Текст книги "Избранное"

Автор книги: Михаил Кольцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 38 страниц)

Не падал совзнак. Летел. Мчался с упоительной стремительностью, нисколько не кружившей голову, а лишь колыбельно баюкающей. И с ужасом читал советский житель в газете, что «польская марка опять катастрофически упала на 15 %», забывая, что вчера уплачено за газету совзнаками один «лимон», а сегодня – два.

Смерть подкосила тебя, совзнак, вкрадчиво и неожиданно, во дни астрономического расцвета, накануне нового этапа, когда ты собирался даровать жизни новое слово «триллион».

Червонец, сытое дитя новой эпохи, нового поколения, сразил тебя, истощенного холодом, голодом и блокадой.

Ехидные и коварные сообщники, – порождения бухгалтерских голов, алгебраического разгула, товарные, бюджетные и всяческие статистические рубли помогли доконать тебя. Теперь они, зловещие мавры, сделавшие свое дело, примут как награду за предательство смерть рядом с тобой.

Они идут, обреченные гладиаторы, и в последний раз салютуют жесткими, непроницаемыми тарифными сетками:

– Аве, червонец! Аве, гривенник! Приговоренные к смерти приветствуют тебя!

И ты примешь смерть и навеки замрешь в благоуханном венке из «лимонов» и «лимардов».

О тебе не будут плакать. Но никто не сердится на тебя. Честное слово!

А новорожденный?

Я совсем забыл. Даже удивился при его первом появлении.

Даже забыл, как его пишут.

С одним «н» или с двумя «н»?

Лежит на ладони, бедненький, еще беспомощным новорожденным младенцем.

Мне некуда девать его.

В кармане он тонет между ключиком, зажигалкой, резинкой и гребенкой. Из бумажника он вылетает. Надежное место – портсигар, но если я не курю?

Прихожу к выводу – завязать в уголок платка. Но, с одной стороны, хлопотно – ведь нужно каждую минуту развязывать и показывать знакомым, тем, которые еще не видели, еще не имеют. А потом – ведь это совсем как деревенские бабы! Первобытная техника. Еще нет кошельков. Но кошельки понадобятся. И объемистые, не правда ли, Наркомфин?

Гривенник – это приятная вещь. Это этап. Это завоевание. Это победа в наших условиях. Упрямый нарком с Ильинки недаром ограничивал нас, урезывал, подрубал крылья, нагружал налогами и оброками, утруждал составлением скучнющих омет, навлекая на свою голову все благочестивейшие коммунистические проклятия. Он жал, корежил, скопидомил, копил, копил – и вот – поди ж ты! – скопил гривенник!

Мало? По-моему, порядочно. Очень даже почтенно.

Правда, мы сведены с неба на землю. С астрономических заоблачных высей миллиардов, триллионов и квадриллионов рублей – к простым серебряным десяти копейкам.

Но, ах, насколько лучше и прочнее чувствовать себя крепкими ногами на земле, чем в зыбком, головокружительном мелькании нулей. Гривенник – это такая хорошая, крепкая синица в руках после небесных журавлей! Три миллиарда – пустяк, не деньги. А заплатить гривенник за газету или журнал – это будут делать со вздохом и оглядкой. И даже столь излюбленная нашими карикатурами «Женщина с миллиардами» – обтрепанная старуха с лотком папирос на перекрестке – почувствует себя настоящим коммерсантом, если перейдет на дневную выручку в три рубля серебряной мелочью.

Гривенник – серьезная вещь. Он твердит всем своим законченным, кругленьким, самоуверенным ликом о том, что творимое в наши годы и дни затеяно всерьез и надолго. О том, что путь длинен, что барьера сразу не перескочишь, что придется не только летать, но порой и ползать. Что лазать надо и через заборы, и через рвы, через дипломатические фраки и банковские золотые подвалы, пока во всеоружии политического и экономического могущества, окрепшая и на полях и на заводах, наша страна не рванет туго запертые двери социализма.

