Текст книги "Избранное"
Автор книги: Михаил Кольцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 38 страниц)
Сосна – это пальма нашего Северного полушария. Она высится от Астурии до Амура, от Якутии до субтропического пояса. Ее не знают только низменные, сырые, болотно-травянистые края – Дания, Англия, Ирландия. И она их не знает. Но больше всего сосна – это, конечно, Россия. Медведи и сосна… Есть и гималайские медведи, черные, мелкие. Есть черная сосна, на Балканах, в Сицилии, с очень волосатой хвоей. Хорошие медведи, хорошая сосна, но не то.
На севере диком стоит одиноко
На голой вершине сосна,
И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим
Одета, как ризой, она.
Это писал Гейне, переведенный Лермонтовым. Снеговые ризы часто опасны для сосны, душат ее. От снеговала на севере гибнут каждую зиму сотни тысяч сосен.
И снится ей все, что в пустыне далекой,
В том крае, где солнца восход,
Одна и грустна, на утесе горючем
Прекрасная пальма растет.
Тема гейне-лермонтовского стихотворения трагична. Это тема вечной разлуки, тема двух друзей, которые никогда, никогда не встретятся, тема неосуществленной мечты. Оба поэта были влюблены в жизнь, в мечту, и оба погибли бессмысленно, несправедливо до слез. Сосланного царем Лермонтова застрелил бездельник офицер. Изгнанный со своей родины, Гейне медленно задохся в «матрацной могиле», как он называл свое ложе страданий. В восьмидесятую годовщину смерти национального поэта Германии его сочинения издают на немецком языке только в одном городе – Москве.
Но сосна и пальма все-таки встречаются. Пальме трудно подниматься на север, сосна легко опускается далеко на юг, навстречу. Это можно видеть у Сухуми, у Нового Афона, в Каталонии, в Альмерии. Вдоль теплого морского прибоя, потряхивая на ветру пышными прическами, вытягиваются легким строем тонкие пальмы. Над ними, на песчано-каменистой террасе, разморившись от жары, в сухих, смолистых ароматах, толпятся крепкие великаны сосны. Нет более волшебной смеси, чем эта смесь ветров и запахов.
У нас есть и сосны и пальмы. Мы богаты, дом наш богат и просторен, раскинут бескрайними степями, прикрыт Памиром – крышей мира. Как здесь спокойно! Как здесь надежно!
Дети играют под соснами. Это здешние, одинцовские, сельские ребятишки. Их пятеро, все на разные размеры. Играют в пряталки, бегают меж сосен, бегают то тихо, то вдруг захохочут, и тогда шум до небес. Дети – всюду дети, но они же всюду различны. Русского малыша не смешаешь ни с каким другим – по манере носить поясок (очень они любят носить поясок), по манере нахлобучивать шапку, по низкой, нолевой стрижке головы, по проворной, чуть медвежат-ной манере ходить, бегать, взлазить на деревья, по прямому, строгому и веселому взгляду из-под белых бровей.
Кончили бегать, начали болтать. Это уже не прежние разговоры о еде, о пайках, о выдачах. Дети сыты, хорошо, хоть и просто, одеты; они говорят о развлечениях, о путешествиях, о приключениях, о подвигах – и вовсе не только о парашютах и ледоколах, как это принято в благовоспитанной детской литературе. Идет спор, можно ли воспитать белку, но так воспитать, чтобы совсем-совсем. Чтобы никого не кусала, чтобы спала рядом на подушке. Совсем маленькие считают, что дело это возможное, но Вася – ему десять лет – полагает, что белку полностью перековать невозможно:
– Белке верить нельзя. Белка – притворяшка. Паша ей все верил, а она взяла и откусила ему палец.
– Не откусила, а прокусила. Ты, Вася, поменьше ври, тебе ж лучше будет.
Дети требуют у Паши показать след от белкиного коварства. След совсем маленький, неинтересный. Тогда они начинают говорить об охотниках, затем о велосипедах, затем о почтовых марках. Это ново. Никогда раньше ребята в деревне не собирали почтовых марок. Потом разговор, конечно, переходит на Испанию.
