Текст книги "Веселое горе — любовь."

Автор книги: Марк Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 39 страниц)

Я оставила записку о свидании, и казалось: душа воскресла. Он любил и любит только меня одну. Так просто не остаются холостяками.

Мы встретились под тем самым фонарем, под которым увиделись впервые четверть века назад.

Вася уже ждал меня. Он стоял неподалеку от фонаря в строгом черном костюме, будто пришел на поминки, а не на свидание с женщиной, которую любил.

Он стал совсем старичок, правда – милый, скромный старичок, но все-таки время зло изменило его.

Подошел и поцеловал мне руку. И мы стали молчать.

Я терпеливо ждала, когда расскажет о любви, но он ничего не говорил. И я решила помочь ему.

– Ну, что же вы? Не стесняйтесь...

– Нет, отчего же, – с прежней неловкостью произнес он. – Я не стесняюсь. Только ведь, чай, говорить не о чем...

Я все еще не верила в свой конец и подталкивала его словами:

– Нет, вы говорите... Вы же любите меня?

Он пробормотал что-то о странной погоде: май, а выпал снег, – и мы расстались.

Я брела домой и со злобой казнила себя:

«Зачем я ему такая? Красивая была – с другими, погасла – к нему пришла. Боже мой: ушла молодость – не простилась, пришла старость – не поздоровалась».

Дома села у небольшого тусклого зеркала и долго разглядывала себя в стекле. Знала: слезы, что гроза – после них всегда тише и светлее. Не было слез...

Из зеркала смотрело на меня лицо растерянной старухи, у которой ничего впереди. Скажи, могла я оставаться в своем городе?..

Она усмехнулась:

– И решила я бежать, куда глаза глядят, все бросить, благо и бросать-то было почти нечего. Склянки да пудра, да платьица, из которых выросла.

А что могла делать? Ничего. Куда бежать? Черт знает, куда бежать! А тут наскочил на меня вербовщик, и покатила я в пустыню эту, в мертвые эти места железку строить, рельсы к шпалам приколачивать.

Помолчали.

Я спросил!

– И горько вам здесь? Тяжело?

Она покачала головой:

– Представь, не горько. Делом занята, и польза от меня вроде есть. Надо же и мне свое отработать, хоть маленько. Как и положено человеку...

Прижала тяжелый альбом к ватнику и созналась:

– Только вот частенько накатывает. Поневоле волком захохочешь. Одна ведь я.

Проворчала грубовато, чтоб я не подумал, будто жалуется:

– Наказала меня судьба одиночеством в старости. Самая злая обида, какой можно наказать человека. Не живу, а дни провожаю.

Женщина погрызла трубку, хотела еще что-то сказать, но раздумала.

– Ведь жива еще, – произнес я невпопад, чтоб не молчать. – Люди кругом. Дело есть. Можно найти счастье.

Она устало покачала головой:

– Жива-то – жива, да покойника не стою. Пепел один.

– И в пепле искра бывает.

– Ты думаешь? Может быть...

Встала, потерла окаменевшие ноги и, держа альбом у груди, ушла в землянку.

Я поднялся, постоял несколько минут молча и ушел в мужскую землянку, чтобы утром отправиться на озеро Балхаш, куда уходили передовые отряды строителей.

ВАРЬКА

У Лиды иногда было внятное желание оттаскать Варьку за косы и прогнать из дома. Но всякий раз девушке становилось жалко сестру, этого маленького человечка, смутного и нищего детской беззаботной радостью.

Отец и мать у них были санитары, погибли почти одновременно в битве под Москвой, и Варька росла на руках у старшей сестры.

Лида работала крановщицей грейферного крана в мартеновском цехе, училась в вечерней школе, – и у нее оставалось совсем мало времени на сестру.

Соседи по дому часто зазывали сироту к себе, подкармливали ее, наделяли одеждой, из которой выросли собственные дети.

Варька жадно ела все, чем кормили, совала куски хлеба в карман и, торопливо поблагодарив, спешила на улицу.

Она норовила влезть в каждую игру, громко жаловалась старшим, если с ней не хотели дружить, и даже надменно поглядывала на подруг.

Сталевар-пенсионер Кузьма Гаврилович часто приглашал девочку к столу и говорил ей, вздевая кверху твердый ревматический палец:

– Государство тебя в обиду не даст, Варька. И народ у нас, опять же, хороший, вполне правильный народ. Так что ты расти, девка, и не сомневайся.

