Текст книги "Веселое горе — любовь."

Автор книги: Марк Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 39 страниц)

Расстались как-то совсем не тепло, а так – сказали: «До свиданья» – и разошлись.

Весной мы однажды поехали в лес. Такая была славная погода, теплая, легкая. А я не знала, что говорить Яше, он тоже не знал, и только пел песенки про ямщика и про тройку, на которой он скачет к любимой.

Я попросила:

– Оставь голубей, Яков. Зачем они тебе?

Он оборвал песенку, посмотрел ласково, отозвался:

– Не брошу. Ты да они – больше у меня никого нет...

– Как же никого? А длинноносенькая?

Яша приподнялся на локтях, пожал плечами:

– Ее обижать не надо. Ее и так бог обидел.

– Нет, скажи: ты ведь любишь ее?

Яков усмехнулся:

– При чем тут любовь?

Я хотела сказать, что без любви ходить к женщине еще хуже, но промолчала, и в груди у меня будто косточка сломалась – царапала сердце.

Не знаю, почему вспомнила Адриана Егорыча. Конечно, он хилый и жадный, и не жилец на этой земле. Замуж за него я никогда не пойду, но ведь и Яшиного ребячества у него нет. Как все же трудно выбирать себе в жизни дорогу!

Как-то Яша сказал, что он ненадолго уедет в деревню, и просил меня не скучать. Я ответила:

– Пусть длинноносенькая скучает, а я не буду.

Но про себя подумала, что Яша, должно быть, берется за ум и, верно, хочет заработать в деревне денег. Спросила:

– Ты зачем в деревню едешь? За деньгами?

Он весело кивнул головой, может, – радовался, что я догадалась. А может, и другое подумал.

Субботним вечером я сидела с Верочкой и господином Аполлоновым в сквере у Кремля и увидела Желтухина.

Он прошел мимо, потом вернулся, снял котелок и, поклонившись, осведомился:

– Свободно-с?

– Садитесь, – ответил Аполлонов не очень любезно.

Адриан Егорыч сидел молча, вытирая лоб платком и все не знал, как заговорить. Потом увидел – мимо пробегает дворовая собачонка – и почему-то ободрился.

– И как власти мирятся, – сказал он, тяжело дыша, – вот бегают тут и заразу носят.

Гавриил Платонович взглянул на Желтухина одобрительно и кивнул головой:

– Справедливо.

– Вот и я это Натальюшке говорил, – вдруг заявил Желтухин, и на его лице сразу выступила испарина.

Аполлонов искоса посмотрел на купца, чуть заметно пожал плечами:

– Вы знаете Наталью Степановну?

– Отчего же, – быстро ответил Желтухин, – они частенько в нашем доме бывают.

– Прошу прощенья! – коротко поклонился Аполлонов Желтухину, и я обрадовалась и поспешила вслед за Гавриилом Платоновичем.

– Что это значит? – спросил он меня. – Что вы делаете в доме этого лабазника, Наталья?

Я заплакала и рассказала, что люблю Яшу, а Желтухин хотел, верно, рассказать, что маляр – пустой человек и держит голубей.

Думала: господин Аполлонов накричит на меня и откажет от дома. Но он только похмурился немного и заметил:

– Любви нельзя приказать, Наталья. Понимаю. Но прошу вас: фэсти́на ле́нтэ – не делайте наспех...

Наталья Степановна прервала свой рассказ, покачала головой:

– Чай, верно, совсем холодный! Позвольте, налью свежего.

Мы несколько минут молча пили чай.

– Так вот, – продолжала Наталья Степановна, – Яша уехал, а мне все на пути попадался Адриан Егорыч Желтухин. Приносил то брошку, то шаль, клал на колени мне и рассматривал песок на садовой дорожке, легонько покашливая в платок.

Я как-то спросила:

– Зачем мне ваши подарки, Адриан Егорыч? И еще – вы очень жадный человек. Отчего так деньги любите?

Он вздрогнул, будто его ударили по щеке, сгорбился и поначалу ничего не ответил. Потом сказал, собрав морщины к переносице:

– Я болен и некрасив, Наталья. Я ведь понимаю. Одна надежда на счастье – рубль. Больше мне нечем взять. Вот потому.

