используя сведения, поступавшие из Германии, освещать процесс в «Правде», – к этим дням относятся его краткие, но неизменно яркие, отмеченные печатью кольцовского публицистического таланта корреспонденции с пометкой «По телефону через Прагу от нашего специального корреспондента». Еще несколько дней, и Кольцов пишет уже из Парижа. Он не только пишет, – огромное время у него отнимает активная общественная деятельность. Вместе с другими антифашистами Кольцов самоотверженно воюет против фашистских клеветников и дезинформаторов, разоблачает преступника Геринга и его подручных, участвует в подготовке контрпроцесса.
Михаилу Кольцову не хватало времени, чтобы обобщить накопленные им в этой борьбе впечатления в виде развернутого художественного, публицистического повествования, как это он делал в иных случаях. Но и те газетные, краткие, почти ежедневные сообщения, которые сохранились на страницах «Правды», создают широкую, волнующую картину тех памятных дней, донося до читателя живой, неподдельный дух времени.
Мы воспроизводим здесь почти полностью этот газетный дневник эпохи, строчки которого звучат и ныне, как пулеметные очереди страстного публициста большевика, метко разящие фашизм.
Ю. Жуков
Беспримерное зрелище
23 сентября 1933 года
Спокон веку принято сравнивать с театральным представлением всякий нечестно сфабрикованный судебный процесс, используемый для политических провокаций и обмана широкой публики. Но представления бывают разные. По-разному весело бывает в зрительном зале, на сцене и за кулисами.
Трагическая пьеса, какую вздумали поставить и разыграть на подмостках Верховного суда в Лейпциге, пугает и нервирует прежде всего самих постановщиков.
Оттого еще за два дня до начала суда город превращен в вооруженный лагерь. Легионы полиции, жандармов, штурмовиков, непрерывным потоком движутся по улицам на грузовиках и в автомобилях, мотоциклах, в конном и пешем строю.
Из боковых улиц выходят на главные угрюмые процессии обтрепанных людей и плачущих женщин в тесном кольце полицейских винтовок. Это – жертвы новых и новых облав в рабочих кварталах. Совершенно фантастическое число арестов произведено среди рабочих-печатников. Это понятно: Лейпциг – мировой типографский центр. Наперекор всем ухищрениям и кровавым расправам фашистских палачей Лейпциг оказался к моменту процесса наводненным боевыми листовками компартии, разоблачающими смысл судебного обмана и подлинных поджигателей рейхстага. На многих перекрестках ночью появились революционные надписи.
Надо удивляться силе классового мужества неведомых подпольных смельчаков, рисковавших жизнью буквально за каждую букву своих надписей в этом городе, прослоенном полицией, шпионами, вооруженными погромщиками.
Даже обладателей входных билетов в зал заседания суда, стократно проверенных и профильтрованных заранее, – даже их подвергают поголовному личному обыску при входе. Случай единственный за всю всемирную историю судебных процессов от царя Соломона!..
Ван-дер-Люббе в синем арестантском платье, с кандалами на руках тупо, неподвижно смотрит себе под ноги. Медленно поворачивая дегенеративное лицо, тяжело подыскивая слова, Ван-дер-Люббе отвечает на вопросы.
Какое жалкое, страшное впечатление производит этот человеческий подонок, на котором фашистская юстиция хочет построить ответственнейший политический процесс! Каким убогим цинизмом надо обладать, чтобы посадить рядом с этим бандитом четырех заслуженных революционных бойцов!
Председатель готов на любые уступки. Пусть Ван-дер-Люббе не состоял в партии. Может быть, он сочувствовал коммунизму? Или все-таки интересовался подобными идеями? Председатель готов на немногое. Но дело совсем не подвигается.
Зал тоскливо прислушивается. Какая в самом деле страшная задача – превратить жалкого полицейского подкидыша в центральную оперативную фигуру «коммунистического заговора»!
Недаром в конце первого дня процесса председатель Бюнгер предлагает растерянному голландцу «хорошенько подумать», – по-видимому, с тем, чтобы завтра сказать, что он все-таки связан, если не с коммунистами, то с коммунизмом.
Фашистские уши голландского провокатора прикрыты лейпцигским трибуналом. Прикрыты плохо. Торчат напоказ всему миру.
Обвинение идет от провала к провалу
25 сентября
Третий день процесса – третий день нарастающего скандального провала обвинения начинается повальной проверкой всех присутствующих в зале. Личному обыску подвергаются также поголовно все журналисты, в особенности представители иностранных газет. Протесты не помогают. Секретариат суда отвечает, что это делается… для «общей безопасности».
