Текст книги "Мясник (СИ)"

Автор книги: Мария Барышева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 43 страниц)

…ох, Женька, Женька… не реви, сейчас ты не можешь позволить себе такой роскоши… сбережения. Никто в этом городе сейчас не сможет занять мне достаточной суммы денег, а звонить Максиму Венжину я боюсь. Нельзя. Нельзя еще и его… Смерть на мне. А еще дома пачка документов, которые мне очень и очень пригодятся. И, конечно, папка Колодицкой, которую они искали в конторе – я не сомневаюсь, что они искали именно ее. Не получите вы ее! И там, в папке, Наташкины письма.

И я еду домой.

Папка. Кто знал о ней изначально? Колодицкая и Семагин. И все, иначе суета из-за нее началась бы намного раньше. Но Колодицкая скончалась давным-давно, а в привидения я не верю. Значит Семагин. А как вышли на Семагина? И вообще зачем на него вышли? Сам побежал, рассказал? Бессмысленно. Нет, не вяжется. Никак.

Ответ напрашивается только один. Виктория. Чертова сука, мачеха Вика Костенко! До нее ничего не было. А уж потом колесо закрутилось. Как-то она была связана со всем этим, что-то она знала. Проболталась мне, потом спохватилась. Да и я, дура, тоже хороша! Ведь видела же, чувствовала, что с ней что-то не то, а все равно продолжала лезть с расспросами. А она потом наверняка передала наш разговор кому следует – за оплату без сомнения. Упомянула, что я Семагиным интересовалась. Чистовой тогда еще и не пахло, но кто-то там решил проверить, чего это девочка такие вещи спрашивает? Откуда знает о письмах? Отследили. Прикинули. Сопоставили. Проверили людей, которыми она интересовалась. О внезапно погибшем Шестакове-то они точно знали, остальных проверили. Вот и все. Здравствуй, девочка!

А девочка едет домой.

Удивительно, что после всего, сейчас мне еще удается выстраивать какие-то связи. Мысли рваные, но все же последовательные, голова кое-как работает. Наверное, это потому, что я не только напугана и растеряна. Еще я очень зла. Злость греет. Внутри пустота, но она постепенно наполняется злостью вперемешку с болью. Жуткая смесь. Хочется умереть и убить одновременно. Рыдать от потери и выть от бешенства. После того, что произошло в магазине, моя психика не могла не пошатнуться, возможно, скоро я совсем свихнусь, но сейчас это мало заботит. Слишком много внутри пустоты, слишком и заполняется она слишком медленно – слишком большая часть меня навсегда осталась в «Пандоре». Ее никто не увидит, когда за ребятами приедут, но она там. Там, где-то с ними лежит мертвая Вита Кудрявцева. Нужно хоть немного успокоиться, успокоиться, иначе я наделаю глупостей. Я уже делаю одну глупость.

Я еду домой.

Машину я не водила с тех самых пор, как сдала на права. Права – это была Женькина прихоть, мне это совершенно не было нужно, я вообще машин боюсь, но он настоял. Постепенно я вспоминаю, что к чему, но «форд» все равно дергается на дороге, словно норовистый конь – и с непривычки, и потому, что у меня очень сильно дрожат и руки, и ноги. Будет удивительно, если меня не остановят. И так меня то и дело одергивают злобными гудками, а некоторые водители что-то зло и презрительно выкрикивают в мой адрес. Если меня не остановят, это будет чудом. Вторым чудом. Конечно, ехать на Женькиной машине было не самым мудрым решением, но ловить машину страшно, вызывать такси долго, на трамвае – тоже долго. А времени мало.

Я еду домой.