– А что там дети делают? Бьют фашистов?
– Зачем же им самим! Это взрослые дерутся с фашистами, а маленькие им помогают.
– Патроны подносят?
– Бывает, и патроны подносят. И баррикады помогают строить. А главное – дома работают, помогают матерям, пока отцы сражаются на фронте.
– А когда дом разбило бомбой, они куда идут?
– Им тогда, бедняжкам, некуда идти. Они тогда бездомные. Разве что в метро прячутся.
– Красивое метро?
– Некрасивое.
– Пускай они к нам приедут. Мы им дадим дом. Пусть живут в нашем метро, пусть забирают хоть пять станций.
– А мы как же будем?
– А мы на остальных станциях будем ездить. Нам хватит. Или новые построим. А по-русски они говорят?
– Некоторые говорят.
Ребята начинают соображать, как вывезти детей из Испании сюда.
Вывозить, конечно, надо на самолетах. Вопрос, сколько влезет в каждый самолет.
Вася объясняет, что в самолетах иногда крылья бывают пустые – туда тоже можно напихать детей. И просверлить дырки, чтобы могли дышать. Потому что лететь далеко.
Я им рассказываю про своего маленького друга Ксавера, продавца газет, который остался в Мадриде.
Одинцовские ребята тихо слушают про Ксавера, молчат и вздыхают. Им ясно, что дела у парня неважные.
– Дядя Миша, возьми его сюда, в Одинцово.
– А как же другие, его братья и сестры? Их ведь тоже жалко оставлять. Надо всех забрать сюда, к нам домой.
– А зимой мы их будем держать на Кавказе. Там тепло, там пальмы есть, тигры, все, что они любят.
Черноглазые испанские ребятишки появились в нашей столице. Стайками бродят по улицам, площадям, у Мавзолея Ленина, в Доме Красной Армии. Я смотрю на них с волнением. Большой особняк на Пироговской полон их крику и гомону. Маленькие астурийцы, баски, андалусцы, мадридцы делают гимнастику и ритмические движения. Светлоголовый, низко стриженный рязанец-вожатый командует высоким говорком по-русски:
– Шире шаг! Фернандо, не отставай! Ну-ка, ребята, еще раз повторим это движение, чтобы хорошо его знать. Вернетесь в Испанию – удивите там всех. Ну-ка, давай!
Мадридская «профессора», тоненькая, с высокими, смешливо удивленными бровками, повторяет с ними русские песни:
– Три-читири!.. «Если са-втра война, если са-втра в поход…»
Она кончает урок, выбегает на улицу, торопливо стучит каблучками, лихо, по-московски проталкивается в трамвае. За столом настойчиво твердит официанту:
– Простой! Простой!
Это значит – простой воды, не газированной. Обыкновенной, простой, холодной воды из водопровода, какую всегда мадридцы с удовольствием пьют к обеду. Официант долго вслушивается, наконец приносит стаканчик кипяченой воды…
Одинцовские, как и все советские ребята, как и мы, имеют дом. Трудно охватить воображением все величие этого создания сейчас, когда человечество по всей планете бездомно. Валятся крыши, стены и заборы, нарушаются границы, врываются разбойники – фашизм делает народы бродягами в своих же странах.
В наше ощущение дома входит не только география, не только земля, сосны и пальмы, морошка и лимоны, снетки и киты – сюда входит ощущение надежности во времени. В нашем доме у каждого есть будущее. Одинцовские дети с момента рождения уже имеют путь; они катятся вперед по рельсам и сами будут переводить стрелки, куда захотят, и уже сейчас чувствуют это. Каждый из них может стать всем; «ничем» у нас дома остаться нельзя. А ведь это удел каждого бедняка там, за рубежом.
Но всюду там, где у рабочего класса, у трудящихся появляется в руках оружие для освободительной борьбы или хотя бы возможность скрепить в народном фронте большие, пусть наскоро сколоченные преграды фашизму, там оживляется национальное чувство, крепнет сознание и ощущение родины, пусть не целиком, но все-таки своего дома. И там же, как, например, в Испании, провокаторы Троцкого спешат высмеивать это чувство, издеваться над ним, заверять рабочих, что им не за что и незачем бороться, что у них нет дома и никогда не будет. Рабочие отшвыривают их вон, к фашистам!