Гривенник – веселая штучка. Даже «бессознательный» рабочий, приняв его в счет субботней получки и разобрав выбитый на серебре лозунг, лукаво ухмыльнется:

– Ишь, леший! Заполучили мы и тебя в большевики!

А сознательный буржуй, застегивая портмоне, прикусит губу. Белая монета, клейменная страшными словами и знаками, говорит ему не только о сегодняшнем богатстве, но и о завтрашнем конце.

1924

Рождение первенца

Можно, конечно, писать так:

«Могучим, величавым гулом звенели турбогенераторы, рубя сверкающими оборотами минуту на три тысячи частей. Излучали опьяняющий запах озона электрические моторы, и трепетанием электромагнитно-социалистических волн был напоен воздух. По стойкой эстакаде мчались куколки-вагонетки с ворохами душистого торфа и опрокидывались в жадные жерла котельных бункеров. В тихой прохладе распределительного зала остужалось раскаленное электричество, чтобы двинуться стремительным потоком на помощь красной Москве».

Можно, конечно, подражая другому из излюбленных нашими литераторами стилей, описать все басом:

«Неуемной кондовой тоской притаилось корявое расейское болото. Истошно булгачат кулики и смертушки окаянной ждут, когда неистовая шатуркина глотка чебурахнет в огненное чрево толстущие охапки взопревшей торфины, собирая…»

Можно и так, но не стоит. Не стоит литературничать вокруг таких простых, больших и смелых вещей!

Утром из Москвы вышел экстренный поезд. Ехали наркомы, дипломаты, профессора, репортеры и фотографы с кожаными шарманками на ремнях.

Прибыли к полудню… Мимо новенького, в свежих тесинах, рабочего поселка, сквозь цепкую изгородь шатурских заводских ребятишек двинулись к электростанции.

Началась толчея. Нечто вроде открытия футуристической выставки. Толкаясь, сбивая друг друга с ног, московские гости уважительно плелись по огромным машинным залам, спускались в котельную, потели у топок, испуганно охаживали высоковольтные шины, простодушно любовались на красивые цветные сигналы электрораспределительных щитов.

После этого был маленький митинг. Правительство сказало спасибо за Шатуру ее строителям. Рабочие благодарили главного инженера. А главный инженер поблагодарил всех потрудившихся на станции.

Затем табуны дорогих приглашенных не с большей организованностью, чем при осмотре, но с гораздо большим успехом выиграли сражение за банкетными столами.

Наконец, выступали ораторы перед лицом строителей станции и дипломатического корпуса с блестящей импровизацией о наших промышленно-электро-дипломатических перспективах. Жан Эрбетт ответил любезностями от имени Европы, а турецкий министр Сабри-бей сказал несколько очень теплых слов о нашей революции и о Ленине. После чего экстренный же поезд увез Москву в Москву, и Шатура осталась наедине с болотами и чащей.

Что же есть?

Есть много. Родился первенец. Большой, здоровый, красивый.

На Шатуре, видимо, есть чему поучиться. Выбор места – в счастливом соединении четырех озер и необъятных торфяных массивов, вблизи железной дороги и недалеко от Москвы. Снабжение станции – превращение самого низкосортного топлива, торфа, в самую высокосортную энергию, электрическую. Устройство – необъятные котлы, сосущие озера, конденсационные насосы, передача воды из одного озера в другое, новейшие оборудования электрического распределительного аппарата. Наконец, линия передачи – здоровенный провод, переливающий в Москву, за сто тридцать километров, до восьмидесяти тысяч киловаттчасов. Это – в двух словах, а страна должна еще раз, повторно – это не помешает – услышать историю Шатуры, ее возможности, роль, значение. И пусть каждый год, с рождением каждого нового витязя нашего электрического войска самые широкие массы трудящихся слышат о ленинском плане электрификации!

Что поражает всякого интеллигента, рабочего, самого темного крестьянина из лесных берлог – это облик станции.