Пояснил это так честно и прямо, что мне стало жалко его.

Желтухин добавил:

– Мне сын нужен.

Я подумала: как это у нас может быть общий сын? И отодвинулась от него. Он сказал, устало прикрывая покрасневшие глаза:

– Яшка разве муж? Человек-ветер. Я, по крайней мере, тебе деньги оставлю...

По ночам мне снились разные люди и говорили одно плохое о Яше.

«Жиган он, пустомеля», – кашлял Желтухин.

«Голуби болеют оспой, – наставлял господин Аполлонов, поднимая тонкий белый палец. – Сапиэ́нти сат – для понимающего достаточно».

Вздыхала старая кухарка Машенька:

«Ты себе не одного жениха найдешь, глупая. Вон их сколько, мужиков-то, по земле шатаются».

Вскоре Яша приехал из деревни и прислал ко мне Левушку, того самого, которому отдал Солдатика.

– Иди скоъей! – выпалил Левушка. – Зовет!

Вечером я повидала Яшу. Он подарил мне книжку – сочинение господина Баратынского – и сказал, что заработал немного денег.

– И что ж ты с ними будешь делать? – спросила я. – На голубей потратишь?

Яша покачал головой:

– Ты не сердись, Натальюшка, я отдал эти деньги. Женщине той, длинноносенькой. Нужны они ей...

– Вот еще! – посмеялась я. – С чего это буду сердиться? Что я тебе – жена, что ли?

Тут же сказала, что мне некогда, и пошла домой. Брела пешком, – и злилась, и плакала про себя.

«Как же это он так поступает? – думала я. – Ну, не хочешь любить – не люби. Зачем же насмехаться надо мной?».

Дома на меня внимательно посмотрел господин Аполлонов и нервно стал укорять, что я плохо слежу за Верочкой. Он в последнее время вообще чувствовал себя нехорошо, ссорился с домашними и все хватался за сердце.

Шел июль четырнадцатого года. В Сараево только что убили наследника австрийского престола Франца Фердинанда, и Гавриил Платонович утверждал, что Австро-Венгрия непременно объявит войну Сербии.

Господин Аполлонов сердился на монархов, которые скандалят, вместо того, чтобы заботиться о своих подданных, и совсем потемнел, когда австро-венгры действительно объявили войну сербам.

Но переменился, когда через три дня Германия прислала свой вызов России. Он стал много подвижнее, целыми днями что-то писал и носил свои стихи в редакции.

– А ля герр ком, а ля герр, Наталья, – на войне, как на войне, – говорил он, поднимая тонкий белый палец и показывая мне газету, в которой были напечатаны его стихи. – Немцы забыли о Гете и Канте. Это – вандалы. Я – умственный представитель своего народа, и мой долг, Наталья, быть с ним в его трудный час. Мы не поедем в этом году на дачу.

Я плохо понимала тогда, что такое война. Где-то далеко уже сражались солдаты, умирали люди и дома в огне, но все это было для меня будто на другой планете.

Господин Аполлонов прибегал из редакции и тряс у меня под носом журналом «Нива».

– Вот, Наталья, – кричал он, – извольте убедиться, с кем мы воюем! Это даже не вандалы. Древнегерманское племя уже тем лучше своих потомков, что жило на четырнадцать веков раньше!

Он размахивал журналом и бранился снова:

– Пятнадцать лет назад они издали книжку «Военные парадоксы». Я знаю, она принадлежит перу Вальдерзее, фавориту императора Вильгельма. Вы только полюбопытствуйте, что пишет этот генерал, потопивший в крови боксерское восстание китайцев.

В «Военных парадоксах» было сказано, что немецкая армия не должна быть христианской и великодушной, что она должна уничтожить города и деревни, где раздастся хоть один выстрел из ружья, что после победы надо начать борьбу против женщин и детей и, истощив побежденную расу, уничтожить ее.

– Ну?! – изложив содержание книжки, возмущался господин Аполлонов. – Что вы скажете, Наталья? Могу я молчать в такое время!

На другой день я встретила Яшу. Он был очень взволнован и озабочен, все что-то хотел сказать, но не решался.

