Текст книги "Избранное"
Автор книги: Михаил Кольцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 38 страниц)
Потом Неаполь. Но я не стану описывать Неаполь, потому что нас ласково лишили и Неаполя. На набережной усадили в машины и в сопровождении множества очень любезных военных быстрым штопором, не останавливаясь, повезли вверх по террасам города. Сначала много больших магазинов, но почему-то все с английскими вывесками. Словно и город английский. Потом пошли лавочки поменьше, но совсем без всяких вывесок. В самом деле, на кой нужны вывески, если и так видно не вооруженным вывеской глазом – вот тут продаются бананы, вот здесь – гробы, а вот там – детские игрушки.
Подъем кончился красивой площадкой, на которой, само собой, находился ресторан. С его веранды – чудесный вид на Неаполь, не хуже чем с самолета. Начался обед, очень длинный, но более чем уместный по состоянию нашего аппетита. К концу на веранду вошла капелла певцов и мандолинистов. Немолодые уже люди, но типичные неаполитанцы, по-видимому.
Как это радостно – услышать знаменитую бурлящую неаполитанскую тарантеллу от самих веселых чудаков-неаполитанцев, и где! – здесь, над самим Неаполем, городом вечно радостной и незатихающей музыки!
Неаполитанец, который постарше, сделал шаг вперед и мягко откашлялся. Он взглянул вниз, ища вдохновения в голубых просторах бухты, и вдруг начал под переливы струн:
Малчи, грусть, мал-чи.
Не тронь старых ран…
Ска-зыка любви…
Дарагой…
Тра-ля-ля… Тра-ля-ля…
Хор мандолинистов надрывно подхватил нудную мелодию. Н-да, дорвались до Неаполя! По окончании номера мы сдержанно захлопали, благодаря за внимание. И пожилой певец, тряхнув отсутствующими кудрями, затянул уже в лихом темпе:
На последнюю ды на пнтерку
Ды вэзьму тройку д'лошадей,
Ды дам я кучеру На во-одку,
Ды па-авези, брат, па-ска-рей!
Опять аплодировали мы, опять благодарили, даже пожали руку певцу, оказавшемуся старым официантом из петербургского ресторана «Донон», – а тут уже пора в обратный путь. Опять гостеприимно упаковали нас в закрытые машины и покатили, уже штопором вниз. Мелькнул по пути кусочек настоящего неаполитанского квартала с его пресловуто живописной нищетой, но живопись эту не удалось посмотреть вследствие любезной спешки наших сопровождающих.
«…Нельзя быть в Риме и не видеть папы» – пословица сия, приведенная в действие, явно непригодна для нашего брата. Посему по возвращении в Рим мы ограничились только внимательным осмотром гигантского и изумительного собора Святого Петра, необычайного произведения архитектуры и живописи. Если, зайдя внутрь, взглянуть вверх – от высоты сводов кружится голова. Спросили мы нашего летчика Громова, – можно ли сюда въехать на «Крыльях Советов». Сказал, что вряд ли, но на авиетке, пожалуй, влететь можно.
Однако папа римский превзошел все ожидания. В самом буквальном смысле слова он пошел нам навстречу. Именно ко дню прилета «Крыльев Советов» в Рим, в первый раз за пятьдесят девять лет всемирный глава католиков покинул место своего добровольного заключения и вышел в город. Этим началась реализация договоров между святейшим престолом и правительством Муссолини.
С этого дня папа получил права светского государя, для него выделена была отдельная микроскопическая, величиной в площадь, описанную кольцом московского трамвая «А», но юридически совершенно самостоятельная от Италии территория. Фашисты за эту уступку получили от папы ряд ответных уступок, окружили всю эту сделку невероятным шумом, и, ясное дело, сегодня к первому выходу папы собрались несметные толпы народа. Вскоре началась церемония, описанная, как историческая, со всеми подробностями и комментариями в христианских газетах всех частей света. Рядом с этими описаниями наш убогий протокол отличается невежеством и наивным реализмом.
