Текст книги "Красная сестра (ЛП)"

Автор книги: Марк Лоуренс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц)

Глава 10

Нона пришла в дормиторий поздно, на обратном пути от созерцания провала ускользнув в баню, чтобы избежать встречи с Сестрой Колесо и заставить женщину вести бесконечный разговор прямо за дверью с кем-то неизвестным. Ноне показалось, что она услышала свое имя, но сводящая с ума толщина двери, плеск нескольких более старших послушниц в бассейне и тихое, но постоянное журчание труб не позволяли расслышать настоящие слова. В какой-то момент Колесо повысила голос настолько, что Нона успела уловить: «Ассасин!» и мгновение спустя: «Кровь!» но после этого только бормотание.

В конце концов у Сестры Колесо закончились мнения или, по крайней мере, закончилось время их высказать, и она ушла, позволив Ноне сбежать. Нона вышла из паров и тут же обнаружила, как мучительна встреча теплой влажной рясы с холодным и упорным ветром.

Дождь начался, когда она проходила мимо прачечной. Несмотря на то, что она торопилась добраться до дормиториев, Нона задержалась у боковой двери прачечной. Какая-то монахиня держала ее открытой на ширину ладони, остановившись, чтобы закончить разговор с кем-то внутри.

– ...Предком! Мы не хотим, чтобы он снова был здесь.

– …

– Ты даже не была здесь тогда и не видела его, девочка. У Настоятельницы Осколок не хватило духу не пускать его. Он отправит послушниц в Зал Сердца для «специального тестирования». И не только тех, кто постарше.

– …

– Просто архонтом. И если он был таким в то время, когда был архонтом, как ты думаешь, каков он как первосвященник? Неудивительно, что он ненавидит Стекло! Говорят... – дверь снова захлопнулась, и разговор увлек сестру обратно в прачечную.

Нона подождала минуту, потом другую и пошла дальше, мокрая от дождя, как будто только что выплыла из бани. Открыв дверь в Красный дормиторий, она увидела, что класс болтает в разных группах вокруг кроватей, несколько девочек начали раздеваться, но никто особенно не спешил. Голос Арабеллы разнесся по всей толпе, хотя она была скрыта тремя или четырьмя послушницами вокруг нее:

– ...могли бы сказать такое Сестре Колесо!

– И нас бы побрили, как тогда, когда она взяла твой пояс, Ара!

Нона заметила, что Джула была одной из тех, кто вращался в кругу Арабеллы. Было больно видеть ее там, но то, что она сказала, было правдой. А внимание знатной особы, почти принцессы, должно быть, очень льстит дочери писца. Опустив голову, Нона подошла к кровати.

– Слышала, что тебя разыскивает закон. – Клера, лежавшая поверх одеял, отложила свой классный свиток при приближении Ноны. – Ненавижу судей. – Она поставила на грифельную доску рядом с собой пенни и тот крутился, разбрызгивая свет лампы.

Нона слабо улыбнулась и повернулась к кровати. Клера хлопнула по своей.

– Ты выглядишь наполовину утонувшей. Вытрись. – Она бросила Ноне грубое серое полотенце. – Что ты сделала, Нона? Они пришли арестовать тебя за то, что ты надерзила настоятельнице? Или за то, что ты поклоняешься туннелям? – Она усмехнулась, откинула волосы и снова хлопнула по кровати. – Ну же, расскажи все Клере.

Нона стянула с себя мокрую рясу, вытерла лицо, пригладила волосы и, несмотря на свое настроение, села там, куда указала Клера.

Клера наклонилась поближе.

– Судья? Проклятый судья проехал всю дорогу вверх, чтобы забрать тебя? Какого черта ты сделала, Нона? – Она взяла Нону за руку. – И почему ты все еще здесь? Я не хочу, чтобы они забрали тебя!

Нона вздохнула. Рано или поздно весь монастырь узнает о Раймеле Таксисе. Она была удивлена, что эта история еще не распространилась среди послушниц. Рано или поздно. Она предпочла бы, чтобы это было поздно, хотя...

– Ты – моя подруга? – спросила она.

– Да. – Хватка на ее руке усилилась.