Советское «чувство дома» не эгоистично. Как не похоже оно на звериный шовинизм реакционных стран! Там первое слово национального символа веры – это животная ненависть к людям иной крови, иного языка, требование вышвырнуть всех инородцев. Советский патриотизм великодушен. Одинцовские ребята, если бы могли, всех приютили бы под советской крышей, всех страдающих, всех обездоленных, голодных, обиженных. И это не слова только, это можно видеть.
Это можно видеть в Москве, в Одессе, в Аликанте. В Москве – на Большой Пироговской улице. В Одессе – когда чернявые ребятишки, отосланные бездомными отцами под укрытие надежного советского неба, широко раскрывают глаза и рты на первые бутерброды со сливочным маслом, на просторные пионерские дворцы, на веселые площадки с играми в смолистом сосновом бору. В Аликанте – когда на пальмовом бульваре появляются и чинно стоят высокие, стройные, как корабельный лес, советские матросы, архангельские, саратовские, уральские лица…
Ребят отозвали, они заняты делом – собирают шишки для самовара. Шишки прошлогодние, твердые, упругие, звонкие.
Между тем сосна начинает опять цвести. Конечно, это не вишня, не акация: сосна цветет очень скромно, целомудренно, незаметно. Нежные, смолистые, пахучие почки. Тонкие коричневые побеги, потом они сплетаются в мягкие, гибкие мутовки.
Еще немного – и в майские дуновения вплетется этот чистейший и бодрый аромат нашей северной пальмы. Как хорошо у себя дома!
А новые фашистские дивизии в сопровождении двухсот бомбардировочных самолетов усовершенствованной конструкции начали большое наступление на Страну басков. Они уничтожили древний городок Гернику. Они приближаются к Бильбао.
<Опять Испания>
…Никого не было на маленьком вокзале. Даже единственный носильщик и тот ушел в бар пропустить стаканчик. Курьерский поезд стоит здесь одну минуту и большей частью зря. Фрау Марта взялась нести чемодан. И даже Фейхтвангер протянул к нему руку. Это было уже слишком.
– Умоляю вас, оставьте! Я понесу сам.
– Пустяки, он у вас совсем легкий. Очень милый чемодан. Беленький.
– Он очень недорогой. Имитация свиной кожи. Такой же из свиной кожи стоит в четыре раза дороже, но по существу разницы никакой. Все-таки дайте, я понесу сам.
– Нет, не отдам. Он легкий, как перышко. Ведь я спортсменка. Мы плохо вас принимали, признайтесь. Как глупо, что мы отпустили кухарку именно перед вашим приездом! Воображаю, что вы думаете о моей стряпне!
Она была очень красива, высокая, бронзовая, в белом полукостюме, в купальных туфлях.
– Вы лучшая в мире кухарка и лучший шофер. Эти два дня были для меня раем. Это я должен извиниться, что помешал. Во сколько страниц «Иосифа» обошелся вам мой визит?
– В семнадцать. Не обижайтесь. Я так же честно скажу вам, что очень рад этим двум дням. Они меня встряхнули. Веселее писать о развалинах иерусалимской крепости, зная, что в наши дни люди штурмуют стены фашистского Аль-Касара.
– Они еще не заработали себе «стенного венца».
– Он будет у вас у всех. Мне иногда становится завидно, и невтерпеж сидеть в этом тихом литературном гнезде…
– Наивная зависть артиллериста к пехоте. Из своей укрытой батареи он стреляет дальше и сильнее, чем десять стрелков со своими винтовками.
– Успех боя решает все-таки пехота и не… и не библиотечная пушка. Вот идет поезд. Он опоздал на две минуты тридцать секунд. И еще двадцать секунд, пока он остановится. Счастливого пути! Очень вам благодарен!
– Это вам спасибо!
Фейхтвангеры были видны еще один миг. Я остался с проводником в пустом вагоне.
– У вас билет до Эндейи. Вы едете в Бургос?
– О нет! В Бильбао.
– Это у кого – у правительственных или у националистов?