Вечером издали, в рамке снегов и лесов, встает стройный громадный дворец, блистающий ослепительным голубым светом из гигантских окон. Талантливы строители Шатуры, и передался им дух социалистического творчества. Просторные, гордые линии. Величавость пропорций. Благородство и спокойствие красок. Все говорит о том, что не для одного человека строился этот волшебный дворец на болоте. Только миллионам может служить такое сооружение! Это – социалистическое творчество.

Социалистическое – в двух смыслах. Во-первых, станция построена для целей социализма. Во-вторых, первый камень ее положен и вся она воздвигнута людьми, совершившими социалистическую революцию, после свержения капитализма. Этого хотел, это видел сквозь будущее Ленин. Этим он жил и дышал еще в дни яростных боев за власть рабочих и крестьян. Это – первый подарок ленинской революции, первые проценты на ленинское наследство, первые всходы его семян. А сколько еще впереди! Отсюда, с шатурской эстакады, какой далекий вид вперед!

…Я тоже, как все, называю Шатурскую станцию «Шатуркой». Подобно тому, как Учредительное собрание мы зовем «учредилкой».

Побывав в первом промышленном дворце социализма, увидав, как красавицы машины безропотно отпускают силу полутора миллионов рабочих, хочется забыть уменьшительное имя первого ленинского электродетища.

Не «Шатурка». Гордо и твердо: Шатура.

1925

Здоровая горячка

Кто первый замешал ведерко охры и выкрасил наружную стену дома? Кто первый оштукатурил сени и вычистил подворотню? Кто первый вывез трехлетний мусор со двора? Кто первый обновил ржавую вывеску и протер мутные стекла витрин в «продуктовом магазине»? Кто первый обвел заборчиком из прутьев пустырь, утрамбовал дорожки и выставил грозную дощечку: «Прошу по траве не ходить»? История не записала, не могла даже обнаружить самых ранних пионеров нашего восстановления. Неведома последняя песчинка, которая увлекла за собой глыбу при вулканическом обвале.

Злоба московского советского дня – постройки, застройки, достройки, перестройки, строительство.

Любимый герой дня – не лихой фронтовик-военный, не продработник, не журналист, не дирижер. Только архитектор, склоняющий хмурое чело над чертежами и сметами, изрекающий истины о кубатуре теплопроводности и доходности, разве только он один способен вызывать восторженный шепот позади себя.

И единственное золотое руно, что манит к себе несметное множество мечтателей, от батистового нэпача до кожаного председателя завкома, единственное сокровище, излучающее ослепительное сияние, – кирпич!

Что валюта! Что бриллиантовые и алмазные караты! Что кокаин! Что самогон! Нет на свете вещи нужнее, выгоднее, желаннее, драгоценнее простого, честного, четырехугольного кирпича!

Как правило, кирпича в Москве нет. Отдельные счастливцы обладают небольшими партиями, которые хранят, вероятно, в несгораемых шкафах. Кое-кто добился разрешения на разборку старых зданий и выгрызает кирпич из стен развалившихся церквей или казарм, как дитя грызет леденец.

Прочие же рыщут вокруг Москвы, в радиусе до тысячи верст и ищут строительный материал для московских построек. Кирпич идет в Москву из Киева! В каком виде он, трясясь в товарных вагонах, доезжает до места назначения, сколько это стоит, можно себе представить.

Если кирпич – валюта, то почему ее не подделывать? Правда, оборудование нужно более громоздкое, чем при кустарной фабрикации червонцев. Но прибыль, пожалуй, не меньше. И на рынке уже гуляют партии подозрительных рыхлых, плохо обожженных плиток унылого, лимфатического, грязно-желто-алого цвета. Остерегайтесь подделки, товарищи!

Кирпич – золото! Цемент – серебро. Глина и дерево, коими изобилует весьма Россия – несравненно дешевле. Посему процветает наряду с каменным строительством – деревянное.