Итак, после торжественной службы из собора Сан Пьетро двинулась громадная процессия монахов в белых рубахах поверх черных ряс. Шли по двенадцати в ряд, со свечами более аршина длины. Шли очень медленно, бесконечно, около двух часов. По-видимому, участники шествия кружились по колоннаде, как статисты в опере. Всего прошло тысяч около восьмидесяти монахов. Если считать, что они обернулись даже десять раз, – выходит не менее восьми тысяч человек. Штат большой.
Затем, в сопровождении тех же монахов, медленно пронесли несколько громоздких балдахинов, ярких цветов и полосатые. Похоже немного на моссельпромовские будки. Сидели в них неизвестные лица, по-видимому, очень ответственные.
Потом опять монахи, еще монахи, и еще немного монахов, но уже с какими-то красными штуками в руках. Далее двинулись кардиналы – десятка полтора, уже совершенно в красном. А за ними, после еще множества монахов, папские гвардейцы в латах и пестрых штанах. Тут заиграла музыка, многие запели, а многие, по-видимому, иностранцы, зааплодировали, как в театре. Проплыл папа – на площадочке, у аналоя, с крестом в руке. Но, не дослышав конца аплодисментов, не разобрав толком, что было дальше, мы ринулись сквозь толпу.
Нам надо было в восемь с четвертью на прием к министру авиации. Он же одновременно, по совместительству, министр военный, морской, внутренних дел, иностранных дел, труда и колоний. Заодно и председатель совета министров. Можно наверняка сказать, – нас ждал почти весь совет министров. Короче говоря – Муссолини.
Да, да, в исторический для Италии и для всех католиков вечер исхода папы из шестидесятилетнего заключения глава правительства, дуче, официально принимал одиннадцать советских граждан-безбожников… Да простит господь это вольное или невольное прегрешение Бенито Муссолини!
Мы заехали в министерство авиации. Там ждал заместитель министра, Бальбо, в полной военной форме, приподнятый и взволнованный. С ним и с начальником авиаштаба Пилигрини опять сели в машины.
Довольно далекий и очень быстрый путь за город. Потом – слабо освещенные ворота, часовой, проверка номеров машин, – хрустит гравий на дорожке в густом пальмовом саду. Сад велик – но вот маленькая колоннада, небольшой, в классическом стиле, богато отделанный дом. Это вилла Торлония, летняя резиденция главы фашистского государства.
В доме было на вид совсем пусто, но где-то со стороны слышались шорохи, скользили по нас чьи-то невидимые взгляды. В коридоре встретилась молодая женщина или девушка; она приветствовала входящих тем же фашистским поднятием руки. У нее живые, слегка вылупленные глаза, очень похожие на те, что смотрят с примелькавшихся в журналах портретов «вождя». Сестра? Племянница?
Минут на пять нас оставили в небольшом пустом зале. Бальбо волновался, поправлял галстук – странно, ведь он один из четверки, руководившей, включая Муссолини, фашистским захватом Рима!
Быстро вошел невысокого роста полный мужчина в белом костюме, довольно свежий, несмотря на легкую седину в висках. Полпред Курский начал представлять своих спутников. Дуче в каждого вглядывался преувеличенно внимательными круглыми, выкаченными глазами. Кивал головой в ритм разговора, скрещивал руки на груди… Спросил, что такое Осоавиахим, и выразил вежливый восторг количеству его членов. Спросил о воздушных линиях в Сибири и выразил вежливый восторг их протяжению…
…Этот угловатый день, похожий на сложный сон, кончился еще и официальным ужином в «Кастелло ди Чизаре». Рубашка, пиджак и тело от сорокаградусной жары давно слиплись в одно. Уже ночь, но и она дышала сухим изнуряющим жаром.
Мы возвращались поздно; спутник мой сонно напевал в машине недавно слышанный мотив:
Молчи, грусть… молчи,
Не тронь старых ран…
Ска-азка… любви…
Дор-рогой…
– Брось, Ваня, эту неаполитанскую муру! Ведь ты же комсомолец. Давай лучше что-нибудь веселенькое, российское. И мы тихонько, под рокот машины, начали российское.