– У правительственных.
– Тут все больше едут в Бургос. Этот поезд идет из Италии. Но, конечно, можно ехать и в другое место. Каждый едет куда ему нужно. На то, собственно, и существуют железные дороги.
Кондукторская философия… Ладно, послезавтра я буду в Бильбао.
С вокзала в Байонне, оставив чемодан на хранение, я пешком пошел через мост в центральную часть города. Нужно было отыскать представительство басков. Расспрашивал прохожих – они не знали. Наконец, один, равнодушно любезный, сказал: «Идите на авеню маршала Фоша, там у большого дома стоит большая очередь. Это оно и есть». На авеню Фоша, у магазинного помещения, выстроились в очередь женщины в черном. Они казались беднее и простонароднее француженок прохожих. Они подходили к двум окошкам: к одному – за беженским пособием, к другому– за справками о мужьях и сыновьях. Представитель басков в Байомне, господин Оруэсабала, оказался симпатичным и беспомощным молодым человеком. Он никак не мог помочь мне перебраться в Бильбао, от него ничего не зависело. В самолет попасть совсем нетрудно, сказал он, здесь есть общество «Пиренейский воздух», курсируют регулярно самолеты между Байонной и Бильбао. Больше мне, собственно, ничего и не нужно было. Оруэсабала вызвался показать мне дорогу к конторе «Пиренейского воздуха». Я стал протестовать против такой несоразмерной любезности баскского представителя, но он настоял на своем. По всему видно было, что он просто рад был поводу уйти и отдышаться от беженских слез, от напряжения, от тяжелой, на столетия рассчитанной мраморной вывески с золотыми буквами: «Делегация автономного правительства Страны басков».
Больше ста лет, со времени наполеоновских войн, городок спал, забытый миром. Недавно его всколыхнуло, вытолкнуло в центр мировых дрязг: сначала дело Стависского – ведь именно здесь, при байоннском ломбарде, разыгралась последняя и самая грандиозная афера знаменитого жулика – и сейчас гражданская война в Испании со всеми ее зарубежными отражениями.
Байонна – основной перекресток, международный наблюдательный пункт. Здесь сидят журналисты, англичане и американцы, которые вот уже десять месяцев шлют отсюда ежедневные телеграммы о ходе военных действий. Корреспонденты ни разу не переезжали границу – подлинные герои своей безопасности!
Кроме представителя басков, есть еще испанский правительственный консул. Но эти два бюро – только крохотные островки. Байонна захлестнута испанскими фашистами. Они прямо-таки определяют стиль города – заполняют все столики кафе, галдят на бульварах, чванливые, вырожденческие морды, спесивые бачки, толстые перстни на пальцах. Они толпятся у киосков, расхватывают свежую сан-себастьянскую газету и тут же, громко, не стесняясь, ее декламируют. Газета передает сногсшибательные новости, рубит, колет, режет республиканцев… Свежий обзор германской и итальянской печати, берлинская и лиссабонская спортивная хроника. Очередная пьяная болтовня генерала Кейпо де Льяно, но она уже надоела, ее помещают на последней странице. На первой же странице, на почетном месте газеты, заявление Троцкого о том, что дни Коминтерна и Советского Союза сочтены. В фашистском газетном оркестре визгливый фагот Троцкого исполняет все более ответственные, сольные арии.
Не случайно чувствуют себя испанские мятежники в Байонне как дома. Город во власти французских фашистских лиг. Формально они распущены, фактически всесильны здесь. Весь юго-запад, район курортов, туризма, иностранцев и паразитов вокруг них, густо оплетен фашистской сетью. В руках фашистов здесь руководящие, административные посты. В небольшом городке целых три фашистские газеты. Впрочем, четвертая газета, левая, по тиражу превышает первые три. Ее охотно читают байоннские рабочие, рыбаки, служащие. Тон газеты оппозиционный, атакующий, осуждающий местные порядки, гневный. И в самом деле – здесь, в Байонне, в Биаррице, никак нельзя поверить, что во Франции правительство, опирающееся на партии народного фронта. Сюда его влияние не доходит.