Эта полицейская мера, лишний раз свидетельствующая о растерянности организаторов процесса, все же не спасает обвинение от провалов, следующих один за другим.
Показания Димитрова, его великолепное мужество пролетарского революционера сразу выбивают из колеи фашистское судилище. Какая это потрясающая картина: с одной стороны, откормленное, вооруженное до зубов, торжественно разодетое, расшитое золотом полчище тюремщиков и палачей; с другой стороны – человек с мертвенно бледным лицом, на котором светятся умные, насмешливые, спокойные глаза. С каким достоинством и превосходством отвечает он нервозному председателю в шелковой мантии! Как дергается на кресле г. Бюнгер после каждого слова своего беззащитного пленника!
Когда Димитров заявляет, что «взрыв Софийского собора был совершен не коммунистами, а болгарским правительством, и подобным же образом теперь поступают в Г ермании», – председатель нервно прерывает Димитрова.
Не обращая внимания на угрозы председателя, Димитров громко заявляет: «В течение шести месяцев меня держали без всякой вины в тюрьме закованным в кандалы».
Категорически отвергая обвинение в участии в поджоге рейхстага, Димитров разоблачает метод предварительного следствия, заявляя, что германские власти пытались собрать обвинительный материал против него, нагромоздив одну фальшивку на другую. «Компартия, – говорит Димитров, – отвергает индивидуальный террор».
Не случайно отмечает вся иностранная печать, что Димитров явно не питает никакого уважения к фашистскому судилищу. Не обвиняемым, а обвинителем выглядит Димитров, когда он прерывает прокурора во время чтения обвинительного акта и заявляет, что сегодня он только впервые слышит большинство обвинений, содержащихся в обвинительном акте.
Димитров разоблачает также комедию «защиты», заявляя, что Тейхерт – официальный защитник Димитрова – ничего не предпринял для получения необходимых материалов для защиты. Тейхерту нечего возразить Димитрову. Он мямлит что-то невразумительное о том, что он собирал лишь «такой материал, который ему казался лишь необходимым».
Насколько затруднительно положение организаторов лейпцигского процесса, можно судить по пущенной германскими источниками версии о возможности отсрочки процесса ввиду… неудовлетворительного состояния здоровья Ван-дер-Люббе, неожиданно потерявшего аппетит.
Сейчас трудно еще сказать, что побудило организаторов процесса лишить Ван-дер-Люббе аппетита: стремление ли прекратить вообще всю эту незадачливую инсценировку или желание выиграть время. Так или иначе, но режиссура лейпцигского судилища стоит перед неприятным выбором: либо пойти на полный провал, отказавшись от продолжения процесса, либо пойти на цепь следующих один за другим провалов в случае продолжения процесса.
Новые разоблачения тов. Димитрова
27 сентября
Новый порядок допроса Ван-дер-Люббе, введенный с сегодняшнего дня, вызывает всеобщее удивление международной печати. Главный обвиняемый отныне ничего не говорит сам, а только слушает, что за него показывают полиция и официальные «свидетели». При этом ему предоставляется делать свои «реплики»: кивать головой положительно или отрицательно.
При таком методе допроса теряются последние возможности получить от Ван-дер-Люббе какие-либо заявления из его собственных уст.
Сегодня суд «допросил» полицейского комиссара и следователей, допрашивавших Ван-дер-Люббе на предварительном следствии. Эти показания, конечно, полностью совпадают с официальными материалами следствия.
Перед началом допроса разыгрывается любопытная сцена. Судебные власти разрешили одному шведскому врачу и корреспонденту амстердамской газеты «Телеграф» посетить Ван-дер-Люббе в тюрьме. Выступив в качестве «свидетелей», эти лица показали, между прочим, что с Ван-дер-Люббе тюремные власти обходятся «лучше, чем с другими заключенными».
Полицейский Гейзиг вторично повествует о том, что говорил Ван-дер-Люббе в ходе предварительного следствия. Гейзиг утверждает, якобы Ван-дер-Люббе высказывал «коммунистические тенденции».
Полицейский Цирпиус говорит, что Ван-дер-Люббе произвел инкриминируемые ему поджоги один.
Третий полицейский, выступающий в роли свидетеля, Маровский, утверждает, в противовес общеизвестным фактам, будто бы Ван-дер-Люббе заявлял на допросе, что он «коммунист». При этом он добавляет, якобы Ван-дер-Люббе называл ему фамилии отдельных коммунистических депутатов германского рейхстага.
