Текст книги "Избранное"

Автор книги: Михаил Кольцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 38 страниц)

Анархисты, старый мокнущий лишай на теле испанского рабочего класса, заразили самую его отсталую часть глупыми привычками. Они не вооружали рабочих как класс. Не создавали рабочих дружин – об этом и речи не было. Они тихонько совали пистолетик в руку горячим головам и подстрекали отдельные террористические акты – даже не против крупных представителей правительства и капитала, а против отдельных часто маленьких хозяев. Нельзя учесть, сколько вреда это принесло. Часто громадные серьезные стачки срывались из-за того, что в самый решительный момент какой-нибудь разгоряченный анархистами дурак палил в директора или даже в бухгалтера и навлекал этим на весь рабочий коллектив обвинение в убийстве беззащитных людей. Конечно, полицейская провокация нашла себе здесь самое широкое поприще.

Почти все присутствующие мужчины, проталкиваясь к трибуне, делают судорожные движения руками, хлопают себя по карманам, в лихорадке ищут спрятанное или воображаемое оружие. Старик рабочий, выступавший с трибуны, лезет к заднему карману, потом отдергивает руки, срывает берет с головы себе под ноги. У большинства это обозначает только проявление ярости – никакого оружия у них нет и сроду не было. Все-таки при огромном числе народа, да еще в таком кипятке – выстрел может раздаться каждый миг. Чувствуя всю политическую опасность такого казуса именно в дни избирательной кампании, председатель вынужден спешно выручать совершенно побелевшего меньшевика. Он берет рыжеватого под руку, оказавшись ему по плечо ростом, и знаками показывает, что президиум защитит своими телами неприкосновенность оратора, получившего слово от президиума.

Вдруг внимание бушующей стихии обращается в другую сторону. На противоположном конце зала, на непонятной вышине возникает другой, совершенно страшный оратор. Он скелетно худ, в рубище и, широко раскинув руки, торчит как распятие на фоне белой стены.

Некоторый промежуток времени собрание разбивается на две части. Меньшая часть продолжает упорно наступать на социалиста. Большинство – обращено к новому оратору, с обликом библейского пророка. Простирая руки вверх, слушатели умоляют его разъяснить, чего он хочет. Но пророку не под силу перекрыть общий вопль. Видно только, как шевелится его рот.

Бесплодно промаячив над толпой, он проваливается вниз, и о нем в ту же секунду забывают. Так и осталось тайной для человечества его намерение: хотел ли провозгласить новую политическую программу или просил не курить в зале.

Собрание опять сосредоточено вокруг трибуны. Ураган стихает почти так же внезапно, как начался. Аройя пользуется этой щелью, он обращается к аудитории. По-видимому, собрание не склонно слушать данного оратора; нужно проверить это голосованием.

Это «по-видимому» звучит поистине парламентски! Зал единодушно голосует и подтверждает свой отказ от меньшевика троекратным хоровым «но», равносильным взрыву большого фугаса.

Все препарансы соблюдены. Атлетический рабочий подходит к меньшевистскому чиновнику, радушным жестом указывает на дверь и застывает в изящной позе кабальеро, выражающей известную формулу российской вежливости – «позвольте вам выйти вон». Аудитория успокоенно ворчит.

Но рыжеватому всего мало. Его переходы от испуга к наглости молниеносны.

Перед уходом он считает нужным сказать несколько колкостей защитившему его президиуму. Подходит к сидящим за столом, размахивает руками, задевая их за платье, и выкрикивает оскорбления.

Это возвращает массу в первичное, но уже ничем не удерживаемое исступление. Людская гуща выплескивается на трибуну, к меньшевику. Принимая на себя град ударов, Триллья оттаскивает его неизвестно за какую часть тела и спасает, спрятав за дверь.

Мелькнуло искаженное ужасом лицо социалиста, потом виден только геркулес, защищающий дверь от атаки.

