Текст книги "Избранное"

Автор книги: Михаил Кольцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 38 страниц)

Севильский агитатор говорит вещи простые до головокружения. Ясность того, что произносит коммунист, электрически леденит мозг, как холодная вода, выплеснутая на разгоряченное тело.

Коммунист говорит, что надо забрать у помещиков землю, вот эту самую землю, – забрать, разделить между собой, создать на ней правительство рабочих и крестьян. И не через сто лет, а сейчас.

Это слушалось и виделось бы совсем как сон. Но агитатор не забывает ущипнуть слушающих, резнуть их трезвым фактом.

– Вы скажете: где же и как видано, чтобы крестьяне и батраки захватили землю у помещиков, прогнали их и сами стали хозяевами? Но ведь вы сами знаете – вот уже тринадцать лет, как крестьяне и рабочие в России прогнали и пожгли своих сеньоров, они выбросили их за границу и сами строят свою жизнь. Там тракторы не лишают бедняков куска хлеба, там сами крестьяне целыми селами вскладчину покупают тракторы и хозяйничают вместе, а дочери их, если хотят, могут учиться в университетах, как настоящие сеньориты… Тринадцать лет непоколебимо стоит ля Руссия де лос Совьетос, тринадцать лет – а мы здесь добились пока только того, что гардиа-сивиль разгоняет нас не от имени короля, а от имени республики! В Синко Касас деревня выгнала жандармов и алькальда!

Да, друзья, в Синко Касас честные крестьяне взяли за воротник свое начальство. Это было красиво. К алькальду пришли в полночь, этого толстого бездельника сняли с жены и сказали ему: «Бери свой алькальдов жезл и надевай свою почетную цепь». Он стал желтый, как маисовая мука, он не смел спросить, в чем дело. Он взял свой алькальдов жезл и надел на шею серебряную цепь, а штанов ему не дали надеть, и так он вышел на улицу, этот почтенный глава деревни Синко Касас. А потом люди вбежали еще и к начальнику гардиа-сивиль, к такому же гусю, как вот этот ваш Кристобаль на холмике, – и тоже сказали ему: «Надевай мундир, надевай ордена!» И он тоже испугался, как мышь, и не посмел ругаться, он надел мундир и ордена, но побоялся полезть в шкаф за ружьем, потому что этим же ружьем его прикончили бы на месте. Он вышел с людьми на улицу, а там уже стояло все село, с алькальдом без штанов. И обоих жирных тарантулов повели по главной улице, мимо церкви и кабака, за городские ворота. Их вывели за ворота, а там сказали: «Уходите, сеньоры, пока живы. Нам вы не нужны».

Слушатели хохочут и подмигивают люсенскому жандарму на холмике. Но оратор критикует только что рассказанные факты.

– Хорошо ли поступили в Синко Касас? Хорошо, да не совсем. Алькальд и жандарм ушли из города, это верно. Но ведь они вернулись поутру с военным отрядом, и, когда они вернулись, – это было уже не село, а перепуганный курятник. Жандармы голыми руками взяли всех вожаков и еще в придачу кучу непричастного народа. Село не могло бороться. Хватило сил и умения только на первую пору. Я не говорю, что не надо было выгонять этих подлых паразитов. Но при этом следовало организоваться, выбрать совет батрацких и крестьянских депутатов. Захватить и разделить землю. Надо было достать оружие и с оружием в руках защищать свою власть. С оружием! Мы, коммунисты, предлагаем вам драться не кулаками, а навахами, винтовками; когда достанем пулеметы и пушки – будем драться пулеметами и пушками!

Оратор прерван аплодисментами, криками и киданием в воздух соломенных шляп. Шляпы взлетают вверх темными силуэтными пятнами и медленно опускаются широкими желтыми парашютами. Это длится довольно долго, потом наступает затишье – агитатор молчит, масса тоже о чем-то размышляет.