– Я соврала. – Нона подняла голову. Рули сидела на соседней кровати, ночной колпак был на месте, одна бледная прядь волос выбилась. – Меня не забрали из деревни налетчики...

Клера и Рули придвинулись ближе, ничего не говоря, и Нона начала свой рассказ заново.

– ОДНАЖДЫ В МОЮ деревню пришел жонглер. Он был моим первым другом... – Нона опять начала с начала: – За всю мою жизнь у меня был только один друг. В маленькой деревне трудно жить чужим. Спрятаться негде, тебя везде знают. Раньше я думала, что со мной что-то не так, и поэтому другие дети меня прогоняют. Что-то большее, чем темная кожа... Я никогда не понимала людей – действительно не понимала – и не умела быть с ними непринужденной и заставить их быть непринужденными со мной. Иногда мне кажется, что я играю какую-то роль, как те ряженые, которые разъезжают по дорогам, только я плохо знаю слова и не знаю, как мне себя вести.

У меня был один друг. Я не знаю, был ли он настоящим другом, но он сказал, что был, и никто не говорил мне этого раньше, так что это было что-то особенное.

– Жонглер? Сколько ему было лет? – спросила Клера, наклоняясь к Рули. Теперь Джула сидела рядом, наблюдая за происходящим с непроницаемым выражением лица.

– Двадцать два, – ответила Нона, вспомнив лицо Амондо, свет и тень в сиянии луны.

– Двадцать два! – Клера ахнула и переглянулась с Рули. – Взрослый мужчина.

– Как его звали? – Джула с соседней кровати.

– Амондо. Он пробыл у нас всего три дня. Он сказал, что должен продолжать путешествовать, чтобы найти новых людей, которые заплатят за то, чтобы посмотреть его представление. Но в то утро, когда моя мать обнаружила, что он ушел, она очень рассердилась. Я никогда не видела ее такой, по крайней мере, не такой плохой – она швыряла корзины и проклинала его. Потом она увидела, что я стою в углу, стараясь не попадаться ей на глаза, и сказала, что это моя вина, все это моя вина, что я прогнала Амондо и теперь она меня ненавидит.

– Он прикасался к тебе? – спросила Клера.

– Да. – Нона нахмурилась. Это показалось глупым вопросом.

Рули резко втянула в себя воздух.

– Я имею в виду... в плохом смысле? – спросила Клера.

– Он не бил меня... – Нона нахмурилась еще сильнее. – Он показал мне, как жонглировать. – Она поджала губы и пожала плечами. – А когда он ушел, я пошла за ним. Сказала себе, что заставлю его вернуться, чтобы мама не сердилась на меня так сильно. Она была сердита большую часть времени, как будто что-то было совсем не так. Я не помню, чтобы она смеялась. Когда-либо. Но я подумала, что, если Амондо вернется, все изменится и мы будем счастливы. Я сказала себе, что заставлю его вернуться – но, на самом деле, часть меня надеялась, что он попросит меня пойти с ним, а другая часть знала, что я скажу «да».

Отец рассказывал мне разные истории, и они отличались от тех, которые Серый Стивен рассказывал в деревне ночью вокруг костра. Они были другими, потому что я знала, что он был в тех местах, которые описывал, и эти истории заставили меня захотеть пойти туда же. Рассказы папочки заставили меня почувствовать, что мир простирается гораздо дальше, чем я могу видеть, и что Коридор – дорога, которая может привести меня куда угодно. Я могла бы добраться до моря Марн и плыть на рыбацкой лодке, выкапывать изумруды из земли в Текрасе, охотиться на белых зверей во льдах или исследовать туннели и искать Пропавших. Все, что захочу.

Старая Матушка Сибл видела, как Амондо уходил по тропе в Реллам. Она сказала ему, что лес – это место с привидениями, но он только рассмеялся и сказал, что везде есть свои привидения.

Нона, как и прежде, погрузилась в свою собственную историю, не слыша слов, которые произносила, а только видя события, разворачивающиеся перед ее мысленным взором.

Матушка Сибл крикнула мне вслед, чтобы я остановилась:

–Ты его не догонишь, пока он не доберется до леса.