Трудно сказать, удастся ли избавить рыжеватого от вполне заслуженных им шишек и фонарей под глазами. Но по чьей-то счастливой мысли вдруг оживает здоровенный запыленный рупор над эстрадой. Из него несется сначала чудовищный барабанный грохот, затем быстрый марш «Интернационала». Зал подтягивается, на ходу вступает в слова песни, и уже совсем стройно гремит припев:

Агрупэмонос тодос

эн ля люча финал,

эль мундо енте-ро

эс ля ин-терна-сьонал!..

Это опять спокойное рабочее собрание, совсем как в одном из десяти районов Москвы. Стрелять уже не будут. Второй докладчик придвигает к себе графин воды и спокойным голосом начинает доклад о задачах профсоюзного движения. Задние ряды просят передние сесть. Передние садятся.

Старик рабочий засовывает наконец руку в задний карман и вытаскивает вместо острой навахи с пятнами запекшейся крови – засаленную записную книжку. Он муслит огрызок карандаша и записывает цифры, оглашаемые докладчиком.

9

Севилья умирала от жары.

В вестибюле гостиницы подали толстый, чистенький, вкусно заделанный пакет с фиолетовой сургучной печатью. Конверт был туго набит печатными циркулярами, анкетными листками, прикрепительными талонами, уведомлениями и целыми инструкциями по нескольку сот строк хорошего кастильского языка, изящно изданных на квадратных листовках хорошей бумаги.

В конверте было сопроводительное письмо – сеньор Эгочиага, директор севильской биржи труда и он же лидер социалистической организации города Севильи, приглашал детально ознакомиться с постановкой работы биржи, которая – сеньор Эгочиага позволял себе полагать – может служить показательным примером постановки охраны интересов рабочих. Сеньор Эгочиага был бы рад предоставить себя в полное распоряжение и для личных объяснений – в любой из ближайших дней, который будет удобен сеньору адресату.

Мы увиделись с директором биржи труда. Сеньор Эгочиага сначала предложил московскому гостю завтрак. На первое была подана закуска – сардины, анчоусы, салат, редиска, зеленые оливки, морские рачки; на второе – рис по-валенсийски, с кусочками мяса, красным перцем и ракушками; на третье – омлет со спаржей и с томатным соусом; на четвертое – гибралтарский омар, отваренный с солью, лавровым листом, и майонез; на пятое – телячье фрикандо с капорцами; на шестое – копченая грудинка без ничего; на седьмое – свежие вишни, инжир и бананы; когда после этого подали сыр и кофе, хозяин покосился на слегка выпученные глаза гостя и принес извинение за скромность и невзыскательность завтрака.

– Я полагаю, что писателю из пролетарского государства мы не должны пускать пыль в глаза. Чем я сам питаюсь каждодневно, тем и вас угощаю. Мы, социалисты Севильи, не только в теории, но и в жизни – простые демократические люди. Если вы голодны, мы могли бы потом пообедать по-севильски – всерьез, в знаменитом отеле «Бывший Альфонс Тринадцатый».

10

Директор биржи труда перешел к делу, он вынул печатные материалы, копии тех, что послал мне накануне, и стал разъяснять их применение. Он говорил около часу, никто его не прерывал, объяснения были очень четки, доступны и педагогичны. К концу лекции я мог бы сам разъяснить любому желающему – в какое окошко на бирже следует обратиться сначала, к какому окошку перейти дальше, какие бланки и как заполнять (желаемое – подчеркивать, ненужное – зачеркивать), какие талоны, какого цвета обозначают каждую профессию.

– Имейте в виду одну важную вещь, – подчеркнул хозяин, приберегая главный эффект к концу – руководство нашей биржи нейтрально и считается только с интересами рабочих, но не с партийными симпатиями!

– А именно?

– Мы принимаем предложения рабочей силы от всех профессиональных союзов, под чьим руководством они бы ни находились. И если даже, – голос Эго-чиаги зазвенел серебром, – если даже явно коммунистический профсоюз присылает нам заявку, мы принимаем ее безо всяких, принимаем для удовлетворения при первой возможности.

– Неслыханно любезно с вашей стороны. Ну и как? Эта возможность приходит?

