Текст книги "Веселое горе — любовь."
Автор книги: Марк Гроссман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 39 страниц)
– Где, говорю, патент? – сощурился вооруженный представитель власти. – На право чистки. Не понимаешь?
Гринька не понимал.
– Нету, – произнес он растерянно. – Позабыл дома, дяденька.
– Позабыл... – усмехнулся милиционер, и его нестерпимо горящие гуталинным блеском сапоги придвинулись к самому Гринькиному лицу. – Чтоб я тебя больше здесь не видел. Поймаю еще раз – и конец. Понял?
Он бросил хмурый взгляд вниз, подергал себя за усы и ушел.
Потом вернулся и сказал Гриньке:
– Здесь Советская власть, а не капитал. Она не терпит, когда мелкота деньгу зашибает. Тебе, дураку, учиться надо. Иди, сломай свой ящик.
Гринька любил Советскую власть, за которую погиб отец, и, кроме того, у мальчишки не было никакого желания найти свой «конец» от боевого оружия милиционера. Все-таки Журину только-только исполнилось девять лет, и, следовательно, он был совсем молодой человек, которому жить да жить.
И, глотая противные соленые слезы, он закинул свой великолепный сапожный ящик, покрытый розово-малиновой краской, в дальний угол сарая.
Приобретение голубей снова становилось неразрешимой проблемой и отодвигалось в туманную даль неизвестного будущего.
Мать не замечала этих судорожных попыток сына заработать деньги, и даже Гринькины отлучки с сапожным ящиком прошли мимо нее.
Ей можно простить это неведение, если знать, что Гринькиной маме в ту пору приходилось туго. Надо было кормиться и обшиваться, платить за квартиру и дрова, покупать керосин и – сверх этого – приобретать на бойне кости для Ласки. Поэтому мама «крутилась», «валилась с ног» и «сходила с ума».
Но все равно в этой небогатой деньгами и событиями жизни у Гриньки были свои маленькие радости. Главная радость в году – день рождения. В этот день Гринька, просыпаясь, первым делом совал руку под подушку, и там всегда оказывались или пугач, или кулек с конфетками, или новая рубаха. Пугач либо конфеты – стоящая штука, а рубаха всегда вызывала у Гриньки досаду: одежду мама должна ему шить или покупать без всяких именин. А иначе нечего было и рожать.
Теперь Журину должно было стукнуть десять лет, и он полагал, что в этот раз мать положит ему ночью под подушку что-нибудь существенное. В конце концов десять лет случаются не каждый день, и можно рассчитывать на серьезный подарок.
Наконец наступило утро его рождения. Только-только открыв глаза и очухавшись, Гринька запустил руку под подушку и сразу же нащупал там твердый и тяжелый сверток. Он поскорее вытащил его наружу, распутал шпагат и содрал газету.
Перед ним засияли зеркальным блеском, слепя глаза, новенькие снегурочки! Не какие-нибудь деревянные чурки с проволочным полозом, не проржавевшие «англичанки» с двумя зубцами на носу, отслужившие уже свой век на чьих-нибудь ногах, а совсем нетронутые, магазинные конечки.
Мама стояла рядом и, улыбаясь, смотрела на порозовевшее лицо сына.
– Нравятся? – спросила она. – Смотри, сынок, береги их. Другие мне уже не купить.
Гриньке страшно повезло. Если бы сейчас на улице была зима, то он, может быть, еще и помучился бы: совершать мену или нет? Но на дворе полыхало зеленью и солнцем лето, и решение само тотчас залезло Гриньке в голову.
Коротко сказать, в первый же выходной Журин отправился на птичий базар и выменял там свои ни разу не надеванные снегурочки на пару белых вислокрылых горбохвостых голубей.
Само собой ясно, он не сказал матери об этой чрезвычайно выгодной, просто счастливой торговой операции.
Птиц Гринька устроил на чердаке, и они были в связках целую неделю и два дня. За это время голуби хорошо, кажется, освоились с крышей, – ведь они подолгу сидели у водосточного колена или на печной трубе.
Наконец, бледный от волнения и радости, Гринька развязал птиц и осторожно выпустил их на крышу. Голубка прямо с рук пошла в лет. Тревожно помотав головой на коньке крыши, вслед за ней поднялся голубь. Они долго плавали в небе двоечкой, не сходили с круга, даже стали опускаться на крышу. Но перед самым вечером ушли под облака и слились с ними, растаяли.