Много волнений пережито было со всяческого рода стандартными и суррогатными постройками. Термолитовые дома системы инженера Малахова – одна из самых ходовых тем в «аристократических салонах» московских рабочих и служащих. После нескольких неудач с этими постройками сам изобретатель был взят под подозрение, сел под арест, а его домики были весьма нелестно переименованы в «дерьмолиповые». Но в результате Малахов реабилитирован – рабочие живут в его домах и не жалуются. Не оправдали себя только какие-то особенные антисептические, антизаразные свойства, которые приписывались этим домам.

Кроме малаховского, сделан еще ряд не менее, а может быть, и более ценных изобретений в Институте силикатов, у профессора Певцова. Его «керамолит» и «карамо-фазерит», новые строительные составы из глины, имеют, как говорят спецы, большое будущее.

Какие же строить дома? Большие, многоэтажные, многоквартирные или маленькие, поселкового типа? Нескончаемый спор вокруг этого вопроса раздирает всю жилищно-строительную Москву. Вместо дежурных афиш «существует ли бог, диспут при участии протоиерея Херувимского» и бесконечного «суда над современной поэзией» – зарозовели плакаты об архитектурных и строительных диспутах. Куда, в самом деле, должны быть направлены главные силы рабочего жилищного строительства?

Многоэтажный небоскреб-коммуна или широко раскинутый рабочий поселок из маленьких домиков?

Узко и прямолинейно направленный «принципиальный» путь диктует как будто первое. Но настроения эпохи тянут ко второму.

В рабочих кругах – определенная реакция против густо заселенных огромных затхлых домов-казарм, в которых капитализм гноил пролетариев наших столиц и крупных заводских центров.

Рабочего тянет отдохнуть на вольном воздухе, в доме с садиком, с солнцем, вне вонючего двора-ящика, опротивевшего за десятки лет. Эти настроения и вдобавок хозяйственно-материальные причины толкают нашу рабочую жилищную кооперацию к постройке просторных поселков, а не многоэтажных громад. Такая линия вполне совпадает с нынешним жилищным строительством на Западе. Но не менее мощное движение – за огромные дома-коммуны, где концентрация дает возможность предоставить каждому отдельному жильцу газ, электричество, постоянную горячую воду, пылесосы, прочие удобства.

Так или иначе, для больших или для маленьких домов, но кипит, ворочается, ерошится, роет носом землю рабочая Москва. Рядом с ней – рабочий Ленинград, Тула, Иваново… Мчатся на мотоциклетках, в трамваях и пешком, в жару и духоту озабоченные люди с потертыми портфелями под мышкой, до хрипоты торгуются в банках о ссуде, выколачивают, где можно, последнюю копейку, чтобы пристроить лишнюю комнату, потолок, карниз, стенку.

Жилищная рабочая кооперация – совсем еще младенец среди своих собратьев. Она растет как в сказке. В январе 1924 года в Москве было десять жилищно-строительных кооперативов, через год – двести пятьдесят, еще через год – около тысячи. Этот рост – не случайный. Жилище просто – при нашем диком жилищном кризисе – и жилище благоустроенное, культурное, чистое, гигиеническое составляют чуть ли не главную основу для созидания социалистического быта на ближайший и последующие периоды. Пусть побольше заглядывают партийцы в этот угол нашей работы.

Ибо очень нужны здесь не только кирпич, но и коммунисты.

1925

Хорошая работа

Мы наблюдаем плавание одного из кораблей нашего революционного флота по европейским портам. Кажется, никакое путешествие никакой морской эскадры не вызывало такого брожения умов, такого стечения публики, как один-единственный «Броненосец Потемкин», объезжающий Запад.

«Броненосец» путешествует без капитана, без матросов, без руля. Он – просто-напросто целлулоидная лента, намотанная колесом и упакованная в железные банки.

Но какое смятение! Какой переполох! Какие предупредительные меры!

Наш ТАСС может разориться на одних только телеграммах о запрещении «Потемкина». Скоро для них придется завести специальный отдел с заголовком: «Кто следующий?»