– Спасибочко вам, Гаврилч, – отвечала Варька с важностью человека, о котором все должны заботиться. – Я уж не пропаду.

Как-то пожаловалась старику на сестру. Лида заставила Варьку помыть пол, а она забыла. Тогда Лида сказала, что Варька бессовестная и у нее нет никакого сознания.

Гаврилыч, выслушав жалобу, поднял по своему обыкновению палец и вдруг укорил девчонку:

– Это ты зря, чай. Она тебе заместо отца-матери. Значит, почитать ее должна и безропотно слушать.

Варька сделала из слов старика неожиданный вывод. Дождавшись сестру с работы и нарочито повздорив с ней, она сказала раздраженно:

– Раз ты мне отец-мать и старшая сестра – ты меня корми и одевай, потому как я – круглая сирота, и теперь Советская власть, детей обижать нельзя.

– А кто тебя обижает? – спросила Лида.

– Ну, ты... – немного смутилась Варька. – Сейчас каникулы, а ты меня уроки заставляешь учить и еще пол мыть. А потом – другие дети в цирк,ходят, а я вон уже сколько времени не была.

Она долго еще перечисляла свои горести, в числе которых значились даже старые башмаки, из которых, по уверениям Варьки, всегда торчали пальцы.

Лида заплакала.

– Что ж тебе надо? – вытерев слезы, спрашивала она Варьку. – Ведь я день-деньской на работе, и деньги никуда не прячу. Ты же знаешь.

Варька смотрела на сестру зелеными нагловатыми: глазами и морщила лоб:

– Это я не знаю – про деньги. А только ты обо мне заботься, отец-мать, как положено.

– И ты о старших должна помнить.

– А о них разве тоже надо?

– Конечно. Это ты запомни.

– Угу, – морщилась, соображая, Варька. – Запомню.

У нее в углу, за сундучком, жили куклы. Теперь, когда сестры не было дома, девчонка играла с ними в особенную и очень-полезную игру.

– Катька и Манька! – строго выговаривала она своим дочерям. – Сейчас же натаскайте мне воды, я – старенькая, и вы обо мне заботьтесь. Чего? Я еще не старенькая?..

Варька морщила лицо, сгибалась подковой и кашляла, как Гаврилыч:

– А теперь? Ну, то-то... – заключала она.

Каждое лето Варька уезжала в деревню к тетке, дальней родственнице матери.

Тетка была худенькая, красивая женщина, ловкая, как ящерица. За глаза ее звали – Варька сама слышала – «разведёнка» и «баба не промах».

Она заведовала магазином в селе и жила безбедно.

Варьку тетка любила и баловала.

– Ты у меня ничего, с понятием, – говорила она племяннице, отхлебывая черный чай с блюдечка. – Только мала еще. Ничего, выколосишься...

По вечерам в опрятную горницу тетки сползались старухи, заскакивали веселые толстенькие мужчины в защитных рубахах, которых тетка чохом называла «снабженцы». Мужчины по-хозяйски ставили бутылки белой водки на стол, подмигивали:

– Бездетный налог, Христина Михална.

Старухи на вечеринках сидели, как деревянные, жеманно поджав губы и по-солдатски вытянув руки вдоль ног.

Выпив, тетка весело кивала старухам:

– Голубушка, сбегай-ка в погребок, милая. Жарко мне.

Бабки резво топали в ледничок и тащили оттуда корчагу с квасом.

Глазурь на корчаге быстро потела. Тетка, разливая стылый квас в кружки, усмехалась:

– Мне без кваса никак невозможно. Горячая я.

Иногда Христина Михайловна наливала белой и Варьке, разбавляя водку квасом.

– Выпей! – ласково требовала она. – В твои-то года раньше на деревне замуж выходили.

И подмигивала мужчинам:

– Быстрее заснет, с устатку-то.

Варьке нравилось, что ее считают большой, и она, щуря зеленые глаза, пила горькую жидкость, всю до последней капли.

Осушив стакан, вытирала, как старухи, ладонью рот:

– Премного благодарю, тетя.

К полночи гости расходились. Тетка совала старухам кому – кусок пирога, кому – бутылку недопитой водки. Объясняла Варьке:

– Никого у них нету, доченька. Сироты. Как не помочь?