Севильскому человеку задают вопрос:

– Ты говоришь: надо захватывать землю и делить ее между батраками, между крестьянами. А вот мы слыхали, вышел декрет нового правительства о том, чтобы сеньоры отдавали свою землю батракам, а батраки чтобы соединились в товарищества и будут совместно эту землю обрабатывать. Зачем же брать силой, если дают добром?

Коммунист подскакивает на месте. Он разъярен.

– Да, такой декрет в самом деле есть. Его придумал сеньор Ларго Кавальеро, знаменитый социалист. По этому декрету батракам и крестьянам разрешается соединяться в коллективы, если они хотят, и арендовать землю у помещиков. По этому декрету разрешается помещикам, если они хотят, сдавать землю крестьянским коллективам и, если они хотят, взимать за это низкие цены. Но ведь помещики ничего этого не хотят! А правительство никак и ничем не принуждает их этого делать! В декрете содержатся одни лишь только пожелания! Станет ли волк внимать благим пожеланиям о мирном сожительстве с овцами?! Декрет сеньора Кавальеро – это насмешка, это плевок в лицо крестьянству и батракам Андалузии! Помещики отдадут землю только тогда, когда мы сами возьмем ее. И только одна партия поведет вас к этому: Коммунистическая партия Испании.

Старик, тот, что открывал собрание, опять выходит на середину, взбирается на крупные валуны трибуны, он опять говорит, на этот раз тихо, подолгу останавливаясь почти после каждого слова.

– Братья! Я не все вам сказал, когда говорил в первый раз. Я сказал, что у нас на селе есть несколько человек коммунистов. А ведь я – я один из них. Уже довольно давно. Раньше молчал, а теперь, – старик повышает голос, – теперь говорю громко, что я коммунист, пусть слышат все и этот жирный москит Кристобаль. Пусть слышит и делает со мной что хочет. Но, братья, не стыдно ли, что у нас в селе только полдюжины коммунистов? Когда я был малышом, я слышал от старших, как дрались когда-то наши земляки против сеньоров и их лакеев. Разве же теперь, когда страдания наши умножились, разве теперь мы не пойдем в партию, которая знает, как надо брать за глотку наших палачей?

Старик подымает вверх чистый лист бумаги. Он пустым белым листом колышет горячий остановившийся воздух. Он машет листом и призывает.

18

По толпе идут странные волны. Что-то в ней колобродит. Что-то тяготеет к листу и что-то сопротивляется. Толпу распирает, ее корчит. И вдруг оказывается, что корчи эти – родильные.

На красном куске голой земли толпа темных безграмотных испанских батраков рожает. Толпа осознает себя борющимся классом и рожает партию, рожает коммунистов. Кристобаль вынимает засаленную книжку. Один за другим, непрерывной чередой, к гранитному валуну подходят люди и, оглянувшись на застывшее лицо жандарма, склоняются над листом.

Старик, призывавший записываться, знает всех а деревне в лицо. Но сейчас он торжественно, чисто по-испански формален. Он почти обряден. Он громко спрашивает об имени, и каждый подошедший громко называет себя.

Каждый, уже подписавший лист или еще не подошедший к нему, лихорадочно переживает поведение окружающих. Все щупают друг друга глазами. Трусы под этими взглядами стараются потихоньку отодвинуться в сторону. Другие с поднятыми головами преувеличенно расталкивают толпу, протискиваясь к трибуне. Долго длится сладостная пытка записи в партию на глазах у полиции. Растут два списка – один на листе у старика, другой в книжке у жандарма.

Наконец старик встает с листом. Он говорит вслух:

– Сто четыре.

Жандарм захлопывает книжку. Собрание недовольно.

– Мало!

– Нет, братья, это не мало. Это почти восьмая часть всех, кто здесь есть. Если эта сотня будет честно драться против попов, помещиков, ростовщиков и жандармов – она потянет за собой и тысячу и десять тысяч. Только смотрите, – не показывать спину врагу, не предавать товарищей! Ведь вы присягали, – он усмехается, – вы присягали совсем официально в присутствии гардии-сивиль!