Как плохо. Господи, как же плохо. И как несправедливо по отношению к ребятам, что я не могу сейчас горевать о них. Я уважала их, я была к ним привязана, фактически мы были друзьями. Но не могу – смерть Женьки заслоняет все. То, что было между нами, не было любовью, но это тоже было немало. Почему это не сон, не кошмарный сон, после которого просыпаешься в ужасе и слезах и облегченно убеждаешься, что это только сон, и хватаешься за Женьку, который спит рядом и который тут же начинает бормотать, что и ночью при луне нет ему покоя?! Кто теперь скажет мне «дитя мое»? От кого будет пахнуть клубникой? С кем мне танцевать, с кем смеяться над жизнью, с кем?! Женька, Женька… Почему ты не поверил мне? Почему я не вернулась раньше? Почему я взялась за все это? Тысячи «почему», тысячи глупых вопросительных местоимений. А ответа не существует ни одного.

Я еду домой.

Происшедшее обрушило меня по другую сторону реальности. До сих пор я еще балансировала на грани, почти уверенно – даже после того, что случилось с Элиной. Теперь в реальности меня больше нет. Я в другом мире. Я не верю в реальность. Я верю в письма. Верю в содержимое папки Анастасии Колодицкой. Верю Чистовой.

Чистова… Кажется, должна быть злость, даже ненависть по отношению к ней – не будь ее, не было бы и всего этого. Но ненависти к Чистовой у меня нет. Она честно меня обо всем предупредила – это я не придала этому значения. Любопытство и деньги – вот в чем все дело. Она мне пистолет к виску не приставляла. Я своей головой думала. И виновата во всем только я. Нет, у меня нет к ней ненависти. Есть только страх. За нее. И еще за то, что будет, если они ее все же найдут. Один будет писать письма, а другая – картины. Нельзя, чтобы это случилось. Нельзя. Но об этом я подумаю потом.

А сейчас я еду домой.

В бардачке полпачки одноразовых платков, и я старательно оттираю лицо от крови, при этом веду машину одной рукой и чуть не въезжаю в соседний «джип». Водитель «джипа» громко сообщает мне, кто я, а также все мои родственники по материнской линии. Я выравниваю машину, ничего не отвечая, и продолжаю тереть лицо, роняя скомканные платки на пол. Вместе с кровью стираются и остатки макияжа, и лицо, глядящее на меня из зеркала, становится все более молодым, испуганным и беспомощным. Но у лица в зеркале мертвые глаза. Будто металлические. И, посмотрев в зеркало один раз, я стараюсь больше этого не делать. Моросит мелкий дождь, и я щурюсь на дорогу сквозь мелькание дворников, которые небрежно смахивают капли с лобового стекла. Кажется, что машина плачет.

Фонарей, огней, гудков становится меньше, а выбоин больше – я ухожу с основной трассы. Звоню домой. Вслушиваюсь в длинные гудки, очень много гудков. Трубку, конечно же, никто не берет – если кто и есть сейчас в нашей квартире, то подходить к телефону он не станет. Скорее всего, он сейчас сидит на диване, в темноте, и внимательно смотрит на звонящий телефон. Может быть, улыбается.

А я еду к нему.

Набираю номер Султана. Он единственный из «Пандоры», кто сейчас в городе – прочие на «заданиях», тихо-мирно работают. Слушаю гудок за гудком и кусаю губы. Неужели и там до него успели добраться?! Но нет, в конце концов в трубке чудесной успокаивающей музыкой звучит его хриплый, простуженный голос. Торопливо и стараясь не срываться на истеричный плач, я рассказываю ему, что случилось. Султан потрясен, он очень долго молчит, и я почти вижу, как он сидит на кровати, свесив между коленей руки с телефонной трубкой и отупело смотрит перед собой. Когда он снова заговаривает, я отчетливо слышу в его голосе с трудом сдерживаемые слезы. Он спрашивает, что теперь делать. Я не знаю, что ответить ему. Так же, как и не знаю, что ответить, когда он спрашивает, за что?

– Я потом тебе все расскажу, Вань. Сейчас… не могу.

– Да, я… я понимаю…

– Тебе пока лучше сидеть очень тихо… может даже уехать…

– А как же наши… как… Динька… Серега… остальные… Они ведь ничего не знают? А вся информация… на винте у М-макса… и у Евг-г-г… – он понимает, что не осилит имя и растерянно замолкает.