…«Пиренейский воздух» оказался крохотным магазинчиком, зажатым между ателье дамских шляп и табачной лавочкой. За прилавком виднелись весы, сидела не очень молодая красивая дама. Она выразила сожаление: очередной самолет только час назад отошел на Бильбао, следующий будет только завтра утром. Это в самом деле было очень огорчительно. Но делать нечего, я купил себе место на завтрашний самолет. Билет был большой, красивый, целая художественно отпечатанная грамота с фирмой общества «Пиренейский воздух». Мадам увела меня за прилавок и взвесила на весах. Количество килограммов отметила в билете и у себя. Кроме того, я обещал завтра утром дать взвесить свой чемодан. Все, что будет свыше десяти, надо оплатить багажным сбором. «Бомбы весят немного, мадам», – пошутил я. Она вежливо улыбнулась. «Это меня не касается. За этим смотрит комитет по невмешательству. Его представитель проверит ваш багаж». Я подписал также, на отдельной бумаге, гарантию, что в случае чего-нибудь ни моя вдова, ни другие родственники или душеприказчики не будут предъявлять к обществу «Пиренейский воздух» никаких материальных претензий.
Очень обидно потерять сутки, но в конце концов этот вечер, прохладный, тихий, в одиночестве, успокоил меня. На террасе пустого кафе маленькая компания ремесленников долго играла в домино, потом они разошлись. Стало совсем тихо и безлюдно. Я пошел в гостиницу спать. Завтра я буду далеко от этой тишины, внутри пламенеющего, овеянного дымом и грохотом оборонного пояса Бильбао.
В девять утра, как условлено, я стоял у двери «Пиренейского воздуха». Магазинчик был закрыт, полутонный «пикап» оставлен без шофера. Тревожась и сердясь, я прождал до одиннадцати. Наконец, пришла мадам и еще два человека с ней, чем-то озабоченные. Они стали шептаться в углу помещения. Мадам сказала мне, что самолет из Бильбао еще не вернулся, придется еще подождать.
– А разве этот самолет у вас единственный?
– Нет, не единственный, но остальные все в ремонте.
– Все в ремонте?
– Да, все в ремонте.
Появился еще один господин, весь в черном, с черной шляпой, с перчатками и тростью в руках, в штиблетах на пуговицах и с белыми гетрами, с седыми закрученными усами и розеткой Почетного легиона. Он тоже о чем-то пошептался с мадам и величественно удалился, посмотрев на меня как на неодушевленный предмет. Точно такого я видел в Астрахани, в городском театре, в мелодраме из французской жизни.
– Когда же я полечу, мадам?
– Трудно сказать. Наведайтесь под вечер или завтра утром.
– Почему так поздно? Ведь самолет может вернуться каждую минуту, не так ли?
Она засмеялась:
– Вряд ли он вернется так скоро. Погода испортилась…
Делать нечего. Я пошел завтракать. На пороге ресторанчика «Попугай» купил свежую, с поезда, парижскую газету, и тут все разъяснилось. Телеграммы сообщали, что вчера, во столько-то часов, гражданский самолет линии «Пиренейский воздух» был в полете между Бильбао и Францией атакован фашистскими истребителями и сбит, причем пилот Гали и пассажиры тяжело ранены.
Позавтракав, я тотчас вернулся в контору линии. Она была заперта. Я ждал, пока не вернулась мадам. Спросил ее, каковы перспективы…
– Я, право, не знаю, мсье… Погода сегодня вряд ли улучшится. Имейте в виду: наша компания возвращает пассажиру стоимость билета, если полет не мог состояться в течение двадцати четырех часов.
– Мадам, я не беспокоюсь о деньгах. Вы видели – я подписал бумагу и за себя и за свою вдову. «Пиренейский воздух» еще никогда не имел более скромного пассажира. Мадам, будемте говорить как мужчина с мужчиной. Бедняга Гали, надеюсь, выживет, но полетит не так скоро. Какие у вас виды на другого пилота и на другой самолет?
Она сразу потерялась и даже всплакнула. Она, право, была очень мила в эту минуту. Я хотел уже погладить ее по плечу или по голове, – когда женщина в слезах, кто бы она ни была, она воспринимает это как должное.