Шествие движется назад, оно уже приобрело новый облик. Сотня батраков-коммунистов в ногу шагает за долговязым знаменосцем, за смуглым парнем из Севильи. И толпа сзади них идет по-иному. Это уже не толпа, это отряд. Крестьянский отряд,

готовый драться и побеждать. Оливковые рощи ползут вдоль дороги, и люди смотрят на них другими глазами; не глазами жертв, а важными глазами будущих хозяев.

Много ли удержится из новой люсенской ячейки? Трудно сказать точно. Это зависит…

Человека из Севильи под надежной защитой довели до станции, торжественно и радостно проводили. Жандармы не смели даже приблизиться.

На обратном пути я следил из другого вагона. Через две станции он вышел на платформу напиться. Ведь полевая трибуна в Люсене не была оборудована графинами и стаканами. Мальчишка взял десять сентимосов и подал глиняную посудину с двумя длинными носами. Привычным жестом испанского простого народа агитатор поднял кувшин выше головы и на весу наклонил его, чтобы холодная струйка воды упала в раскрытый рот. В этот миг его взял за плечо жандарм.

Этот был чистенько выбрит и в лилово-черных очках от солнца. Он только что вышел с листком в руках из станционной двери, из-под вывески «Телефо-нос». С другого конца перрона спешили еще двое, придерживая карабины.

Пока парень предъявлял свои документы, мальчишка с кувшином убежал. Так и не пришлось напиться. На ходу, между двумя конвойными, агитатор взял из кармана щепотку длинных Канарских корешков и стал делать самокрутку.

19

В тяжелом подъезде, между громоздкими колоннами, приоткрыта дверь. На окнах подняты шторы, женщины моют стекла. Сбоку, в переулке, служители выбивают палками ковры. Это все впервые после 17 сентября 1923 года, когда в столбце правительственных распоряжений «Гасета де Мадрид» появился королевский указ о роспуске испанского парламента.

Впервые за восемь лет опять наполнился и галдит дом с колоннами – сейчас не как будничный парламент, сейчас как «кортес конституентес», учредительное собрание, важная политическая утроба, из которой должна выйти Испанская республика, ее конституция, ее законы, устои, каноны.

В утробе тесно, шумно и пестро. Ноев ковчег блистал не большим разнообразием. Солидным придворным шепотом переговариваются вчерашние министры короля, сегодняшние вожди «аксьон нацьонал». Медлительно басят андалузские помещики в серых сюртуках покроя прошлого столетия – партийный молодняк Алкалы Заморы. С важным видом передовых европейских государственных деятелей разгуливают члены «альянс республикана», подручные великолепного усастого Леруса. Социалисты стоят с нахмуренными бровями, загадочно поджатыми губами, хранят свои всем известные секреты. В буфете адвокаты и писатели звонко разглагольствуют об особенных свойствах испанского народа, в силу которых для него нужно скроить совсем особую, ни на кого и ни на что не похожую конституцию. В стороне от всех стоят четверо господ с ленточками в петлицах, хмурые и отшельнически надменные. Это хаимисты, сторонники принца Хаиме, бывшего полковника русской царской службы, сына дон Карлоса, долголетнего претендента на испанский престол. Политическая программа хаимистов считает даже бывшего короля Альфонса дерзким большевиком.

Все испанские партии встряли в учредительный дом с колоннами. Все, кроме коммунистов.

И хаимисты встряли. А коммунисты – нет. Хотя принимали участие в выборах. Вот какая штука.

20

Коммунистическая партия созывала массовые собрания, выпускала предвыборную литературу, выставляла в целом ряде городов своих кандидатов, расклеивала афиши со списками – а мандатов ей не доставалось. Тысяч десять голосов в Бильбао, почти столько же в Овиедо, несколько тысяч в Мадриде, несколько тысяч в Севилье, по малой толике еще в нескольких городах, а в сумме – ничего в сумме.