– Не страшно. Я взяла у него книжку, там все есть. Я позвоню тебе потом, ладно, Вань. Я… возможно, тебе придется мне помочь. Не отключай свой мобильник, я буду звонить только на него.

– Конечно… хорошо… А менты… наверное, надо позвонить?..

– Не надо, Вань. Пока не надо. Пусть они… черт! мне нужно время! Всем нам нужно время!

– Ох… Витек, Витек…

В телефоне нет гудков, только глухой удар и наступает тишина, в которой где-то далеко бормочет телевизор и слышатся звуки, которые ни с чем нельзя спутать. Султан плачет. Он не положил трубку, просто уронил ее на пол и забыл о ней. Я отключаюсь. Как болит рука.

Я останавливаю машину за несколько дворов от нашего. Снимаю пальто, прячу косички под берет, который надвигаю до бровей. Туфли приходится оставить – не пойдешь же в такую погоду босиком. Проклятая любовь к высоченным каблукам! Зато в багажнике лежит старая китайская Женькина куртка, в которой он все время возится… возился с машиной, и я натягиваю куртку на себя. Она доходит мне до бедер, тонкая и очень грязная, пропахшая бензином и прочими машинными запахами… но это лучше, чем пахнуть кровью. Сумку я беру с собой – возможно, к машине я уже не вернусь.

Людей во дворах немного – сегодня погода не располагает к ежевечерним посиделкам, но зато почти в каждом окне окружающих высоток ярко горит свет – словно специально для того, чтобы меня было лучше видно, и инстинкт гонит меня в темноту – туда, где палисадники, кусты, деревья, распухшая, раскисшая земля с остатками снега. Пробираясь среди мокрых веток, я и вправду чувствую себя крошечным зверьком в лесу, полном хищников. На каблуки почти сразу же налипают огромные комья грязи, и каждый раз я с трудом отрываю ноги от земли. Возле одного из кустов натыкаюсь на нескольких бродячих кошек, и они с громким негодующим мяуканьем разлетаются в разные стороны. На мяуканье где-то надо мной лязгает открывающаяся дверь балкона. Вечер отнюдь не наполнен тишиной, и мелкий дождь не скрадывает обычных звуков, но сейчас на секунду все исчезает, словно балконная дверь открывается где-то внутри моей головы.

– … татарва… понаразводили кошек… каждый раз, когда я…

– …закрой дверь – не лето!

Дверь закрывается, и, выждав немного, я начинаю пробираться дальше.

Вот и мой дом. Я смотрю на него сквозь густое сплетение веток кустарниковой акации. Он еще довольно далеко – чтобы попасть к нему, нужно вначале пересечь этот двор, а потом наш, но даже отсюда мне прекрасно видны окна Женькиной квартиры. Все они темны, но это, конечно же, ничего не значит. Я долго смотрю на окна, ежась от стекающего за шиворот дождя, потом пытаюсь высмотреть во дворе что-нибудь новое, подозрительное: машины, людей… но, конечно же, ничего не вижу. Дом большой, и во дворе довольно часто стоят посторонние машины, и вон хотя бы тот светлый «москвичонок» у пятого подъезда с равным успехом может служить и бандитской засадой, и средством перемещения какому-нибудь Эдику или Рафику с рынка или Петру Семенычу со вставной челюстью, тремя детьми и технологическим образованием. Здесь, в Волжанске, за мной присматривали не дураки, и я не увижу их, пока не войду в свой подъезд и не поднимусь к квартире. Они могут быть где угодно – в машине, за гаражами, в подъезде, в нашей квартире или в соседних квартирах… они могут быть везде. Я их не вижу, но я их чувствую, как иногда полевая мышь чувствует, что где-то во мраке бесшумно парит сова. Дом обложен со всех сторон, и соваться в него – безумие. Если в машине я еще на что-то надеялась, то сейчас, сидя за кустами, в грязи, под дождем, и принюхиваясь к воздуху, пахнущему мокрыми прошлогодними листьями, раскисшими окурками, землей и опасностью, я понимаю, что до квартиры мне не дойти.