Гринька до самого утра не слезал с крыши, ни на миг, конечно, не заснул. Он ждал птиц во всю мочь и деревенел от страха.
К утру совсем изморился, устало оглядывал глазами небо, но оно было совершенно чистое, пустое.
И Гринька, обхватив печную трубу, разревелся про себя, и стал глотать какие-то противные слюни, беспрерывно наполнявшие рот.
Наверно, мать, узнав обо всем этом, наподдавала бы Гриньке, но на его счастье после той ночи он заболел. Это даже удивительно, как повезло! Гриньку встряхивало, кидало то в жар, то в мороз. Во сне он бредил, звал к себе птиц и даже свистел.
Но в общем в эти дни жилось совсем неплохо. Во-первых, можно было отдохнуть от школы. Во-вторых, мальчишки из класса валом валили к кровати больного, жалели Гриньку, и Ленька Колесов даже пообещал подарить ему голубят из-под пары николаевских тучерезов. А самое главное заключалось в том, что теперь можно было сообщить матери о мене коньков на голубей, не боясь никаких особенных для себя последствий.
Гринька болел почти до самых летних каникул. Врач изредка приходил к ним на квартиру, объяснял маме – Гринька это сам слышал, – что у мальчишки немножко подгуляли нервы и ему нужен свежий воздух, питание и развлечение.
Все складывалось великолепно. Гринька даже готовился к тому, чтобы в удобный момент попросить у матери денег на птиц.
Но перед самыми летними каникулами мама придумала неожиданное дело. Рассчитывая укрепить здоровье сына на чистом воздухе, а заодно оторвать его от «пагубного влияния улицы», она попросила у фабричного начальства выделить ей место под огород.
Участок земли Журиным нарезали далеко за городом, километрах в пяти от крайних домов, на берегу мелкой и звонкой речушки Вторая Ельцовка. Рядом с участком находился пустой дом, принадлежавший казне, и власти разрешили маме пользоваться им в теплую пору.
И вот мама взяла отпуск на фабрике, знакомый извозчик подогнал свой фаэтон прямо к крыльцу, и мама вместе с Гринькой уложила в пролетку самое нужное для житья за городом.
Лошадки бежали частой рысцой, извозчик вкусно почмокивал на них губами, и булыжник мостовой пощелкивал под колесами фаэтона.
Сразу за городом пошел немного выцветший и не очень красивый смешанный лес, низкорослый и слабый, будто он по самое горло наглотался фабричного и заводского дыма окраин.
Но у одинокого дома, где находился огород, воздух был совершенно чист, прозрачен, пах малиной и медом.
За огородом таинственной, сине-черной сплошной стеной стоял глухой хвойный лес. Он влетал в открытые окна дома птичьим перезвоном и цвиньканьем, горьковатой одурью хвои, и снова – чистым благоуханьем ягод.
Неподалеку, в деревеньке, как и во всякой деревеньке, копошились, скакали на палочках, играли в казаки-разбойники не очень-то хорошо одетые, обветренные, пропыленные, каленные солнцем мальчишки.
Уже на другой день после того, как Гринька с мамой устроились в домике, к заборчику осторожненько приблизились двое, совсем похожих друг на друга, мальчишек. Гриньке показалось, будто оба они вытесаны из одного березового полешка: русые припыленные волосы, веснушки на курносых носах, ситцевые блеклые рубахи. У одного, видать, старшего, рубаха, пожалуй, была потемней, да и заплат на ней пестрело больше.
Они с интересом глядели на Гриньку и о чем-то редко шептались, едва кивая в его сторону.
Гринька подошел к ограде, спросил:
– Дружить будем?
– Отчего ж не дружить, – ответил мальчишка в сильно залатанной рубахе. – Дружить – это хорошо.
Говоря, он настороженно поглядывал на городского, будто примеривал его силу на случай стычки или какого неприятного разговора.
Это оказались братья Васька и Артемий Щукины, сыновья промыслового охотника Дементия Щукина, по деревенской кличке – Демки-дьякона.