Суд с радостью воспринимает эту удивительную «улику». Но в дело вмешивается Димитров, задающий вопрос Маровскому: «С какого времени приглашался на допросы Ван-дер-Люббе переводчик?»
По предложению фашистского «защитника» Зака председатель суда Бюнгер спрашивает Димитрова о цели этого вопроса. Димитров возражает: «Потому что при моих допросах с самого начала присутствовал «переводчик», хотя я хорошо знаю немецкий язык».
Тов. Димитров спрашивает дальше:
«Спрашивал ли Маровский Ван-дер-Люббе на допросе обо мне?»
Маровский вынужден сделать признание:
«Я не называл имен. Но я показывал Ван-дер-Люббе фотографии остальных обвиняемых, и он утверждал, что этих людей не знает».
Взбешенный председатель Бюнгер вопит истерическим голосом:
«Димитров! Мое терпение исчерпано! Лишаю вас права задавать вопросы свидетелям!»
Вчера вечером находящиеся в Лейпциге высшие чиновники германского министерства пропаганды собрали всех представителей германской печати, присутствующих на процессе. Они категорически запретили им давать какие-либо комментарии к судебным отчетам. Начальство приказало излагать эти отчеты «сдержанно».
По-видимому, в целях подобной «сдержанности» корреспондентам запрещено передавать реплики подсудимых, особенно Димитрова.
Полное разоблачение фальсификации
предварительного следствия
29 сентября
Один за другим маршируют перед судейским столом свидетели обвинения. Тридцать человек были допрошены в течение вчерашнего дня.
Кого только не нахватала полиция в качестве подтверждения своей провокации! Кого только не приволокли сюда! Мелкие шпики, лавочники, случайные очевидцы каких-то предыдущих пожаров, вообще очевидцы… те самые, про которых давно уже сказано: «Врет, как очевидец».
Свидетели Франк (руководитель отдела общественного призрения в Нейкельне), Пфейфер (содержатель пивной) и некто Панкнин должны «осветить» историю с поджогом дома общественного призрения в Нейкельне, который инкриминируется Ван-дер-Люббе, а также установить «связь Ван-дер-Люббе с коммунистическими рабочими», с которыми он якобы встречался в доме общественного призрения и в пивной Пфейфера.
Судья Бюнгер мягок и ласков. Свидетелей из шпиков он не ограничивает временем. Наоборот, он поощряет их бесстыдное вранье. Особенно подробные показания дает Франк. Задача Франка совершенно очевидна: он должен поразить суд и аудиторию разоблачением «ужасных планов» коммунистов.
В пылу усердия Франк неожиданно проговаривается и раскрывает свое лицо провокатора. Он сам рассказывает о своей связи с неким Гинце, который вращался среди коммунистических рабочих и регулярно доносил Франку о «коммунистических планах». Кстати сказать, имя самого Гинца также числится в списках свидетелей лейпцигского процесса.
Разбитый миф о «партбилете» Ван-дер-Люббе
Из показаний допрошенных после Франка свидетелей из состава околофашистского актива заслуживают особого интереса показания свидетелей Пфейфера и Панкнина. Задача этих свидетелей – доказать, что Ван-дер-Люббе был коммунистом. Показания же их с полной очевидностью устанавливают, что у Ван-дер-Люббе не было никакого партийного билета.
Пфейфер содержал пивную, в которой якобы встречались коммунисты. На суде Пфейфер заявляет, что у него было впечатление, что Ван-дер-Люббе коммунист. Однако, когда он потребовал, чтобы Ван-дер-Люббе показал ему партбилет, у последнего такового не оказалось.
Вообще из показаний Пфейфера вытекает, что у него были с Ван-дер-Люббе какие-то другие отношения. Пфейфер рассказывает, что, когда (22 февраля) Ван-дер-Люббе зашел в пивную (его туда привел национал-социалистский шпик Янике), Пфейфер дал ему пальто, шапку и угостил кофе с бутербродами. Ван-дер-Люббе будто бы сказал Пфейферу, что он голландский коммунист и что надо бороться с фашизмом.
Судья Бюнгер, обрадовавшись этим словам Пфейфера, спрашивает, говорил ли Ван-дер-Люббе, что нужно принять решительные меры?
Пфейфер отвечает нерешительно: «Да».
Председатель тогда спрашивает Пфейфера, хорошо ли он знал Ван-дер-Люббе, и Пфейфер неожиданно с ужасом заявляет: «Я не имел ничего общего с этим человеком и ужасным преступлением» (то есть поджогом рейхстага).