В чем же дело? Отчего?

Подходя серьезно – время, что ли, не созрело для партии?

Нет. Не то.

Скорее уж, подходя серьезно, – скорее уж партия не созрела для времени.

Время – горячее время в Испании. Миллионы рабочих стряхнули с себя недолгую одурь буржуазной республиканской весны. В яростном изумлении, в изумленной ярости смотрят они на то, что еще два месяца назад осмеливалось именоваться революционным правительством. Вместо рабочих свобод и социальных преобразований, и облегчения безработицы, и поднятия заработной платы, и сокращения рабочего дня они видят закрепление худших драконовых декретов диктатуры Примо Ривера, расстрелы рабочих демонстраций, регулирование трудовых конфликтов через военно-полевые суды, разгром рабочей печати, жандармские походы по стране. Вместо прекрасного лица молодой республики к ним обращен бледный социалистический зад помещичье-буржуазной диктатуры. Миллионы рабочих поражены. В гневе они замахиваются на новую власть, ищут орудие для борьбы с ней. Ищут.

Миллионы крестьян, батраков, закабаленных, прикрученных к горячей земле путаными узлами стародавних, чуть ли не мавританских законов, дождавшись священного дня провозглашения республики, не получили ни глотка свежего воздуха, ничего, кроме издевательского декрета Ларго Кавальеро, по которому им любезно разрешалось занять пустующие земли для себя – только при условии, что помещики согласятся их отдать… Каждая деревня, каждая помещичья экономия кишит революционными кружками, повстанческими дружинами, начинена классовой ненавистью, готовностью к борьбе, борьбой. Каждый день, как первые пузыри на поверхности закипающей воды, подымаются снизу батрацкие бунты, вспышки, захваты имений, возникают странные союзы, организации, братства с доморощенными самодельными программами действий. И всем им не хватает единой твердой организующей силы. Они ищут, приходят за ней, просят ее. Просят!

Никогда не был здесь так велик спрос на большевистскую партию, как сейчас. Вряд ли в какой-нибудь из стран Западной Европы этот спрос сейчас больше, чем в Испании.

Сотни, тысячи, да, тысячи человек ежедневно – да, ежедневно – вступают в партию. Вступают охотно, по первому зову, и даже без зова, по своему желанию, стремительно, жадно. Их, рабочих, батраков, крестьян, гонит в партию повелительная логика начавшейся революционной борьбы; социалисты разоблачили себя давно, анархисты раскрывают себя с каждым днем все отвратительнее, – только одна партия пользуется доверием, как боевой авангард трудящихся, только в нее стоит вступать.

И в нее вступают сотнями, тысячами, но – не радуйтесь, из нее выходят, иногда пробыв несколько недель, несколько дней. Выходят не рассорившись, без каких-нибудь особых причин, часто выходят, чтобы потом вернуться, как человек, пришедший в дом, но заставший только младших и уходящий, чтобы вернуться в другой раз, когда уже все будут дома.

Партия не подготовилась к приему такой уймы народа. Она преданно и самоотверженно дерется на своем посту, она делает все, что в ее силах, но так малы и так еще слабы эти силы, что часто приходится партии только беспомощно созерцать проходящий через нее насквозь людской поток – даже не успевая регистрировать его.

21

Почти семьдесят секций в Коммунистическом интернационале. Семьдесят партий в семидесяти странах работают и борются на разных концах земли, в самой разной обстановке, в самых необычных и часто совсем непонятных для нас условиях. У всех семидесяти один и тот же враг – капитализм. Но в разных странах у него разные лица. Десятки вариантов борьбы. Сотни маскировок. Тысячи сортов маневров, тысячи повседневных политических искушений, десятки тысяч скользких «объективных причин» и «местных условий», на которых так легко съехать в сторону от правильной линии борьбы. Много ли мы знаем обо всем этом?