– Ах, мсье, мне так трудно! Мой муж в Париже, никак не может разделаться с формальностями, а тут сейчас все так ужасно! Сыщики, шпионы, репортеры, провокаторы, «Боевые кресты» – все вьется кругом. Я теряю голову!
Она объяснила, что воздушный флот, которым располагает компания «Пиренейский воздух», никак нельзя назвать могучим. Кроме хорошей, мощной машины, которую вчера подбили фашисты, есть еще только старый «локхид», одномоторный, небольшой. Он нес вспомогательную службу – от Парижа до Байонны. На нем летает пилот Лапорт. И это все. Дирекция, то есть муж, закупает новый английский «эйр-спид», не подожду ли я, пока его перегонят сюда. Это чудесный самолет.
– Да, мадам, я знаю, «эйр-спид» отличный самолет. – Я вздохнул.
– Вы хотите сказать, что слишком долго дожидаться?
– Вы читаете мои мысли, мадам!
– Что же делать?
– А «локхид» с пилотом Лапортом?
– Это очень рискованно. Ведь лететь надо морем, берег почти до самого Бильбао занят мятежниками. Это старая машина, да и Лапорт, не знаю, согласится ли. Бедный Гали, он так храбро летал по этой линии! Фашисты несколько раз предупреждали, что подстрелят его. Негодяи, они добились своего!
– Не переговорить ли мне с вашим Лапортом?
– О нет! Он вас не знает, он вам не доверится. Я поговорю сама. Может быть, он сделает хотя бы один рейс, пока не прибудет «эйр-спид». Конечно, я ему предложу другие условия – те же, на которых летал Гали. Он должен согласиться. Компания в трудном положении, он обязан выручить, заменить раненого товарища. Сверх условий Гали его можно еще премировать. Лишь бы он полетел. Конечно, это зависит от храбрости. Подстрелив Гали, они предупреждают всех прочих. Но мы еще посмотрим! В отсутствие мужа я здесь директор, Лапорт обязан меня слушать!
Сейчас она была особенно мила. Не больше двадцати пяти лет на вид. Ей и не к лицу быть моложе.
– Бедные баски, у меня накопилось столько почты! Медикаменты, марля для госпиталей – все лежит, дожидается отправки, очереди. Раненые в Бильбао ждут. Я заставлю Лапорта лететь!
– Мадам, это прекрасно, все то, что вы говорите.
– Приходите вечером, к семи часам. Если будут новости до этого, я пошлю шофера за вами в отель.
– Мадам, вы настоящая француженка!
– О…
Я хотел добавить еще многое, но в дверях показался благородный отец из астраханского городского театра. Теперь все его внимание было обращено именно в мою сторону. Он простер обе руки, одну – с тростью и перчатками, другую – с черной шляпой.
– Мсье, я уже искал вас в отеле! Инстинкт и профессиональный опыт направили меня сюда. Поздравляю вас со счастливым спасением!
Он был безупречен, минус перхоть на воротнике черного жакета.
– Мсье имеет в виду меня?
– Да, да, мсье, конечно, вас, именно вас! И кого же другого? Как представитель агентства Гавас, я рад случаю поздравить уважаемого коллегу с избавлением от огромной опасности и, быть может, смерти. Поистине рука судьбы заставила вас опоздать вчера на один час к отлету аэроплана, ныне сбитого при столь трагических обстоятельствах. Я думаю, что небольшое интервью о впечатлениях, пережитых вами…
– Я ничего не переживал. Я никуда не улетал. Вы ошиблись, мсье. У меня нет никаких впечатлений.
– Мсье, вы слишком скромны. Это делает вам честь, но не избавляет меня, старого байоннского журналиста, от приятной необходимости запечатлеть на бумаге мысли и чувства, возникшие у иноземного коллеги в драматический момент, когда он…
– Простите, мсье, но я очень спешу. До свидания, мадам, мсье!
Бегство вышло, может быть, даже слишком поспешным. Но оно пошло на пользу всем. И «Пиренейскому воздуху», и мне, и самому благородному отцу. Воображаю, какой нагоняй получил бы старик от своего начальства, если передал бы по телеграфу мои мысли и чувства по поводу нападения фашистов на французский гражданский самолет!