– Аванти, пополо, де ля рискоса – бандьера росса, бандьера росса![11]
1929
Черная долина
Совсем маленький этот город Эссен. Одна длинная главная улица. Тянется, как в Смоленске, как в Вятке, снизу наверх, змеится, меняя название, то пузырясь площадями, то сжимаясь в тонкую асфальтную жилку.
На длинной главной улице – все, как в любом небольшом немецком городе. Магазины, рестораны. В витринах – вилки, и ложки, и браслеты, и бусы из зеркальной крупповской нержавеющей стали.
На главной улице – вокзал, и ратуша, и кирха. Памятник Альфреду Круппу, первому здешнему повелителю, родоначальнику сталелитейной династии эссенских Круппов. У памятника в сумерках ныряют проститутки – угловатые, молчаливые, с длинными ногами и руками, с большими старушечьими сумками. От неоновых рекламных огней фиолетовые тени ложатся на их лица.
Здесь все в городе для Круппа, все от Крупна, все вокруг него. И витрины, и пассажиры автобусов, и проститутки, и газеты.
У входа в кино размалеванные большие плакаты. Румяный офицер в униформе начала века защемил между рейтуз шикарную блондинку с бокалом в руке, щекочет желтыми усами нежную женскую шею. Сейчас в большой моде военные фильмы о довоенном времени.
Эссенский универмаг «Эпа» светится пятью этажами. И все пять этажей почти пусты. Только внизу, у одной двери – толчея, настоящее столпотворение. Дирекция универмага в рекламных целях, и при этом без всякого убытка для себя, торгует дешевой порцией горячих бобов на свином сале. Потертые люди стоя, прижимая к груди мисочки, обжигаются бобами. Среди них шныряет несколько тощих теней с пепельными лицами. Они подхватывают пустые миски, вылизывают остатки бобов и жира. Это строго запрещено. Время от времени барышня выходит из-за прилавка, выгоняет голодных нищих на улицу. Она грозит позвать полицию, если это еще раз повторится. Но это повторяется еще и еще.
На площади, наискосок от «Эпы», в витрине аптечного склада – громадные буквы:
«Все для ухода за собаками!» И картинка: в кровати под одеялом лежит собачка, рядом на стуле – собака-доктор в белом халате щупает у больной пульс. Под кроватью – горшок. На ночном столике – бутылка лекарства, на сигнатурке написано: «Салипирин для нашего Бобика».
Вот и весь город Эссен, если не смотреть по сторонам.
А если посмотреть, если отойти переулком вбок от главной улицы, – окажется, что Эссен – большой город, совершенно не похожий на германские города.
Громадное, необозримое пятно, ровно исчерченное узкими полосками улиц. Улицы из совершенно одинаковых одно– и двухэтажных домов.
Дома черновато-бурого, дымно-закопченного цвета. Лестница в мезонин – не внутри, а прилеплена снаружи, по стене дома. Чахлый палисадник. И все вместе – как унылое воронье гнездо зимой.
Домов много. В Эссене семьсот тысяч жителей.
Это не город. Это военное поселение прусских промышленных аракчеевых.
Вечером в громадном рабочем городе темно. Редкие газовые фонари.
Главная улица с огнями кино и магазинов – только светлая щель в темном каменном плоскогорье. Если смотреть сверху, с башни, – черное рубчатое пятно, перечеркнутое белой извилистой чертой.
Кучка людей собралась у входа в маленький дом. Двери широко раскрыты. Так открываются двери маленьких жилых домов только при несчастьях, чтобы пропустить покойника, или полицию, или пожарных.
Это полиция. Кучка соседей прислушивается. Гости возятся внутри дома, где-то внизу; доносится ровное мужское рокотанье и высокий женский плач. Соседи переговариваются кратко:
– Уголь нашли?
– Да, нашли уголь.
Из погреба, через сени, прямо на улицу, молча выходит процессия. Двое полицейских – один с мешком угля в руках; хозяин дома в жилетке, с распахнутым воротом рубашки, жена, двое подростков.