Стеля племяннице на печи, плела уже пьяными губами:

– Нельзя мне без них, без мокриц этих. Ославят в деревне, если одни мужики-то.

Иногда кто-нибудь из «снабженцев» оставался ночевать в избе.

Варька, лежа на печи, задыхалась от волнения, старалась унять сердце, чтоб все было слышно.

– Ладно, – доносился до нее обрывок разговора, – ты зачем сюда пришел? Ну вот, о том и говори. А товар я тебе дам, товар не убежит. Чай знаешь, где черная дверь в лавку?

Варьке становилось скучно, и она засыпала.

Утром тетка ловко собирала на стол, сверкала узкими калмыцкими глазами, учила племянницу:

– Живешь раз, Варька. Очень мне интересно это – коммунизьм! Глупости какие! Человеку лопать надо. Ты подай человеку кусок сала, одень его – вот тебе и коммунизьм.

Варька понимающе кивала головой:

– Святая правда, тетя.

О Лиде Христина Михайловна вспоминать не любила.

– Глупа, – сердилась она. – Слыханное ли дело – девка в цеху! Ей сколько платят?

– Сотню, – сообщала Варька.

– «Сотню»! – морщилась тетка и даже плевала на пол. – Я водки в месяц на сотню беру! К слову про водку вспомнила! – спохватывалась Христина Михайловна. – Опохмелиться надо. Голова не своя, а черт знает чья!

Давно пора было открывать магазин, но тетка не торопилась.

В полдень кто-нибудь стучал в окно:

– Михайловна, что же ты?

– Сию минуту, милые...

– Подождут, – бросала тетка племяннице, – не помрут без сахара.

Иной раз у Христины Михайловны собирались только старухи. Немного выпив, они пели жалобные песни, тянули длиннющие сказки, гадали в пасьянс.

Варька уже знала: карты неизменно сулили тетке бубнового короля, множество денег и счастливые вести.

– Врут ведь они, старухи, – определяла девчонка, когда гостьи уходили, – ластятся.

– Врут! – охотно соглашалась тетка. – И ты ври, когда следует. Вреда от этого никому нету.

Старухи знали множество пословиц и присловий и умели удивительно к месту вклеить их в свои просьбы и жалобы. Варька запоминала пословицы: «Может, в какой раз и мне от них выгода».

В конце августа Христина Михайловна начинала собирать племянницу в дорогу. Укладывая в Варькин баул отрезы дешевой материи, куски мяса, завернутые в целлофановую бумагу, рассовывая по углам вареные яйца, утирала слезы на глазах, говорила:

– Помру, все тебе оставлю. Не на тот свет брать.

– Что вы, тетя! – махала руками Варька. – Вон вы какая здоровая!

– Ладно, ладно, – улыбалась тетка. – Подмасливай!

Перед самым отъездом они садились и молчали, донельзя довольные друг другом. Тетка поднималась первая, совала Варьке в руки авоську с кульками:

– Вот это Лиде отдай. Слушайся сестру-то.

Прощаясь, долго целовались и плакали.

– Оставила б я тебя насовсем, – говорила тетка сквозь слезы, – да мешать ты мне будешь, девонька. Ну, с богом.

За Варькой заезжал кто-нибудь из «снабженцев», сытые кони копытили землю, и девчонка летела к станции, гордо поглядывая вокруг и крепко прижимая к себе свое имущество.

Но уже в поезде ей становилось грустно: опять школа, опять мыть полы и слушать скучные Лидкины рассказы о легированной стали.

Школу, в которой училась Варька, было видно из окон комнаты, и все-таки девочка умудрялась опаздывать на уроки. Она без тени смущения топала по пустому гулкому коридору, толкала дверь в класс и, кинув взгляд на учительницу, шла к своей парте.

Тишка Ёлкин, Варькин сосед и враг, хмуро подвигался к своему краю и бросал куда-то под ноги:

– Вместо совести – дырка. Класс позоришь.

Варька в упор смотрела на него холодными зелеными глазами и, смирно улыбаясь, шипела:

– Ворчишь, как худое брюхо.

Она удобно располагалась за партой, раскладывала перед собой содержимое мятого, замазанного чернилами портфеля и, скучая, слушала учительницу.

Во время диктовок, не таясь, заглядывала в Тишкину тетрадь и, если он пытался загородиться локтем, корила:

– А еще сознательный! Поделиться не хочешь.

Тишка, как ошпаренный, отдергивал локоть.