– Возможность? Но вы, вероятно, знаете: безработица в Андалузии все время растет. То, что государству, в частности министерству труда, удается сделать, – это пока очень, очень мало, капля в море.

– Сколько тут всего безработных, в Андалузии? Директор биржи с улыбкой развел руками.

– Не забывайте, что вы в Испании. Здесь статистики нет. То, что называется у нас статистикой, – на самом деле сплошная фантастика.

– Ну, все-таки. Возьмем приблизительно.

– И приблизительно я затрудняюсь вам сказать.

– А все-таки… Ну вот, по данным международного бюро труда при Лиге Наций в Испании имеется миллион безработных. Андалузия по безработице стоит, если не ошибаюсь, на первом месте среди всех провинций. Не так ли?

– Так…

– Значит? Кругло говоря – сколько их у вас? Сто, двести, триста тысяч?

Эгочиага опасливо выслушал предложенные цифры и пожал плечами.

– Затрудняюсь. Не берусь сказать.

– Ну, в самой Севилье, это уж вам, вероятно, известно. Сколько здесь, в городе, безработных?

– Затрудняюсь. Не берусь. Я знаю о трех тысячах.

– Вы убеждены, что их не сорок? Гостеприимный хозяин еще раз, но уже с долей кислоты улыбнулся.

– Я ведь вам говорю, что статистики у нас нет, все в области фантазии. У меня на бирже зарегистрированы три тысячи безработных – что я могу сказать об остальных? Они шатаются по городу с красными флагами, останавливают трамваи, скандалят и грозят, а на то, чтобы прийти сюда и заполнить несколько листков – у них не находится времени. Предпочитают стоять с утра до ночи на площади Санта-Лоренцо. В интересах статистики им, конечно, следовало бы отметиться на бирже. Вы сами видите, система регистрации так проста!

11

– Теперь меня интересует другой вопрос. Чему равен средний размер пособия на вашей бирже?

– Средний размер?.. У нас пособий никаких нет. Вы, вероятно, имеете в виду цивильный лист бывшего короля?

– Да, я слышал и об этом. Временное правительство в доказательство своей заботы о трудящихся массах постановило, впредь до учредительного собрания, суммы, составлявшие цивильный лист короля, то есть его, так сказать, жалованье, передать безработным Андалузии. Это должны быть громаднейшие суммы. Какой принцип их распределения?

– Решено не раздавать их, а организовать на эти деньги общественные работы. Но беда в том, что самих-то денег нет сейчас в природе. Вы, вероятно, знаете – у нас крах с бюджетом. Пока король сидел, деньги для его цивильного листа как-то всегда выкраивались…

– А для безработных не выкраиваются?

– Не выкраиваются!

Сеньор Эгочиага развел руками и улыбнулся в третий раз – уже с оттенком иронии и социальной скорби. Я должен был понять, что передо мной сидит человек, хотя и умеренный в методах, но тяжко болеющий о справедливости для рабочего класса.

– Какие еще пути помощи остаются?

– Объявлен общий добровольный сбор пожертвований по всей стране. Концерты, благотворительные балы с лотереями, бои быков; знаменитейшие торреро отчисляют от своих гонораров.

– Это много дает?

– Жалкие гроши. Никто не думает о благе ближнего. Вообще – испанцы! Вы думаете, они скупы? Они безрассудны! Проиграть полумесячный заработок в карты они готовы каждый миг. Отдать полпезеты безработным – непосильная жертва. Худший враг испанского народа – это он сам. Эгоизм, презренная забота каждого отдельного человека о своем брюхе – вот что губит нашу государственность!

Искренне возмущенный Эгочиага подчеркивал каждое слово последовательным сжатием и разжатием поднятых кулаков. Перстни на правой руке стукались друг о друга, как кастаньеты.

– Муи бьен, правильно, сеньор Эгочиага. Но ответьте мне еще на самый простой, бытовой вопрос. Пособия безработные не получают, общественных работ тоже нет, добровольные подаяния ничтожны. С чего же живут эти десятки и сотни тысяч безработных? Чем платят они за квартиру? И, наконец, что они едят? Из ваших же слов явствует, что они должны попросту умирать с голоду. Как вы это терпите?..