Рабочего ведут посредине мостовой, вслед за мешком. Этот уголь он насобирал, вынося целое лето каждый день по куску в карманах или за пазухой. Улица шумит – темно-серая, узкая улица одинаковых одноэтажных домов. Дирекция заводов Круппа выстроила эти дома – темные, тихие коробочки, созданные для покорности и безмолвия.
Но улица шумит: отчего отводят в тюрьму этого горняка, который запас себе немного угля на зиму?! Ведь не золота, а угля – угля, который некуда девать.
Громадные горы выше многоэтажных домов, громадные горы добытого из земли и невывезенного, непроданного угля высятся вокруг города. Они все выше, их все больше, все теснее смыкаются они вокруг узких рабочих улиц. Кажется, они скоро обрушатся на дома, раздавят их, утопят в своей блестящей колючей черноте.
Громадные горы. А рабочий, отнесший себе домой один мешок из всего добытого за лето угля, получит два месяца тюрьмы.
Газеты пишут: преступность чудовищно возросла в Рурской области.
Полиция Эссена, Дортмунда, Гельзенкирхена, Дуйсбурга сбилась с ног. Слишком много работы для полиции. Да еще какой работы! Неблагодарной, скучной, унизительной.
Нет того, чтобы в норд-экспрессе вор-джентльмен, прокравшись в шелковой пижаме по коридору спального вагона, похитил бриллиантовое ожерелье дочери голландского миллионера. И чтобы инспектор, купив за казенный счет фрак, пошел искать преступника на великосветский бал.
Тысячи, десятки тысяч крупповских и тиссеновских рабочих таскают из шахт под полой куски угля. Целый океан преступлений.
Тысячи безработных приходят на помещичьи поля и уносят в мешках картофель.
В мутной, отравленной фабричными отходами воде Рура и соседних рек каждый день находят маленькие детские трупы.
Сколько хождений и дежурств, сколько арестов и протоколов! Сколько переписки! Хозяева шахт требуют от полиции, чтобы каждый похититель, хотя бы двадцати кило угля, был разыскан, арестован, предан суду. Помещики и крестьяне засыпают полицию жалобами, требованиями вооруженной охраны картофельных полей.
А главное, куда девалась старая немецкая добропорядочность, где старая немецкая честность, где стыд и раскаяние нарушителей закона? Преступники не опускают голов перед судьями. Матери утопленных, задушенных младенцев не прячут своих лиц. Цепляясь за судебный барьер, они кричат о голоде, о нищете. Знакомые и соседи не отворачиваются от них.
Кому отворачиваться! Три миллиона человек живут в четырнадцати городах Рурской черной долины. Из них больше миллиона безработных, состоящих на пособии или уже лишенных его. Каждый третий человек выбит из жизни, питается милостыней, каждый третий человек уже не со вчерашнего дня, уже второй год стоит с протянутой рукой.
И безработица, и нищета, и голод имеют в черной долине свои ступени. Среди безработных Рура есть триста тысяч горняков, которые уже не получат работы никогда. Триста тысяч смертников капиталистического хозяйства.
Почему? Да потому, что суточная добыча одного горняка возросла с двадцать седьмого года с полутора до двух с половиной тонн. Если даже допустить, что положение изменится, что весь рурский уголь будет куплен, что уголь будут рвать из рук, все равно триста тысяч человек будут излишком рабочей силы; никогда больше не дождутся они чести и радости спуститься в шахту. Они могут идти куда хотят. Они, и жены их, и дети их.
А те, кто остался на работе?
Добыча угля каждого горняка выросла вдвое. Добыча для хозяина. Этот эффект достигнут не механизацией, не вводом в производство новых машин. Успех добыт кнутом голода. Общая заработная плата по всей каменноугольной промышленности Рурского бассейна сократилась с двадцать седьмого года на две трети.
Бывает, после долгих, бессильных и злых разговоров на работе и дома, после тревожных прерывистых снов на голодный желудок, молодой парень-горняк попадает вместе с внезапными друзьями в пивную.