Старый Щукин, которого в тот же день увидел Гринька, и в самом деле походил на дьякона. Он носил длинную путаную гриву волос, какой-то странный, весь просаленный, костюм, похожий сразу и на извозчичий армяк и на церковную рясу. Бас у Щукина был прямо трубный.
Как скоро выяснилось, в словах Демка-дьякон сильно напирал на «о», а в жизни любил без памяти только две вещи: водку и лес.
Оттого, как заключил Гринька, несуразный и все-таки занятный этот человечище совсем никакого внимания не обращал на семью и предоставлял ей возможность кормиться и жить, как бог на душу положит.
Васька с Темкой все нешкольное время пропадали в лесу, брали там лучшие грибы – белые; грузди, сухие и мокрые; ловили в Ельцовке мелкую рыбешку; красили рты разной лесной ягодой.
Мать Гриньки обрадовалась мальчишкам.
– Вася и Тема, – сказала она, подозвав их, – вы дружи́те с Гришей, ходи́те с ним в лес. Он болел, и теперь ему надо укрепить здоровье.
– Это ладно, – окая, как и отец, согласился старший из братьев Васька и удивленно почесал ногой ногу: он не знал, как это можно болеть, когда тебе только десять лет.
В тот же день приятели отправились в деревню.
В совсем спутанной, взъерошенной какой-то избе Щукиных пахло не то кислым, не то сладким – может, от квашни, пускавшей пузыри на печке, а может, от громадного нагольного полушубка, брошенного на полати. Всюду: под ногами, на лавках, на подоконниках – валялись обрывки неведомых старых книжек, из которых Щукин, вероятно, делал пыжи. На полу зеленели стреляные металлические гильзы. Горбатились на шесте рыболовные сети с присохшими травинками и грязью болот. Тявкали, скулили и барахтались под кроватями и столом маленькие криволапые разномастные щенки.
Сам хозяин дома сидел у грубого стола ручной работы, наливал себе в кружку белого вина и сильно хрустел огурцом.
Его жена, мать Васьки и Темки, металась от печки к люльке, привешенной за веревку прямо к потолку, бегала то в сени, то на огород. Она глядела на мужа сразу и злыми и беспомощными глазами, но молчала. По опыту, видно, знала, что разговоры и ругань никакого толку не дадут.
Увидев гостя, робко вошедшего в избу, громадный Щукин подмигнул Гриньке и ухмыльнулся:
– А ну, иди сюда, ваша светлость. Я на тебя погляжу.
Васька и Темка сразу стали по бокам своего нового товарища и угрюмо засопели.
– Я не ваша светлость, – растерянно сказал Гринька. – У меня Журин фамилия.
– Не ври! – расхохотался Щукин. – Я доподлинно знаю: ты сын Кольки второго, бывшего российского самодержца.
Гринька уже хотел зареветь от обиды, но старый Щукин снова весело подмигнул ему:
– Ты не сердись, парнище. Это я так, спьяна, значит.
Он пил водку и все время говорил. Как все нетрезвые люди, перескакивал в разговоре с пятого на десятое, и Гриньке трудно было следить за его словами.
Выяснив у гостя, что его отец воевал за Советскую власть, Щукин внезапно полез за икону и вытащил оттуда что-то завязанное в платочек. Развязал узелки и показал Гриньке фотографию:
– Вот смотри, я тоже против Колчака маленько дрался.
С фотографии смотрело молодое и очень озорное, под чубом, лицо Дементия Щукина. Отец Васьки и Темки сидел на пузатой и лохматой сибирской лошадке, и правая рука его покоилась на эфесе наполовину вытащенной из ножен шашки.
– Видал? – спросил Щукин. – Тоже в Красной Армии пороху нанюхался. Только зря, видно.
– Это почему же зря? – обиделся Гринька за Советскую власть и Красную Армию. – Вы кулак, что ли?
– Хо, кулак! – расхохотался Щукин. – Вон она, моя скотина!
И он ткнул громадным, как сук, пальцем в щенят, облепивших его сапоги.
– Так почему же зря? – не желал отступать Гринька.
– А потому что я как думал?.. – похохатывая, сказал Щукин. – А вот как я думал: победим беляка – и тогда все мое. Я, значит, буду винишко попивать, а буржуй пусть на меня работает. Пусть он, сукин сын, мне жратву и белое на печку тащит.