Ни о пионерском отряде, ни о самодеятельности она не хотела и слушать. Даже когда выходило ее дежурство и надо было после уроков мыть пол в классе, шла к учительнице и жаловалась.

– Вера Ванна, – обиженно говорила она молоденькой учительнице, – на мне, Вера Ванна, весь дом держится. И пол помыть, и обед – на мне, и одежонку починить тоже. Вы же знаете – сирота.

– Хорошо, Базыкина, – торопливо соглашалась учительница, – я понимаю. Иди домой.

Училась Варька из рук вон дурно, и класс знал, что годовые тройки по всем предметам – явная натяжка и дань ее сиротскому положению.

Тишке Ёлкину и Оле Громовой поручили взять над ней шефство, и отличники ходили к девчонке на квартиру то вместе, то вразбивку.

Варька зевала на занятиях и постоянно пыталась увильнуть от них.

– Вам что – белоручки, – ворчала она, перетирая чистые тарелки или погромыхивая пустыми ведрами на кухоньке, – а Лидка с меня шкуру спустит, ежели замешкаюсь.

Ёлкин морщился, но, помня о поручении класса, молчал.

– А что ж у тебя сестра такая несознательная? – спрашивала Оля. – Ведь комсомолка, кажется?

– Работает много – и злится потому, – лгала Варька. – А мне и замениться некем.

– Я поговорю с ней, – негодовала Оля. – Должна же она понять.

– И-и, что ты, милая! – совсем как старухи кривилась девчонка. – Житья мне тогда не станет.

Несмотря на все усилия класса, она получила за четверть двойки по русскому и географии. Вера Ивановна решила пристыдить ее сообща.

Выслушав упреки, Варька поднялась из-за парты и сказала совершенно спокойно:

– Набросились! А помочь – никого нету!

– Погоди, Базыкина, – заволновалась Вера Ивановна, – тебе же лучшие ученики помогали.

– Чего помогали – посуду мыть? – зло поинтересовалась Варька.

– Как, то есть, посуду мыть? – окончательно смутилась учительница.

– А так, – пояснила Варька. – Дом не велик, да лежать не велит. Где мне на уроки времени брать?

– Врет она, – багровея, сказал Тихон Ёлкин. – Мало что ленивая, а еще и нахальная.

– Как тебе не стыдно, Ёлкин, – покраснела учительница. – Разве можно так грубо с девочкой говорить?

– Можно, – насупился Тишка, – она других слов не понимает.

И, упрямо нагнув голову, сообщил учительнице:

– Я больше не пойду, как хотите.

Варька стала часто-часто дышать, показывая классу, что она горько обижена, но ее холодные глаза спокойно замечали все вокруг.

Класс отчужденно молчал.

И Вера Ивановна, совсем молоденькая и неопытная девушка, не решилась на твердые меры. Вместо того, чтобы уличить Варьку во лжи и потребовать от нее труда и порядочности, она попросила класс:

– Надо помочь, ребята. Вы же знаете – сирота.

Варька была совершенно уверена в таком исходе дела и только ухмыльнулась про себя, когда класс снова решил взять ее на буксир,

Тишку Ёлкина на этот раз заменили девочкой.

И снова ходили на квартиру отличники, сидели с девчонкой по вечерам в классе у географической карты. Варька зевала, прикрывая ладошкой рот, и посмеивалась:

– Не дай бог двойку получу. Душу из вас вытрясут!

Кое-как Варька дотянула до седьмого класса. Трижды оставалась на второй год, но не видела в этом большой беды.

– А что, – огрызалась она в ответ на упреки одноклассников, – очень в жизни нужны ваши деепричастия и союзы. Жить с ними слаще, что ли?

Наконец у школы кончилось терпение. Директор вызвал Варьку в учительскую и, не предложив сесть, пожевал губами:

– Вот что, Базыкина, ты не финти. Будешь учиться или нет?

Варька поглядела в большое, во всю стену, зеркало, обдернула на себе кофточку и улыбнулась. Варьке шел восемнадцатый год, и она, пожалуй, была даже красива. Зеркало отражало крепкую коренастую фигуру; темно-русые косы лежали на острой груди, – не так, как у других учениц.

– И что это вы, Андрей Васильч, – с грубоватым кокетством повела она плечами, – ругаетесь на меня? Как могу – так и учусь. Стараюсь.