Директор биржи труда не улыбнулся, а даже рассмеялся.

– Это вы уже меряете своей, российской меркой. У нас все это не так страшно. Здесь вопросы питания не так остры. Андалузская жара убивает всякий аппетит, противно бывает притрагиваться к пище. Наш рабочий и особенно батрак способны по нескольку дней ничего не есть – им и не хочется. Проглотил несколько оливок, запил водой и больше об этом не думает.

– Счастливая ваша страна, сеньор Эгочиага. Вы не знаете ли, как мне отсюда проехать в Севильские Соединенные Штаты?

– Куда?!

– Говорят, тут в Севилье есть такой лагерь безработных, под городом. На фабриках его в шутку называют Соединенными Штатами. Если человека сняли с работы, а потом за неплатеж выкинули из дому, он переселяется туда, и это называется «эмигрировать в Америку».

Сеньор Эгочиага нахмурился.

– Вы, наверно, имеете в виду Адату, муниципальное поселение для неплатежеспособных. Абсолютно ничего интересного. Просто сборище темного люда. Не понимаю, чего это всех вас туда тянет.

– Кого всех?

– Ну… всех ваших. Я несколько раз подымал в муниципалитете вопрос о расформировании и уничтожении этого узаконенного очага нищеты и преступности, позорящего Севилью перед иностранными туристами. Лично я, даю вам честное слово, я ни разу не поинтересовался даже посмотреть эту миленькую Адату.

– Верю вам. А все-таки намерен туда съездить. И именно сейчас.

– Ваше дело, сеньор Кольцов. Я и мои друзья хотели показать вам, как можно совершать революцию путем спокойных деловых реформ. Вы ищете свой идеал в Адате. Дело вашего вкуса, ваших убеждений.

12

Огорченный хозяин провожал укоризненным взглядом из окна. Путь в Соединенные Штаты шел мимо собора, мимо подстриженных садовых чудес Альказара, по бетонной набережной над безмолвно ползущими водами Гвадалквивира, через нарядную путаницу павильонов Иберо-Американской выставки, мимо старого цирка боя быков, сквозь раскаленные улочки восточных предместий, к городской черте. И еще дальше, на пустыре, между городскими холодильниками и стальными жердями радиостанций, за изгородью колючей проволоки развернулся чудовищный район, не отмеченный ни единым словом ни в одном из самых подробных путеводителей по Испании.

13

Мертвая собака с развороченным брюхом встретила нас посредине главного проспекта Адаты. Изумрудное пятно шевелилось на пепельных кишках – перламутровые испанские мухи, весело жужжа, завтракали трупом. Самый проспект был только ухабистой пыльной расщелиной в восемь шагов шириной между двумя рядами чего-то, что должно было, по-видимому, именоваться жилищами. Между ухабами чернели рытвины и ямы глубиной в полроста человека. Асфальтовая гладь чудесных севильских улиц казалась здесь, на расстоянии одного километра, несбыточным сном.

Уродливые собачьи будки из железных и жестяных отбросов. Дырявая мешковина, натянутая на четырех столбах. Первобытные очаги из нескольких камней. Спальные ложа – охапки прокисшего сена. Удушливая вонь разложения. Кто здесь живет? Люди, скоты? Здесь обитают десять тысяч человекообразных существ, именуемых свободными гражданами Испанской республики.

Одна из свободных гражданок подходит к нам, молча протягивает страшную скелетную руку, обтянутую струпчатой гниющей кожей. Это с первого взгляда развалившаяся старуха, сгорбленная, медлительная, жуткая, как чума, в своем черном рубище. Но она не стара – это, оказывается, молодая девушка, у нее чудом сохранились два ряда прекрасных белых зубов, это только струпья

обезобразили ее лицо, разъели глаза и щеки. Струпья от «дурной крови», как здесь называют хроническую болезнь нарушенного питания организма, от многих лет беспрерывного поста, умеряемого несколькими оливками, несколькими глотками воды в день. Это севильянка, самая пышная и соблазнительная из пород испанских женщин. Богатые американцы переплывают океан, чтобы посмотреть севильянок – знают ли они, что в Севилье есть свои Соединенные Штаты, и там – такие изумительные женщины?