Он смешно пожал плечами и мотнул бородищей:
– А на поверку-то, вишь, все не так вышло. Опять работать надо. Вот, брат, какая фига.
И рассмеялся так оглушительно, будто это гром ударил с потолка.
Слушая Щукина, Гринька никак не мог понять, всерьез тот говорит или пьяно шутит..
– Как же это без работы?.. – начал было Гринька, но великан махнул рукой и осклабился:
– Ладно, ладно, ты мне политграмоту не читай. Я сам, парень, четыре действия арифметики назубок знаю.
Он выпил еще водки – и вдруг стал рассказывать о лесе, о грибах, об охоте, о том, какая птица в какое время поет, как волк с волчицей от логова идут и как к логову, и еще многое другое.
И вот от этих увлеченных сбивчивых рассказов на Гриньку внезапно хлынуло горчинкой хвои, и теплой прелью упавшего листа, и свежим запахом мокрого речного песка; засвистело, застрекотало, залаяло, брызнуло, заухало огромно разнообразной и вечно живой жизнью синего леса.
Глаза у Гриньки сразу стали вдвое больше обычного, затеплились огонечками, сделались почти неподвижными от внимания. И то же самое произошло с Васькой и Темкой.
– Ну ладно, – вдруг оборвал свои рассказы Щукин, – нечего вам тут с пьяным мужиком канителиться. Шлепайте-ка в лес, зайцы бесхвостые.
По дороге к опушке Васька говорил Гриньке:
– Это он, батя, сказать проще, куражится. И Советскую власть он тоже любит. Только обижается: кулачки в последнее время хвосты распетушили. Выламываются.
Помолчав, добавил:
– И еще одно свое горе у него есть...
Какое горе, Васька не сказал.
Гриньке было не очень понятно, что значит «распетушить хвосты» и как это «выламываться». Но он не стал спрашивать, чтобы не показать новым товарищам свою неосведомленность.
Лес поистине был сказочен, беспределен и таинственно прелестен! Желтые лютики, которыми сплошь укрыли себя поляны, можно было при некотором воображении посчитать вражеской армией – и рубить ей головы деревянной саблей.
Возле елок хороводами кружились рыжики, влажно розовели пахучей кожицей сыроежки; празднично пахла и забавно взглядывала из травы многоглазая земляника.
Особо любопытно и азартно получалось искать грузди: они, будто ребятишки-карлики, прятались в землю, забрасывались с головой разными палочками и веточками, посохшей травкой.
У Темки было страшное чутье на грузди. Он не копался, как Васька или Гринька, в мягких горбинках мха, стараясь наткнуться на гриб. Осмотревшись и даже принюхавшись, Темка прямо шел к еле заметному бугорочку и, осторожно запустив в него руку, нащупывал тугой, чуть шершавый груздь. Ловко чиркнув по ножке ножом, обдувал добычу и аккуратно клал ее в самоплетеную корзиночку.
Зато Васька лучше брата понимал в лесу все живое. Все скворчиные дупла, норы сурков и даже волчиные логова старший Щукин знал наизусть. Он таскал брата и Гриньку то к болоту, то на гарь и увлеченно говорил:
– Лес – он что книга, я так думаю. Который слепой или неграмотный, тот ничего прочитать не сумеет. А грамотей – будьте добры! – каждую буквочку выучил и слова из них складывать может.
Гриньке казалось, что Васька просто повторяет слова своего отца.
Они неустанно сутками бродили по лесу, слушали тонкую, как ниточка, музыку дрозда-рябинника, соловьиные хмельные коленца, игрушечные звуки, вылетавшие из горлышек пеночек и славок – птичек величиной с пятак.
Васька никогда не спутывался: галка кричит или скворушка-чудак передразнивает галку.
Мальчишки собирали вблизи сизых болот морошку – ягоду вкусом вроде малины или ежевики, мазали губы сладким соком черники – круглой черной, иногда с голубоватым налетом. И сто раз на дню валялись в косматой траве, как огнем сжигая рубахи и штаны.
Темка иногда наполнял консервные банки черникой, выжимал из нее сок, похожий на вино.
