Текст книги "Веселое горе — любовь."
Автор книги: Марк Гроссман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 39 страниц)
В следующий миг царевна схватила Джанибека за руку, и они побежали к озеру, к голубой и спокойной воде Большого Кисене.
Муж понял жену.
Быстро пробежали они полпути и пробежали бы еще столько же, если бы Саодат вдруг не побелела, как речная пена.
– Мне плохо.
Джанибек схватил жену на руки и кинулся к озеру.
У воды он остановился только на одну секунду. Взглянул в глаза жене, и та взглянула ему в глаза. Прошло еще мгновенье – и раздался тяжелый плеск воды.
И не успел разойтись круг на голубой глади, как забурлило, заметалось в берегах озеро, закипело гневной пеной, бросая волны к самому небу.
И почернело небо, и молнии ударили в тучу.
Все смешалось – вода неба и вода земли, и стон стоял кругом, и грохот. И не было покоя до тех пор, пока не исторгло из своих глубин взбесившееся озеро Джанибека и Саодат.
Упал Тамерлан у тела дочери и лежал недвижим семь дней и семь ночей. В суровом молчании стояли вокруг эмира джигиты.
На восьмой день поднялся Тамерлан, и все увидели, что перед ними снова – грозный и беспощадный царь.
– Стройте здесь башню и отнесите туда тело моей дочери, – повелел он.
Во все концы послал эмир конных: искать глину для кирпича. Ее нашли на берегу Уя. Закипела работа, задымили печи, чтоб многие годы могла стоять башня из обожженного здесь кирпича.
На сто верст вытянулась цепочка воинов и рабов. Из рук в руки передавали они к озеру кирпич, крепкий, как железо.
Так в глуши, на берегу дремучего леса – там был тогда лес – выросла квадратная башня из красного кирпича. Вокруг – ров для воды, чтобы ни зверь, ни любопытный не проникли внутрь.
Текли века, и долго никто не знал: что́ в башне?
Только в самом конце минувшего века раскопали гробницу и увидели скелет женщины. На истлевшей подушке лежали золотые серьги с двумя жемчужинами и яхонтом. На пальцах – два золотых перстня с арабскими зеленовато-голубыми камнями.
А рядом нашли скелет мужчины.
Даже цари, если они умны, склоняют свои гордые головы перед силой любви.
Старый Гафур-ока вздохнул и, посмотрев на меня, заключил:
– На этом конец рассказа. Может, это красивая сказка... может. Но все-таки, когда ты снова вернешься в свой край, сойди на станции Тамерлан и поклонись от меня башне из красного кирпича. Башне, где лежит прах двух молодых людей, так любивших друг друга...
Сначала мне показались странными слова: «двух молодых людей». Они же умерли шестьсот лет назад! Но потом я подумал, что время не вольно над настоящим чувством, и люди, которые безбрежно любили друг друга, всегда остаются в памяти потомков молодыми.
– Хорошо, – сказал я старику. – Я поклонюсь этой башне.
А рядом с нами ходил и ходил верблюд, поднимая чигирем воду, и бронзовая голубка вблизи приседала от радости, когда ее ласково трепал по голове такой же бронзовый и сильный голубь.
ЧИНК – СЫН ЧЕРНОЙ ПУСТЫНИ
Почти всякий голубь охоч поболтать с приятелем, повертеться возле голубки, прочистить горлышко песней.
А Чинк сидел вечно мрачный, молчал, будто язык проглотил. Это, верно, оттого, что родился в Черных Песках, и Кара-Кумы положили на него свою тишину и безмолвие.
Чинк впервые увидел свет одну весну назад. Это было у колодца Слезы Радости, на расстоянии дневного перехода от Сорока Холмов.
Кара́ Боузлы́, заметив, что яйца треснули и распались на половинки, осторожно выудил из-под голубки двух маленьких слепых птенцов, положил их на ладонь и сказал, усмехаясь:
– Пустыня не так уж плоха, если в ней рождаются подобные барашки.