Рядом с нашим балконом ярко горит окно соседской гостиной. Их балкон выглядит гораздо лучше нашего – чистенький, застекленный, и изнутри к стеклам прижимаются свежие зеленые листья комнатных растений, тогда как на нашем балконе нет никаких стекол, и вообще он выглядит так, словно вот-вот обрушится вниз. Не раз соседская дама с редкой фамилией Иванова пеняла Женьке, что ей стыдно из-за того, что наши балконы являются спаренными, но Женька всегда пропускал это мимо ушей или рассеянно осведомлялся, когда она украсит свою лоджию фонтанами и гипсовыми львами. Его интересовало только то, что находилось внутри квартиры, балкон же для него был всего лишь неким местом, где можно развешивать белье и сваливать разнообразный хлам. Сейчас на веревке болтается Женькин свитер и мое вишневое платье – из-за веток акации я вижу две легко покачивающиеся тени. Я смотрю на них, и постепенно мои губы, мокрые от дождя, расползаются в волчьей улыбке. Если бы кто-нибудь сейчас увидел меня, он бы сразу решил, что я рехнулась.

Вы, прячущиеся там, в дождливой темноте, кого вы ждете? Если рекомендации вам давал Эн-Вэ, то вы ждете не меня. Другое дело, если вами распоряжается Схимник – у него было достаточно времени, чтобы меня изучить… Достаточно ли? В конторе он почти поверил… но сможет ли он предположить, что у меня хватит безумия вернуться домой, прыгнуть прямо в ловушку? После такого чудесного спасения?

Из-за того, что ему кто-то помешал.

Вряд ли? Сейчас я должна удирать со всех ног или прятаться, забиться в щель… если только я не сумасшедшая.

Витек, если б ты была сумасшедшей, ты бы в «Пандоре» не оказалась – это я тебе точно говорю. Я не работаю с сумасшедшими. Ты конечно, сумасшедшая, но в другом роде – о таких, как ты, говорят «отчаянный малый!»

Мне нужно попасть домой!

Я отползаю вглубь кустов, достаю телефон и, прикрывая его курткой от дождя, набираю номер. Все-таки, очень хорошо, что существуют на свете соседи, иногда это очень хорошо.

– Марья Васильевна, это Вита. Извините за беспокойство, но я…

– Да, да, Виточка, я все помню. А это все, между прочим, оттого, что меня в тот вечер не было. А вот если б я была, то никто бы к вам…

– Марья Васильевна, просто понимаете, я в гостях у подруги задерживаюсь, а Женька на работе…

Женька – на работе… в луже холодной крови…

– … и я беспокоюсь, что…

– Не беспокойся. Никто сегодня к вашей квартире и не подходил. Можешь мне поверить. А Галина Петровна…

– Так-таки никто. Марья Васильевна, вы ж не целый день…

– Я знаю, что говорю! Тем более, что на лавочке…

– А сейчас никого нет на площадке?

– А могу и глянуть для надежности, – пауза, звук открывшейся и захлопнувшейся двери. – Нет. Ни на нашей, ни на соседних. Не беспокойся, деточка. Если хоть какую-то подозрительную увижу харю, сразу же милицию вызову!

– Спасибо, Марья Васильевна.

Это, конечно, тоже ничего не значит. Тот, кто умеет работать, может войти в квартиру совершенно незаметно. Другое дело, если это простые безмозглые качки, вроде тех, кто в Крыму гонялся за Наташей. Тогда квартира действительно пуста, а они наверняка торчат на улице и в подъезде, может, в лифте катаются. Но даже мимо безмозглых качков не так-то просто пройти, если их хорошо проинструктировали. Еще несколько секунд я смотрю на спаренные балконы, потом вытираю промасленным рукавом мокрое лицо и возвращаюсь той же дорогой, которой пришла.