В Берлине «Потемкина» запретили. Потом разрешили. Опять запретили и во второй раз разрешили.

Разные председатели кабинетов и министры «внудел» других стран тоже показали на советском фильме свою власть.

Затем знатоком по части советского кино выказал себя Бриан. Подавая в отставку по своему девятому совету министров и одновременно собирая десятый, великолепный Аристид на ходу приказал не допущать которые революционные картины.

В обязанности немецкого участкового надзирателя входят пятьдесят девять пунктов. Этот двужильный человек, обремененный многочисленными заботами, должен, между прочим, следить и за тем, чтобы в его районе не мылился в банных номерах мужчина с женщиной, чтобы на прохожих были застегнуты все пуговицы в соответствующих местах, чтобы студенты дрались на дуэлях строго по правилам и чтобы дети до четырнадцати лет не курили папирос.

Теперь к ночным кошмарам околоточного прибавился еще один, шестидесятый:

– А не ставят ли во вверенном мне районе преступную советскую киноленту «Броненосец Потемкин»?

Подобно этому некогда пристав Литейной части в Петербурге стонал, обращаясь к редакции дореволюционной «Правды»:

– Понимаете, господа, я не против вашей газеты. Но почему она в моем участке? Этакая революция – именно в моем участке! Если бы в другом участке – я бы не возражал.

…И все-таки, вопреки всему, несмотря ни на что – «Броненосец Потемкин» с большим успехом плывет и плывет все дальше по заграничным столицам и провинциям. Министры запрещают, пристава закрывают, городовые разгоняют, фашисты избивают, а картина идет, и публика валом валит.

Почему?

Простейший ответ:

– Хорошая работа.

«Броненосец» сделан так, что его невозможно запретить. Запад, буржуазный, ненавидящий нас Запад, который рад был бы не пускать нас ни ногой на порог, он знает цену хорошей работе. Склоняется перед ней, как побежденный.

Некоторые маловдумчивые люди в СССР готовы расценить бурный успех «Броненосца», как чуть ли не начало мировой революции или чего-то вроде.

Но в Берлине на просмотре «Броненосца» присутствовал шведский король и так хлопал – чуть себе рук не отбил. По этому поводу правая «Дейтше Альгемейне Цейтунг» с отчаянием вздымала руки к небу:

«Если уж король хлопает революционной картине – что делать нам? Разве пулю себе в лоб пустить?»

Оба неправы. И легкомысленные советские фантазеры, и отчаявшиеся немецкие черносотенцы.

«Потемкин», конечно, – революционная картина. Безупречно революционная. Но она завоевала Европу не благодаря, а скорей вопреки своей революционности.

Блестящее зрелое мастерство юных режиссера и оператора довели через все препятствия картину до европейского триумфа. Или, если вы любите привычные слова, отличное качество продукции.

В этом – гвоздь, и в этом большой политический, даже экономический урок такого с виду скромного события, как успех советской агитационной фильмы за границей.

Может быть, создатели этой картины делали картину специально для экспорта? Мы ничего об этом не слышали. Наоборот, делавшие картину были почти твердо убеждены, что ей не перескочить через границу. Они делали «просто хорошую» советскую фильму. И получили сюрприз – мировое признание. А между тем некоторые картины, специально уготовленные нашими киноорганизациями для заграничного зрителя и оказавшиеся сладенькой пошлой чепухой на фоне советского пейзажа, эти картины уже который год пылятся на складах.

На хорошую работу Запад падок. Это он понимает. Это он уважает. С этим он считается. Этому он даже подчиняется.

Раз даже революционную ниспровергательную агитацию буржуазная общественность вынуждена, скрежеща зубами, допустить за ее блестящее качество – что говорить о прочем!

Когда наш лен, наше масло, наш лес, наша шерсть, весь наш экспорт будет качественно хорош – мы будем неуязвимы. Непобедимы.

Поскольку мы сможем производить вещи и товары не хуже заграницы, заграница нам не страшна.