И привычно добавила:

– А вам так нельзя, Андрей Васильч, – сироту обижать.

Директор помрачнел и сказал, постукивая костяшками пальцев по стеклу на столе:

– Ты, Базыкина, дурочкой не прикидывайся. Ты лучше умной прикидывайся. И вот что: три месяца сроку. Поняла?..

Помедлил и произнес с хорошо заметной злостью:

– По нашим законам за спекуляцию судят. А ты забыла.

– Это чем же я спекулирую?! – повысила голос Варька, решив, что директор увлекся и допустил промашку.

– Сиротской долей – вот чем.

Варька почувствовала, что дело худо. На один миг в ее холодных больших глазах мелькнул страх, уголки губ дрогнули и поползли вниз.

Вся ее красивая, туго сбитая фигура вдруг точно лишилась костей, поползла киселем, и Варька зачастила смиренным голосом знакомых деревенских старушек:

– Ваша воля – наша доля. Как пожелаете, Андрей Васильч.

Но уже в следующее мгновение тряхнула головой, выпрямилась, и лицо ее приняло обычное лениво-надменное выражение человека, которого никто не имеет права обижать. «Черт с ней, со школой, – подумала Варька, – вон тетка Христина и без образования не скучает».

Вслух она сказала:

– Бьют – и плакать не велят.

К концу перемены зашла в класс, запихала книжки в портфель и, поджав губы, ни на кого не глядя, выбралась на улицу.

Придя домой, Варька села к зеркалу и принялась расплетать косы. Она мурлыкала себе под нос песенку о костре, который светит в тумане, и о прощании на мосту, и ей даже стало легче: теперь не надо ходить в школу – есть хороший предлог бросить занятия.

Лида последнее время работала в ночную смену, и Варька, раздвинув занавески, потушила лампу. С улицы в комнату мягко западал лунный свет.

Варька лежала на койке, закрыв глаза, а у ее ног томился знаменитый на весь город сталевар и говорил свистящим шепотом:

– Варвара Базыкина, я умру без вас, и черная могила будет мой удел. Не губите меня, несравненная Базыкина, дайте маленькую надежду на счастье.

Варька неопределенно улыбалась передовому сталевару, получающему большую зарплату, и продолжала мечтать.

У сталевара вырастали усы, это уже был мастер или даже начальник цеха, но все равно он стоял на коленях возле койки и умолял:

– Скажите «да», Базыкина.

Варька ободряюще хлопала его по плечу:

– Ладно, надейтесь.

На другой день на уроки не пошла. Обычно ее будила Лида, но в это утро сестра почему-то не вернулась с работы. И Варька проспала. Впрочем, это была не большая беда: в школу больше не стоило ходить.

Очнулась она от всхлипов. Лида сидела у крохотного стола и, положив руки на голову, плакала.

– Ну что там у тебя еще? – недовольно потянулась Варька. – Сталь не ту дали или что?

Лида подняла голову и посмотрела на сестру усталыми красными глазами. За эти годы девушка заметно изменилась. Она много работала в цеху, училась в вечерней школе, выпускала комсомольскую стенную газету – и сильно уставала. Варька с какой-то тайной радостью замечала: у сестры появились под глазами первые морщинки, в уголках губ – тоже.

Теперь легче стало выпрашивать в красные дни у Лиды ее платья и туфли. Сестры сравнялись в росте, и Лидины платья превосходно сидели на ладной Варьки-ной фигуре.

– Чего ревешь-то? – повторила она свой вопрос, лениво натягивая на голые плечи Лидин сатиновый халатик.

– Совесть где у тебя? – спросила Лида, и слезы наполнили ей глаза. – Ты почему с уроков ушла?

«Директор нагавкал, вызывал в школу», – зло подумала Варька. И сказала вслух:

– Они тиранят, и никакой помощи.

– Ты не ври, – возмутилась Лида, – я-то знаю.

Варька еще раз оглядела худенькую фигуру сестры, морщинки под ее глазами, ноги, обутые в стоптанные кирзовые тапочки, и сказала с плохо скрытой издевкой:

– А тебе больше меня надо? Отец-мать тоже! Не суйся, куда не след!

Отвернулась, проворчала под нос:

– Уж лаяла бы собака чужая, а не своя!

Лида немного помедлила, потом подошла вплотную к сестре и рывком повернула ее к себе.

«Ого! – подумала Варька. – Здоровая!».