Все здание показаний Пфейфера рушится.
Точно так же разваливаются, как карточный домик, показания Панкнина. Панкнин вначале держится храбро и рассказывает, что Ван-дер-Люббе вел с ним «революционные разговоры» и что во время одного из таких разговоров Ван-дер-Люббе вынул из кармана какую-то красную книжку.
Бюнгер опять схватывается и с надеждой спрашивает, не был ли это членский билет компартии. На это Панкнин отвечает: «Нет, этого я не видел».
Во время допроса Панкнина Торглер задает ему вопрос, к какой партии принадлежал Панкнин в феврале.
«К народной партии», – отвечает Панкнин.
Страшный контраст
Страшным контрастом к веренице шпиков служит появление рабочего Цахова, взятого прямо из концентрационного лагеря. Видимо, национал-социалистские палачи считали, что полугодом пыток и истязаний Цахов достаточно приготовлен для роли лжесвидетеля. На деле из показа «раскаявшегося» рабочего получился скандальный показ ужасов фашистских застенков.
Озираясь, как затравленный зверь, исхудалый Цахов еле слышно произносит слова, которые он, видимо, привык повторять под ударами палок.
«Я действительно однажды сказал: печально, что штурмовики убивают и лупят людей. Этого не надо было говорить. Я больше никогда не буду говорить таких слов».
Его прерывают вопросом: «Правда ли, что вы свели Ван-дер-Люббе с коммунистами?»
Цахов поднимает тяжелый прибитый взгляд.
«Нет. Ведь я едва-едва знал даже лицо Ван-дер-Люббе. О пожаре я нигде ни с кем никогда не говорил…»
Цахова быстро уводят обратно в застенок. Зал молча переглядывается. Всем ясно, что ждет свидетеля Цахова.
Путаница лжи и противоречии
30 сентября
Лейпцигский процесс прерван на четыре дня. Формальные причины перерыва смехотворны. Всем ясны настоящие причины остановки судилища.
Речь идет о коренной переделке всей постановки суда, о перетасовке и смене еще недопрошенных свидетелей, об «инструктивной работе» с самими судьями, оказавшимися не на высоте.
Разница между материалами, подобранными полицией на предварительном следствии, и картиной, раскрывшейся при открытом разбирательстве, оказалась настолько скандальной, что каждый час заседания только усугубляет провал процесса. В этом отношении исключительно характерным оказался вчерашний вторичный допрос Ван-дер-Люббе.
Как известно, Ван-дер-Люббе опять обманул ожидания председателя суда, и поэтому председатель вернулся к старому методу допроса: председатель зачитывал протоколы предварительного следствия, а Ван-дер-Люббе, как манекен, только кивал головой.
Эффект этого «допроса» таков: оказывается, что Ван-дер-Люббе купил на Мюллерштрассе легко воспламеняющиеся вещества и отправился в рейхстаг. Он ходил вокруг здания между двумя и пятью часами, выискивая место, где можно было бы легче вскарабкаться на стену здания. Это он якобы сделал в девять часов вечера и попал через окно в буфетное помещение. С этого помещения он и начал поджог рейхстага. Там он поджег ковер, потом он отправился в коридоры, где снял с себя пальто и рубашку. Держа в руках горящую рубашку, он направился в ресторанный зал. Там он поджег скатерть. С горящей скатертью он спустился вниз, разбил стеклянную дверь, проник в кухню, а оттуда пробрался в помещение служащих рейхстага. В этот момент Ван-дер-Люббе якобы услышал выстрел. Он пробежал целый ряд зал нижнего этажа и поджег ряд предметов в кулуарах. Остатками своего горевшего пиджака он поджег занавес в пленарном зале рейхстага. Весь поджог продолжался от пятнадцати до двадцати минут.
После того, как председатель зачитал весь протокол, он спросил Ван-дер-Люббе, действительно ли все так было. На это Ван-дер-Люббе отвечает: «Да».
Таким образом, неожиданно вытекает, что, вопреки прежним утверждениям обвинения, Ван-дер-Люббе один поджег рейхстаг.
Когда председатель кончает допрос Ван-дер-Люббе, Димитров пытается что-то сказать журналистам, но полицейские не дают ему говорить, угрожая побоями.
В общем, итог «славной деятельности» судьи Бюнгера – полный провал всех утверждений официального обвинения. Удивительно ли, что так срочно понадобился перерыв?