Я продолжала бежать, обмотки на ногах промокли, покрылись грязью и хлопали, когда я перепрыгивала выбоины от колес.

–Ты его не догонишь... – голос старухи затерялся в отдалении.

Я и раньше бывала в Лесу Реллам. Я собирала хворост на опушке, искала ежей среди сухих листьев, вглядывалась в темные промежутки между стволами деревьев, высматривая волшебные огни, о которых говорили жители деревни. Ничего не увидела, ничего не нашла, кроме палок, а в хижине они сгорели так же, как и все остальные. Я и раньше бывала в Лесу Реллам – но не после захода солнца. И никогда не отваживалась войти внутрь.

И все же мы с Амондо стояли на одной дороге. Мы оба стояли под одними и теми же облаками, увешанными краями, освещенными солнцем, и темными сердцами, наполненными дождем, – дождь пойдет из темного сердца. Я догоню Амондо прежде, чем он начнется.

Амондо опередил меня более чем на час, и матушка Сибл оказалась права в своем предсказании. Я обнаружила, что задыхаюсь, ноги болят и потеют, а тропа превратилась в полосу вытоптанной зелени, вьющуюся между первыми деревьями, как будто она тоже слышала о репутации леса и пыталась задержаться.

Везде есть свои призраки, говорил Амондо, но в большинстве мест эти призраки, по крайней мере, прячутся по углам или прячутся под прямым углом к миру, ожидая своего часа. В Лесу Реллам можно было увидеть призраков, нарисованных на сумраке под пологом, их искаженные лица застыли на коре древних стволов. И еще было слышно, как они кричат в тишине, не совсем нарушая ее, но заставляя трепетать.

Мне было страшно. Больше всего я боялась больших, которые преследовали меня, или собаки Черного Уилла, которая в прошлом году забрала пальцы Дженны. Но, на самом деле, меня заставлял идти по тропе – вместе с заходящим солнцем и холодным ветром, говорящим в ветвях, – еще бо́льший страх, который жил со мной с тех пор, как я сумела облечь его в слова; страх, что я никогда не покину эту деревню, что я останусь и состарюсь, согнусь и буду брошена там в землю, что я потрачу все годы своей жизни, живя как чужая в этой деревне.

Я прошла несколько миль по тропе, прежде чем сумрак сгустился настолько, что я не могла найти дорогу. Голодная и замерзшая, я прижалась спиной к старому дереву и стала ждать. Начался легкий дождь, наполовину ледяной; он с шлепком падал на листья, собираясь на них в мокрые лужицы, прежде чем пролиться на землю.

Когда ты двигаешься в темном и призрачном лесу, возникает желание сделать каждый шаг быстрее, чем предыдущий. Будто что-то давит между лопатками. Каждый скрип и стон – это охотник, преследующий тебя, каждое дуновение ветра – его дыхание, близкое к твоей шее. Ты хочешь вырваться и бежать, в любом направлении, но только до тех пор пока это быстро.

Когда ты сидишь и ведешь себя тихо, хочется быть еще тише. Осознание того, что все глаза устремлены в твою сторону, успокаивает воздух в легких. Ты делаешь себя маленькой. Ты напрягаешь каждый мускул. И слушаешь. Прежде всего ты слушаешь деревья, как они смыкаются вокруг тебя.

Я сидела там, сжавшись в комок, дрожа и ужасаясь, пока меня не нашел лунный свет. Свет просачивался вниз, сначала медленно, делая непроницаемый мрак снова проницаемым, воссоздавая лес вокруг меня, превращая чудовищ в случайное расположение несвязанных ветвей. Через несколько минут я увидела тропу. Я бросилась бежать. Все это время, пока я шла по тропе, мне хотелось броситься бежать, но этот путь ведет в безумие: ты не бежишь из-за страха, что тебе никогда не захочется остановиться. Однако теперь, когда красный свет падал вокруг меня, оставляя на земле яркие пятна, я бежала.

Вскоре фокус достиг своего предела, обжигающий свет полился сквозь облака. От листьев пошел пар, ледяной дождь превратился в теплый туман. Я бежала, бежала, бежала и увидела его.

– Амондо! – Просто темное пятно в тумане, но я закричала и бросилась к нему.