Приятели чокались друг с другом консервными банками, делали важные лица и опрокидывали густую жидкость в рот. Потом изображали из себя захмелевших выпивох и хохотали во весь рот.
Иногда им особо везло, и они видели, как где-нибудь на полянке козлы стукаются рогами, или натыкались на белый гриб в фунт весом.
Когда в лесу было тихо, Васька вздыхал и говорил:
– Дерево без птиц – какое дерево? И без шума листочков – не дерево. Так, скука одна. Мне в такую пору мшанник интереснее. У него свои звуки есть. Айдате к болоту!
Мать отпускала Гриньку с новыми товарищами даже на ночь.
И тогда где-нибудь в звенящем, охающем, таинственно-страшном бору полыхал до света огромный костер, и по бронзовой чешуе сосен бегали и ползали черные тени; кричали деревья сычиными голосами, плакали влюбленными горлинками.
Мальчишки сидели у костра и, замирая от страха, от счастья, сочиняли разные увлекательные подвиги, – сами и сочинители, и герои приключений.
По утрам первым непременно просыпался Васька, тащил ветку, посыпанную росой, к костру и тряс ее над головами брата и Гриньки.
Те вскакивали, как обожженные, и, бычками воззрясь на Ваську, тихо ругались.
Васька смеялся:
– Уж волк умылся, уж кочеток спел, а вы все спите, будто застреленные.
И широко показывал на солнце, на деревья, на траву.
От пригретой лучами влажной травы слоился слабый парок; сосны на каждой хвоинке держали по самоцветному камешку росы; и птицы во всю силу горлышек играли свою музыку.
Казалось, радости этой и новизне никогда не будет конца. Но внезапно Гринька с тревогой и недоумением ощутил какое-то недовольство. Сначала он никак не мог понять: что такое? И так думал, и так прикидывал – нет, непонятно, отчего в груди что-то тихонечко ноет и цепляет за сердце.
И все-таки догадался. А догадавшись, даже покраснел от неуважения к себе, от злости. Голуби! Он, Гринька, укатил сюда, в лес, и даже ни разу не вспомнил, не помечтал о птицах. Это была, конечно, непростительная забывчивость и, если хотите, измена голубям.
Изругав себя всеми словами, какие знал, Гринька с твердой решимостью пошел к маме. Он скажет ей раз и навсегда, что уже не маленький и тоже имеет право, чтоб ему хорошо жилось.
– Нет, Гриня, – выслушав его, сказала мама, – тебе совсем тут не нужны голуби. Тебе ладно и без них.
– Нет, не ладно, – насупился Гринька. – Мне никогда не будет ладно без голубей.
– Потерпи, Гриня, – тоже немножко нахмурилась мама, – скоро кончится лето, и мы поедем домой. Там посмотрим.
– Я не хочу смотреть, – упер Гринька глаза в пол. – У всех что-нибудь есть. У Васьки с Темкой – лес, у Леньки Колесова – голуби, у меня – ничего. Я как нищий.
Гринька потоптался на месте и сказал с отчаяньем:
– Если ты не купишь птиц, я не знаю, что будет...
Мать кинула взгляд на сына, увидела слезы в его глазах, вздохнула:
– Обо всем плакать, сынок, – ослепнешь.
– Я не обо всем. Я о голубях.
– Потерпи. У нас столько дел в огороде. Я и так валюсь с ног. Надо носить воду, полоть, окучивать картошку.
– Я буду все делать сам, мама. Купи голубей.
– У тебя не хватит времени, сынок. Ты не знаешь, как много сил отнимает огород.
– Знаю. Все равно буду делать сам.
– Господи! – обозлилась мать. – Ну, что ты в них нашел хорошего? Мученье с тобой!
– Купи голубей, мама. А то я заболею и даже, умру. Ты потом всю жизнь будешь реветь.
– Ладно, я подумаю, – сказала мать, заплакав.
На другое утро она буркнула Гриньке:
– Можешь держать, но только четыре штуки. Тебе хватит две пары этих идолов?
– Мамочка! – закричал Гринька и бросился к матери на шею. – Мамочка, ты самая лучшая на земле и еще лучше!
В субботу Журин пошел в деревню и сообщил Ваське с Темкой вроде бы так, между делом:
– Мама дала полтинник. Завтра – воскресенье, и я пойду на охотницкий базар. У меня будет две пары голубей.