Десять дней Лейпцига подтвердили
выводы международной
следственной комиссии
4 октября
Сегодня в зале Географического общества открылась новая сессия следственной комиссии по делу о поджоге рейхстага, продолжающей свою работу после Лондона
Заседание открывается под председательством знаменитого французского юриста Моро Джиаффери. В середине заседания ожидается прилет на самолете из Голландии члена комиссии Бекер-Норт. В президиуме – Бержери, Гейс, бельгиец Вермейлен, швед Брантинг, англичанин Лаусон.
Открывая заседание, председатель Моро Джиаффери говорит: «Мы не являемся контртрибуналом, как нас часто называет пресса. Мы не играем в судей. Наша задача несравненно более серьезна и важна. Положение вещей в Германии сейчас таково, что нет никаких гарантий полного объективного расследования обстоятельств, связанных с пожаром рейхстага, и заслушания ряда важнейших свидетелей и показаний. Наш долг – сделать все возможное для полного и всестороннего раскрытия правды о пожаре рейхстага. Выполнению этого долга служила первая и теперь служит вторая сессия нашей комиссии».
Депутат французского парламента Гастон Бержери делает доклад о ходе процесса в Лейпциге. Бержери устанавливает, что первыми десятью днями процесса не только не опровергнуто решение лондонской сессии, но, наоборот, подтверждено. Докладчик доказывает рядом ярких примеров, что сам лейпцигский суд вынужден был считаться с фактом лондонского разбирательства.
Делая обзор первой части процесса, Бержери прежде всего отмечает «чудесное превращение» Ван-дер-Люббе, который в период предварительного следствия был вполне нормален и давал обширные показания, а на публичном заседании суда вдруг оказался окаменелым психопатом, не произносящим ни слова. Загадка таинственного поведения главного подсудимого остается наиболее «театральным» моментом первых дней процесса. Еще более занимательно поведение защитника Ван-дер-Люббе, который вместе с подсудимым почти совершенно устранил себя от участия в судебных прениях.
Десять дней лейпцигского процесса не дали ничего для доказательства вины четырех подсудимых-революционеров. Совершенно смехотворны улики, которыми оперируют на суде. Провалившимися надо считать также попытки причислить Ван-дер-Люббе к коммунистам.
Сам голландец это отрицал и отрицает. Полицейский инспектор Гейзиг на вопрос, почему он считает Ван-дер-Люббе коммунистом, отвечает: «Это мое общее впечатление». Свидетель Панкнин считает, что Ван-дер-Люббе был членом партии, потому что у него была какая-то карточка красного цвета.
В противовес этой болтовне Бержери приводит свидетельства друзей Ван-дер-Люббе – голландцев Альбада и Финка, которые на страницах голландской прессы характеризуют Ван-дер-Люббе как врага коммунистов и протестуют против извращения их показаний германской полицией. В результате первой части процесса следственная комиссия может повторно установить непричастность четырех революционеров к поджогу и непринадлежность Ван-дер-Люббе к коммунистам.
Далее Бержери отмечает неудачную попытку следствия связать нынешнее обвинение болгарских коммунистов со взрывом собора в Софии. Он приводит телеграмму бывших болгарских министров, политических противников Димитрова, опровергающих всякую возможность его участия в поджоге.
Переходя к вопросу, мог ли Ван-дер-Люббе поджечь рейхстаге одиночку, Бержери отмечает противоречие в этом вопросе, выраженное в заявлениях председателя суда и следователя Фогта. Далее он вскрывает стратегический замысел обвинения: из признания Ван-дер-Люббе в намерении совершить три поджога в Нейкельне сделать вывод о возможности поджога им рейхстага. «Мы видим, однако, – подчеркивает Бержери при общем смехе зала, – что три более легких покушения Ван-дер-Люббе в одиночку никак совершить не удалось, а четвертое, несравненно более трудное и во много раз более сложное, Ван-дер-Люббе удалось как нельзя лучше».
Бержери обращает всеобщее внимание на последнюю перед поджогом ночевку Ван-дер-Люббе в полиции в Генигсдорфе, по поводу которой суд не нашел нужным наводить никаких подробных справок. Весьма важным остается и другой момент: нахождение у Ван-дер-Люббе паспорта Ван-дер-Гена, имя которого всплыло среди национал-социалистских кругов городка Зерневица.
Бержери кончает требованием, обращенным к лейпцигскому трибуналу: не только признать невиновными четырех обвиняемых революционеров, но и раскрыть имена подлинных поджигателей рейхстага, сообщников и инспираторов Ван-дер-Люббе.