Я иду по дворам. Я иду долго. И, наконец, нахожу подходящий. В нем поют. Компания подростков лет по четырнадцать-шестнадцать сидит под навесом и извлекает из довольно расстроенной гитары на редкость тоскливые и беспорядочные звуки, в которых с трудом угадывается фантазия на тему одной из песен группы «Чайф». Девчонок в компании нет, но зато в компании есть пиво и старая добрая «лотосовка», которую привычно передают из рук в руки. И прежде, чем подойти к компании, я проверяю содержимое своего и Женькиного кошельков.

Несколько минут спустя я тоже сижу под навесом и болтаю ногами, в то время как компания, отложив гитару и «Лотос», с самым серьезным видом совещается между собой. Найти с ними общий язык оказалось довольно легко, поскольку деньги нужны всем, да и кроме того один из мальчишек живет в моем дворе, знает меня и не раз принимал участие в Женькиной возне с «мондео». Подростки хороши тем, что не задают идиотских вопросов – что, да как, да почему, и не взвешивают все долго и нудно с моральной точки зрения, им хочется быстрей сделать дело, потому что денег у них нет, а пиво и водка заканчиваются. Их вопросы носят сугубо практический характер.

– Морду могут набить? – интересуется один из них, тощий тип в солнечных очках с узкими стеклами.

– Могут. И сильно.

– А вот это супер! – неожиданно замечают солнечные очки с таким видом, будто оценивают некое высокохудожественное произведение искусства, натягивают на голову капюшон и исчезают вместе с бутылкой пива и парнишкой с моего двора. Один из оставшихся берет гитару и задумчиво смотрит сначала на меня, потом на мою сумку, очевидно прикидывая, не лучше ли просто ее отнять? Я постукиваю по сумке кончиками пальцев и смотрю на него с улыбкой. Улыбка, наверное, получается очень нехорошей, потому что он слегка вздрагивает и нарочито громко начинает разговаривать с остальными о всякой ерунде. Постепенно разговор набирает силу, старательно обтекая меня, словно меня здесь и нет вовсе. Меня это устраивает. Я курю и смотрю на мокрые ветви тополей, в которых шелестит дождь – мягкие, сонные звуки. Вчера был снег, а сегодня дождь. Два часа назад все были живы, а теперь никого нет. Два часа назад я собиралась выйти замуж, а теперь, грязная и промокшая, прячусь, как заяц, в родном городе, который превратился в очень темный и очень страшный лес. Какое-то безумие. Может, меня и вправду здесь нет? И никогда не было? Может, я сама – чей-то сон? Артефакт был мастер рассуждать на такие темы… Сквозь отрешенность снова торопливо ползет-пробирается щупальце боли, и я зажмуриваюсь и стискиваю зубы. Нельзя сейчас думать об этом, нельзя, нельзя! Потом… Я сжимаю порезанную руку в кулак, и порез просыпается, заменяя одну боль другой. Меня о чем-то спрашивают, и я что-то отвечаю.

Холодно.

Возвращается парень в солнечных очках, густо усеянных дождевыми каплями, и показывает мне некие вещи, остальные обступают нас и разглядывают их, похмыкивая с видом знатоков.

– Убойные! – довольно говорят Солнечные очки. – Я знаю место, где они супер. Будет круче, чем на Новый год! Только… ты это… если что, без слива. Только как договорились.

Мой смешок получается почти естественным. Разумеется, лишняя ответственность никому не нужна.

– Может, все-таки расскажешь, из-за чего все?

– А оно тебе надо?

Солнечные очки пожимают плечами и запихивают некие вещи в карман, доставая вместо них сигарету.

– Да в принципе нет. Ладно, ждем Яву. Где он там застрял?!

Ява, он же Виталик, возвращается минут через двадцать. На лице у него радостное и хищное возбуждение, и я понимаю, что все мои самые худшие опасения сбылись. Еще есть время подумать – стоит ли совать голову к волку в пасть? Выгодно это будет только волку.