Высокий парень с впалой грудью и маленькой головой готовит себе обед. Он поджег несколько щепочек на двух кирпичах и ворочает над огнем подобранную в городе пустую консервную коробку с остатками масла на дне. В коробку накидал несколько горошин, картофелину – вот и целое блюдо. Нагие ребятишки жадно смотрят, как верзила организует свое пиршество.

Сгорбленные люди тяжелыми паралитическими шагами проходят изредка между лачугами и палатками. По виду каждый шаг причиняет им боль и раздражение. Испанцы ли это? Не может быть, чтобы это были андалузцы – прославленный народ статных, красивых, бурно танцующих людей?

Власть и коммерция представлены в Адате двумя зданиями. На крыше ящичного фанерного барака подвешен фиолетовый флаг – знамя новой Испанской республики. Двое полицейских, обливаясь потом, строчат протоколы. Наискосок, в будке из раскаленных железных листов, толстуха, сверкая красными щеками, разливает по стаканчикам мутную анисовую водку.

14

Кто же, наконец, обитает в страшном поселке Адате? Подонки и отребье человечества? Деклассированные бродяги?

Нет, это рабочие, это пролетарии, это труженики, еще вчера приходившие по гудку на заводы. Есть и такие, что еще и сейчас сохранили работу, но из-за нищенской заработной платы могут жить только здесь, в дырявых палатках, сделанных собственными руками.

Красивая Севилья, увенчанная женственной башней Жиральды, веселая, с цветком в зубах, любимица туристов, Севилья отвергла десять тысяч своих самых честных сынов и дочерей. Она изгнала и запрятала, она бросила умирать сюда, за колючую проволоку, десять тысяч безработных – чтобы не портить вида своих улиц. Красивая потаскушка Севилья спрятала свои морщины, свои язвы, чтобы не пугать богатых клиентов из-за границы!

Я нашел ту из лачужек, которую искал. Несколько человек заполняли ее целиком, от их движений шевелилась полотняная, ниже роста человека, прохудившаяся крыша.

Директор городской биржи труда не напрасно удивлялся тому, что его мало посещают. У безработных есть другой, более близкий и доверительный центр. Он называется профсоюзом. Профсоюз безработных – какой конфуз для веселой счастливой Севильи! В парусиновой палатке Адаты руководители профсоюза жарко обсуждали сегодняшний и завтрашний дни.

– Какие ваши планы на ближайшее время?

– Мы решили немножко потревожить Севилью. В четверг мы поведем большую демонстрацию из Адаты через все улицы на площадь Санта-Лоренцо, на нашу городскую стоянку. А там поговорим, почему не выполняются наши решения.

– Что вы решили?

– Уже две недели, как профсоюз безработных на общем своем собрании постановил: во-первых, никому из безработных за квартиру не платить; если будут выселять, защищаться в своем жилище с ножом в руках; во-вторых, в трамвае билетов не брать; если будут высаживать – сопротивляться силой; в-третьих, заходить в рестораны и столовые, обедать и за обеды не платить; в-четвертых, добиться снятия вора Эгочиаги с биржи труда. Эта розовая скотина с золотыми перстнями прячет от нас даже те жалкие гроши, какие попадают для нас через его рыжеволосые лапы…

– И как же?

– Рыжий ворюга прячется за спину капитан-генерала Кабанейяс. Карамба, мы доберемся-таки до его вонючей шкуры! Г ораздо хуже то, что наши парни почти ничего не делают из всего того, что постановили о самих себе. Они не платят домохозяевам, это верно. Не платят потому, что нечем платить. Но, когда хозяин приходит с полицией, они собирают потроха и с поджатыми хвостами перебираются сюда, в Адату. Они орут, правда, при этом, они ругаются. Но кого в Испании удивишь ругней! Грудной ребенок у нас кроет, как боцман с океанского скотовоза. Словами ничего не сделаешь в Испании – ни утренней молитвой, ни проклятьями ночного кабака…

– Вы зря хулите своих ребят. В четверг я видел как они заняли улицу ди-Санта-Клара на целых три часа. Они оттеснили полицию за четыре квартала, они положили трамвайный вагон посередине улицы, совсем как большие.