Мне неясно было, что́ не поделили русские и немцы, и я спросила об этом Яшу.

– При чем тут русские и немцы? – невесело усмехнулся он. – Это фабриканты грызутся за барыши. Только грызутся не своими зубами, а нашими.

Потом попросил:

– И меня, может, заберут. Не приглядишь ли за голубями?

Я ответила, что, может, еще не заберут, и Яша так понял, что я отказала ему.

– Ну, что ж, прощай, Наташа, – сказал он мне и быстро пошел прочь, стуча подковками сапог по тротуару.

А еще через два дня прибежал ко мне в комнату Левушка, вытащил из-за пазухи листок:

– Пъочти.

Яша велел скорее идти к нему, проститься.

– Ну, что? Пъидешь? – спросил Левушка и посмотрел на меня исподлобья.

– Приду.

Мы бежали с ним вместе к извозчичьей бирже, а потом через всю Москву скакали на Красную Пресню, чтобы проститься с Яшей.

У ворот дома нас встретил Желтухин, развел руками:

– Ушел твой Яшка, не дождался.

Я, верно, сильно побелела, потому что Адриан Егорыч махнул рукой извозчику, сказал:

– Повезешь на товарную станцию. Гони вовсю. Заплачу́.

И сел со мной.

На станции была большая толпа, ныли гармошки, плакали бабы, пели пьяные солдаты, уезжавшие на фронт.

– Вон он – Яков, смотъи! – закричал Левушка.

Яков, и верно, стоял у широко открытой двери теплушки и кого-то выглядывал в людской толчее. Я сначала подумала, что ищет меня, но тут к вагону подбежала та девушка, длинноносенькая, и Яша спрыгнул вниз. Девушка повисла у него на шее, плакала и торопливо совала ему в руки узелок с едой.

Тогда я села на какой-то ящик, и сердце у меня похолодело.

Адриан Егорыч и Левушка смотрели в другую сторону, и мне было от этого легче, что не видят моей беды.

Поглядев на теплушку, я увидела, что Яков снова стоит в дверях, тянет шею, выглядывая кого-то в толпе. Может, потерял свою долгоносенькую, а, может, и меня хотел увидеть в последний раз.

Но тут свистнул паровоз, теплушки дернулись и поплыли куда-то в туман.

Левушка заплакал:

– Пъощай, Яша.

Я долго хворала после этого дня, а Адриан Егорыч присылал мальчика справляться о моем здоровье.

В апреле пятнадцатого года от Яши пришло письмо. Было оно совсем коротенькое и холодное.

Яша писал, что я его горько обидела и выхолодила ему сердце, а за что – так и не знает. Ну, что ж – насильно не будешь любим, и он постарается забыть меня, как я забыла его.

Больше ничего не было в письме, даже адреса, чтоб написать ответ.

Боже мой, как тяжко шло время! Иной день не пройдет, кажется, никогда, а потом оглянешься – и недели нет.

И с каждым днем все сильней и сильней я тосковала но Якову. Ну, пусть он и не во всем хороший, пусть тешился голубями, пусть целовался с этой долгоносенькой, – пусть! Но он же любил меня больше всех и все равно пришел бы ко мне, и жили бы с ним не хуже, чем другие люди. А теперь его убьют на войне, и никогда мне уже не видать его синих глаз, не слушать его тихих песенок о любви.

Гремит где-то за реками и горами жестокая война, вдовеют жены, сиротеют дети, а все равно надо, чтоб мечталось о счастье, потому что – видишь счастье – смелее идешь.

Куда же я пойду? И захотелось, так захотелось повидать ту девушку, с которой он поцеловался в последний день на станции! Может, мне надо поплакать с ней, тоже теперь сиротой, а может, и была тайная мысль узнать Яшин адрес и написать ему.

Я написала бы, что только теперь верно полюбила, только теперь, когда навсегда потеряла его. Но та, долгоносенькая, сама нашла меня.

– Здравствуйте, Наташа, – сказала она, входя ко мне. – Я поговорить хочу.

– Разве меня знаете? – спросила я и побледнела, так близко увидев ее прямо перед собой.

– Знаю, – отозвалась она просто. – Мне Яша о вас много говорил.

Я обрадовалась этим словам, стала совсем глупая, как маленькая девчонка, и потащила девушку к себе.

Мы просидели у меня в комнатке всю ночь, я слушала ее рассказ и плакала, и смеялась, и снова плакала над своим утраченным счастьем.

Ее звали Катенькой, и она вовсе не была девушкой, а была мужней женой. Только мужа у нее услали в каторгу, а на руках осталось двое детей, совсем маленьких годовалых девочек-близняшек.

Яша был товарищем ее мужа, и тот, перед каторгой, просил Яшу не покинуть на произвол судьбы его семью.

– Солянкин много говорил о вас, – повторила Катя. – Мне кажется, сильно любил, но только не мог понять, отчего чураетесь голубей? Что в них плохого?

Потом спросила:

– Вам ведь Яша объяснял, зачем мне деньги отдает?

Услышав ответ, покачала головой:

– Просила его сказать. Не послушался.

Помолчала, добавила:

– Я говорила: может, Наташа худое подумает. Ты скажи.

А он тихонько улыбался в ответ, успокаивал:

– Она верит – Наташа. Никогда худо обо мне не подумает.

– Что же теперь делать? – спросила я у Катеньки. – Как же вернуть его любовь?

Тогда Катя дала Яшин адрес и сказала:

– Напиши. Он добрый. Ответит.

Много дней я писала это письмо. Вспоминала все о Яше и горько ругала себя. Как же не видела, что совсем не обманщик!

Нет, не вернешь вчерашний день, годы – не кони, их не осадишь назад.

«Вспомни, друг, обо мне на чужой стороне! Прости меня...»

Я послала Яше большое письмо и не получила ответа. Пошла к Катеньке – и тоже ничего не узнала. Он и ей не писал.

А вскоре к Кате пришла бумажка, и было в ней сказано, что рядовой пехотного полка Яков Ильич Солянкин пропал без вести на Юго-Западном фронте в Галиции.

Мы обе плакали сильно и долго. Слезы – вода, да иная вода дороже крови.

В марте семнадцатого года Адриан Егорыч Желтухин прислал ко мне Левушку.

– Тебя этот лабазник зовет, – хмуро объяснил Левушка, – помиъает он.

Я пошла к Желтухину.

Проходя по двору, заметила, что голубятни возле конюшни нет и на том месте сложен штабель дров.

Адриан Егорыч был в кровати, и тонкие прозрачные руки, как плети, лежали поверх одеяла.

– Пришла? – усмехнулся он. – Хоронить пришла?

– Вы сами звали, Адриан Егорыч.

– Звал. Только думал, раньше придешь. Чтоб пожениться... А теперь вот... видишь – не продышу до завтра...

Вздохнул, и больная усмешка исказила его лицо:

– Жизнь пережить – что море переплыть: побарахтаешься да и ко дну.

Спросил устало:

– Тебе денег оставить немного? Нет? Ну, смотри, как знаешь.

Потом заплакал,сказал:

– Не поминай меня лихом, Наташа. Знаю: плохо сделал. Разбил тебе счастье и от Якова, может, отвадил. Что ж делать было? Любил я тебя и о счастье своем думал. Видишь, как вышло: никому оно не досталось...

Наталья Степановна отвернулась от меня, вытерла украдкой слезы, положила варенья в розеточку:

– Вот и завековала я в девках. Жизнь прошла без любви, выходит – без радости. Вы не подумайте, что жалуюсь. На себя ведь не жалуются.

Помолчав, вернулась к прошлому:

– Какая ни есть жизнь, а время идет. Вжилась я кое-как в эти тяжкие дни, но все равно не могла забыть Яшеньки. Не родня, а в душу он мне вьется, милый.

Уже после революции шла по Тверскому и увидела Катю. Рядом с ней шагал мужчина, виделось – намного ее старше. Оказалось: муж.

– Ты видела Якова? – спросила Катенька.

У меня ноги осеклись, и сердце где-то заколотилось в горле.

– Где же он? – только и спросила.

– Уехал к родным в Юрюзань. На Урале это.

– А что же ко мне не зашел? – заплакала я, – Зачем говорил, что любит меня?