Кара Боузлы был пастух, и оттого «барашки» в его устах звучали ласкательно, так же, как «рыбочки» – у кольского рыбака, или «олешек» – у орочона. Но вернемся к нашему рассказу. Чинк и его сестра Дарваза́ росли так быстро, как растут грибы в лесу. В пустыне все зреет проворно, если рядом вода. А в колодце Слезы Радости было пока в меру воды, – и Боузлы, его бараны и его голуби не чувствовали мук жажды.
Правда, вода была солоноватая, но это не мешало овцам жадно и терпеливо пить эту невкусную воду. А сам Боузлы, прежде чем отхлебнуть из кружки, доливал в нее немного верблюжьего молока. Так меньше чувствовалась соль.
Голубям было тяжелее. Кандым и Явшан – родители Чинка и Дарвазы – сначала никак не могли привыкнуть к теплой горьковатой влаге пустынного колодца. В оазисе, близ Хивы, где родились голуби, воды было сколько угодно. Она журчала в арыках, темнела на дне глубоких колодцев, падала с неба прохладными крупными каплями.
Здесь, в Кара-Кумах, дождь сгорал, не успев долетать до земли. И вся надежда была на колодец с таким удивительно верным названием.
Весна в пустыне коротка и стремительна. Совсем на малый срок пески пышно покрываются цветами и разнотравьем, и тогда их можно сравнить с яркой степью где-нибудь возле Дона и Азовского моря.
Потом солнце выжигает все без пощады.
Но мы опять отклонились от нашего рассказа.
Дарваза, не успев опериться до конца, заболела. Она тихо пищала в гнезде, прося еды. Но старики кормили ее теперь неохотно, и вскоре маленькая птица умерла. Может быть, ее погубила соль, так густо растворенная в колодце Слезы Радости.
Каждый вечер, собрав баранов, пастух поднимал голубей в воздух. Это была очень красивая картина: белые, как снег, голуби в темно-голубом, почти сиреневом небе песков. Птицы плавали в вечерних лучах над колодцем, затем опускались к ногам пастуха и заходили в юрту. И тогда Кара Боузлы беседовал с птицами о всякой всячине, но главным образом – о любви. Пастуху было двадцать лет, и за три дневных перехода от него жила девушка, по которой он очень скучал. Она тоже, наверно, пожертвовала бы многим, чтобы очутиться рядом с пастухом.
Барханы, на которые ложились первые тени наступающего вечера, были как живые. В неверном свете заходящего солнца они поеживались и вздыхали, шевелили мягкими верблюжьими горбами, будто укладывались на ночь и расчищали себе место.
Кара Боузлы разжигал костер, и пламя рассекало мгновенно наступавшую мглу своим широким лезвием. От этого лезвия, будто оно прикасалось к точильному камню, сыпались искры. А потом, когда костер слабел, кому-нибудь могло показаться, что это – большой подсолнух, по краям которого начинают созревать черные зерна.
В такую минуту пастух мог поклясться, что барханы – это совсем не песок и не верблюды, а древние памятники, и создали их люди по прихоти злого и хмурого дэва[1]1
Дэв или див – демон, бес.
[Закрыть]. Что не придет в голову, когда человек одинок!
Теперь вы можете понять, что как раз в пустыне юноше совершенно необходимы были живые существа, чья-нибудь, пусть даже бессловесная, дружба.
Верблюды и бараны – что ж? Даже при жестком безлюдье какая от них польза? В их красивых глазах ничего не прочтешь.
Собака и голуби – иное дело.
Старая та́зы[2]2
Тазы – порода собак, среднеазиатская борзая.
[Закрыть] Сюзе́н не только помогала пастуху беречь овец. С борзой приятно побеседовать, прочитав ответ на вопрос в ее умных суровых глазах. Правда, говорить можно было только на очень важные и немного скучные темы.
Но ведь Кара Боузлы был молод и любил. И ему требовались такие друзья, которые могли бы постоянно напоминать о девушке с черно-синими бровями, соединенными на переносице такой же превосходной черно-синей краской.
А кто для этого мог быть лучше голубей?