– Не говорите нам комплиментов, дорогой российский товарищ. Наши люди сражаются, как герои, но для этого каждому нужно вдолбить в башку, что драка уже началась. До этого он ходит унылым дураком, у него замашки временно обедневшего гидальго, ему стыдно проехать даром в трамвае или пообедать в ресторане и после сладкого ударить хозяина счетом по морде.

– Согласитесь, однако, что и это – не метод организованной революционной классовой борьбы. Трамвайный контролер или мелкий трактирщик – это не настоящие враги, это даже скорей попутчики для нынешнего момента. Надо разоружать полицию и жандармерию, надо захватывать оружие, надо вместе с товарищами, оставшимися на фабрике и заводе, в армии, – стремиться к образованию Советов.

– Мы это все знаем, дорогой друг. Придет время, когда партия обучит андалузского пролетария и бедняка кидаться не только по прямой линии, но и поворачиваться в стороны. Вы уже видели здесь быка на арене? Наши парни из Адаты приходят в восемь часов утра в город, на площадь Санта-Лоренцо. Они стоят и ждут, стоят и покорно ждут, как молочные телята. Они ждут, пока придут вербовщики из имений набирать силу для уборочных работ. Вербовщики выбирают на глаз, по росту и высоте груди. Чахлые ребята, чтобы добиться поденщины, набирают много воздуху, выпячивают грудь, надувают щеки. Но пройдох из имений не возьмешь никаким фокусом. Они с размаху ударяют кулаком в живот, тогда человек сразу выпускает из себя воздух, и все кругом смеются, а парень отходит в сторону с таким видом, будто наложил в штаны. Вы этого парня не узнаете, когда он бушует в уличной демонстрации. Это не теленок уже, это яростный бык, у него налиты глаза, он подойдет к большой пушке и заткнет ее своей грудью, ни крошечки не побоявшись. Нам нужны не телята и не быки. Нужны нам люди, сознательные классовые бойцы, не только с храбрыми порывами, но и с революционной выдержкой. Мы учим наших товарищей быть такими и сами учимся. Верьте слову, дни бегут быстро, скоро мы поменяемся местами с нашим врагом. Это буржуй будет метаться по испанской арене, не зная, куда деваться от ужаса. И это рабочий, молодой отважный торреро своей крепкой, в большевистском огне прокаленной шпагой пробьет ему спинной хребет и проколет старое ожиревшее сердце.

Я не мог заставить севильских рабочих говорить иными словами и образами, чем те, какие всосались в них с детских лет, когда у мусорной ямы они гонялись друг за другом с деревянными шпагами. Я не спорил с ними по мелочам: эти люди, еще не отшлифованные политически, еще со следами анархистской коросты, это были все же настоящие люди, – прочная огневая точка посреди больших пороховых погребов.

Мы пошли продолжать разговор к багровой толстухе, в ее шикарный ресторан из кровельных листов, перевязанных старой проволокой. Наискосок, в раскрытом окне полицейского барака усатый капрал заснул с открытым ртом над книгой протоколов. Арестованная за драку проститутка робко обмахивала его опавшим пальмовым листом. На фоне этой декорации встретились рассказы о севильских иезуитах и о московских безбожниках, о колхозах Россошанского района и о порке батраков в Вальдепенья, о ремонте во дворце герцога Альба и о реконструкции московского завода АМО.

Когда я вынул монету, чтобы заплатить толстухе за вонючую жареную рыбу и флягу кислых виноградных выжимок, сотрапезники отвели мою руку, ласково пошутив:

– Мы не принимаем золота из Москвы.