Слезы еще стояли у Лиды в глазах, и, наверно, поэтому красивое, пышущее здоровьем лицо сестры показалось ей мутным и расплывшимся, как в кривом зеркале.

– Боже мой – вздохнула она. – Ни искры совести! Уродство какое-то!

– Ты на себя погляди! – сощурилась Варька. – Кра-асавица! Кожа да кости, кто тебя замуж возьмет?

Лида вышла из комнаты. Вернулась она через полчаса вместе с Кузьмой Гавриловичем.

Старик угрюмо морщил брови, взволнованно покашливал в кулак и глядел на Варьку с плохо скрытым раздражением.

– Что с тобой теперь делать, шалава?

Варька кинула взгляд на ветхую фигуру старика, на редкие и седые, как иней, волосы, подумала про себя: «Он теперь неопасный, помрет скоро» – и рассмеялась:

– Замуж меня отдавай, Гаврилыч!

– Языком, что помелом, метет, – грустно заметил старик и закашлялся.

Потом, будто Варьки не было в комнате, признался Лиде:

– И моя вина есть. Попускал, старый дурак! Думал, в соловьином гнезде соловейка и вылупится. Ан – кукушонок!

Похрустел негнущимися черствыми пальцами:

– Она же, балаболка, не знает, откуда рупь берется, на какой ее кормят. И видеть никого не хочет, кроме как себя.

Свертывая папиросу и просыпая табак, горестно покачал головой:

– Чисто кукушонок и есть. Тот за других жрет да их же, других, из гнезда и выпихивает. Вот оно как, Лидуша...

– Ну ты, не очень!.. – пятнами пошла Варька. – Каркаешь тут...

– Сердце как в человеке работает? – неизвестно для чего вдруг спросила Лида у Варьки. – Я тебе скажу. Оно сто тысяч раз в сутки бьется, и, получается, сорок миллионов в год. А за жизнь?.. Ты день и ночь провела, а сердце пятьсот пудов крови перекачало. Для чего? Чтоб ты дурой росла, частницей?

Варька вспомнила Христину Михайловну и сказала спокойно:

– В жизни так и есть: лошадь тащит, а кучер получает на чай. Или у вас по-другому?

– А-а, что с ней толковать? – махнул рукой старик. – Щеголяет наглостью, окаянная!

Аккуратно потушил окурок, затолкнул его в спичечный коробок, пошел к выходу.

– Ржавый металл в переплавку можно, а шлак – он и есть шлак, его в отвал только.

– Иди, иди, старик! – подтолкнула Кузьму Гавриловича Варька. – Наживи свою болячку да и лечи ее! А я сама управлюсь.

Через два дня на квартиру явилась делегация из школы.

Комсорг Тишка Ёлкин, не глядя на Варьку, прошипел Змеем-горынычем:

– Сам к тебе никогда не пошел бы. Школе неприятность, вот только поэтому.

– Ты подумай, – вмешалась Оля Громова, боясь, что Тихон говорит сверх меры резко, – ты подумай, как это можно в наш век коллектив бросать? Ведь это эгоцентризм и капитуляция.

– Чего? – спросила Варька.

– Я говорю, ты подумай – и приходи в школу.

– Ладно, приду.

– Нет, ты поклянись, что по совести.

– Клянусь, – охотно подтвердила Базыкина. – Чтоб живой с места не сойти...

На совесть у Варьки были свои особые взгляды. Раз человек живет только одну жизнь, то просто глупо и неразумно заботиться о других, забывая о себе. Твердо держась тетиной веры, Варька еще, однако, понимала: такое не очень-то можно говорить открыто. Поэтому она с завидной легкостью могла поклясться в чем угодно. Обманывая других, не лукавила перед собой. Во всяком случае, ей так казалось. Для подобных случаев тетка научила ее замечательным отводным клятвам.

– Лопни глаза!.. – клялась Варька в классе – и тут же быстро добавляла про себя: – Бараньи!

Или бросала скороговоркой:

– Дня не пережить!.. – и бормотала в уме: – Собаке!

Или клялась совсем уж по-жульнически:

– Отсохни рукав!

А классу казалось, что Варька клянется правильно:

– Отсохни рука!

Варька добродушно выпроводила делегацию за дверь, даже подала Тишке Ёлкину его легкое пальтецо. Закрыв дверь, ухмыльнулась:

– Хорошо ты поешь, да мне плясать неохота!