– Врешь! – округлил глаза Васька. – Не может быть!
Гринька показал товарищам круглый блестящий полтинник.
– И мы с тобой! – закричал Темка.
– Конечно, – великодушно согласился Гринька. – Вы же мои самые лучшие товарищи.
Утром, когда Журин вскочил с постели, Щукины уже стояли возле заборчика, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.
– Ох, и спишь долго, – недовольно проворчал Васька. – Мы уже тут, считай, битый час толчемся.
Гринька быстро запихал в рот кусок хлеба, плеснул себе в лицо холодной водой, и они почти рысью побежали в город.
На самой окраине Васька спросил:
– А во что ты, Гринька, положишь купленных голубей?
Журин ахнул и растерянно посмотрел на приятелей: в горячке он совсем позабыл приготовить для птиц садок или корзинку.
– Эх, ты! – засмеялся Васька. – На, держи!
И он вытащил из кармана штанов прочный холщовый мешочек. В таких мешочках продают фабричную дробь.
– Ладно, – обрадовался Гринька. – Спасибо. И не выламывайся.
На охотницком базаре было шумно, тесно, пестро. Над ним носились и колотились друг о друга разные запахи: дух влажного пера, немытой собачьей шерсти, кроличьего пуха и даже едкие запахи малых лисенят.
Поторговывали да поменивали птиц всякие человеки, и были у них полные рты громких и заманчивых слов.
Гринька, Васька и Темка сначала растерялись от гвалта и толчеи базара. Продавцы, у которых голуби торчали за пазухой, в мешочках и даже в карманах рубах, толкали и тискали мальчишек, хватали их за рукава, кричали:
– Рви по дешевке! Век за меня молиться будешь!
Гринька поостерегся сразу покупать птиц. Ленька Колесов еще давно рассказывал ему, как на голубинке обманывают простофиль, подсовывая вместо дорогих ту́рманов или тучерезов пестрых беспородных гонцов. А бывает хуже того – могут всучить голубя с хромым крылом, больного, нелетного. Также не следовало покупать старых «злых» птиц, которых все равно не удержишь на новом месте. Как только их развязывают – они улетают к старому хозяину.
И, боясь обмана, Гринька решил очень правильно: сначала смотрел на торговцев птицами, а потом уже – на самих птиц. Если мальчишка или дяденька не походили на явных жуликов, Гринька приценивался к голубям и даже осматривал их.
Через час все трое освоились с гвалтом и порядками голубинки и чувствовали себя уже почти свободно.
Базар был крайне роскошен. Гринька впервые в жизни увидел такое обилие богатства, такие драгоценности. Павлины, бормоты, чайки, космачи, длиннотелые турманы, почтари разного вида – все эти голуби рябили и переливались красками в Гринькиных глазах. Если можно, он купил бы всех птиц и поселил их в своем дворе. Но в кулаке сиротливо торчал один-единственный полтинник. Значит, надо было себя вести соответственно капиталу.
Наконец Журин остановил свой выбор на двух парах не очень породистых, но чистых, белых пером, голубей. Они удивительно походили друг на друга, точно их налепили из снега.
Продавал птиц маленький скромный мальчик, голубоглазый и русый, сам похожий на голубенка-пискуна. Ему требовались деньги на самокат, и он вынес на базар половину своей голубятни – четыре штуки.
Мальчуган просил за птиц семьдесят копеек, но Гринька разжал кулак и показал полтинник:
– Больше у меня ничего нет.
В это время кто-то раздвинул толпу и остановился рядом с Гринькой. Журин тихонько посмотрел на незнакомого – не хочет ли он отбить у Гриньки голубей? – и вдруг счастливо и широко улыбнулся. Рядом стоял невысокий тихенький дяденька, с добрыми карими глазами, тот самый, который когда-то подарил Гриньке первых в жизни «сорок».
– Обзаводимся? – спросил он, мягко пожимая Гриньке ладошку. – Очень хорошо. А что ты хочешь купить?
Он взял у мальчика-продавца корзиночку и стал по переменке рассматривать голубей, особенно пристально приглядываясь к головкам птиц.