Их лица стали серьезны и жестки, когда я ответил им:

– Смотрите же, пусть Севилья справится сама, да еще поможет другим.

Я поверил этим лицам. Я верю в Севилью. Я буду помнить сеньора Эгочиага и обед рабочих вожаков в Адате.

15

Мы ехали в одном поезде от самой Севильи. В одном поезде, в разных вагонах. Подъезжая к станции Люсена, я стал следить из окна, чтобы не пропустить. Все вышло правильно. Молодой человек соскочил с поезда на станции Люсена. И я за ним.

Смуглый молодой человек, или просто парень, или даже парнишка. Есть такие вневозрастные облики у людей. Не знаешь, играл ли он еще два года назад в камушки с младшими ребятишками, или у него самого уже есть двое ребят.

Смуглый парень соскочил с поезда, он подошел к возбужденной, взволнованной толпе на платформе.

Толпа на станции Люсена кого-то ждала. Для кого-то был приготовлен букет жарких гвоздик, крепко перевязанный рыжей пшеничной соломой.

Паренек прошел в толпу, и сейчас же пустой край платформы стал быстро увеличиваться. Толпа двинулась от станции. Она поджидала именно вот этого смуглого парня. Это ему букет.

16

Странное шествие двигается от станции Люсена, мимо городка, прямо в поле. Странное для чужого и даже для испанского глаза.

Впереди шагают десять человек крестьян, в будничных своих затрапезных коротких штанах, в толстых белых нитяных чулках, в пестрых платках на головах. Они идут с большими палками и как бы расчищают дорогу, хотя впереди никого нет, никто не преграждает путь.

Дальше шел смуглый парень из Севильи, окруженный радостной и дружелюбно-почтительной свитой.

Он идет с цветами в руках и улыбается, а рядом с ним здоровенный верзила благоговейно несет в высоко поднятых руках обыкновенный серп и обыкновеннейший кузнечный молоток с обгорелой ручкой.

Это вместо знамени. Но это гораздо страшнее, чем знамя.

Обыкновенные предметы, вырванные из обычной своей обстановки, превращенные в эмблему, ощущаются как грозные символы.

За первыми шеренгами идет довольно беспорядочная, но плотная и как-то организованная толпа. Испанские крестьяне и батраки не приучены к строю. Страна уже сто лет не участвовала в больших войнах; прошедшие свой срок солдаты стараются мгновенно забыть вялую армейскую муштру. Единственный вид массовых шествий – церковные процессии в святые дни, на похоронах и на свадьбах.

В этот раз люди приучаются дружно маршировать в ногу. Это их занимает, и не как развлечение, а как некая, хотя и ничтожная, но серьезная задача. Того, кто сбивается с ноги, – поправляют соседи. Ребятишки, взявшись под руки, семенят в общей колонне, их никто не отгоняет, они во всем принимают участие на равных началах.

Трое жандармов, трое солдат гардии-сивиль торопливо шагают позади толпы. Лимонные ремни снаряжения сдвинулись набок, лакированные треуголки съехали на затылок, карабины болтаются в разные стороны. Они на ходу совещаются, они очень встревожены, особенно старший из них, с унтер-офицерским значком, с грязным носовым платком, воткнутым между высоким тугим воротником и разгоряченной толстой шеей.

Они совещаются – в самом деле, им есть о чем совещаться. В Люсену открыто приехал коммунист-агитатор из Севильи. Его открыто встречали цветами на станции, его открыто ведут выступать на сельском митинге.

Шествие свернуло с большой шоссейной дороги на проселочную. Оно змеисто закачалось по пригоркам, между оливковых рощ. Не рощи, а аккуратные шахматы равномерно посаженных кудрявых дерев. Рыже-красная, цвета какао, глинистая земля разрыхлена и орошена на четыре метра кругом каждого дерева. От солнечного жара земля беспрестанно спекается, мучительную работу разрыхления и поливки надо повторять беспрестанно.

По рощам разбросаны согнутые вдвое полуголые люди. Многие из батраков, всмотревшись расширенными глазами в колонну, жадно слушая оклики и призывы, с колебаниями смотрят на свои мотыги и потом, сразу швырнув их о землю, примыкают к толпе.