Холодное хмельное пиво обжигает внутри. Слабая, истощенная голова накаляется чужим жаром. После двух кружек парня начинает тошнить. Его ведут в уборную, ласково поддерживая за руки, подпирая спину. Держат его повисшую голову, пока его рвет в раковину умывальника…
Он пропадает несколько вечеров, а потом приходит, одетый в новую, из цейхгауза, коричневую холщовую рубаху, в желтые краги, с крючковатым крестом на рукаве. Семья, родные молча расступаются. Новый гитлеровский штурмовик косит взглядом по углам, он тоже молчит и благодарен родным за то, что они его ни о чем не расспрашивают. Ему стыдно сказать: в гитлеровской казарме прикармливают вареными бобами с кусочками свинины, там дают по пачке дешевых папирос каждый день, по кружке пива, дают билет на патриотическое гулянье.
Горняки на работе не так чутки с ним. Есть братский обычай: выходя из шахты, смывая под душем угольную грязь, шахтеры моют друг другу спины. Двое горняков могут быть незнакомы, они могут быть в ссоре – все равно, если один подставит другому спину, другой сполоснет ее водой.
Еще летом кто-то из горняков выдвинул лозунг:
– Гитлеровцам спину не мыть!
Это охватило сразу все шахты Рурской области.
– Соленые солдаты пусть ходят с черными спинами!
Рабочие называют фашистских штурмовиков солеными солдатами. Отменив запрет штурмовых отрядов, правительство получило взамен поддержку национал-социалистов при проведении высокого налога на соль.
Углекоп выходит из клети, идет под душ. Он фыркает и ежится под водяной струей, он просит соседа смыть уголь со спины.
Сосед уже готов это сделать. Но видит на скамье коричневую рубашку. На вешалке коричневый картуз с фашистским крестом.
– Пошел к черту, соленая сволочь. Мы не моем спину гитлеровским холуям!
Фашист сжимает кулаки, он хочет наброситься на оскорбителя. Но кругом злые глаза, сдвинутые брови, тесное кольцо ненависти. Опасно связываться. Лучше промолчать. Уходит. Вслед яростные возгласы:
Выгнать бы эту свинью из нашей шахты!
Один, как затравленный волк, человек в коричнев вой рубашке пробирается к воротам. Здесь его ждут несколько таких же. Вместе гитлеровцы чувствуют себя храбро. Они идут наглой стайкой посреди тротуара, задирают прохожих, и уже рабочая публика, в одиночку встречая коричневую ватагу, сторонится, молчаливо торопится обойти.
Фашистский террор не прекращается в черной долине. Каждый день то в Бохуме, то в Эссене, то в Дуйсбурге коричневые люди врываются с револьверами в руках в рабочие дома, в квартиры коммунистов, пристреливают, подкалывают, избивают. Рабочим трудно сопротивляться не потому, что опричники вооружены до зубов, но потому, что коричневая армия легальна, а каждый организованный акт самозащиты революционных рабочих раздувается полицией и газетами в целое вооруженное коммунистическое восстание, и сотни людей сейчас же идут в тюрьму, и нужны месяцы, годы, чтобы их оттуда вызволить.
Разные бывают на свете преступники и правонарушители.
Вот, например, мазилы.
Говорят, что самые отчаянные мазилы в городе Дортмунде, Рурской области.
Говорят, таких мазил, как в Дортмунде, нигде больше не сыскать…
Мазила – это в Германии не пренебрежительная кличка. Мазила – это специальность. Кисточка, ведерко с краской – это особый род оружия. Главным образом революционного, большевистского оружия. Имеют своих мазил и фашисты, но у них это выходит слабо. Социал-демократических мазил совсем почти нет. Дерзко измазывать лозунгами чистенькую, аккуратную стену богатого дома, нарушать девственную чистоту хозяйского забора, – об этом страшно даже подумать меньшевистскому уму.