Человек, который повернулся и схватил меня за руку, был выше Амондо, выше любого мужчины в деревне, весь из твердых мускулов, грязи и вони застарелого пота. Борода свисала на грудь.

– Возьми ее! – Он передал меня другому, стоявшему позади него, и обнажил меч. Даже в тумане фокус луны тускло блестел на железных пластинах его кожаной куртки. – Сколько вас еще осталось? – спросил он.

Мужчин было четверо или пятеро. Все они были одеты в одинаковые кожаные доспехи с железными пластинами, и в такие же темные и тяжелые плащи, красные под грязью, – дорогая ткань, возможно, цвета какой-нибудь армии. У некоторых были шлемы, обереги вокруг глаз придавали их лицам странный совиный оттенок. Сильные руки схватили меня, крепко и больно.

– Амондо, сказала она? – Высокий человек медленно повернулся в дымящемся тумане, держа меч перед собой. – Я же говорил вам, что хорек должен быть где-то здесь. – И он тонко и пронзительно закричал. – Амондо! Амондо! Помоги мне, Амондо!

Один из мужчин, державших меня, хихикнул в ладонь.

– Заставь ее петь, – прошипел высокий мужчина. – Это приведет его, если он близко.

Один из них заломил мне руку за спину. Я стиснула зубы и крякнула. Он потянул сильнее, и боль пронзила меня насквозь. Достаточно легко сделать так, чтобы тело болело за гранью любой решительности. Через несколько секунд я уже кричала, и это было все, что я знаю. Я не знаю, сколько времени это заняло. Казалось, прошло полжизни. Внезапно все прекратилось. Человек, заломивший мне руку, отпустил ее и сел, схватившись за шею. Фокус почти прошел, туман светился багровым в последних лучах света.

– Что за игры? – Человек, державший мою вторую руку.

Кровь, темная, как вино, сочилась между пальцами, которые его друг сжимал вокруг горла.

– Он здесь! – Мой похититель выхватил меч, все еще держа меня. – Он... – рукоятка ножа появилась у него под подбородком, клинок спрятался в шее.

– К деревьям! – Высокий человек рявкнул приказ и в тот же миг выполнил его.

Мужчина, державший меня, отпустил мою руку и выдернул нож из шеи, как будто это могло его спасти. Он постоял три или четыре удара сердца, теплая, соленая кровь брызнула из раны на мои губы, затем он опустился на колени, используя меч как опору. Он не выглядел сердитым или испуганным, просто не верящим; его глаза уставились в туман.

– Беги, Нона! – Крик Амондо.

Я увидела темную фигуру, двигающуюся среди деревьев, услышала крики и проклятия, свет угасал мгновение за мгновением. Крик. Влажный стук. Треск низких веток. Ноги меня никуда не несли. Мне некуда было идти.

Темнота. Не было слышно никакого шума, кроме скрипа и стона Реллама, как будто он только что прикусил язык, ожидая, когда свет двинется дальше. Я затаила дыхание, и где-то вдалеке, едва различимый за ночными звуками, послышался прерывистый топот кого-то, кто хромал прочь или тащился через подлесок.

Я оставалась там, маленькая и тихая в беспокойной темноте, ожидая, когда призраки мертвых покинут свою плоть и найдут меня, как они делали во всех историях. Но в конце концов рассвет пробился сквозь деревья, а вместе с ним Джеймс Бейкер и Уиллум Стримс. Они не искали меня, они думали догнать Амондо – запас монет Бейкера пропал в тот день, когда ушел жонглер. Им повезло найти только меня, окровавленную и окруженную трупами.

Нона глубоко вздохнула и подняла глаза:

– Все остальное так, как я уже говорила. Они назвали меня ведьмой и воровкой и отдали похитителю детей.

– Только твоя мать не умерла, – сказала Клера, почти шепотом.

– Да.

– Она позволила им это сделать, – сказала Рули без всякого удивления, как будто ее мать сделала то же самое, хотя и при других обстоятельствах.

– Она сказала, что я помогла Амондо обокрасть Бейкеров. – Нона опустила голову.

– И поэтому судья пришел... – сказала Клера. – Из-за мертвецов. И пропавших денег. Были ли они солдатами? Или людьми какого-нибудь местного лорда?