Вернув корзиночку, заметил:
– Славные гонцы, и недорого.
Журин сокрушенно покачал головой и показал монетку.
– Ну, ничего, – немного улыбнулся дяденька, – он уступит. А еще лучше – я ему доплачу. В другой базар. Сейчас у меня денег нет.
Он спросил продавца:
– Ты меня знаешь?
– А кто ж вас не знает? Вы – Зыков.
– Вот и считай за мной двугривенный долгу. Ладно?
Мальчонка вздохнул, покопался ногтями в льняных волосишках и согласился.
– Они спаренные, – говорил он Гриньке, передавая птиц. – Ты их в оберучь держи, чтоб не вырвались.
Боже мой, что это была за радость! Гринька, Васька и Темка неслись по городу, как угорелые. Они даже позабыли поблагодарить того, невысокого мужчину. Журин прижимал к груди мешочек с голубями и не только кожей, а почти голым сердцем чувствовал, слышал дробный стук их маленьких испуганных сердчишек. У него были свои голуби, свои настоящие летные птицы!
Мать, увидев сына, испугалась: глаза у него горели, от рубахи валил пар, руки дрожали.
Гринька скорей вытащил голубей из мешочка и пересадил их в пустую собачью будку. Ее сделали для Ласки, но мать, подумав, оставила собаку в городе – сторожить жилье.
Весь остаток дня, до вечера, мальчишки сколачивали голубятню. Мать посоветовала было сыну поселить птиц в будке, но, увидев страдальческие глаза сына, отступилась. Гриньке казалось просто удивительно: ну как она не понимает – собачья будка и голуби! Несуразно!
Васька и Темка остались в этот раз ночевать у Гриньки. Голубятня не была еще готова, и они не хотели тратить время на хождение домой и обратно.
К вечеру следующего дня голубиный домик сколотили и с величайшими предосторожностями перенесли туда птиц.
Памятуя о неудаче с голубями, выменянными на коньки, Гринька связал белых и решил продержать их в плену две недели.
Но еще ни один мальчишка на свете не мог вытерпеть столько, нет у мальчишек таких железных нервов! Кое-как выдержав пять дней, Гринька, подбодряемый восклицаниями приятелей, перерезал нитки на крыльях голубей. Голу́бки остались в путах. Так советовал поступать тот же Ленька Колесов.
Затем Журин, замирая от волнения, осторожно выпустил всех птиц на крышу голубятни.
У Гриньки, Васьки и Темки от напряжения и ожидания остекленели глаза. Что будет?!
Белые гонцы чистили перья, ворковали и не проявляли никаких признаков беспокойства.
Но Гринька уже знал, что нельзя быстро верить в счастье. И он даже вздрогнул, когда внезапно у ограды прогромыхала телега, и возница крикнул на свою лошадь «Н-но!».
Голуби мгновенно вытянули шеи, забегали по крыше и... кинулись в лёт!
Голубки метнулись вслед за ними, но крылья у них были связаны, и белые комочки мягко попадали на землю.
Гринька задохнулся от ужаса. Господи, неужели все кончено?!
Руки у мальчишки дрожали, и губы сразу стали сухие, как береста. Небо за один миг поднялось, и в его нестерпимой огромности совсем затерялись Гринькины и уже, может, не Гринькины голуби.
И вот тут случилось радостное чудо. Гонцы резко пошли вниз, выписали несколько кругов над двором и камнями упали к голу́бкам. Сразу же заходили колесом, заукали.
Каким восторгом радости и удачи горели глаза мальчишек, сколько тут было ахов и восклицаний!
Через три дня Гринька освободил от пут и голу́бок. Птицы не улетали.
Вечером они все вместе поднялись под облака, сбились в ватажку – и так плавали целых два часа.
Камень отвалился у Гриньки от сердца, и он наконец поверил в счастье.
Пока строилась голубятня и приручались птицы, мать не трогала сына. Но как только все это осталось позади, мама заметила:
– Ты не забыл, сынок, о своем обещании? Нехорошо, когда люди дают слово и не выполняют его.
– Я помню, – кивнул головой Гринька. – Я за все отплачу, мама.