Поскольку же нет, поскольку, как у нас случается, и тульские самовары будет за нас делать Финляндия – нам крышка. Если у нас будут скверно работать, производить дрянь – от нас к себе не пропустит Запад не только революционных картин – икон производства владимирских богомазов не примет!

Успех «Броненосца Потемкина» – это нисколечко даже не начало немедленной мировой революции. Это успех советской хорошей работы…

1926

Не плевать на коврик

В Москве есть много достопримечательностей. Они угождают на всякий вкус.

Поручик из «Дней нашей жизни» и тысячи ему подобных спешили осматривать соборы. Чуткий к богатствам культуры шкраб спешит с вокзала в Третьяковскую галерею. Иностранные корреспонденты требуют показать им детские дома, ГПУ и алмазный фонд. Женский пол пожирает изобильные театральные яства столицы.

Но есть достопримечательности, которые приходится заново ежедневно открывать. Перед их лицом и москвич пусть не задирает носа нахальным всезнайкой. Были ли вы в третьей галерее ГУМа? Не были…

К подъезду, к выходным плакатам и обычным красным полотнищам приходишь с волнением. Как на свидание к любимой женщине, которой дожидался восемь лет.

В третьей галерее ГУМа открылось нечто очень скромно озаглавленное:

«Выставка Центрожилсоюза по оборудованию рабочего жилища».

Еще более скромно, а для требовательного глаза даже убого, зрелище, следующее за вывеской. Так уж у нас водится, что какую-нибудь чепуху, халтуру окружают трескучей рекламой, колокольным звоном, проливным дождем газетных заметок. А важнейшее, серьезнейшее дело начинается втихомолку, в робких, захолустных формах.

В галерее ГУМа приютилось около двух десятков маленьких павильонов, где такое же количество государственных трестов выставило свои фабрикаты, имеющие отношение к инвентаризации рабочего жилища.

Идешь по павильончикам, смотришь. И радостно думаешь:

«Вот оно. Начинается!»

Оборудовать, устроить жилище – понятие весьма растяжимое. Поэтому не имеет определенных рамок и выставка. Здесь представлены элементы жилищной культуры от строительных материалов до антрацита, на котором выгоднее варить обед, чем на дровах.

«Асбстром» выставил красивые, манящие полированные плитки. Из них с волшебной быстротой делаются прекрасные несгораемые полы, которые стоит потереть суконкой, чтобы сделать чистыми и скользкими, как лед. Из них же буфеты, кабинки-души, ледники, шкафы и что угодно.

Институт силикатов предъявил чудесные гончарные и керамические изделия. «Взок» устроил целую пирамиду из пожарных рукавов и насосов, огнетушителей. Тульский завод показал замки, щеколды, дверные ручки, засовы. Госпромцветмет нестерпимо сверкает кастрюлями, чайниками, кофейниками, тазами, от блеска которых мутится в глазах и вожделение медленно подступает к горлу у всякой хозяйки.

А дальше… Дальше посетитель выставки попадает под свирепый артиллерийский обстрел «мещанских» благ и искушений. Советский трест выставил отличные эмалированные ванны, умывальники и даже писсуары. Советский писсуар – какое мещанство! Но чувства мои очень взыграли, когда я увидел сей необходимый предмет не с клеймом кровожадной, империалистической английской фирмы, а со знаками честного советского завода.

Этого мало. Отправление естественных надобностей и даже ежедневное мытье в ванне еще не есть прямой признак мещанства. Но что бы вы сказали, увидев образец рабочей квартиры из трех комнат, выставленный ГУМом! Коврики! Буфет!! Занавесочки на окнах!!! Вышитый цветочками абажур!!

А я жадно бродил по закоулкам выставки и жалел, что она так скупа, и всматривался в чертежи рабочих квартир и в новые хлеборезалки для нарпитовских столовых, и меня толкали пролетарские посетители, также жадно разглядывавшие экспонаты, и над ухом работница недовольно говорила мужу:

– Тут корытце, ребенка купать, цена написана, а купить нельзя, и адрес не сказан.