– Я не знаю. – Нона встала с кровати и пошла к себе, отягощенная воспоминаниями и ложью, которую наговорила.

– Как Амондо метал свои кинжалы? – Джула, все еще лежа на другой кровати, хмурая. – Ты сказала, что был туман...

– А теперь я пойду спать. – Нона упала головой на кровать и лежала тихо и неподвижно, пока не погасли фонари и вокруг нее не поднялись звуки сна.

Глава 11

НОНУ РАЗБУДИЛ ФОКУС. Каждая щель в ставнях рисовала красным на стенах дормитория, змеилась над лежащими в кроватях послушницами, описывая каждую в нескольких строчках, как Настоятельница Стекло изобразила лицо Ноны. Линии двигались вместе с движением луны, обтекая спящие тела вокруг Ноны. Здание заскрипело и застонало, когда жар проник внутрь. Где-то там, далеко, огромные стены, поднимающиеся к Белизне, будут плакать, сбрасывая гнилой лед, теряя медленные приобретения, которые они сделали в течение дня. Конечно, эта битва то возобновлялась, то затихала. В течение столетия Серость и все ее города и деревни были поглощены наступлением, прежде чем фокус, наконец, прогнал лед обратно. Даже сейчас верхний слой почвы был тонким и бедным, и только самые отчаявшиеся могли возделывать его и охотиться на нем на диких животных. Ледники отодвинули добрую черную землю на тридцать миль вглубь Коридора и превратили земли Хернона в сады империи.

Нона лежала на спине и думала о своей деревне, о людях, которые выкапывали себе пропитание из тонкого слоя земли. Даже спустя всего несколько месяцев было трудно представить себе это – трудно представить, что их мир катится дальше без нее.

– Нона.

Нона села. Огляделась.

– Нона.

Никого. Ничего.

– Нона.

На мгновение лунный свет, пойманный яркими линиями на полу, казалось, слился в единую нить, ведущую из комнаты. Нона выскользнула из постели, босиком ступая по холодному камню. Она завернулась в одеяло и последовала за нитью, а зал шептался о ней и ее спящих сестрах.

– Ты пришла! – Гесса сидела на ступеньках скриптория напротив массивного здания дормитория, закутанная, как и Нона, в тонкое монастырское одеяло. От жара, исходившего от фокуса луны, лужи покрылись паром, и Нона вспотела под своим одеялом.

Нона подняла голову. Линия, по которой она шла, исчезла. Теперь она уже не была уверена, что эта линия когда-либо существовала:

– Почему ты не спишь?

– Я плохо сплю. – Гесса похлопала себя по больной ноге. – Не после клетки. – Она нахмурилась. – С тех пор ни разу.

Нона села рядом с ней на ступеньки:

– Странное место, этот монастырь.

– Да.

– Я им не доверяю.

Гесса пожала плечами:

– Мне нравится большинство монахинь.

– И еще я не доверяю Предку, – сказала Нона. – Но я не собираюсь убегать. Пока, во всяком случае.

– Вера – это одно, а церковь и ее люди – совсем другое. – Гесса подвинула ногу и откинулась назад, чтобы искупаться в лунном свете. – Ты можешь верить в Предка или нет. Но церковь – это просто люди, одни хорошие, другие – плохие.

Они сидели молча в течение долгой минуты, затем еще одной, фокус достиг своего пика и начал соскальзывать.

– Мне приснился плохой сон, – сказала Гесса.

Нона оглянулась на нее.

– О Маркусе.

– Маркусе? – Нона не вспоминала о мальчике с тех пор, как убила Раймела Таксиса. – А где Гилджон его продал? Неужели ему пришлось отдать Четыре-ноги в придачу? – Она улыбнулась, вспомнив связь Маркуса с мулом похитителя детей.

– Мне приснился плохой сон, – повторила Гесса дрожащим голосом, глядя поверх крыш, – но действительность была еще хуже. – Она повернулась к Ноне. – Думаю, я могу тебе показать. Сестра Сковородка сказала, что у меня есть дар к историям, к тому пути, которым они идут. А память – это своя история, свой путь...

– Покажи мне.