Маленькая партия большевиков создалась здесь, на юго-западной окраине Европы, уже почти десять лет назад. Она никогда еще не процветала, она жила в мучительной обстановке белого террора. Годами существовала нелегально, над ней скрипели королевские половицы, прогуливались лакированные сапожища жандармов Примо де Ривера.

По совести говоря, мало помогали ей и соседние, более сильные, более опытные партии, – французская, итальянская.

Что в огромной степени подпирало авторитет испанских большевиков перед их рабочим классом, что подымало и их собственные силы – это яркие отблески побед и завоеваний большевиков Советской страны, их десятилетних успехов и достижений, от Перекопа до Магнитостроя. Испанцы-коммунисты в самые тяжелые минуты смотрели веселей и головы держали выше, вспоминая, что они – один из отрядов громадной армии всемирного коммунизма. Но это же иногда слишком кружило им головы, настраивало на слишком беззаботный лад.

Прямые родственники тех, что у нас не верили и не хотели строительства социализма в одной стране, здесь не верили и не хотели революции в одной Испании.

Зачем зарываться в кропотливую повседневную массовую работу, зачем обливаться потом, подтачивать устои своего, испанского, капитализма, зачем надрываться, изобличая своих, испанских, социал-фашистов и анархистов, зачем готовить пролетарскую революцию в Испании, ежели она, испанская революция, грянет в одиночку? Ведь один в поле не воин. Вот когда грянет революция во всей Европе, когда запылает мировой пожар – тогда и одной головешки хватит, чтобы поджечь Пиренейский полуостров… От этих и других настроений, от сонливости, от слякоти, от сырости завелись в партии вредные грибки, всякая нечисть, гибкие ползучие теорийки, трухлявые группочки, фракцийки, комбинацийки. Этим бактериям не трудно было разъедать хрупкий организм, – надо еще помнить, что испанская партия родилась под боком у крупнейшей анархосиндикалистской организации, ее, партию, много лет продувало, лихорадило анархистскими ветрами.

К моменту провозглашения республики маленькая партия закончила тяжелую для нее борьбу с правыми оппортунистами и троцкистами. Она мужественно отсекла от себя все чуждое. Но и тем, которые остались, многого не хватало, чтобы называться настоящей боевой большевистской партией. Угрюмая сектантская отчужденность глушила настоящую связь с большими рабочими массами. О работе среди крестьян в партии почти никто не помышлял. Считалось, что это придет само собой – когда грянет победоносная пролетарская революция с фабрик и заводов.

Апрельскую республику Испанская компартия встретила грубыми ошибками. В те дни, когда двадцать миллионов испанцев, из них девятнадцать миллионов трудящихся, искренне ликовали по поводу свержения монархии и изгнания короля, коммунисты, не понимая массу, расклеивали прокламации: «…Против буржуазной республики! Долой монархию, но вместе с ней долой буржуазную республику!»

Этот путаный и, по сути дела, анархистский лозунг вызвал раздражение не только мелкобуржуазной массы и служащих, но и рабочих. Испанские коммунисты не учли бешеной ненависти к монархии, накопившейся за сотни лет. Они не поняли революционной сущности самого факта гибели монархии. Да и вообще – когда это большевики агитировали против республики? В семнадцатом году, подготовляя рабочих и крестьян к взятию власти Советами, большевики выступали не с криками: «Долой буржуазную республику», а с лозунгами: «Долой десять министров-капиталистов», «Долой Временное правительство». Вместо того чтобы разоблачать реакционный, буржуазно-помещичий облик испанского временного правительства, имеющего в своем составе бывших королевских министров, вместо того чтобы бороться за твердые гарантии против монархической реставрации – коммунисты своими неудачными лозунгами против буржуазной республики «вобче» дали повод для провокационного приписывания им роли чуть ли не монархической агентуры.

Наряду с ультрареволюционными, но нечленораздельными возгласами против буржуазной республики компартия проявила скупость в крестьянском вопросе. Вместо конкретного призыва к немедленному захвату и разделу земли коммунисты говорили только о том, что-де будущая Советская республика землю раздаст. Когда и откуда эта земля у Советской республики появится и как возникнет сама Советская власть, – об этом забывали сказать, это проглатывалось и пропадало.