Процессия идет довольно долго, она забирается куда-то вглубь. На повороте дороги старший жандарм отправил одного из своих в город. В колонне это заметили и ускорили шаг.

17

Вот где будет митинг – широкий кусок голой красной земли. Вместо трибуны два составленных вместе больших камня. Высокий батрак из первой шеренги останавливается, он подымает высоко вверх серп и молот, – вокруг него уплотняется кольцом масса. Пожилой, очень бледный и болезненный на вид человек в бедном крестьянском платье выходит на середину. Ему почтительно уступают дорогу.

– Братья! Мы устали терпеть. Мы отдаем последние силы этой проклятой чужой земле. Не получаем взамен даже надежды не умереть с голода. Сегодня мы поливаем эти оливки нашим потом, чтобы они были жирнее, и не смеем сорвать для своих детей горсть маслин. А завтра нас совсем выгонят отсюда: вот сеньор Агилар выписал три трактора – и выгнал семьдесят человек с семьями, даже не оглянувшись в их сторону!.. Мы ждали республики, как Страшного суда над помещиками, но вот – короля больше нет, а страдания наши возрастают. Мало того что мы сами нищенствуем – каждый день из города прибывают безработные, они ходят по поместьям и сбивают цену на поденщину. Мы, бедняки, тонем и при этом виснем друг на друге, оттого идем ко дну. А ведь надо другое. Надо сплотиться и тащить друг друга. Не знаем, как бороться! Мы, старики, уже всё позабыли, а молодежь, та и совсем ничего не слыхала. Надо учиться. В Люсене несколько ребят записалось в коммунисты. Они выписали из Севильи нашего гостя. Пускай гость говорит. Пусть он расскажет, как надо бороться, чтобы у нас вышел толк, как у них там в России.

Старик отходит в сторону, толпа поворачивается к севильскому парню и дружески, с оживленными лицами приветствует его. Парень серьезен, он уже не улыбается, он хочет говорить.

– Товарищи!

На этот призыв неожиданно откликается капрал из гардии-севиль. Он приближается к оратору и без всяких признаков ласки берет его за рукав. Агитатор выдергивает руку, отворачивается и хочет продолжать. Жандарм не уступает.

– Во исполнение закона о защите республики ты говорить не будешь.

В толпе несколько человек вскипают от ярости.

– Кристобаль, старый королевский пес, давно ли ты стал опорой республики?! Ведь даже в день последних выборов ты записывал всех, кто, по-твоему, не голосовал за Бурбонов. А сегодня ты опять душишь нас, уже как республиканец!

Капрал знаками зовет своего спутника. Второй жандарм проталкивается через толпу, становится сбоку. Севильский парень уже имеет вид арестованного. Зажатый между двумя треуголками и двумя винтовками, он подымает руку, требует тишины. Мгновенно воцаряется могильное безмолвие.

– Товарищи! Я плюю на этих цепных собак. Я их не боюсь. Пусть я проведу эту ночь в тюрьме. Но помогите мне сказать, что я хочу. Дайте мне сказать все от начала до конца, а потом пусть мне рубят голову, пусть держат за решеткой и…

Дальнейших слов его не слышно из-за дикого общего вопля. Толпа, минуту назад стоявшая в почти сонной неподвижности, прорывается быстрой лавой, разъединяет агитатора с гардией-сивиль, оттесняет жандармов в сторону, на кочку, к высоким запыленным кактусам.

Они так и остались стоять озадаченные, угрожающие, встревоженные и побледневшие. За последние недели по деревням прикончили немало жандармов, и всегда вот так же сразу, в стихийных припадках внезапных самосудов.

Но сейчас они вне опасности. О жандармах бесследно забыли. Жадно, с расширенными зрачками, батраки слушают севильского коммуниста. Он говорит, и то, что говорит он, батраки пьют, глотают, удрученно шевеля плечами каждый раз, когда им кажется, что оратор устал, что он собирается кончить.