И он честно делал, что мог, и даже сверх того. Сколько ведер воды перетаскал на огород! Как рьяно махал тяпкой, окучивая картошку! С каким усердием полол гряды! Ни от одного дела он теперь не отказывался и выполнял его с любовью и прилежанием. Короче говоря, Гринька старался, как мурашка, и рубаха здорово выцвела у него на спине и груди.
Мама иногда даже жалела Гриньку.
– Ничего, – мужественно качал он головой, – воду таскать совсем не трудно. Я привык, вовсе не замечаю.
Но зато все свободное время Журин проводил с голубями. Он не уставал глядеть на них сколько угодно, изучил каждое перышко, узнавал любого гонца «по лицу», по шуму крыльев и воркованью.
Васька и Темка притаскивали Гриньке зерно и, откровенно завидуя товарищу, не спускали глаз с голубей.
Но самое главное счастье для всех троих была гонка. С чем можно сравнить эту радость, когда рано утром, выпустив птиц на влажную еще от росы крышу, ты берешь длинный гибкий прут и, свистнув во весь рот, поднимаешь гонцов в небо? Нет, ни с чем это нельзя сравнить мальчишке!
Голуби сначала вроде бы лениво плавают на невысоком кругу, потом убыстряют ход, забирают все выше и выше, – и вот уже в праздничной голубизне неба ты видишь только еле заметные точки, только еле уловимое трепетание точек. И эта вольная поднебесная радость принадлежит тебе, самому что ни на есть обычному мальчишке! Тут даже и объяснять нечего!
Как-то Васька предложил занести голубей в лес и выпустить их там.
– А если заплутаются? – задрожал про себя Гринька.
– Чего это заплутаются? Не маленькие ведь. И дом знают.
Гринька, поколебавшись самую малость, решился. Он передал Щукиным голубей, и братья рысью кинулись с ними в лес. А Гринька скорей поймал обеих голубок и полез на крышу дома.
Он сидел там и ждал, ждал своих гонцов, и кажется, прошла целая вечность, а птиц не было. Гринька уже хотел себя изругать за оплошку, за этот необдуманный риск, когда, бросив случайный взгляд прямо над собой, увидел на громадной высоте две точки.
Ойкнув от радости, он резко метнул голубок в воздух, и гонцы прямо из-под облачка, по косой линии, ринулись вниз.
В эту минуту во двор вбежали Васька и Темка. И все трое стали здорово шуметь от радости.
Но вдруг оба брата присмирели. Гринька огляделся и увидел Демку-дьякона, входившего в– калитку. Старый Щукин был немного навеселе и, войдя во двор, подмигнул Гриньке:
– Совсем ты моих парнишков, Журин, от дома отбил. Вот я твоей мамке пожалуюсь.
Но когда на звуки чужого голоса из дома вышла Гринькина мать, Щукин весело улыбнулся и пробасил:
– Очень я благословляю это дело, простите... как ваше имя-отчество?.. Варвара Петровна, значит... Очень благословляю. Многое худое пройдет мимо мальчишек благодаря птице.
– Вы так думаете? – отозвалась Варвара Петровна, и Гриньке показалось, что ей понравились слова Щукина.
– А как же! – убежденно подтвердил Демка-дьякон. – Кто с ней возится, тому уже ни орлянка, ни карты, ни табак интересу не представляют. Это поверьте.
– Может, и так, – согласилась мама. – Только любовь к птицам у него непомерная какая-то. Ведь я вижу: это он из-за них – ни одного слова вперекор, ни одной шалости. Даже, знаете ли, иной раз жалко – ведь детство у мальчонки проходит.
Когда Щукин ушел, Васька сказал Гриньке:
– Он у нас хороший, папка-то. Только пьет вот, дьявол, зря.
– А зачем пьет? – спросил Гринька.
– У него горе. Он на мамке без любви женился. А без любви ничего делать нельзя.
– Откуда знаешь, что без любви?
– У нас в деревне все об этом болтают. Он, говорят, цыганочку одну захожую без памяти любил. А ей табор не разрешил с папкой видаться. И побили ее. Крепко. Вот с тех пор и пьет. Ничего мамке не говорит и пьет.
– А у меня папы совсем нет, – вздохнул Гринька, давая этим понять, что у всех есть свои несчастья. – Иной раз совсем скучища без мужчины. Мама – хорошая, но ведь женщина.