– Пошли в подъезд, на свет, – говорит Ява. Под правым глазом у него наливается приличный кровоподтек, мокрые белые волосы взъерошены, а мешковатые брюки с одной стороны вымазаны свежей грязью. – И есть у кого-нибудь ручка или что-нибудь там?..

Ручка есть у меня, а вместо бумаги Яве вручают сигаретную пачку. Он чертит на ней кривой прямоугольник, обозначающий дом, размечает с одной стороны подъезды, а потом начинает рисовать некие загадочные символы.

– Насчет хат, понятно, я не знаю, но вот здесь, и здесь, сзади, и вот тут стоят подозрительные тачки. Чужие тачки – я по нашим дворам все тачки знаю. Ну, стоят-то так, между прочим, со стороны фиг догадаешься!

– Чем же они подозрительны? – спрашиваю я, внимательно разглядывая рисунок. Ява усмехается.

– Потому что они мужиками набиты. Во дворах, в такой час… Без света сидят, но в одной курят… другой я по крылу бутылкой стукнул как следует… такой «фордик» ничего себе, окошко одно приоткрыто, и внутри кто-то есть, ну явно, понимаешь, я движение уловил, ну… ну не понять тебе. Так вот, он ничего не сделал, даже не послал меня! Ну точно сидит, а молчит. Я крыло помял, а ему хоть бы хрен! Ну, нормально?!

– А фонарь откуда?

– А-а! – Ява осторожно прикасается к заплывающему глазу и морщится. – Это я у другой тачки дверцу открыл – ну, типа внутрь залезть собрался. Так оттуда такой мамонт вывалился – как вломил мне – ух-х! Но, кстати, тихо, опять же! Не орал. Матерился, но шепотом. Ты слыхала когда-нибудь, чтобы шепотом матерились?! Я – нет. Но ты не думай, – спохватывается он, – никто не допер! Все вышло чисто случайно. А за глаз прибавить бы надо – все-таки производственная травма.

– Ладно. Что еще?

– На скамейке у второго подъезда две девки сидят, базарят – я их не знаю. Какой-то дед со спаниелем по двору шарится – его я тоже не знаю. В твоем подъезде какая-то парочка обжимается – тоже левые. Вот они, кстати, по-моему, точно лажа! Знаешь почему? – в его голосе появляется удовольствие от собственной проницательности. – Если ты в чужом подъезде с кем-то зажимаешься, а тут заходят – что ты делаешь? Ну, обычно приостанавливаешься как-то, даже, может, чуть в сторонку отходишь, потому что сразу и интим как-то ломается, да и народ не любит, когда в их подъезде кого-то… ну, поняла, да? А эти наоборот – сначала будто просто стояли, а как я вошел, так сразу давай лизаться, будто им в кайф, когда на них смотрят. Ну, и все, до самого верха никого, и в четвертом подъезде тоже, и в лифтах. Сереге я позвонил, он дома и сеструха его тоже, так что я с ним договорился. А родаки их ушли в гости, так что все нормально должно получиться.

– Во баштан, супер! – довольно говорят Солнечные очки. – Шерлок Холмс и доктор Ватсон – два в одном! Там-пам-пам-пара-рара-рам!

– Время! – раздраженно говорю я, напоследок еще раз внимательно рассмотрев корявый рисунок, на котором Ява отметил все, что казалось ему подозрительным, даже спаниеля изобразил, который получился похожим на безжалостно раздавленную блоху. – Время! Потом будешь музицировать! Как и договорились, Ява, остаток я тебе отдам уже там.

– И за глаз, – напоминает Ява, нежно прижимая к означенному месту холодную бутылку с пивом, и все остальные начинают смеяться, и я отворачиваюсь, чтобы они сейчас, на свету, не увидели моего лица. Я им очень завидую, никто их них даже и представить не может, насколько сильно я им сейчас завидую.

– Так кому раздеваться-то? – деловито спрашивает кто-то из компании.