Коммунистическая молодежь создала по всей стране озорные отряды мазил. Часто к комсомольцам примыкают взрослые рабочие, иногда даже старики. В темную ночь, в утренних сумерках, стайкой безмолвных теней крадется мазильная колонна к своей жертве. Несколько минут тихой возни – тени исчезают. И утром прохожие, усмехаясь, читают на фасаде большого дома, между веркальными окнами контор и магазинов:
«Долой фашистских убийц!»
«Выбирайте коммунистов!»
«Да здравствует Советская Германия!»
Управляющий домом, орава швейцаров, маляров, мужской и женской прислуги озабоченно возятся, таскают тряпки, ведра горячей воды, мыло, щетки.
Но надпись не легко стереть. Мазилы применяют цепкую, въедливую краску. Ее трудно выводить – приходится замазывать известкой каждую отдельную букву. Это еще больше бросается в глаза. Прохожий всматривается в белые пятна, расшифровывает их…
Каждый город имеет своих мазил. Одни хуже, другие лучше. Одни посмелее, другие поскромней. Но дортмундские мазилы превыше всех. Совсем захватили город.
Из Берлина приехал в Дортмунд важный чиновник министерства. Проехал по улицам, ужаснулся. Нет, это чудовищно! Нет, это беспримерно! Весь город, все лучшие здания осквернены большевистской кистью!
Бурное заседание муниципального совета. Приезжий сановник попрекает бургомистра, всех его помощников. Ведь Дортмунд – самый измазанный город во всей Пруссии! Во всей Германии. Да, да! Может быть, даже во всей Европе, во всем мире!! Ведь это скандал! Не город, а большевистский клуб! Надо что-то сделать, надо снять позор!
Муниципальные вожди сидят опустив головы. В самом деле, это ужасно. Надо что-то сделать. Надо стереть, закрасить наглую стенную агитацию. Пусть городская казна отпустит необходимые средства. Надо спасти честь Дортмунда.
Финансовый советник вскакивает, он вне себя. Еще чего не хватало! Еще весной город истратил немало денет на восстановление фасадов домов, измазанных большевиками в дни президентских выборов. Несколько тысяч марок пропало зря: надписей ни стереть, ни закрасить не удалось. Капитальные работы по закраске потребуют по меньшей мере пятьдесят тысяч. Откуда их взять? Бюджетный дефицит растет каждую минуту. Город накануне банкротства. У нас нет денег даже на проценты по нашим векселям и обязательствам. Откуда мы покроем сентябрьский взнос по займу? Учителям не выплачено жалованье, городской театр закрывается!.. В конце концов во всем этом безобразии целиком виновата полиция. Она допускает большевистское глумление над фасадами лучших зданий Дортмунда. Пусть же она, полиция, исправит как может допущенное ею зло.
Все взоры муниципального совета обращены на начальника полиции. В глазах окружающих начальник полиции читает гнев и скорбь. Начальник полиции – социал-демократ. Его фонды стоят сейчас низко. Начальник смущен. Он встревожен.
Начальник полиции разъясняет, что дортмундские комсомольцы – сущие черти. Здешние мазилы в самом деле первые в Германии. Их краска – не краска, это прямо смола, это клей, это сургуч, это черт знает что. У них свои методы работы – очень хитрые и ловкие методы. Они не таскают с собой ведро краски, нет. Каждый мазила носит при себе маленькую кисть и краску в консервной баночке. Если им хочется сделать большую надпись в двенадцать букв, они заранее примеряются к облюбованному месту, подкрадываются цепью в шесть человек, каждый пишет на стене только две буквы, – вся операция продолжается несколько секунд. Стыдно признаться, но бывает, что антиправительственные надписи на домах возникают в буквальном смысле за спиной у полицейских. Стоит только постовому отвернуться, взглянуть в другую сторону, и…
При всем, этом начальник полиции полагает нужным честно, по-меньшевистски, признать свою вину и отмежеваться. Он обещает начать с завтрашнего же дня, без всякой затраты городских сумм, силами чинов полиции и с безвозмездной помощью широкой общественности, в кратчайший срок устранить большевистские лозунги с фасадов домов.