В напряженной тишине на помост заседания всходит первый из новых свидетелей, вызванных на новую сессию, Коларов.
Комиссия узнает, что Коларов был депутатом болгарского парламента с 1912 по 1923 год и сейчас является членом ЦК Болгарской компартии, членом его заграничной делегации, членом президиума Исполнительного комитета Коммунистического Интернационала.
Отвечая на вопрос Моро Джиаффери о личности Димитрова, Коларов рисует яркий образ кристально-чистого политического борца, личные убеждения которого всегда отвечали программе Коминтерна и Болгарской компартии, в руководстве которой он состоял. Поэтому особенно диким и возмутительным является обвинение подобного человека в провокационном акте индивидуального террора.
Рядом фактов Коларов доказывает далее позорное, преступное сотрудничество между болгарскими и германскими правящими кругами по делу о поджоге. Болгарское правительство не приняло никаких шагов для обеспечения права судебной защиты для четырех своих подданных. В Болгарии была разогнана рабочая демонстрация протеста против расправы с Димитровым и его товарищами. Автор брошюры о процессе Пенкин осужден в Болгарии на десять лет тюрьмы. Зато гнусное усердие проявила болгарская полиция, помогая организаторам суда в Лейпциге. Об этом дружеском содействии открыто заявил газетам начальник болгарской полиции Тодоров.
Председатель задает Коларову вопрос, как он расценивает аргументы, приводимые в лейпцигском суде в подтверждение виновности болгар в поджоге.
В своем ответе Коларов указывает, что следователь Фогт приписывает Димитрову и другим участие во взрыве Софийского собора.
– Кто снабдил Фогта подобными справками? – говорит Коларов. – Снабдило болгарское правительство. Между тем Димитров, Танев и Попов никогда не были осуждены и никогда даже не обвинялись во взрыве собора. Об этом хорошо знают в Болгарии.
Рядом вопросов, поставленных Коларову, комиссия устанавливает полную непричастность трех болгарских коммунистов не только к поджогу, но вообще к внутренним германским делам.
Отдельно останавливается Коларов на подлых попытках опорочить личную жизнь Димитрова. Заразив своим волнением весь зал, Коларов рассказывает о полной лишений подвижнической жизни профессионального революционера, всегда преследуемого шпионами и убийцами, подстерегающими каждый шаг.
– Личная жизнь Димитрова, – заканчивает Коларов, – может служить образцом для каждого пролетарского революционера.
Леипцигские «судьи» снова в тупике
5 октября
Опять заседает судилище в полутемном зале лейпцигского трибунала. Председатель Бюнгер ведет судебное следствие, как нечто уже сформировавшееся, укоренившееся, давно заведенное и накопленное долгими трудами. Может быть, так мерещится господину Бюнгеру, отягощенному ответственностью за ход процесса. Публика, печать и иностранные юристы, присутствующие в зале, думают иначе…
Б ю н г е р (спрашивает Ван-дер-Люббе). Вы один подожгли рейхстаг или вам помогли?
Ван-дер-Люббе улыбается и молчит. Председатель повторяет вопрос.
В а н-д е р-Л ю б б е (отвечает). Один.
П р е д с е д а т е л ь. А заранее никто ничего не подготовлял?
В а н-д е р-Л ю б б е. Нет.
П р е д с е д а т е л ь. Чем же вы можете объяснить, что, по мнению трех экспертов, вы один не могли поджечь рейхстага?
В а н-д е р-Л ю б б е. Не знаю.
С яркой и сильной атакой обрушивается на Ван-дер-Люббе Димитров. После града вопросов, обращенных к голландцу, он восклицает:
– Как же может быть, чтобы Ван-дер-Люббе, который не был в силах один поджечь деревянный ларек в Нейкельне, вдруг в одиночку предал огню громадное каменное здание рейхстага?
В а н-д е р-Л ю б б е (бормочет). Не знаю.
И тут же на помощь суду, как верный пес, мчится защитник Зак. Он требует, чтобы Димитрову запретили пользоваться правами допрашивающего эксперта.
Поддержанный Заком, председатель яростно объявляет Димитрову последнее предупреждение:
– Кто здесь председатель: я или вы? Когда я делаю вам знак замолчать, вы должны замолчать! В следующий раз я вынужден буду принять против вас особые меры вплоть до вывода вас из суда.
Димитров пытается сказать еще что-то, но председатель не дает. Происходит следующий обмен репликами:
