Текст книги "Веселое горе — любовь."
Автор книги: Марк Гроссман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 39 страниц)
НА БЕРЕГУ СТУДЕНОГО МОРЯ
В один из мрачных майских дней, когда мокрый тяжелый снег без конца падал и падал с неба, в море уходили почти все мужчины небольшого прибрежного колхоза. Рыбаки с суровым спокойствием отплывали от берега; женщины, дети и старики торопились досказать что-то забытое в сутолоке прощания, махали руками.
Серо-зеленые волны с белыми загривками, злобно шипя, лезли на берег и, не в силах подмять его под себя, уползали назад, в бескрайнюю ширь океана. Казалось, где-то вдали они постепенно погребают под собой маленькую рыбацкую флотилию, заливая ее сверху и с боков тяжелой, как ртуть, водой.
Вот, наконец, небольшие суда совсем исчезли из вида, и только волны по-прежнему катились, поблескивая белыми гривами, шумел и шумел океан.
Люди на берегу давно разошлись. Я тоже совсем уже было собрался пойти в избу, где остановился на постой, когда заметил на мокром зубчатом выступе скалы фигуру одинокой женщины. Она сидела неподалеку от меня, обхватив широкими обветренными ладонями остро выпиравшие из-под юбки колени, и не мигая смотрела вдаль. Казалось, что женщина силится разглядеть у серого и мутного горизонта судно, на котором уплыл кто-то из ее близких.
Я не очень уверенно подошел к ней. Женщина заметила меня и молча подвинулась, освобождая краешек места, которого не достигали волны. Я поблагодарил ее и сел рядом.
Лицо женщины сразу запоминалось. Глубокие большие глаза смотрели ровно, не мигая, плотно сжатые губы и широкий,несколько выдвинутый вперед подбородок говорили о силе воли. Большие узловатые кисти рук, лежавшие на коленях, выдавали рыбачку, привыкшую иметь дело с морем, рыбой и солью: кожа на руках загрубела и потрескалась.
– Муж? – спросил я ее, чтобы начать разговор.
Она покачала головой:
– Сын.
Мы помолчали.
– А что ж не идешь домой?
Женщина не ответила. Она вынула из ватной куртки кожаный кисет и, раскрутив сыромятный ремешок, набила вересковую трубочку табаком.
– Пойдем в избу, холодно стаёт, – промолвила она, поднимаясь.
По часам уже наступила ночь, но здесь, в Заполярье, по-прежнему было светло и невысоко над морем, в сетке снега, неярко тлело солнце.
– Вот выпей маленько для знакомства, – сказала женщина, когда мы вошли в ее пустоватую, но чистую и опрятную избу. – Я тоже с тобой выпью.
Мне нравилась ее манера говорить, ее движения, неторопливые и уверенные, красота силы, исходившая от этой женщины.
Медленно выпив свой стаканчик, она заметно оживилась, посветлела, и даже морщинки перестали резко выделяться на ее лице.
Без всяких предисловий она сказала:
– Я в молодости красивая была и сильная. Одна могла большую лодку на берег вытащить. И муж мне ровня был: плечист, умен, удачлив. Ну, и красив, само собой. За некрасивого не пошла бы...
Она помолчала, глубоко затягиваясь из трубки, и неожиданно ее лицо будто судорогой свело. Казалось, женщина вот-вот заплачет. Но она продолжала свой рассказ тем же спокойным глуховатым голосом:
– Враз все точно в воду к рыбам пошло. Кузьму – мужа – и Андрея – сына старшего – возле Праги убили. Николенька – средний сынок – всю войну отслужил, домой ехал, да где-то в Польше тифом заболел и, мать не повидав, приказал долго жить. Вот остался Гришка – последний мой. Двадцатую весну ныне встретил. Все у меня в нем – и жизнь моя, и муж, и сыны – те, что не пришли материнскую старость потешить.
Выбив трубочку, сказала, растерянно улыбаясь:
– Вот сына от моря отваживаю. Сама знаю – плохо это. Но уже не могу – беда подломила. Боюсь за Гришку – не случилось бы чего.
С курорта приехал прошлым летом, чемодан новый привез. Я порадовалась: о себе маленько беспокоиться стал. А он открыл чемодан – что ты думаешь там? – голуби. Красивые, правда, голуби, сизые такие, но ведь не мальчишка же он, жениться пора.
Женщина снова набила трубочку.
– Я его корить стала, а он смеется. Потом уже серьезно говорит: «Я же понимаю, мать, отчего невесело у тебя на душе. Не знаешь ты, что́ с сыном в море: он рыбу ест или она его. Ну, вот, по совету умных людей купил я голубишек почтовых. Поучу их, однако, а потом – с собой, в море. Они оттуда тебе записки мои таскать будут».
Полгода учил Гришка птиц своих – с побережья кидал, на лодках в море увозил, и – скажи ты! – летят. Примчатся – и прямо в избу! Там, в сенках, ящик для них поставлен.
Женщина в упор посмотрела на меня и сказала:
– Сейчас вот с собой их взял, в море. Долетят, ты-то как думаешь?
– Долетят.
Она искоса поглядела на меня, и снова будто судорога прошла по ее лицу.
– Успокаиваешь старую бабу?
– Не успокаиваю. У меня у самого дома почтовые голуби.
Вскоре меня разыскали товарищи, надо было продолжать путь к Полярному. Я попрощался с Варварой Царевой – так звали эту женщину – и, пообещав заехать через две-три недели, вышел на улицу.
Мне удалось попасть в рыбачий поселок только через месяц. Немного передохнув, я отправился навестить старую рыбачку.
Дома ее не оказалось. Мальчишки сообщили мне, что бабка Варвара опять, наверно, сидит на берегу и все смотрит в море.
– Разве рыбаки еще не вернулись?
Мальчишки завздыхали и покрутили головами.
«Неужели предчувствие не обмануло старую женщину»? – думал я,торопливо шагая к морю и стараясь заранее подобрать трудные слова утешения.
Варвара сидела на прежнем месте, на скале. Она так же подвинулась, как и в прошлый раз, поздоровалась и снова перевела взгляд куда-то в серую морскую даль. Но я заметил, что смотрела она не на море, а на хмурое низкое небо, нависшее над водой.
Я вспомнил наш прежний разговор. Женщина ждала голубей! В этих голубях сейчас заключались все ее надежды на спасение сына. Она уже твердо была убеждена, что с рыбаками, с ее Гришкой, случилось несчастье.
От постоянного утомления глаза Варвары покраснели и слезились, по лицу чаще, чем раньше, пробегали судороги, вся она была напряжена, и мне казалось, что маленькая трубочка из прочного верескового корня сейчас разлетится в ее пальцах, как яичная скорлупа.
Заготовленные утешения казались теперь никчемными и бестактными, и я молчал, сознавая, что своим молчанием ухудшаю и без того тяжелое настроение Варвары.
Женщина заговорила сама.
– Погляди! – воскликнула она, живо обернувшись ко мне. – Не голуби ли?
Она вытянула руку в направлении моря и снова обернулась ко мне: должно быть, не верила словам и хотела убедиться в правде слов по лицу собеседника.
Я покачал головой:
– Чайки.
Мы просидели на берегу довольно долго, когда я заметил неподалеку большую группу мальчишек. Они о чем-то перешептывались друг с другом и всё посматривали в нашу сторону.
Сначала мне показалось, что их интересует заезжий человек, редкий в этих местах. Но догадка оказалась неверной.
Один из мальчишек – судя по всему, коновод – в шерстяной гимнастерке, перепоясанной офицерским ремнем, усиленно кивал мне, подзывая к себе.
– Ты сиди, Варвара, – сказал я женщине, – а я пойду, разомнусь немного.
Она ничего не ответила, не обернулась даже, и я поспешил к ребятам.
Мальчишка в защитной рубахе протянул мне прямую жестковатую ладонь и ломающимся баском представился:
– Степан. А вы?
Я назвал себя.
– Горюет? – спросил мальчишка, кивая в сторону берега, и вздохнул. – Жалко бабку Варвару, ее на всем берегу любят, удачливая была, и вот – на́ тебе!
– А у тебя никого в море? – спросил я Степана.
– Как никого! – тряхнул он головой. – Отец там и брат тоже.
Он заметил мой удивленный взгляд и сказал, усмехаясь:
– Все бывает в море. Буря там или рыба хорошо идет – вот и задержка. Мы-то знаем. И бабка Варвара знает. Все равно трудно ей, бедной.
Он решительно наморщил лоб и заключил:
– Чтой-то придумать надо. Помочь Варваре.
Я давно не был дома, не видел своих детей, и меня сейчас потянуло обнять этого белобрысого вихрастого парня с отзывчивым сердцем.
Заметив мое движение, Степан отодвинулся и, нахмурясь, проворчал:
– Ну ладно, если вы не можете, мы сами придумаем.
На другой день мы снова сидели с Варварой на скале, высматривая голубей, когда к нам прибежал взъерошенный Степан.
– Бабка Варвара! – закричал он. – Голубь!
Женщина вскочила на ноги и, схватившись за грудь, пошла навстречу мальчику. Подойдя к нему вплотную, Варвара пристально посмотрела в лицо Степану и глухо сказала:
– Врешь, Степка!
– Ей-богу, бабка Варвара! – уверял мальчишка, торопливо шаря в карманах рубахи. – Он не в твою, он в другую избу зашел. Устал, видно.
Варвара еще раз внимательно посмотрела на Степана и, стараясь предупредить судороги на лице, жалко улыбнулась:
– Врешь ведь!
– Да нет же! – почти закричал Степан, нащупав, наконец, что-то в кармане. – Вот тебе записку голубь принес.
Женщина резко подалась к мальчику.
Степан отдернул руку и протянул записку мне:
– Пусть он прочтет: у него глаза помоложе.
– Читай! Читай! – торопила Варвара, заглядывая в клочок бумажки, который мне передал Степан.
Я быстро пробежал записку глазами и, стараясь улыбнуться через силу, прочел ее женщине.
На листке из школьной тетрадки квадратными, старательно выведенными буквами было написано:
«Дорогая наша мать Варвара! Ты о нас не беспокойся. Идем с полным грузом и на этой неделе будем дома.
Григорий Царев».
Степан, пока я читал записку, напряженно следил за мной. Закончив чтение, я взглянул на мальчика и заметил на его лбу капельки пота. Они скопились между хмуро сдвинутыми бровями и стекали на нос.
– Ну, пошли домой! – весело сказала женщина.
Внезапно она остановилась и строго посмотрела на мальчишек.
– Голубя принеси, Степан! Баловаться будете, загу́бите птицу.
Степан, видно, ждал этих слов. Он жалобно сморщил лоб и схватил бабку Варвару за руку:
– Оставь нам голубя! Ну, оставь хоть на три денька, ничего мы ему не сделаем. Окажи милость!
– Конечно, оставь, Варвара, – посоветовал я женщине.
– Ну, бог с вами, – согласилась довольная рыбачка.
Через два дня на горизонте появились еле заметные точки: рыбацкая флотилия шла к родному берегу.
Весь поселок высыпал к морю. Плач, смех, громкие разговоры – все слилось в неровный гул, в славную музыку, которой встречает рыбаков своя земля.
Одним из первых выскочил на берег широкоплечий красавец, с глубоко посаженными глазами, с небольшой русой бородкой, и кинулся к Варваре.
Но прежде, чем он подбежал к матери, возле него оказался Степан и повис на шее у рыбака.
– Да ты что, Степан? – силясь вырваться из цепких объятий мальчишки, засмеялся Григорий. – Чай, я не барышня, а ты не кавалер! Чегой-то тебя развезло?
Когда к Григорию, тяжело ступая по прибережной гальке, подошла мать, Степан успел сообщить рыбаку все, что было нужно.
– Спасибо, Степушка! – весело крикнул Григорий вслед мальчику, бросившемуся к своему отцу и брату. – Спасибо, пионерия!
Ночью, когда утомленная встречей женщина впервые за весь месяц спала спокойно, Григорий сказал мне, огорченно покачивая головой.
– Не прилетели голуби-то. Как же так, а?
– Путаются, должно быть. Впервые в такую даль отправились. Может, и придут еще.
– Знаешь что? – тряхнул головой Григорий. – Пойдем к морю, вдруг и увидим их.
Мы опустились с молодым рыбаком на тот же выступ, на котором сидела его мать, и стали вглядываться вдаль.
– Хорошо все же у нас, в Студеном море, – промолвил Григорий, раскуривая такую же, как у матери, вересковую трубочку. – Любит оно верных людей. Любит!
Он помолчал.
– Можно бы и раньше уплыть к берегу, да под самый конец на косяк сельдяной наткнулись. Как тут уйдешь? Ну, и потрепало маленько. Не без этого.
Через полчаса, вздохнув, Григорий поднялся с камня и кивнул мне:
– Нет их, однако. Пойдем спать.
Мы уже подходили к избе, когда в стороне, противоположной берегу, заметили голубей. Они приближались к нам, тяжело перебирая крыльями.
Не успели птицы сделать и круга над поселком, как рядом с нами вырос Степан со всей своей компанией. Он молча, смеющимися глазами следил за птицами, и торжественное выражение не сходило с его лица.
Григорий открыл дверь в сени, и голуби, зайдя в избу, сейчас же бросились к воде и корму.
Рыбак взял одну из птиц и снял с ее ноги записку.
На небольшом листочке бумаги быстрым мелким почерком Григория было написано:
«Мама! Не беспокойся, скоро будем с полным грузом дома.
Григорий».
Степан торжествующе посмотрел на меня, и, взяв у рыбака голубя,спросил:
– Будить бабку Варвару или как?
– Буди! – махнул рукой Григорий.
Когда женщина встала и, счастливо улыбаясь, подошла к сыну, Степан протянул ей голубя и сказал, смотря женщине прямо в глаза:
– На, бабка Варвара, твоего голубя. Можешь проверить – мы ничего ему плохого не сделали!
ПРАВО НАЗЫВАТЬСЯ МУЖЧИНОЙ
Их было трое в занесенной снегом палатке, если не считать собаку и голубей. Андрей Сероштан, Васька Варавва и Иван Кочемасов мало походили друг на друга.
Людей свело вместе временное дело, и оттого они чувствовали себя случайной артелью, где надо потрудиться сообща, однако дружба не обязательна.
Непогода спутала им все карты, и трудно было гадать, когда они выберутся отсюда.
– Гудит, – сказал Сероштан и хмуро потер щетину на подбородке. – Теперь пойдет завирушка.
– Пойдет, – согласился Кочемасов, пришивая латку к прохудившимся почерневшим унтам.
От моря к Корабельному ручью глухо и грозно катился ветер, дергал и выгибал палатку из задубевшей парусины.
Снег бил в слюдяное оконце, скребся в него тяжелой медвежьей лапой, непрерывно взвизгивал и бормотал что-то сердито.
Воздух за окном из бурого стал серо-лиловым и клубился дымом.
Кочемасову казалось, что где-то над головой прогнило небо, и теперь из дыры на землю с ревом н свистом валится сухое черное крошево.
Сероштан присел на корточки перед буржуйкой, нащипал лучины и, не дыша, высек огонь.
«Худо, – подумал Кочемасов, – спичек в обрез».
У южной стены палатки на нарах молча лежал Варавва. Ему было почему-то зябко и душно, противно кружилась голова, горчило во рту.
«Сдохнем с голода, – соображал Варавва. – Не стихнет буря – обязательно сдохнем».
К нему осторожно подошел Мальчик. Вежливо обнюхал руки Вараввы и присел у нар.
«Полпуда муки да три банки консервов, – вяло думал Варавва, – юколы[38]38
Юкола – сушеная рыба.
[Закрыть] немного. На две недели – впроголодь».
– Довольно тебе лежать, Васька, – сказал Сероштан, услышав, как загудела буржуйка. – Принеси снегу. Ужинать надо.
Варавва поднялся с нар, отыскал грязное брезентовое ведро и, отодвинув тяжелый, тоже брезентовый полог, прошел к двери.
Было слышно, как он толкал дверь плечом и трудно дышал.
Прошло несколько минут. Сероштан и Кочемасов взглянули друг на друга и, не сказав ни слова, прошли за полог.
Втроем, навалившись на дверь, они открыли ее и, набрав снегу в ведерко, вернулись к себе.
– Так во́т, – заговорил Сероштан, когда вода в котелке запенилась и покрылась сизым дымком, – режем норму. Буря.
– Режем, – согласился Кочемасов.
Васька молчал. Ему хотелось сказать, чтобы Сероштан разделил и муку, и консервы, и юколу на три доли и каждому дал его часть. Когда Сероштан делит еду, то Варавве всегда достается меньше всех. Это оттого, что его не любят.
Ваське стало грустно.
Черт дернул его пойти в эту экспедицию, искать какие-то бухты и ставить рейки для теодолита[39]39
Теодолит – инструмент, применяемый при землемерных работах.
[Закрыть]! А как сейчас славно гудят печки в деревянных домиках Колы[40]40
Кола – небольшой древний город неподалеку от Мурманска.
[Закрыть], щедро распространяя запахи борщей и жареной трески! Ах, какой дурак Васька! Какой он темный дурак!
Варавва проглотил густую слюну и испытующе поглядел на Сероштана.
«Сейчас скажу ему, чтоб поделили запас», – решил он и тут же понял: у него не хватит на это духу. Чтобы оправдать свою робость, Васька стал внушать себе, что его никто не обделяет и все любят.
Ему стало так приятно от этих мыслей, что он рывком поднялся с нар, подозвал Мальчика и потрепал ему уши.
Старый ездовой пес поднял на Ваську глаза и облизал себе опавшие бока. С его желтых клыков падала на землю мутная клейкая пена.
И тут Ваське вдруг пришла в голову мысль, которая сразу заставила его возненавидеть собаку.
«Юкола!.. Псу скармливают юколу! Сухую вяленую рыбу, которую мог бы есть он, Васька. Да еще голуби! Пока не поздно, надо убрать собаку!».
Еще не зная, как сказать об этом, Варавва подошел к печке и стал разглядывать небольшой сетчатый ящик. На его дне, устало перебирая перья, сидели, голуби.
«Черт бы побрал это показное благородство Сероштана! Мало ему собаки! Зачем он тащил сюда голубей? Кормить их пшеницей, когда люди третий день хлебают пустой суп, едва пахнущий мясом! А какой обед вышел бы из этих птиц!».
– Послушай, Андрей, – стараясь взять добродушный тон, заговорил Варавва, – сколько же каждый голубь съедает зерна? Сорок граммов? Боже мой – это же полфунта в сутки на всех! А Мальчик!..
Васька даже застонал от возмущения:
– Фунт юколы! Мальчик пожирает в день фунт юколы!
Сероштан медленно помешивал суп в котелке. Выслушав Варавву, он поднялся от печки, внимательно поглядел на красивое и жалкое лицо товарища и ничего не ответил.
Казалось: к легкому раздражению Сероштана, вызванному воплем и недвусмысленными намеками Васьки, примешиваются удивление и любопытство. Когда Сероштан впервые увидел Варавву в Мурманске, тот производил впечатление самоуверенного человека. И – на тебе! – закис из-за пустяка!
Кочемасов, кончив пришивать латку, подошел к кипящему котелку и, заглянув в него, невесело усмехнулся:
– Кашица постная, да еще и без круп!
Он равнодушным взглядом скользнул по худым бокам Мальчика и внезапно понял, куда гнет Варавва. Но Кочемасову не хотелось скандалить. Он раз на всю жизнь решил для себя не ввязываться в тяжбы. Есть люди, которым положено или которые любят принимать решения. Любое решение – в конечном счете – лишняя ответственность. Разумный человек всегда предпочтет помолчать, подумать. Так вернее всего избежать неприятностей и ошибок, став потом на сторону большинства или сильного. Васька ведет себя, конечно, глупо. Да и рано поднимать шум. Буря может кончиться в любую минуту, и тогда к ним через перевал пробьются оленьи упряжки.
Кочемасов украдкой посмотрел на Сероштана.
Тот хмуро, ни на кого не глядя, копался в кармане. Наконец, найдя ключ, он открыл замок на своем бауле и достал из него мешочек с пшеницей. Взвесив мешочек на руке, Сероштан вздохнул, отсыпал немного зерна в пустую консервную банку и снова замкнул баул.
Подойдя к ящику с голубями, Сероштан взял темными обветренными пальцами несколько зерен, понюхал их – не плесневеют ли? – и, убедившись, что пшеница суха, поставил банку голубям.
Через минуту, разливая жидкий суп в тарелки, Сероштан сказал:
– С этого дня всем – сто граммов тушенки и столько же сухарей. На сутки. Мальчику – одну рыбу, литр воды еще...
– Дай мне мою долю, Андрей, – внезапно решившись, проговорил Варавва. – Я сам буду тратить мой припас.
– Нет, – ответил Сероштан. – Не дам. Жили вместе и сдохнем, в случае чего, тоже.
Карие большие глаза Васьки жалко моргнули, на лбу, на щеках, даже на шее выступили красные пятна. Он растерянно взглянул на Кочемасова и, пожав плечами, спросил:
– Что ж ты молчишь, Иван?
– Ешь суп, – не поднимая головы от тарелки, проворчал Кочемасов. – Простынет.
Варавва уныло хлебал суп и думал. Видно, что-то сломалось в его судьбе, если никто с ним не хочет считаться. А может быть, он просто попал в никудышную компанию.
Варавва привык верить, что у него счастливая судьба. Сын крупного хозяйственника, в школе он учился легко и весело. Чувствовал, что учителя относятся к нему почтительно. Не понимал: перекладывают на мальчишку долю уважения к его отцу.
Наверно, поэтому Васька очень удивился и даже оторопел, когда его не приняли в Мурманский учительский институт. Он долго выяснял у секретарши директора, отчего не приняли, и, узнав, что безнадежно провалился на экзаменах, иронически усмехнулся:
– Знаем мы эти экзамены! Везде знакомство нужно.
Мать, обняв сына, плакала, а отец, подымив трубкой, бодро подмигнул Ваське:
– Не беда. Поработай немного руками. И я свой хлеб не языком зарабатывал.
И Васька стал служить страховым агентом. Если подумать, это была неплохая служба.
Васька уверил себя, что он простой средний человек и ему незачем трепать себе нервы на ответственной работе.
Девчонку в жены себе подыскал тоже среднюю – по красоте, по должности.
– Эх, дура ты! – вслух сказал Васька, обжигаясь жидким супом. – И чего тебе надо было?
– Кто дура? – поинтересовался Кочемасов.
– Никто... – спешно ответил Варавва. – Так я. «Это она, Настя, толкнула его сюда. Девчонка! Даже самые глупые и тихие из девчонок, и те норовят взять в мужья героев или, на крайний случай, капитанов каботажных судов. Смирный обстоятельный человек нынче совсем не в цене. Глупо! Он мог бы прожить и без Насти. Что она? Нос пуговицей, среднее образование и пятьдесят рублей в месяц на рыбкомбинате.
Можно было найти не хуже. А теперь вот приходится пропадать».
Васька тяжело вздохнул, и ему стало жалко себя.
Сначала задача экспедиции казалась несложной и нетрудной. Надо обследовать побережье и найти места для временных пристаней.
Настя рассказывала об этом с таким жаром, будто предстояло ехать за золотом Пусть она думает, что Васька послушался ее. Смешно! Стал бы он ввязываться в это дело, если б не заработок. Ну да! Держи карман!
И вот, когда они уже совсем закончили здесь дело, снег повалил клочьями и перевал занесло.
В первые два дня еще надеялись, что упряжки пробьются на полуостров. Потом поняли: их отрезало и помощи не будет.
Пока можно было выходить на волю, Сероштан отправлялся с Мальчиком на берег – ловил в заливе треску на поддев. Залив, куда заходили теплые воды течения, клубился паром, и соленые брызги застывали на полушубке Сероштана.
Но потом стало сильно мести, придуло снег к палатке, и выходить на воздух было уже нельзя.
Еще через сутки совсем разненастилось. Угрожала голодная смерть. А тут приходилось скармливать запасы пиши собаке и голубям!
Сероштан понимал, что не только Варавва, но и Кочемасов может взбунтоваться против этого и потребует зарезать сначала голубей, а потом собаку. Три дня голодной жизни уже выбили из колеи Ваську. Кочемасов еще держится, но кто знает – что́ у него на душе?
– Ах, боже мой! – грустно вздохнул Варавва. – В крюк меня жизнь согнула.
Кочемасов хмуро сдвинул брови, сказал:
– Не так ахнул, – переахай.
– Полно вам перебраниваться, – вмешался Сероштан. – Из-за пустяков-то.
– Ад какой-то, – жалко пролепетал Варавва.
– Ничего, и в аду люди живут, – примирительно промолвил Сероштан. – Давайте-ка, я вам расскажу что-нибудь.
– Расскажи, – без особого желания согласился Кочемасов.
– Ты где воевал, Иван? – спросил Сероштан, хотя и знал, что Кочемасов всю Отечественную провел в Заполярье. – Вот как! И я тут тоже помучился. Что говорить, – потерли снежок локтями...
В тоне Андрея Кочемасов услышал необычные ноты и испытующе взглянул на товарища. «Никогда он раньше про мучения свои не вспоминал. С чего бы это?».
– Зацепило меня как-то осколком, – перехватив взгляд Кочемасова, продолжал Сероштан. – Ну, лежу. Морозом сковало.
– Как это? – поинтересовался Варавва. – А отчего ж тебя санитары не взяли?
– Близко к немцу лежал. Шли за мной наши – под пули попадали.
Сероштан почти прикрыл глаза, будто старался памятью увидеть прошедшее время.
– Решил я: конец...
– И помер? – насмешливо поинтересовался Варавва, еще не догадываясь, куда гнет Сероштан, но уже понимая, что не зря завел он этот разговор.
– Нет, не помер. Пробился ко мне санитар на собачьей упряжке. По конец жизни я тому санитару и тем собакам благодарен буду.
«Вон оно что! – смутно догадался Васька. – Юколу Сероштан для Мальчика выторговывает!».
– А голуби?... – тянул Варавва, не решаясь на открытую резкость. – Голуби тебе... того... не помогали?
– Помогали, – хмуро подтвердил Сероштан, сделав вид, что не заметил Васькиной иронии. – Жить помогали.
И добавил, упрямо поиграв желваками скул:
– Интересней жить помогали.
Варавва старался скрыть раздражение. «В конце концов, черт с ним – с Андреем! Он может таскать за собой и собаку и птиц. Но не сейчас. Пропадем с голода».
Несколько минут все молчали.
– Слышал я, – осторожно заговорил Варавва, – что в Бельгии тоже – едят голубей. Правда иль врут?
Андрей несколько раз подряд затянулся из трубки, на обветренных щеках у него появились красные пятна, и он сказал, не глядя на Варавву
– Голубей я резать. Васька, не дам.
Варавва полол плечами, и это движение можно было понять как угодно: и так, что он вовсе не думал об этом, и так, что Андрей глупо упорствует, защищая птиц.
– Мы скормим птицам последнее зерно и сами протянем ноги, – вмешался наконец в разговор Кочемасов. – Подумай, Андрей.
Сероштан не ответил. Он угрюмо оглядел товарищей и направился к нарам.
Мальчик сейчас же подошел к хозяину, положил лобастую голову к нему на колени и коротким скорбным взглядом посмотрел в глаза человеку.
И Андрей, будто воочию, увидел далекий беспросветный снежный день. Полк пошел в атаку на скалы, где прятались немцы. Наступление было неудачным, прорваться в траншеи противника не удалось, и полк сильно поредел.
Андрей упал у большого, зализанного ветрами камня, даже не поняв сначала, что ранен.
Но когда попытался заползти за камень так, чтобы не видели немцы, – ни руки, ни ноги не слушались его.
Рядом с собой увидел совсем молоденького солдата, лежавшего на спине. Осколком снаряда солдату оторвало по колено правую ногу. На сером лице у него рдели пятна жара, он облизывал сухие землистые губы и, не видя Андрея, жаловался:
– Пятка горит... на правой ноге... огнем горит. Ой, маменька...
Андрей слушал эти бредовые слова, и на сердце у него было горько.
И он пополз не за камень, а к этому беспомощному солдату, еще не понимая, для чего это делает.
Андрей полз, задыхаясь от усилий, царапая черными твердыми ногтями снег, скрипя зубами от боли во всем теле.
Два или три шага, отделявших его от солдата, Сероштан полз так долго, что упустил счет времени. Он несколько раз терял сознание и, очнувшись увидел, что лежит рядом с молоденьким бойцом.
– Потерпи, браток, – сказал он, хватая воздух широко открытым ртом. – Придут за нами. Не может того быть, чтоб не пришли.
Землистые губы солдата еле заметно раскрылись в улыбке, и он выговорил почти беззвучно:
– Это вы, мама?
Андрею было так жаль эту оборванную молоденькую жизнь, что он совсем забыл о своем несчастье.
Он, кажется, опять впал в забытье, но очнулся от короткого крика солдата. Подняв голову, Андрей увидел, что снег вокруг них взрывается крошечными фонтанчиками, и догадался: их заметили со скал и стреляют из пулемета.
Молоденький солдат лежал, вытянувшись, на спине, и снег, падавший ему в открытые глаза, уже не таял.
Сероштан вплотную подполз к мертвому. Прикрываясь его телом от немцев, пробормотал виновато:
– Прости, парень. Это тебе уже необидно.
Ночью к Андрею пытались приползти санитары. Но немцы кидали в небо осветительные ракеты, и два санитара были убиты на полдороге.
Остаток ночи Сероштан пролежал в беспамятстве, уже зная, что все кончено.
Утром на совсем короткое время появилось бледное холодное солнце. И именно в эти минуты скупого полярного дня, когда все живое старалось глубже спрятаться в землю, из-за русских окопов вдруг вырвалась собачья упряжка и полетела к камню, у которого лежал Андрей.
Сероштан следил за ней усталым равнодушным взглядом. Он не поразился ни смелости неизвестного санитара, ни возможности своего спасения. Может, ему было уже все равно, а может, он был уверен, что ни человек, ни собаки не доберутся до него.
Собаки мчались с удивительной быстротой, и это удивило Андрея. Но он быстро утомился и уронил голову в снег.
– Живой? – спросил у него кто-то над самым ухом, и Сероштан вздрогнул и открыл глаза.
Рядом лежал на животе человек с широкой бородкой, одетый в оленью малицу, и спокойно дымил трубкой. Сбоку стояли нарты, в упряжке было три или четыре собаки. Только теперь Андрей понял, почему санитар так быстро миновал зону огня Он проскочил ее на узких и легких полярных санках, а не в медлительной лодке-волокуше, которой здесь пользуются для перевозки раненых.
Сероштан догадался, что это саами, человек Заполярья, и внезапно поверил в свое спасение.
– Ляг на бок, я втащу тебя на спину, – сказал санитар. – А то больно будет ложиться на нарты.
Андрей стал поворачиваться, но внезапно остановился.
– Возьми этого, – слабо кивнул он на молоденького солдата.
– Он неживой, – покачал головой санитар, – и нам не поместиться всем на нартах.
– Возьми! – побелев от внезапного бешенства, закричал Сероштан. – Я не пойду без него.
– Ладно, ладно, – сказал санитар, попыхивая трубкой. – Может и доберемся все вместе.
Пока санитар, лежа, втаскивал тело солдата на нарты, Сероштан глядел на собак. Рядом с его лицом чуть вздрагивала морда вожака упряжки. Из открытой пасти пса шел пар, с длинного розового языка стекала пена.
Санитар положил Андрея на нарты, рядом с холодным телом солдата, обвязал их веревкой. Свое дело он делал спокойно, так, будто в полукилометре от него не было противника.
Немцы почему-то не стреляли. Может, раньше, ночью, их тревожила темнота и неизвестность, а сейчас было ясно, что упряжка пришла за раненым. А может, они просто боялись стрелять, чтоб не вызвать ответного огня русских снайперов или батарей.
«А как же санитар?» – вдруг подумал Сероштан, догадавшись, что тому никак не поместиться на нартах.
Взглянув на него, Андрей увидел, что санитар уже надел на ноги короткие лыжи и, лежа рядом с вожаком упряжки что-то тихо говорит ему.
Потом санитар обернулся к Андрею, выбил о ладонь трубку и, подмигнув раненому, внезапно вскочил на ноги.
Собаки рванулись за хозяином. Саами бежал к своим окопам не по прямой линии, а выделывал какие-то странные зигзаги. Собаки повторяли почти каждый его поворот.
«Уходит от пуль», – догадался Андрей.
Но немцы все-таки не выдержали и, когда упряжка была близка к своим окопам, открыли минометный огонь по нартам и человеку, бегущему перед ними.
До траншей оставалось несколько десятков шагов, когда вожак упряжки, тихо взвизгнув, рухнул на снег.
Санитар, не замедляя хода, сделал резкий поворот и, на ходу выхватив нож, полоснул по постромкам.
В жаркой землянке, похожей на деревенскую баньку, врач быстро и ловко обработал раны Андрею, перевязал его. Санитар с бородкой тихо сидел в углу и дымил трубкой.
Андрею захотелось как-нибудь поблагодарить этого человека.
– Как твоя фамилия?
– Фамилия? – переспросил санитар. – Самая обычная, трудно запомнить.
И, покашляв в бородку, добродушно добавил:
– Я из колхоза «Красное Пулозеро». После войны можешь заглянуть в гости.
– Хорошо, – согласился Андрей. – Загляну.
Несколько минут Сероштан молчал и, наконец, решившись, попросил:
– Если собака выживет, отдай ее мне. Отдашь?