В своем с небрежной роскошью обставленном журналистском кабинете, в полумраке за толстой броней оконных штор, обороняющих столичный небоскреб от свирепого солнца, виднейший социалист, редактор, дипломат, говорил мне с улыбкой ехидного сочувствия: «Но ведь они же, эти ваши друзья, они ведь не смогли использовать даже десятой доли наших, социалистических ошибок. Карамба, будь я коммунистом, задал же бы я перцу этим канальям-социалистам вроде меня самого!»

Веселый социалист был прав, но только задним числом. Первый месяц республики был хоть тяжелым, но плодотворным для партии. За этот месяц, в толчках боевой действительности, под ударами испанских Тучковых и шейдеманов, в огорчениях собственных промахов, партия повзрослела и поумнела на пять лет. За этот месяц она очень во многом перестроилась, обновила к лучшему свои лозунги. И – сразу сошлась на короткую ногу с тысячами рабочих, крестьян, батраков, еще вчера смотревших в рот веселому социалисту, а сегодня ищущих настоящего, братского руководства в начавшейся смертельной борьбе.

Партию и ее лозунги поняли, оценили, приняли. Горняки Астурии, металлисты Бискайи, рыбаки атлантических портов доверили испанским большевикам командование жестокими стачечными боями. Революционные синдикаты, объединенные вокруг «комитета реконструкции», заговорили полным голосом на собраниях анархистской конфедерации труда. Анархисты вытаскивали красных оппозиционеров с заседаний буквально на руках, приставляя им револьверы ко лбу. За революционной профоппозицией ушли и еще уходят тысячи рабочих, разглядевших, кто такие анархисты.

Батраки Андалузии, крестьяне-бедняки Валенсии зовут коммунистов к себе. Они разузнают адреса отдельных большевиков, ищут их на дому, предлагают деньги на проезд – лишь бы приехали, лишь бы организовали ячейку и научили бы, как драться, как защищать свои права перед помещиком, перед главным арендатором, против кацика – всемогущего помещика-помпадура, испанского предводителя дворянства. Были случаи, приезжие из деревень разузнавали, когда кончается срок заключения коммунистов, приезжали к воротам тюрьмы и вышедших на свободу ребят тут же, от ворот, тащили к себе, на собрание: расскажи, научи, посоветуй, что делать. Выражаясь нашими обиходными словами – не успела еще Испанская компартия по-настоящему повернуться лицом к рабочему классу и угнетенному крестьянству, а рабочий класс и крестьянство уже сами повернулись лицами к партии.

Но тут сразу проступила другая беда. Если партия была слаба в политике и идеологии – еще слабее и сырее оказалась она в организации и в методике своей работы.

22

Задержать в партийных резервуарах прихлынувший бурный поток революционных рабочих и крестьян, организовать его, элементарно обучить или хотя бы поверхностно освоить – это пока мучительно трудное, временами даже непосильное дело для испанских коммунистов. Они горят этим делом, отдают себя целиком, они с фанатическим упорством, работая круглые сутки без отдыха, без сна, силятся овладеть сложным, бурливым, нежданно быстро свалившимся на них достоянием. Но организация еще слаба и дырява, язык пропагандистов и партийной печати туманен, слабо конкретен, он скучен, сер и сух для горячей, темпераментной испанской массы. Деловая постановка работы на местах и даже в центре пока кустарна, иногда отдает наивностью старых студенческих кружков. Результат – масса приходит и проходит, она здесь налицо, но когда нужно что-то сделать, конкретно и четко провести – она, эта масса, неощутима, проливается куда-то, как вода между неумело растопыренными пальцами.