Гесса вытянула руку, сложенную чашечкой и готовую, ее глаза смотрели на Нону. Нона, которой ничего было дать, положила туда свою. Гесса повернула руку Ноны ладонью вверх.

– Я пробовала это только с Сестрой Сковородка. Ты можешь получить какую-то неясную идею, или ничего. Ничего, наверное, лучше... – Она поставила указательный палец так, что кончик ногтя впился в основание ладони Ноны. – Возможно, мне придется проделать это несколько раз. – Она начала чертить линию поперек ладони Ноны, оставляя настолько глубокий след, что Ноне захотелось закрыть ладонь.

– Что... – рассказ Гессы заглушил сначала голос Ноны, а потом и все остальное.

Академия купила Виллума и Чару. Как и Калтесс, она создавала для себя запас юного потенциала, но в то время как Партнис Рив хранил детей среди мешков и коробок на чердаке, Академия завела школу для этой цели, обширную цепь зданий, которые выглядели для Гессы волшебным замком, а не местом для обучения оборванных крестьян, вырванных из клетки Гилджона.

Копыта Четыре-ноги застучали по булыжнику, когда он принес их под огромную арку из песчаника, каждый дюйм которой был украшен сигилами, некоторые из которых, казалось, складывали мир вокруг себя, а другие заставляли ее улыбаться, смех пузырился из мест, которые Гесса забыла еще до путешествия. Странная энергия наполнила воздух, щекоча кожу Гессы, покалывая ее щеки, напевая в костном мозге.

– Вы сейчас так близко к императорскому дворцу, как никогда раньше. – Гилджон, похоже, нервничал – беспокойство в нем казалось таким же неуместным, как доброта или сентиментальность. – Ближе, чем когда-либо. Зал Академии находится позади этой школы, и он практически упирается в Ковчег. – Он становил Четыре-ноги перед комплексом зданий, под бдительными взглядами стюардов в безупречно чистой черной униформе. – Наружу. – Гилджон вывел их из клетки. – Быстрее! – Он неуверенно замахнулся на Маркуса. – И постарайтесь выглядеть достойно, черт бы вас побрал!

Им устроили экзамен, всем четырем, включая Маркуса и Гессу, в здании, таком же величественном, как и любая церковь. Каждый из них, по очереди, проходил проверку за широким полированным столом из черного дерева. Гесса сидела на неудобном стуле, который принес ей Гилджон, на материи, которую ассистент академика положил поверх гладкого дерева. Ассистент сморщил нос и удалился.

Гесса решила, что в этом месте даже Гилджон выглядит нищим. Он неловко стоял среди сверкающих мраморных колонн, наблюдая, как Маркус занял свое место за столом.

Академик сидела в кресле с высокой спинкой, которое само по себе являло собой произведение искусства из перевернутых колонн и витиеватых башенок, ее пальцы были сложены перед ней, тонкие руки выглядывали из рукавов блестящей пурпурной ткани, вышитой одним и тем же сигилом, повторяемым снова и снова. Ее шея казалась слишком длинной и тонкой, чтобы поддерживать голову, и по всей ее стороне расползалось пятно, тускло-алое утолщение кожи, как будто рука протянулась, чтобы задушить ее.

Она долго разговаривала с каждым из них, глядя вниз с высоты своего роста холодными любопытными глазами. Гесса ушла смущенная и опустошенная, как будто каждый ответ отнимал у нее что-то.

Когда дело дошло до продажи, у Гилджона уже не было того добродушного подшучивания, которое он разделял с Партнисом. Скорее, он говорил, как владелец ларька на крестьянском рынке, столкнувшись с какой-нибудь знатной дамой, забредшей на минутку развлечься. Он называл цену, и академик либо платила, либо спрашивала о следующем ребенке. За Чару и за Виллума она заплатила по двенадцать крон – за каждого больше, чем Партнис дал за все восемь, которые взял.

– Смуглый мальчик, в нем, вероятно, есть немного крови марджал, но его аура слишком дикая для работы в Академии. Он закончит земляным магом или вообще станет отшельником. Если это случится, пусть лучше он станет лесным жителем, чем отправится в туннели, запомни это. – Академик повернулась и пошла по длинной галерее колонн, а Гилджон толкал ей вслед покупки, положив руки им на плечи. – А девочка?