Прошел год. Кара Боузлы пожил в своем колхозе и снова вернулся к колодцу. И тоска его по девушке стала еще резче.
По ночам пастух беседовал у костра с голубями. Это были прекрасные собеседники. Они поглядывали на Кара Боузлы блестящими черными глазами, обирали друг у друга перышки на голове, целовались и нежно укали.
– Салам[3]3
Салам – буквально: «Мир, благоденствие». Приветствие.
[Закрыть], Явшан, – говорил пастух старому голубю, – почему ты не спишь? Ах, старый чудак, ты тоже, оказывается, влюблен! А ведь тебе уже десять лет, бабай[4]4
Бабай – дед, старик.
[Закрыть]! Впрочем, любовь молодит всех.
Голубь покачивал головой, и пастуху было ясно, что он вполне согласен с его бестолковой отрывочной речью.
В разгар весны, перед самым вечером, Чинк резко взлетел в небо. Быстро набрав высоту, он внезапно сошел с круга и исчез вдали.
– Прекрасно! – бормотал молодой сильный пастух. – Какое мужество живет без силы? Надо попробовать и тебе свои крылья.
Но солнце уже ушло за горизонт, а Чинка все не было.
Кара Боузлы стал волноваться. Он то и дело глядел из-под руки на черное небо и, конечно, ничего не видел.
Пастух не ушел в юрту, а постелил халат на песке. Юноша не спал всю ночь и, лежа на спине, смотрел в вышину. Даже Млечный путь – и тот был похож на блестящую россыпь песка. Но вот выплыла огромная луна. Она ухмылялась неизвестно чему, – верно, ругала пастуха за глупость.
Да, да – за глупость. Голубь не выдержал одиночества. Пустыня здесь ни при чем. Чинк мрачен потому, что живет без любви. А какая жизнь теплится без любви?
«Ты, может, не совсем дурак, Боузлы, – уже осторожнее говорил себе пастух. – Но как ты мог не знать этого? Правы старики: ум без знаний – беркут без крыльев. Кому нужна птица, которая не летает?».
Так он корил себя до самого утра. Позади еще тускло светила луна, по-прежнему огромная, а на востоке уже появилось такое же громадное багровое солнце.
Задремав лишь на одну минуту, Боузлы просмотрел возвращение Чинка.
Только услышав свист крыльев, пастух обрадованно вскочил на ноги и увидел, как белая птица садится на юрту.
Свободное время этого дня Кара Боузлы отдал Чинку. Пастух подкармливал его рисом и джугарой[5]5
Джугара – злак, зерно его употребляют в пищу,
[Закрыть], поил водой из консервной банки и все спрашивал:
– Куда ты летал, Чинк? Если б ты умел говорить! Может, ты отправлялся за сладкой речной водой? А может, искал жену?
Голубь жадно пил воду и молчал.
Наступило новое утро, и Чинк снова взмыл в чистое небо. Теперь он даже не сделал обычного круга над юртой, а сразу полетел на север и скрылся из глаз.
Вечером вернулся.
И так повторялось каждый день.
Однажды, когда он снова исчез, внезапно подул горячий резкий ветер. Небо мгновенно почернело от гнева. Будто подпаленные, клубились барханы. А над горизонтом повисло мутное солнце.
Тут уже некогда было раздумывать. С юга шел на пустыню афганец[6]6
Афганец – южный, горячий и сухой ветер,
[Закрыть], и Кара Боузлы знал, что вот-вот саму́м[7]7
Самум – песчаная буря.
[Закрыть], свалит на юрту, на скот, на колодец горячую массу песка.
Пастух быстро накрыл колодец толстым брезентом, укрепил, как мог, свое походное жилье и, схватив ватный халат, выбежал наружу.
Тазы, жалобно поскуливая, терлась о ноги хозяина. Кара Боузлы лег на песок и накрыл себя и собаку халатом.
И тогда пустыня обрушила на них ветер и песок.