Мадам оказалась настоящим молодцом. Она нашла механиков и рабочих, которые просмотрели «локхид» и подвинтили в нем гайки, она разыскала Лапор-та и убедила его сделать один рейс – в Бильбао и обратно. Не знаю, чем она его околдовала, – может быть, пятью тысячами франков премии. Впрочем, Лапорт сказал, что он летит не ради денег – никакими деньгами не оплатишь опасность, которой он подвергается. Он полетит потому, что он француз и ему ничего не страшно. Поскольку фашисты подбили его товарища по работе, он принципиально и в интересах фирмы «Пиренейский воздух» заменит его на посту. В самолете полечу я и марля. Двадцать кип марли по восемь кило, да я – шестьдесят пять кило, да ящик с медикаментами – двадцать кило, да мой чемодан – двенадцать кило – итого двести пятьдесят семь кило. Мадам сказала, заедет за мной лично, без шофера, в три часа утра в отель. Оттуда мы заедем за финляндским офицером, представителем комитета по невмешательству, оттуда на аэродром. Вылетать надо не позже пяти часов утра, пока спит начальник аэродрома. Не дай бог, если он узнает об отлете хотя бы за полчаса!
– Разве мы делаем что-нибудь противозаконное? Разве «Пиренейский воздух» нелегальная организация?
– О мсье! Не в этом дело! Начальник аэродрома – фашист, член лиги «Боевых крестов». Формально он не может нам препятствовать, потому что наша компания всюду зарегестрирована и имеет патент. Но он вредит и портит как может. Все рабочие аэродрома на нашей стороне, они сочувствуют республиканской Испании и помогают нам. Они точно установили, что Гали погубил начальник аэродрома. Он живет при аэродроме, и каждый раз, когда самолет нашей линии стартовал с курсом на Бильбао, служанка начальника бегала в аэродромный буфет, оттуда из кабинки звонила в Биарриц, на виллу «Фрегат» – местожительство испанского графа де лос Андес. Там есть радиопередатчик, фашисты вызывали истребителей навстречу нашей машине. Несколько раз удавалось с ними разминуться, а вот третьего дня сигнализация удалась. Мерзавец, предатель, убийца французских летчиков – и это называется француз!.. На аэродроме находится так называемый «Баскский аэроклуб», по сути дела военная летная школа испанских фашистов. Но я думаю, на этот раз вы проскочите. Этот прохвост думает, что мы напуганы и не станем пока летать на Бильбао. Ремонт «локхида» мы объяснили его отлетом в Париж. При старте будут присутствовать только двое рабочих. Вы полетите без бортмеханика. Конечно, он может проснуться от шума мотора, но тогда уже будет поздно. Он не рискнет посылать служанку среди ночи звонить по телефону, да и буфет закрыт.
– Наивный вопрос: разве он не может позвонить просто из своей квартиры?
– У него только добавочный телефон. Телефонистка за народный фронт, а ночью по коммутатору соединяет дежурные механик. Мы ведь все-таки в провинции, мсье.
– Хитро. Ну, еще один, последний вопрос. Представитель комитета по невмешательству – он будет знать?
– Он уже знает. Я предупредила, что мы ночью заедем за ним. Нельзя же к нему ломиться без предупреждения. Но нет… я не думаю! Он ведь нейтрален, он ведь офицер финляндской армии.
– Финляндской?
– Да, финляндской,
Я вздохнул еле слышно.
– Вам все-таки кажется, что…
– Вы читаете мои мысли, мадам!
Остаток дня провел как праздный турист. Осмотрел музей французских басков и музей художника Бонна, местного уроженца. Молодец художник. Богатый человек, он построил прекрасное здание, накупил картин лучших мастеров, подарил все это своим землякам. Среди картин лучших мастеров он повесил и свои собственные, очень неважные. Но кто станет обижаться на такую мелочь! Посетители подолгу стоят у полотен лучших мастеров, но поглядывают благосклонно и на полотна Бонна.