– Ничего. Возможно, она видит Путь... возможно, кто-то научил ее, что говорить, чтобы ее накормили. Отведи ее к сестрам или к Кайфусу, если он захочет тебя видеть. Или к какому-нибудь жулику. Мне на самом деле все равно; Путь – не дело Академии.

После Академии Гилджон вел свою тележку по маленьким улочкам, бормоча что-то себе под нос. В многоквартирных домах стоял кислый запах, а из высоких труб за домами валил темный, почти зеленый дым, которого, казалось, не хотел даже ветер.

– Будь я проклят, если поведу тебя к ведьме, девочка! – Гилджон неожиданно повысил голос и повернулся на своем сидении. – Мне не нравится, как она на меня смотрит. К тому же дорога до монастыря очень крутая, мул не справится.

Гесса отпрянула в дальний угол клетки, подняв руки. Ведьма, маг, Академик – для нее все они были одинаковыми, все звучали устрашающе.

– Сначала я отвезу мальчика в церковь. Священник знает свое дело. Не осудитель, этот мужик. – Гилджон тряхнул поводьями, и Четыре-ноги ускорил шаг. Небо над головой было угрюмым, а воздух – тяжелым от жары, которая заставляла тело покрываться потом.

Они миновали мрачные улицы восточной части города и поднялись по обсаженным деревьями аллеям в более богатый квартал, где над морем черепичных крыш возвышались шпили огромного собора, бросая вызов небу. Гесса чувствовала себя так же неловко, проезжая мимо жителей Истины, как и под пристальным взглядом Академика.

– Они не похожи на настоящих людей... – прошептал Маркус рядом с ней.

Гесса кивнула. Все они, старые или молодые, независимо от крови или цвета кожи, казались другой породой, ослепительно чистыми, полнокровными, их одежда была странной и дорогой. Гесса однажды видела мэра Морлтауна, когда он проезжал мимо их деревни на своей лошади. Здесь даже он выглядел бы потрепанным, а краски его одежды – тусклыми.

Гилджон остановился под большим деревом и выпрыгнул на дорогу.

– Я прикрою вас. Оставайтесь в укрытии. – Он вытащил шкуры, которые вешал, когда шли дожди, и просунул их через решетку. Гесса и Маркус укрылись под ними.

Какое-то время они ехали в удушливой темноте, и только переход с булыжника на мощеную дорогу и обратно отмечал их путь.

– Мне не понравилась эта женщина, – сказал Маркус.

– Академик? Она была... странной.

– Моя прабабушка была земляной ведьмой. Она говорила, что марджал, которые работают с землей, не обманывают, как остальные. Вот почему они нас ненавидят.

– Обманывают? – Гесса приподняла край шкуры, чтобы увидеть лицо Маркуса.

– Обманывают. – Он приложил руку к шее, где женщина оставила синюю отметку. – Племя марджал познало глубочайшие тайны своего мира, вкусило его кровь, познало его до самых корней и за их пределами – это позволяло им работать с ним своим разумом, черпать его силу, понимать его зверей и черпать его огонь. Но это не тот мир, он принадлежит кому-то другому. Если ты берешь слишком много, Абет забирает это обратно. Это место все еще принадлежит Пропавшим.

Гилджон снова остановился:

– Ждите здесь.

Спустя целую вечность, а может быть, и пару минут, Гилджон вернулся и загнал тележку за угол в какое-то гулкое место. Он остановился и снял шкуры, оставив Гессу слепой на дневном свете.

Сначала она увидела, что они находятся в огороженном высокой стеной саду на посыпанной гравием дорожке, ведущей к дому. Затем поняла, что настолько величественного дома никогда не видела, что окна под огромными перемычками из песчаника украшены листами стекла больше ее головы, которых удерживают перекрещивающиеся деревянные рамы.

– Священник выйдет через минуту, – сказал Гилджон. – Покажи ему, что он ищет, мальчик. Он не тот человек, которого ты захочешь разочаровать.