Задыхаясь от вихря и тяжести песка, пастух думал, что пустыня сейчас похожа на безумного кабана. Она бьет копытом и скрежещет зубами, как живая. Это, верно, происходит потому, что песчинки со страшной силой трутся друг о друга, сшибаются в неистовой пляске.
Песок скрипел на зубах Кара Боузлы, засыпал уши, глаза, проникал сквозь крошечные щели в халате.
И когда уже казалось, что дышать совсем нечем, буря прекратилась.
Кара Боузлы долго ворочал широкими плечами, прежде чем ему удалось освободиться от песка. Наконец выбравшись, он оглядел баранов, колодец, юрту, – и остался доволен. Правда, юрту повалило на бок и замело песком, но ведь могло быть хуже.
Пастух хотел уже гнать овец на траву, когда вспомнил о птице. И настроение у него испортилось. Буря, наверное, убила Чинка, самум начался вскоре после того, как исчезла птица, и, конечно, застиг ее в пути. У бедного Чинка не было ни халата, ни юрты, и теперь он, мертвый, лежит со сломанными перьями глубоко под горячим песком.
В большом обществе людей не так больно чувствуешь утрату друга. Но в пустыне, где каждая жизнь на счету, как забудешь о нем?
Кара Боузлы вяло сидел на халате, уронив голову, и думал. Он думал о том, что самум мог пощадить белую птицу и только поранить ее. И тогда, выходит, несчастный Чинк мучается сейчас где-нибудь в получасе пути от колодца и ждет, когда друг-человек придет и спасет его от беды.
Конечно же, Кара Боузлы должен спешить на поиски друга!
– Поди сюда, Сюзе́н! – приказал пастух борзой. – Я ухожу, ты слышишь, тазы? Я иду искать Чинка, белого храброго Чинка, которого любовь завела в беду.
Собака беспокойно смотрела в глаза хозяину и тихо скулила.
– Ты подумай сама, – убеждал пастух собаку, – каково ему теперь? Серая лисица, волк и дикая кошка шныряют по пескам, ищут поживу. А бархатный кот? Даже смирные джейраны могут невзначай погубить птицу. Они и не заметят, как на бегу наступят на ее беспомощное тело. Оставайся, тазы, беречь барашков. Я иду за Чинком.
Видя, как волнуется собака, обиженная хозяином, Кара Боузлы ласково сказал:
– Конечно, Сюзен, твоя помощь могла бы оказаться бесценной. У тебя превосходные глаза и чутье. Но я не могу оставить барашков без присмотра. Ты должна стеречь их, тазы...
Кара Боузлы шел по пескам медленно, присматриваясь к каждой черепахе, к каждой ящерице и зайцу-тола́ю[8]8
Тола́й – пустынный заяц.
[Закрыть]. Правда, почти все жители пустыни – сероватые, под цвет песка, а Чинк – белый, как соль, но ведь буря могла испачкать его, покрасить песком.
Все дальше и дальше шел пастух и нигде не видел голубя. И тогда тревога стала терзать его.
Весна была в самом разгаре, ранняя весна пустыни, – и то тут, то там пестрели пышные ковры трав и цветов. Их Кара Боузлы осматривал с особой тщательностью И все было напрасно.
Вот распустил чешуйчатые ярко-зеленые листья гребенщик. У него удивительно красивые лиловые цветы. Не здесь ли притаился раненый Чинк? Нет, не здесь.
А вот кандым. Это очень крепкий и выносливый житель пустыни. Он врастает в песок четырехметровым корневищем Многие кусты кандыма сейчас с головой засыпаны песком. Но пройдет два-три дня, и растения снова выбросят на поверхность свои зеленые веточки.
Кара Боузлы пристально вглядывается в те кусты кандыма, которые пощадила буря. Кандым очень любят чур-чури́ – саксаульные сойки Здесь, среди ветвей кустарника; эти птицы вьют гнезда и кладут в них по четыре-пять яичек.
Может, бедный Чинк забрался в гнездо маленькой чур-чури? Все-таки – родственная душа, птица.