– Он-то тебя любил, Наташа, да ты его не любила, – сказал Катенькин муж и сердито отвернулся. – Потому и уехал.

– Вот и вся моя история, – сказала Наталья Степановна, подливая мне холодного чая. – Осталась я одна, как выпь на болоте... Старуха уже, а все люблю его. Говорят: любовь – кольцо, а у кольца нет конца.

Теперь мне одно осталось: увижу где голубей и как будто к любви своей молодой возвращаюсь. Кормлю птиц, а сама Яшу себе представляю и думаю о всем, что позади. Есть и нынче такие девушки: нет чтобы на человека посмотреть, на душу его, в сердце заглянуть. А услышат, что охотник он или геолог, или еще кто – и спиной повертываются. Нехорошо это: от старого времени корешки...

Мне не терпелось задать Наталье Степановне один вопрос. Она это заметила и грустно улыбнулась:

– Вы, верно, о Яше узнать хотите? Нет, не женился. И он бобылем живет...

И она заплакала, уже не скрываясь, и я не мешал ей, потому что когда поплачешь, всегда бывает легче, даже если все в этой жизни уже позади.

* * *

У себя дома я записал этот рассказ Натальи Степановны и заклеил его в конверт. Аккуратно вывел на письме адрес, который мне дала женщина, и послал пакет в город Юрюзань – Якову Ильичу Солянкину.

Может, еще и не все позади в жизни этой старой женщины?

Может, не все позади.

КАК ЭТО СЛУЧИЛОСЬ

Мы живем в двухэтажном небольшом доме. В нашей квартире есть отличный балкон, с которого далеко видно на север, восток и юг. Вблизи стоит старый покосившийся домик, а около него – совсем маленький домишко, обитый жестью и выкрашенный в зеленый цвет. В покосившемся домике живет дядя Саша – слесарь цинкового завода. А в зеленом домишке – его голуби. Каждое утро, перед тем, как идти на работу, и вечером, возвращаясь с работы, дядя Саша поднимает своих голубей. В это время бесполезно разговаривать со старым слесарем: он не ответит.

Когда я устаю и больше уже не могу написать ни одной строчки, выхожу на балкон и слежу за дядей Сашей и его птицами.

В детстве я держал голубей, деньги для их покупки и прокорма доставал продажей холодной воды в жарком южном городе. С тех пор у меня сладко щемит сердце всякий раз, когда вижу голубей.

Однажды молодой ту́рман из зеленой голубятни сел ко мне на балкон, и дядя Саша, взбудораженный, появился в нашем палисаднике.

– Сделай милость, – сказал он, – шугани этого вертихвоста!

«Шугануть вертихвоста» не пришлось: он зашел через балконную дверь в комнату и взлетел на мой письменный стол. Тут я его и взял.

Возвращая ту́рмана, я рискнул дать дяде Саше несколько советов по части воспитания и обгона голубей.

Выслушав советы, он хлопнул себя ладонью по колену, широко рассмеялся и вдруг напал на меня:

– Несознательность какая! Я растерялся:

– Как?

– Несознательность, говорю. Чистое безобразие!

– Да ты о чем?

– Ты должен держать голубей!

Я подумал и осторожно спросил.

– А как жена?

– Что жена? – не понял дядя Саша.

– Жена что скажет?

Тут настала очередь думать дяде Саше. Он думал до вечера – и предложил мне великолепный план. На другой день я сказал жене:

– Хочу купить голубей.

Жена всплеснула руками.

– Что скажут соседи?

– Соседи скажут, что у нас голуби.

Жена вышла из комнаты.

Вскоре она вернулась и сказала:

– Нас оштрафует санинспекция.

Я ответил, что придется отложить деньги на тот случай, если действительно санинспекция захочет нас оштрафовать.

Жена хлопнула дверью.

Через некоторое время она опять вошла и заявила:

– Соседка недоумевает, какой прок от этих птиц?

Но и на этот вопрос у меня был заготовлен ответ.

– Скажи соседке, что перо голубей принимается по высоким ценам в ларьках утильсырья.

Два дня мы с женой были в ссоре. Различные неотложные вопросы решали с помощью старшей дочери Ольги и Матвея Ивановича, брата жены, шофера, гостившего у нас.