Буржуазия говорила о большевиках:

– Они держались голодом. Сытость убьет их.

Но вот революция вошла в соприкосновение с ковриком и занавесочкой. И Советская власть не гибнет, а только крепнет вместе с рабочим и крестьянином, крепнущими в своем материальном положении и жизненном самочувствии.

Центрожилсоюз сделал робко и скромно, но первый сделал важнейший шаг. Организовав выставку, он впервые свел лицом к лицу промышленность пролетариата срабочим-потребителем. Историческая встреча!

Не вина организаторов в том, что огромное большинство наших промышленных предприятий, покрутив носом, отказалось от участия в выставке. Хвала тем, кто пришел и дал себя проэкзаменовать потребителю.

В третьей галерее ГУМа сделана небольшая, но важная и заметная зарубка в истории нашей культуры, в строительстве того, что у нас огульно и бесформенно именуется «новым бытом», и это для нашей эпохи есть улучшение и упорядочение условий жизни рабочего класса. Сюда, пред его лицо, должны приходить наши промышленные предприятия сдавать публичный экзамен на качество.

Нужда, нищета часто являлись причинами многих наших добродетелей. Было время, когда кожаная куртка была предметом роскоши, и коммунист сдавал куртку на фронт, краснея от упрека в комиссарском аристократизме. Теперь кожаной курткой брезгуют, и секретарь завкома разгуливает в пиджачке с галстуком.

Наши газеты справедливо ругают сельский кооператив: есть мазь против веснушек, но нет колесной мази. Но упрек этот временный и условный. Если есть колесная мазь, то ничего худого нет в мази от веснушек.

С каждым годом, с каждым днем растет благосостояние рабочего класса и крестьянства, растут их требования к жизни, к удобствам и радостям бытия. Было бы глупо и преступно хватать пролетариат за рукав, уговаривая его не носить галстуков, не потреблять одеколона и презирать коврики. Это в наших условиях и было бы настоящим буржуазным мещанством.

Так не случится. Наоборот, советская промышленность должна и встретит грядущего к ней потребителя во всеоружии. Дешевизна, качество и, главное, чуткое приспособление к потребностям покупателя-хозяина – это должно быть и будет основой ее работы.

1926

В дороге

Вошь победит социализм или социализм победит вошь! Сколько лет прошло от тех дней? Ленин, здоровый, кипящий энергией и волей, Ленин девятнадцатого года бросил вызов из самой глубины сдавленной врагами, болезнями, голодом, холодом страны… И на эти слова Большой театр, Седьмой съезд Советов, рушил гром аплодисментов.

Все дрожало от рукоплескания трех тысяч обмерзших, простуженных, сипло кашляющих большевиков в солдатских шинелях, в бараньих тулупах, в драных довоенных пальтишках, в кожаных куртках. Испуганно дрожала и вошь – она в большом числе присутствовала на съезде, цепко гнездясь в швах рубашек, в спутанных гривах и бородах, в штанах и папахах.

Вдали от первого, великого Октября милее писать об электрических бриллиантах Волховстроя. Но можно ли забыть и о ней, о вше, пытавшейся сразить революцию еще при живом Ленине, неугомонно стерегущей нас по сей день?

Ведь до сих пор каждый год вошь встает перед нами в новой своей ипостаси! Каждый год скопляется она, серая и ничтожная, несчетными тучами, преграждает своими фалангами дорогу к социализму, а для иных, слабых зрением, даже минутами заслоняет солнце.

Жалуется мне товарищ из Киргизии на чудовищную некультурность тамошних жителей.

«Врач читал в школе фрунзенского резерва милиции лекцию об устройстве человеческого тела. Когда дошел до объяснения, что такое печень, и сказал, что печень вырабатывает соки для пищеварения, – его решительно остановили:

– Неправильно! Чего нам голову морочите! Знаем мы, для чего она есть, эта самая печень!