Пастуху попадались заросли белого и черного саксаула, черкеза, сюзена: натыкался он на полынную траву явшан и совсем уже потерял надежду, когда услышал тревожный крик пустынного буроголового ворона.
Чёл карга с удивительной быстротой выкрикивал: «Каар-крук-крук, каар-крук-крук!».
Кара Боузлы знал: если все спокойно – во́рон мерно выкрикивает «крук-крук-крук» или, может быть, «кру-кру-кру». Если же чёл карга нападает на добычу, то кричит совсем иначе: «Кааар!».
А тут был именно покрик тревоги и опасности.
И Кара Боузлы уже был уверен, что чёл карга увидел бургута[9]9
Бургут – беркут, крупный орел.
[Закрыть], несущего в когтях бедного полуживого Чинка. И только почему-то самая простая мысль не пришла в голову пастуху: чёл карга встревожен приходом человека.
«Нет, верно, отлетал ты свою жизнь на земле, Чинк...» – горестно думал Кара Боузлы, медленно шагая по пескам и не решаясь повернуть назад.
«Но надо надеяться. Надежды составляют уже половину счастья», – возражал он тут же себе.
Вот над головой промчалась скотоце́рка – самая крошечная птичка пустыни. Джик-джики так мала, что ее трудно заметить в кустах кандыма или черкеза или в саксаульнике.
А вот сидит и распевает во все горлышко чечик – каменка-плясунья. Это самая голосистая птичка песков. Не видя ее, можно легко ошибиться: чечик очень ловко подражает голосам других птиц.
Стрелой вылетел из-под ног заяц-толай. Маленький и тощий, он отлеживался в норе сурка, – ждал вечера, чтобы пойти на жировку. Медленные шаги пастуха выпугнули толая из его убежища.
«Надо поворачивать, – думал Кара-Боузлы, – как бы ни случилось беды с овечками... Прощай, пожалуйста, бедный, неудачливый Чинк...».
Но тут же Кара Боузлы устыдился своей лени и слабости – и снова зашагал на север.
В это время до его слуха донеслось тонкое повизгивание. Пастух резко обернулся и увидел на гребне бархана длинную сухую фигуру своей тазы. Борзая мчалась галопом, радостно полаивая, и прямо с хода бросилась на грудь пастуху Ее узкая голова мелькала у самых глаз Кара Боузлы. Висячие острые уши вздрагивали, а большие глаза преданно смотрели на хозяина. У пастуха защемило сердце.
– Что случилось, Сюзен? – почти крикнул он борзой. – Разбежались барашки?!
Что могла ответить бессловесная тазы? Она молча била себя по ребристым бокам тонким недлинным хвостом; подтянутый живот ее резко вздрагивал.
Кара Боузлы спешно повернул назад. Его глазам уже рисовалась картина бедствия, и позор, который оно навлечет на его голову. Овечки, верно, выбрались из загона, разбежались по пустыне, и многие из них уже стали добычей волков и шакалов.
И горе настолько переполнило сердце пастуха, что он не выдержал и побежал. Тазы мчалась рядом с хозяином, преданно и весело посматривая на него темными глазами.
«И чего радуется?» – сердился Кара Боузлы, бросая косые взгляды на борзую.
Совершенно измученный, задыхающийся, – пастух наконец увидел вдали свою юрту, овечий загон, колодец. Пастуху показалось, что загон пуст, совершенно пуст.
Но вот, почти падая от усталости, молодой человек подбежал к жилью и в изнеможении опустился на землю – все барашки до одного спокойно лежали за изгородью.
– Зачем же ты прибежала за мной, глупая собака, ослиные уши! – напустился Кара Боузлы на борзую. – Ты бросила овечек, чтобы прогуляться по песку, дочь зеленой жабы и кара-курта[10]10
Кара-курт – ядовитый паук пустыни.
[Закрыть]!
Собака весело скалила крепкие зубы и пыталась лизнуть руку хозяину.
Тогда Кара Боузлы решил внимательно осмотреться и тут же вскрикнул от радости.
На юрте, боком, нахохлившись, сразу видно – нездоровый, но живой! – сидел Чинк.