Гесса прошаркала вперед, чтобы сесть на задок повозки, а Маркус выбрался наружу и встал рядом с Гилджоном у Четыре-ноги. Стены сада, казалось, сдерживали то немногое, что мог предложить день, воздух висел близко и влажно вокруг них.

– Он священник? – спросил Маркус.

– Церкви Предка, так что следи за своим языческим ртом.

– Я не язычник...

Главная дверь дома открылась, и на пороге появился изысканно одетый мужчина. Он окинул повозку и троих путников неодобрительным взглядом, словно их присутствие могло испортить темно-синий бархат его одежды. Мгновением позже священник вышел наружу, за ним – широкоплечий охранник. Гесса уставилась на них, приоткрыв рот. Слуга был одет богаче, чем кто-либо из тех, кого она когда-либо видела, но священник носил мантию из темной материи, которая, казалось, блестела, даже когда поглощала свет – она была настолько толстая и со столькими складками, что могла покрыть клетку, которая в течение многих месяцев была ее домом. Золотые цепи сверкали на обоих его запястьях, аметист размером с куриное яйцо свисал с цепочки из плетеного золота на шее. В правой руке он держал посох из серп-дерева, на конце которого были выгравированы альфа и омега Предка, причем каждая буква была инкрустирована серебром.

– Гилджон. Надеюсь, твой приезд остался незамеченным. Что у тебя есть для меня? – Священник говорил с небрежной властностью, не пытаясь скрыть своего отвращения.

– Мальчик, ваша святость. Истинная кровь марджал. Я сразу же подумал о вас. Он из тех, кого посылают в монастырь на побережье. В нем больше, чем прикосновение, из него можно сделать прекрасного Мистического Брата. – На дороге Гилджон правил ими железной рукой и обращался с фермерами в Серости так, словно был лордом, раздающим милости. Но здесь, с каменным домом, возвышающимся перед ним, и классическими садами за спиной, он сам казался крестьянином, раболепным и неловким.

– У меня было семь мальчиков от тебя, Гилджон. Аббат Тай сообщает, что только в двух из них было заметно прикосновение марджал, и один из них был полудиким. – Священник спустился по ступенькам, пристально глядя на Маркуса. – Дикие должны быть сломаны как можно раньше, если их надо сохранить. Сломайте их должным образом, и их умы могут быть переучены на более полезные цели. Но это требует больших усилий.

– У этого сильные признаки, ваша святость, очень сильные. По меньшей мере пол-кровка! И умный. Мог бы вдвое быстрее работать с сигилами. – Гилджон кивнул.

Священник, хотя и невысокий рядом со своим охранником и Гилджоном, навис над Маркусом. Он выглядел стариком – седые волосы, грубое, но глаза оставались острыми; взгляд скользнул по Гессе и отбросил ее. Его рука, когда он потянулся к мальчику, была быстра, как змея. – Работник с сигилами? – Его рука сомкнулась на запястье Маркуса. – Или дикий мальчик? – Резкий рывок заставил Маркуса с криком броситься вперед.

Как ни быстр был священник, Четыре-ноги двигался быстрее: он наклонился и укусил пальцы, сжимавшие запястье Маркуса. Священник с проклятием отпустил запястье, и Четыре-ноги принялся реветь так громко, что горничные подбежали к окнам верхнего этажа и уставились на него.

Гилджон, бормоча извинения, шагнул вперед, чтобы проверить руку, которую священник прижимал ко рту, но стражник отбросил его назад, ударив прямой рукой в грудь.

– Никогда раньше не видел, чтобы этот мул кого-нибудь кусал, ваша святость, клянусь правдой Предка! – Гилджон обхватил Маркуса за шею и поставил за собой. – В парне марджал, как вы и сказали, ваша святость. Дикий. Но эмфи может работать и на людях, если его правильно обучить. Такое влияние может стать золотом в вашем кармане.

– Это называется эмпатия, идиот, а не эмфи. – Священник опустил руки, одна вцепилась в другую, с красными пальцами. На губах у него тоже была кровь, а над кровью – недобрый взгляд. – И есть сотня с прикосновением, шепчущих зверям, на одного прайма, который может перевернуть разум человека. И десять праймов на каждого полн-кровку, который может делать так же... Но я возьму мальчика. И мула.