На лугу, на окраине, целым городком палаток и фургонов расположился знаменитый цирк Медрано. Прекрасный укротитель зверей, чех, по фамилии Трубка, всемирно известные, очаровательные клоуны Фрателлини, чемпион мира бегун Ладумег. Оглушительная реклама, плакаты по всей Байонне и всему Биаррицу. Цирк дает на оба города только два спектакля, в субботу и в воскресенье. И все-таки зал наполовину пуст. Молодой человек во фраке вывел застенчивого Ладумега и разъяснил его заслуги. Публика ответила жидкими хлопками. Бегун сбросил костюм, остался в трусиках и полотняных туфлях, он показал свою утреннюю физическую зарядку. Зрители наблюдали упражнения равнодушно; у нас это вызвало бы огромный интерес, споры, критику, энтузиазм… Затеи Ладумег взобрался на сложное сооружение внутрь вертящегося барабана-колеса. Конферансье объяснил, с какой скоростью движется барабан. Эта скорость равна рекордной скорости, которая дала Ладумегу звание чемпиона мира, – таким образом, уважаемая публика будет, не выходя из цирка, присутствовать на стадионе при выигрыше мирового первенства по бегу. Колесо завертелось, человек внутри быстро и мерно задвигался. Полминуты прошло, проступил пот и сразу, в лучах прожекторов, отлакировал каждое закругление, каждую мышцу прекрасного, элегантно худого, мужественного тела. Быстро и все быстрее бежали ноги, длинные, пластически сухие, совершенной формы ноги, чуть подрагивали плечи, внутри дурацкого железного электрического барабана действовала одухотворенная, тончайше выверенная машина – человек. Божество спорта во всем своем блеске и обаянии, плененное и посаженное в клетку. Белка в колесе! Ладумегу сейчас негде больше выступать, его спортивная работа никем не поддерживается, никем не оплачивается, не имеет во Франции спроса. Он может жить, только выступая в цирке, только бегая в колесе. Ладумег, тебе некуда бежать. Беги к нам!
Колесо остановилось, музыка заиграла вальс под легкие аплодисменты, на ходу кивая публике головой, чемпион побежал за кулисы. Ему подали мохнатое полотенце. Он, видимо, устал.
На секретность отлета рассчитывать не приходится – кругом все кишит фашистами, шпионами, о моем пребывании знает весь городок, одно это черное пугало из агентства Гавас взбаламутило всех и вся. Офицер финляндской армии… Дежурный на коммутаторе… Баскский аэроклуб… Буфет… Служанка… Никому здесь верить нельзя, кроме мадам и самого Лапорта.
Но если никому не верить, не надо лететь. А я хочу лететь – и полечу. Надо быть нахалом, во всяком случае на войне. Еще ни в одной войне от сотворения мира не побеждали тихие, задушевные, уступчивые люди. Не было такого случая. Конечно, я полечу, мне надо быть завтра в Бильбао, и я буду завтра в Бильбао или нигде не буду.
Мадам приехала ровно в три часа утра. Я поставил чемодан в ее маленький «рено». Мы подъехали затем к небольшой красивой вилле в глубине сада. По гудку вышел финляндский офицер, в пиджачке, в пенсне, похожий на бухгалтера. В автомобиле мы вежливо разговаривали о Финляндии, об озерах, о водопадах. Водопад Иматра в Финляндии. Водопад Кивач в России. Водопад Ниагара в Америке. Водопад Виктория, кажется, в Южной Африке. Да, да, в Африке, в Экваториальной.
Аэродром Парм, на полпути между Байонной и Биаррицем. Темные ангары, трава, роса, несколько теней вокруг самолета. Вот летчик Лапорт, без шляпы, молодой человек молчит; он, кажется, в плохом настроении.
Представитель комитета, осмотрел самолет и отметил в акте, что машина гражданская. Проверил бумаги, пилота и мои. Посветил фонариком на чемодан.
– Простите, но формально я обязан…
– Пожалуйста, пожалуйста, будьте любезны…
– Мерси. Я вижу. Я и не сомневался… Можно закрыть. Никогда не думал, что буду исполнять обязанности таможенника… Очень милый чемодан. Белый.