Назавтра в Дортмунде грандиозное и очень веселое уличное зрелище. Полиция, «Союз республиканского флага» вышли на штурм. Привезли пожарные лестницы, малярные скребки, бочки с известкой и алебастр.
Толпы рабочих окружили участников полицейской экспедиции. Неуклюжий член «рейхсбаннера» карабкается по карнизу, беспомощно размахивает шваброй. Над ним громадная малиновая строка: «Хайль Москау!» Он пробует соскоблить букву «М», это оказывается труднее, чем можно было думать. Снизу насмешки, хохот, свистки. Не справившись с «М», он берется за восклицательный знак. И вдруг, отчаявшись, машет рукой, спускается вниз под иронические аплодисменты.
Социал-фашистский «воскресник» провалился. Он дал даже обратные результаты. Уже к вечеру на сотнях домов, в виде вызова, появились новые, совсем свеженькие лозунги.
…Руководителей дортмундского комсомола пригласили в ратушу. Муниципальный советник долго усаживал их в глубокие кожаные кресла. Предлагал кофе, сигары.
– Я слышал, молодые люди, что у вас иногда возникают затруднения с полицией. Вам запрещают собрания, уличные демонстрации, спортивные слеты. Я, хотя совсем не коммунист, нахожу это несправедливым. Полиция, пожалуй, чересчур строга к вам. Юность должна пользоваться известной свободой своих проявлений. Я готов уладить ваши отношения с полицией в этом направлении. Но пообещайте мне вы, молодежь, что на стенах городских зданий прекратятся эти безобразные надписи, уродующие вид города. Ведь мы с вами одинаково сильно любим наш старый Дортмунд, не так ли?.. Я думаю, мы пойдем друг другу навстречу в этих вопросах. Да?
Комсомольцы гордо улыбнулись. Нет, не да. Свое всегерманское первенство по мазильному делу они так легко покидать не собираются. Они, комсомольцы Дортмунда, будут устраивать митинги, когда найдут это нужным. И пойдут демонстрировать на улицы, когда захотят. И соберут своих физкультурников, когда следует. А когда придется писать на стенах лозунги, мы их будем писать, господин муниципальный советник!
Уже в сумерках большевистские райкомщики вынимают из карманов принесенные из дому картофельные ломтики и медленно их жуют, стараясь убедить желудок, что это именно столько и именно то, что он мечтал получить целый день. Но после четверти часа тишины дверь с улицы хлопает опять очень резко.
Щуплый парень, густо запудренный веснушками, пришел по срочному и важному делу.
– Наш завод завтра хочет бастовать. Цементный завод. Тысяча рабочих. И вся тысяча на выборах голосовала за коммунистов! Вся тысяча до одного! У нас уже есть стачечный комитет. Настроение боевое. Ребята прислали меня сюда получить помощь, совет, инструкции, получить литературу. У нас может получиться хорошая стачка, помогите нам не напутать, не наделать ошибок!
– Отлично. Прежде всего вам надо организовать постоянный пункт стачечного комитета, установить на нем постоянное дежурство. Это надо сделать поблизости от завода, где-нибудь в пивной; хорошо, если против заводских ворот. Вывесить большой плакат. Дальше, срочно выпустить заводскую стачечную газету. Распространить ее по цехам. Конечно, все коммунисты, члены партии, кандидаты, комсомольцы должны быть мобилизованы.
– А у нас никаких коммунистов нет.
– Как так? Ты ведь говоришь – весь завод поголовно голосовал за коммунистов!
– Да, голосовал. Поголовно голосовал. Но коммунистов у нас нет. Наоборот, есть много социал-демократов и христианских социалистов. Конфликт с дирекцией начался у нас еще перед выборами, народ решил, что, кроме как за большевиков, пролетарию голосовать нет смысла.
– И это правда, ты единственный партиец на вашем заводе?!
Веснушки невесело улыбаются.
– Да и я не партиец. Только собираюсь поговорить на этот счет… Да и не только я. У нас много ребят.