Так случилось и на выборах. Десятки тысяч угнетенных приходили на митинги партии, бурно поддерживали ее лозунги, демонстрировали уличными шествиями, песнями, знаменами, значками. Но, когда понадобился серьезный, некрикливый, деловой, очень крепкий организационный напор, чтобы митинги, песни, лозунги и прокламации превратить в кучу избирательных бюллетеней – этого напора не нашлось.

Обнаружилась самая неприглядная организационная бестолочь, почти полное отсутствие аппарата, ничтожное число обученных активистов, беспомощность даже в таких вещах, как печатание и расклейка избирательных афиш. (Исключенная из партии группка Маурина неизвестно на какие шиши отпечатала громадные афиши, на которых, за неимением своих рабочих, проставила рядом с именами своих «вождей» имена арестованных рабочих-большевиков, без их разрешения и ведома.) Никто не ходил по рабочим квартирам, даже на митингах слушателям не втолковали крепко необходимость явиться на выборы и голосовать.

Будь коммунистами по всей Испании разумно сосредоточено к избирательной кампании столько энергии, сколько в одном заурядном советском районе прилагается для одной посевной кампании, – партия имела бы в учредилке двенадцать мест. Настроение, политические симпатии крестьянской массы в ряде провинций вполне это допускали.

…Конечно, жалко. Но в конце концов – шут с ними, с этими местами. Не в них сейчас дело. Прозвучит ли боевой призыв против буржуазно-помещичьего режима с трибуны учредилки или с сотен трибун в стране, это оперативно не так уж важно.

Гораздо важнее для компартии апрельская революция как испытание и как урок. Испытание пройдено плохо. Урок должен быть усвоен хорошо. И, черт подери, ведь есть же чудесные условия для обучения и роста!

И кортесы и их деяния, их решения кувыркаются на самой поверхности политической жизни сегодняшней Испании, не проникая внутрь, в ее закипающую гущу.

В рабочей и крестьянской среде завтрашний и даже сегодняшний день может оказаться в руках партии – если только эти руки будут способны держать и удерживать.

Весь юг Пиренейского полуострова клокочет возрастающим революционным приливом. Бедняки Андалузии, разгибая спины, берут цепкими, провяленными под жестоким солнцем коричневыми руками своих почтенных господ – уважаемых гидальго – за шиворот, за глотку. Партия должна быть здесь: она уже здесь, но надо ярче, тверже, четче!

И до зимы здесь, пусть хоть в одном городе, должен собраться первый Совет – пусть не как орган власти – как первый центр объединенной классовой борьбы рабочих и крестьян за свои права, как первая веха пролетарской, пусть пока демократической пролетарской испанской революции.

23

Русские, как известно, пьют чай, а испанцы, как известно, пьют кофе. Раньше испанцы, как известно, пили шоколад, но потом, как известно, вкусы за Пиренеями начали меняться, и сейчас, зайдя в дверь, над которой висит вывеска «Шоколад», вы наверняка получите чашку кофе, но вряд ли достанете чашку свежего шоколада. Вам не откажут в этом легком, бодрящем, чуть-чуть детском напитке, но придется подождать, пока вашу порцию специально приготовят в кастрюльке. Однако мало кто знает, где в Мадриде можно получить изысканную чашечку совсем настоящего чистого кофе со своим подлинным, настоящим ароматом.

Все это мне рассказали, сопровождая подробностями, а потом отвели, с оттенком торжественности, в маленькую кофейню на бульваре Реколетто, за пышным садом военного министерства, вблизи высокомерного особняка «президенция де консехо де лос министрос».

В кофейне оказался не только настоящий бразильский кофе, но и настоящие испанские интеллигенты. С утра до ночи сидят они здесь, тщательно выбритые, причесанные, даже припомаженные – не чета своим коллегам во Франции, Америке и России. Они смотрят чуть расширенными глазами сквозь голубой дымок папиросы и спорят, очень быстро, хотя никуда не торопятся. Спорят о Ницше, о Муссолини, о Горьком, о Мустафе Кемаль-паше, о Чарли Чаплине, о генерале Санчесс Герра и о тореадоре Бельмонте.