Пастух согнал его вниз длинным шестом и направил в юрту. Взяв птицу, Кара Боузлы тщательно осмотрел ее – и не нашел серьезных ушибов. Значит, Чинк успел уйти от бури, и песок только немного помял ему крылья.
– На этот раз счастье вынесло тебя из беды, – ласково говорил пастух птице, – Но смотри, в другой раз будь осторожнее. Я сам привезу тебе жену, не надо больше никуда летать...
Голубь вяло смотрел на человека и не издал ни одного звука.
И все-таки у пастуха было прекрасное настроение. Он подозвал борзую, потрепал ее между ушами и сказал, что она вполне заслужила суюнчи́[11]11
Суюнчи – награда за добрую весть.
[Закрыть].
Собака потявкивала и тихо шевелила хвостом.
До первых лучей Кара Боузлы играл на дута́ре, подпевая себе. Он пел о девушке редкой красоты и ума и удивлялся тому, что все до одного молодые люди еще не сообразили посвататься к ней.
Весь следующий день Чинк одиноко сидел на верху юрты.
Старые голуби, кормившие еще не прозревших птенцов, не обращали никакого внимания на сына.
Кара Боузлы иногда посматривал на птицу и удовлетворенно кивал головой:
– Нет, больше ты никуда не улетишь, Чинк.
Белый молодой голубь улетел на следующее утро. Он исчез так незаметно и неожиданно, что пастух даже не успел бросить в воздух старых птиц, чтобы осадить Чинка.
«Ну, теперь все, – думал Кара Боузлы, – теперь уже молодая птица больше не вернется в пустыню. Да и надо ли держать ее здесь, в тоске и одиночестве?».
И все же где-то в глубине души теплилась совсем маленькая надежда: «Ведь он родился и вырос в пустыне. Она будет звать его, требовать к себе».
Но шли часы и дни, а Чинк не появлялся.
К колодцу иногда приезжали колхозники, они привозили Кара Боузлы пищу и письма, делились новостями, но никто ничего не мог сказать о молодой белой птице.
Теперь по ночам, играя на дутаре, Кара Боузлы все чаще и чаще откладывал его и тоскливо вслушивался в ночное беззвучье.
Чего он ждал? Чинка? Звука его крыльев? Но ведь известно, что голуби не летают по ночам.
Издали иногда доносились гудки тепловозов, мчавшихся через пустыню, смех и плач шакалов.
В конце апреля, возвращаясь с пастбища, пастух по привычке посмотрел на юрту из-под ладони. Кандым и Явшан сидели на ее верху и спокойно чистили себе перья. Кара Боузлы порадовался: значит, голубята подросли и родители на время покидают их.
Загнав барашков за изгородь, пастух умылся и вынес из юрты кормушку, поилку с водой.
Голуби на юрте не заставили себя упрашивать и быстро слетели вниз.
Кара Боузлы вскрикнул. Или это показалось от долгого ожидания или в самом деле радость прилетела к нему на резвых крыльях?
Голубь был, как и старый Кандым, снежно бел, но голубка совсем мало походила на его Явшан. У этой был черный вороной хвост и на ногах – такие же угольные щегольские сапожки.
Еще не веря в нежданную радость, Кара Боузлы хотел сообразить, где это она запачкала хвост и ноги – не в очаге ли? – но птица всем обличьем не походила на Явшан.
И пастух понял.
Чинк улетал к жилью человека и привел себе в пустыню жену.
В эту ночь Кара Боузлы особенно долго играл на дутаре. Пастух пел о письме девушки с черными бровями, в котором она обещала стать его женой; пел о счастье белой птицы; и пел, наконец, о том, что любовь так же нужна жизни, как вода пустыне.
Я подъехал ночью к колодцу Слезы Радости, что находится на расстоянии дневного перехода от Сорока Холмов, и слышал эту песню. Песню о любви и голубе.
Вы не замечали, что в словах «голубь» и «любовь» много одинаковых букв и звучат они очень похоже?
Вы думаете – это случайность?