Лида тоже пыталась уговорить сестру вернуться в школу. Варька наотрез отказалась. Она сообщила, что ей уже семнадцать лет, что надоело жить на гроши сестры и она пойдет на работу.

После долгих споров Лида отступила, но выговорила условие: сестра будет посещать вечернюю школу и закончит среднее-образование.

– Вместе будем ходить, – совсем оттаяв, говорила она Варьке, – я ведь тоже в седьмом учусь. Ты же помнишь, я рано на работу пошла.

Потом сестры обсуждали вопрос, куда устраиваться младшей. Лида советовала идти в цех и обещала помочь.

– Вот еще! – пожимала плечами Варька. – Тебе уже двадцать шесть, и никто не сватался. А я себя губить не хочу.

– Тетины песни поешь, – заметила Лида раздраженно. – Смотри, на паперти кончишь.

Устроилась Варька в заводской клуб буфетчицей. Возвращаясь с работы, она весело рассказывала сестре о подвыпивших мальчиках, что толкаются возле ее стойки, и швыряла на стол монеты и мятые рублевки.

– Ты не думай, – объясняла она сестре, – это не ворованные. Мальчики сдачи не берут.

Аккуратно собирала деньги, складывала их в пластмассовую коробку. Кивала Лиде на свои сокровища:

– Ты, если что, можешь взять немного. Все-таки мне тоже помогала...

В вечернюю школу Варька пошла только после скандала с сестрой.

– Мне, может, замуж скоро, а тут синтаксис...

– У тебя уже есть кто-нибудь? – ужасалась Лида.

– Нету. Только этого добра много. Я знаю...

В школе сестры сидели за одним столом. Лида сделала это с умыслом. Боялась, что Варька будет лениться на уроках, кокетничать с соседями, не записывать лекций. И когда та действительно начинала зевать, тихонько подталкивала ее под столом и шептала, чтоб не слышал учитель:

– Не дури! Срам какой!

– Не сердись – печенку испортишь! – чесала языком Варька.

Занятия по литературе и русскому языку вел в школе Петр Михайлович Лавров, совсем еще молодой человек, лет двадцати двух – двадцати трех.

Тихий и застенчивый, он был удивительно строен и неловок, будто его только что смаху вытесали из молодой, пряменькой, едва окрепшей березы.

К его лицу никак не шли круглые железные очки, придававшие большим светло-синим глазам излишний холодок и строгость.

Говоря о писателях, Лавров сиял близорукими глазами и разводил в стороны крупные рабочие руки, точно удивлялся тому, как это могли люди с помощью пера и склянки чернил нарисовать картины, полные жизни.

– А что, разве не чудо, – потряхивая льняными длинными волосами, вопрошал Петр Михайлович, – поэт давно умер, а его сердце – вы же слышите! – стучит в стихах, и наши начинают стучать с ним в лад. Ну ясно же, чудо!

Варьке быстро надоела школа. Как-то, возвращаясь с занятий, она сказала Лиде:

– Учиться надо, чтоб хорошо жить. А если можно без уроков, тогда зачем они?

– А что такое «хорошо жить»? – спросила Лида.

– А то ты не знаешь? Одеваться красиво, кушать, с мальчиками погулять.

– Все?

– Все. Больше простому человеку не требуется.

– Рано тебе еще с мальчиками гулять, И о жратве поменьше думай. Голову набивай, а не живот

– Это ты опять от зависти, – съехидничала Варька. – За тобой-то никто не бегает.

– А за тобой бегают?

– За мной бегают.

– Ну смотри – набегаешься, родишь, я из дома прогоню.

– Нашла дурочку Я все по закону.

– По закону не бегают, а ухаживают. Может, много лет ухаживают, а потом женятся.

Варька подтолкнула в бок Лиду, спросила, чуть краснея:

– А ты еще ни с кем не была? Интересно! Только разве скажешь!

– Ни с кем. Ты об учении думай.

– Ну да, – ухмыльнулась Варька. – Тебе и не надо, холодная ты какая-то и кислая, вроде кваса.

– Ничего не холодная, – смутилась Лида, – вот кончу школу, тогда и подумаю.

– «Тогда»! И сейчас-то суходушина!

– Перестань болтать! – рассердилась Лида. – Какая суходушина?

– Ну, не пенься, – проворчала Варька. – Ты, как хочешь, живи, а я – сама по себе.