24

Они все знают, эти сухощавые люди с тонкими лицами, с язвительной и нервной усмешкой, с культурной проседью в волосах, с толстой папиросой в длинных бледных пальцах. Их ничем не удивишь. Они все знают, вернее, почти все.

Они проводят изящные параллели между Христом и Лениным, но не знают даже приблизительно, сколько населения в СССР. Они сравнивают Шопенгауэра с Фордом, но искренне убеждены, что Рига – советский город на Волге. Они пророчествуют о завтрашней речи Бриана, но не знают, сколько Германия должна Франции, не подозревают, что писатель Гоголь уже умер и что аэроплан не может давать заднего хода.

– Мне жаль вас, – сказал один из самых почтенных завсегдатаев кафе на бульваре Реколетто, – мне жаль вас и ваших друзей-большевиков. Вот вы примчались сюда из вашей снежной Москвы, как только услышали, что Альфонс Бурбон покинул Испанию. Вы как бабочка метнулись на огонь горящих церквей. Вы думаете, что это уже конец и вместе с тем начало. Но вы забыли, что история повторяется.

– Повторяется, но каждый раз по-иному.

– О нет. В Испании девять раз была революция. Четыре раза здесь провозглашалась республика. И каждый раз монархи возвращались на свое место, и к свергнутому трону привинчивали новые ножки, и загаженную чернью порфиру отмывали горячей водой, и почерневшую корону натирали до блеска кирпичом. Мы, испанцы, – искушенные люди. Мы рады республиканской передышке, но мы ждем возврата его величества – если не в лице Альфонса, то в чьем-нибудь другом. Если не завтра, то через год или три, – никак не позже.

– Как можно сравнивать то, что было, с тем, что есть? Ведь раньше под революциями подразумевались офицерские пронунциаменто, дворцовые офицерские мятежи. Сейчас на арену выступили широчайшие народные низы.

– Отчего же вы не находите их в прошлом? Уже сто двадцать лет, как на площадь Пуэрта дель Соль приходит толпа с воплями: «Долой тиранов, вся власть народу!» Триста лет прошло с тех пор, как в первый раз народ подошел к дворцу и заставил короля каяться в своих прегрешениях. Девятнадцатое столетие – это цепь испанских революций. Век открывается восстанием против французского ставленника короля Иосифа Бонапарта. Не хвалитесь своими Советами – еще в тысяча восемьсот восьмом году наши Советы, революционные хунты, образовали свой центр, и он правил страной. Фердинанд VII прекратил это удовольствие, он разогнал революционную власть и отменил конституцию тысяча восемьсот двенадцатого года. В двадцатых годах все началось сначала. Пехотный капитан Рафаэль дель Риего образовал революционную карательную экспедицию и прошел через всю страну. Опять в Мадриде бушевали массы, они ворвались во дворец, Фердинанд спас свою шкуру только тем, что вновь присягнул отмененной конституции тысяча восемьсот двенадцатого года. Эту революцию королям тоже удалось задушить, прекрасная соседка Франция помогла это сделать… Каша заварилась снова в тысяча восемьсот тридцать четвертом году. Опять народ, опять он врывается во дворец, опять королева Изабелла восстанавливает злосчастную конституцию тысяча восемьсот двенадцатого года. И даже более того – в Испании провозглашена республика. Президент из простого народа, из солдат. Демократический президент стал вести себя, как монарх. Его свергли, восстановили старое – и на всю эту историю ушло новых девять лет. Восемьсот пятьдесят четвертый год – очередная очень демократическая и очень революционная революция. Борьба с духовенством, конфискация церковных земель. И опять неудача, опять реставрация… Шестьдесят восьмой год – начало новой революции. Изабелла свергнута, на престол возведен Амедей. Еще через три года гонят Амедея. Опять республика! Опять ликование. Потом реакция, республиканская военная диктатура, и опять монархия! Стоит ли после этого терять головы нам, столь умудренным историей испанцам?