Он мнется и, подняв голову, добавляет:
– Я думаю, вы не обидитесь, но это не наша только вина, что на таком заводе, как наш, до сих пор нет ячейки и нет ни одного члена партии. Рабочие рвутся к коммунистам, и не всегда ваши комитеты умеют организационно охватить и влить в свое русло эти стремящиеся к вам потоки.
Большой день сегодня в Гамборне. Приехал и будет выступать в летнем театре берлинский «Красный рупор».
Уже с четырех часов дня у летнего сада собираются люди. Они спорят и возмущаются. Неужели так и будет, как объявлено сегодня в газетах?!
А в газете сегодня сказано, что на спектакль берлинской рабочей труппы «Красный рупор» смогут попасть только члены Коммунистической партии Германии. Не потому, что так хочет труппа, не потому, что так хочет партия. Потому, что так хочет полиция. Потому, что «Красному рупору», ввиду антигосударственного характера его репертуара, запрещены всякие публичные представления. Труппе дозволено выступать только на закрытых собраниях партийных организаций.
В Гамборне есть театр, несколько хорошо обставленных звуковых кино. Они пустуют, владельцы прогорают. А сегодня весь город собрался у дверей летнего театра, весь город хочет посмотреть и прослушать «Красный рупор».
Уже в четыре часа полиция устанавливает свой контроль у входа в театр. Предварительно осматривают зал, – не пробрался ли кто с утра. И потом начинают проверять входящих.
Они делают это с полицейской и с немецкой точностью.
– Только члены партии имеют право входа. Только члены партии. Предъявляйте ваши партийные билеты. Только члены партии! Вернитесь, мадам, у вас книжка МОПР, по ней пройти нельзя. Только члены партии. Члены семьи? Только если они члены партии. Остановитесь, господин. У вас не уплачены членские взносы за три месяца. Ваш билет недействителен. Вы не можете пройти. Что? Вы внесете деньги потом? Ваше дело. Но сегодня вы в театр пройти не можете.
Полицейский проверяет уплату большевиками партийных взносов, – вот последний успех государственного правового порядка в Германской республике.
В семь часов, после вступительных речей гамборнского агитпропа, в превеликом напряжении и волнении зала, под грохот аплодисментов выступает весь ансамбль «Красного рупора» в полном составе – восемь человек. Девятый сидит за роялем. И до полуночи – пять часов без передышки – комсомольские актеры занимают сцену. Передышка на пятнадцать минут дается только слушателям – труппа во время антракта продолжает работать: продавать брошюры, ноты, граммофонные пластинки с революционными песнями.
Пятеро парней и три девушки – чего только не вытворяют они за весь вечер на дощатых гамборнских летних подмостках!
Поют. Сами при этом играют, нагруженные цимбалами, бубнами, барабанами, шумовыми инструментами.
Танцуют. Маршируют по сцене со знаменами.
Декламируют в одиночку и хором. Разыгрывают пьески, одноактные скетчи и одноактные трагедии. Переодеваются тут же на сцене. Тут же переставляют и декорации, вернее – бутафорию, очень простую, убогую.
Это очень похоже на «Синюю блузу» и сродни нашему Траму[12]. Только еще больше насыщено и пересыщено политикой. Ребята извергают целые тучи тезисов и лозунгов, они прочитывают под музыку и барабан целые резолюции.
У нас бы это осудили, особенно по нынешним временам, когда нет никакой необходимости пришивать агитацию ко всему, что попадается под руку. Здесь, где рабочий, да и то далеко не всякий, имеет единственным завоеванием свою сознательность, политическая часть спектакля поглощается жадно, как брызги воды на раскаленном железе.
Три четверти программы рассказывают о Советском Союзе. Пятеро парней и три девушки, поминутно переодеваясь, напяливая на себя то кепки, то генеральские фуражки, то красные косынки, то интеллигентские шляпы, обстоятельно изображают и Октябрьскую революцию, и гражданскую войну, и восстановление промышленности, и борьбу с оппозицией, и Днепрострой, и что хотите. Они то падают грудой трупов, то маршируют колонной победителей, то ползут по полу, вредительски изничтожая воображаемые машины, то, лихорадочно крутя руками, перевыполняют план.