– Сама по себе, а в школу ходи!

Наверно, Варька все-таки бросила бы школу, если бы не случай, сильно изменивший жизнь сестер.

Петр Михайлович, рассказывая на одном из уроков о Маяковском, внезапно замолк, будто поперхнулся, и долго кашлял: порвал нить мысли и никак не мог связать разрывы в узелок.

Варька, рисовавшая в тетрадке усатые профили, с любопытством подняла голову и внезапно – гордо и весело – тряхнула длинными темно-русыми косами.

Петр Михайлович – так показалось Варьке – краснея и близоруко щуря глаза, вцепился в нее взглядом и забыл обо всем. Льняные волосы падали ему на лоб, мешали смотреть, и учитель, будто конь, сгоняющий мух, дергал головой.

Варька ущипнула сестру за бок:

– Вот тебе и «много лет ухаживать»!

Через неделю уже весь класс знал, что Лавров насмерть влюблен в младшую Базыкину, и тут, пожалуй, пахнет женитьбой.

Сама Варька весело поддерживала эти слухи,

– А что? Вполне может быть, – отвечала она на лукавый шепот одноклассниц.

По ночам, лежа в кровати, смотрела сощуренными глазами в потолок, спрашивала сестру:

– Красивый?

– Красивый Я рада за тебя.

– А почему красивый?

– Ну, как же! – живо восклицала Лида. – Глазища умные-умные, и не пустомеля какой-нибудь, не шаромыжник.

– Откуда знаешь?

– Вот те и раз! Это всякому видно.

Потихоньку вздыхая, Лида поучала сестру:

– Ты теперь, Варя, лучше всех учись – не подводи Петра Михайловича.

– Тю! – хохотала Варька. – Чего это голову ломать? Он мне и так пятерку выставит. На то и любовь.

Помолчав немного, допытывалась у старшей сестры:

– А ты знаешь – что́ она – любовь?

– Это когда ты счастлива от него, а он от тебя.

– А если кто любит меня, а я его нет, тогда не любовь?

– Тогда нет.

– Ну ладно, я, может, люблю. А он-то – и говорить нечего. Не слепая.

Как-то в субботу, перед школой, Варька выпросила у Лиды штапельное платье и туфельки на высоких каблуках.

– Тебе зачем?

– Учителя в гости приглашу. Можно?

– Можно, – побледнев, сказала Лида. – А он знает?

– Не знает. Все равно придет, я же вижу.

На уроке сестры, как всегда, сидели за одним столом, а Петр Михайлович опять запинался, мял слова и глядел – как ясно видела Варька – только на нее.

После уроков шепнула сестре:

– Ты беги домой, ужин согрей, пол протри, а я учителя притащу.

Лида поспешила домой, сделала все, что нужно, но не успела переодеться, когда в дверь постучали.

Девушка растерялась, густо покраснела и убежала переодеваться на кухню.

Вернувшись, присела на краешек стула – и вскакивала только тогда, когда надо было подать Петру Михайловичу и Варе винегрет или рыбные консервы.

Варька быстро захмелела. Подливала себе в стакан вина из большой черной бутылки, не замечая, что учитель и сестра почти не пьют.

– Чего это вы стеснительный такой? – фамильярно допытывалась она, обнажая в улыбке блестящие мелкие зубы. – Чай, не впервые с девчонками-то?

Учитель наливался краской, невпопад кивал головой, и Лиде казалось, что думает он о чем-то совсем другом. Иногда близоруко взглядывал на Лиду, и было у него такое растерянное выражение мальчишки, точно хочет прыгать с кручи в воду, да боится: не влетело бы за озорство.

Девушке от этого взгляда становилось и радостно и боязно, но она старалась не думать об этом, а принуждала себя радоваться за Варю.

Внезапно учитель на что-то решился. Глаза его загорелись синим спиртовым огоньком, он даже привстал со стула и сказал, как в холодную воду окунулся:

– Хотите, стихи почитаю?

Лида обрадовалась, даже захлопала в ладоши, но, смутившись, поглядела на сестру. Варька кивнула головой:

– Можно.

Учитель пригнул голову к груди, будто в лицо ему дул снежный ветер, вытянул вперед руку и, коротко рассекая ладонью воздух, стал читать стихи о божестве и вдохновенье, о Прекрасной Даме, и еще много подобного.