На третий день я решил пустить в ход главный козырь, придуманный дядей Сашей. И вот обратился к помощи младшей дочери Леночки. Я сказал ей:

– Пойдем, Леночка, в гости к дяде Саше.

И мы отправились к соседу.

Леночке очень понравились голуби, она хлопала в ладошки и кричала:

– Какие красивые голубчики!

– Отлично, – сказал я. – Может быть, тебе чего-нибудь хочется, Леночка?

– Хочется.

– Превосходно. Чего же тебе хочется?

– Мне хочется маленьких голубчиков.

– Решено, – заявил я дочери. – Поехали покупать.

Вернувшись к себе, я отвел Матвея Ивановича в сторонку и громко сказал:

– Ты хотел, кажется, посмотреть город? Поедем.

И мы все трое поехали на голубинку[17]17
  Голубинка – базар, на котором продают голубей.


[Закрыть].

* * *

Когда жена увидела пять пар голубей, вытащенных нами с торжественным видом из мешка, она не выдержала и заругалась:

– Это мальчишество!

Тогда я обратился к Леночке.

– Леночка, – спросил я, – что ты велела купить, дочка?

– Голубчиков.

– Ну вот, – заявил я жене, – разговаривай с ней.

И, оставив Леночку наедине с мамой, мы с Матвеем Ивановичем пошли сразиться в шахматы.

После того, как я непростительно проиграл Матвею Ивановичу ферзя, а Матвей Иванович мне его благосклонно вернул, и я проиграл эту решающую фигуру еще раз, – мы встали и направились в кухню. Прежде чем войти туда, послушали: нет ли каких-нибудь подозрительных звуков? Их не было. Мы вошли.

Леночка укутала белую голубку в пеленки, ходила по кухне и пела своей новой дочке песню. Жена штопала.

– Мы сделаем тебе хороший домик, дочка, – пела Леночка, – и ты будешь у меня расти большая-большая.

– Удивительная дальновидность у ребенка, – сказал я с преувеличенной отцовской гордостью. – Ну откуда она знает, что им нужна голубятня?

У Матвея Ивановича этой весной родился первый сын. На этом основании мой шурин считал себя многомудрым отцом. Взглянув на сестру, Матвей Иванович строго заметил мне:

– Не мучь ребенка. Ты видишь, Леночка требует голубятню. Не будем терять времени.

И мы принялись за дело.

Выбросили из фанерных ящиков, которые хранились в кладовке, старую зимнюю обувь, порыжевшую мясорубку, какие-то резиновые шланги, купленные невесть когда и для чего, – и потащили эти ящики на второй этаж. Затем принесли из того же чулана старую оконную раму, металлическую решетку от окна и поломанные стулья с фанерными сиденьями.

Поставив три ящика один на другой, мы прочно скрепили их проволокой и гвоздями, устроили из фанерных сидений гнезда, навесили раму и решетку наподобие дверей, открывающихся снизу вверх.

Закончив эту работу, внесли свое громоздкое сооружение на балкон и, рассадив голубей по гнездам, собрали военный совет.

Совет состоял из Леночки, шурина и меня.

– Как думаешь: привыкли голуби уже к новому месту или нет? – спросил Матвей Иванович.

Я решительно тряхнул головой:

– Они уже привыкли.

После этого мы подняли решетку, чтобы птицы погуляли на воле. Все пять пар немедля взвились в небо, рассыпались в разные стороны и, прежде чем мы успели что-нибудь сообразить, исчезли из виду.

Появившийся в самую последнюю минуту дядя Саша поднял своих голубей, чтобы задержать хоть кого-нибудь из нашей стаи. Но было уже поздно: птицы разлетелись по своим старым голубятням.

– Знаешь что? – поразмыслив, сказал Матвей Иванович. – Я вспомнил: мне нужно купить рубашку.

Он уехал на полуторке, вернулся через час – и высыпал из мешка десять новых птиц.

– Не пропадать же голубятне, – мудро заметил Матвей Иванович.

Потом он обратился к моей жене и сказал:

– Голуби, сестра, облагораживают.

Жена молчала.

Так у нас, на балконе второго этажа, поселились голуби.