Врач уставился на слушателей. Что за черт, мол, такое? Больше моего знают!

– Насчет соков там и тому подобное – это, товарищ лектор, чепуха. Н-да-с. И вовсе печень не для того. А есть она, печень, такое место, откудова вши рождаются.

– Вши??! – обалдело переспросил лектор.

– Да, вши. И для того она, печень, и устроена, чтобы вши из нее раз в году выползали на тело и пили лишнюю кровь. А иначе бы каждый человек от лишней крови и помер.

– От полнокровия, – деловито разъяснили другие голоса. – Они из печени через горло выползают, когда человек, значит, спит.

Сколько ни бился лектор-врач – слушателей не переубедил. Так и ушел ни с чем. Может быть, плохой был лектор, не знаю».

Вас не стошнило? Из вшивого факта киргизский товарищ делает, однако, простые выводы. Он требует всего только увеличения сметы Наркомпроса по автономной Киргизской области.

…А может быть, и впрямь ученые врут? Может быть, вша действительно не размножается, а прет, как есть, живая, молодняком из какого-нибудь укромного места?

У меня сохранился большой цветной плакат, на котором изображена эта героиня девятнадцатого года. Овальное брюшко, длинные тонкие щупальца, маленькие близорукие глаза, мясистый хоботок. Г де только не висел этот портрет в военные годы, заменяя все прочие художественные произведения!

Потом вошь стала выглядеть иначе.

Двадцатый и двадцать первый года. Вошь одета по моде – по-военному. Она пожирает пайки. Она покрывает крепкой коростой государственный аппарат, окоченелую промышленность. Она копошится в Центроклюкве, в Главпухе, в Москводыме, в Урал-музыке. Она застилает жизнь пустословием, бумажным пометом, извержениями прямых, придаточных, косвенных и вводных предложений. Она движется по застывшим колеям железных дорог бесконечными караванами делегатских и командировочных вагонов. Она собирается несчетными ордами в столицах, гнездится на добавочных и сверхприбавочных площадях, охраняя спокойный сон грамотами, мандатами, удостоверениями, аттестатами.

Двадцать второй, двадцать третий года. Вошь вышла из подполья. Она пирует. Она забыла свое основное природное свойство – существовать потихоньку в складках и швах. Сейчас есть где разгуляться. Вошь – в черной паре и лаковых ботинках. Она знает, что значит валюта. Она знает, что такое товар. Она знает, что такое сделка. Она знает, что такое договор. Те, кто хочет строить социализм, еще не знают ни первого, ни второго, ни третьего, ни четвертого. Удивляться ли, что сделка с договором на товар дает вше валюту? Удивляться ли тому, что большевик, взявшийся торговать, очумело глядит на пустой склад, из которого между пальцев хлынул и сгинул товар?

Двадцать четвертый, двадцать пятый года. У вши – постные времена. Она прибеднилась, сменила кратковременную черную пару на скромную толстовку. Она опять не прыгает. Она ползает, спокойно бредет верными дорожками, по скважинам, щелям и швам. Сама от себя больше не действует. Она опять служит. Тихо и старательно ползает по телу Советской страны. Совсем как в Киргизии, она пьет лишнюю кровь. Чтобы, боже упаси, мы не померли от полнокровия.

Двадцать шестой и седьмой года. Вошь жива. Она уже совсем приобвыкла. Прижилась. Обзавелась своим языком, философией, принципами, устойчивостью во взглядах. От десяти до четырех помогает строить социализм, вернее сказать, заботится о том, чтобы мы не страдали от полнокровия; от десяти до четырех она, затершись в толпах трудящихся, будет вприпрыжку праздновать который-то Октябрь.

А после четырех – дома, у самовара, среди своих– у вши полугрустная, понимающая ироническая усмешка. Она умеет острить вшивыми своими остротами.

– Вы знаете: Советской власти осталось жить всего год!

– Почему?

– Как же? Ведь даже по кодексу высшая мера наказания – десять лет. Девять прошло, вот всего один год и остался.