* * *

Те, кто боятся, ходят тихо. Это – непреложная заповедь, девиз страха. Те, кто боятся, – тихи и скромны, они выбирают темные места, стараются проскользнуть быстро, незаметной тенью. Те, кто боятся, шарахаются от всего, что кажется подозрительным, те, кто боятся, часто теряются. И те, кто боятся, как правило, стараются не идти туда, где, как они считают, их точно ждет опасность. Правила боящихся составлены сотни и сотни миллионов лет назад, это правила выживания, и они много сильнее религиозных норм и моральных устоев. У страха своя логика, и идти против этих правил и против этой логики очень тяжело и опасно, даже безумно. Но и у безумия, порой, тоже есть своя логика.

Шанс был миниатюрным, и Вита надеялась только на то, что ждут ее все же стандартные охотники, ожидающие от добычи стандартного поведения. Главным было не перегнуть палку. Привлечь внимание, оставшись незаметной. Безумно-разумная наглость.

Дождь по-прежнему сеялся с низкого беззвездного неба, когда в один из дворов ввалилась изрядно пьяная развеселая компания. Компании было наплевать на все: на погоду, на то, какой сейчас год, на президентские указы, на чьи-то предвыборные компании и прочие проблемы. Компания просто отдыхала, громко, изо всех сил, рассеивая по двору нестройную, всесметающую энергию молодости. Ей было весело и все. Компания нескладно голосила снова и снова:

Ой, е! Ой, е! Ой, е! Никто не услы-ы-ышит!!!

Вита шла посередине, приволакивая ноги в тяжелых и больших ей мужских ботинках и путаясь в мешковатых штанах, которые снизу пришлось сильно подвернуть и в эти ботинки кое-как заправить, а сверху, под грудью, крепко затянуть ремнем, – никто из компании не подошел ей по росту. Но походка получалась замечательная, вполне подходящая к обстановке. Ява надежно поддерживал ее, но так, что со стороны казалось, что наоборот она поддерживает Яву. Он и вправду оказался парнем смышленым. Сумку Вита спрятала под длинной курткой, волосы – под кожаной кепкой с назатыльником, а лакированные ногти – в дутых мужских перчатках. В этом наряде она со стороны казалась пугалом-недоростком, но Солнечные очки, критически оглядев ее перед выходом, сказал, что все нормально, сейчас многие так ходят. И вправду, внешний вид двоих из их компании действительно, мало чем отличался от ее, разве что ростом они были повыше.

Шли неторопливо, останавливались, смеялись. Прошел старичок со спаниелем, о которых упоминал Ява, – спаниеля пугнули. Кто-то грохнул пустой пивной бутылкой об асфальт. Солнечные очки упал, его долго поднимали, при этом повалив еще кого-то, что вызвало еще большее оживление. Прошли мимо второго подъезда. Курившие на скамейке девушки внимательно на них посмотрели и склонили головы друг к дружке, о чем-то зашептавшись. Компания миновала третий подъезд, дверь в который была плотно закрыта, остановилась возле четвертого, задрала головы и дико, вразнобой, заорала:

– Та-а-а-ня-а-а!!!

– Танюха! Выходи!!!

– Та-а-анька-а-а!!!

Вита не кричала, но старательно беззвучно раскрывала рот вместе со всеми, пошатываясь и держась за Яву. Ей было страшно, но она отчаянно старалась не дергаться и не шарить глазами по сторонам. Нужно было жить, не притворяться, а жить. Сейчас она была не Витой, а изрядно пьяным подростком, который пришел вызывать на улицу знакомую девчонку, и ей должно быть не страшно, а очень весело.

– Те девки идут! – азартно шепнул Ява ей на ухо и снова завопил: – Танька!

Вита осторожно скосила глаза влево. Девушки, сидевшие на скамейке второго подъезда, теперь медленно шли к ним, стуча каблучками и раскрыв над головой зонтики. Поравнявшись с компанией, они еще больше замедлили шаг, как бы между прочим вглядываясь в каждого, и компания немедленно отреагировала:

– О, девчонки!

– А вы куда?!

– Подождите нас!

– Смотри, ноги какие, да?!

Когда одна из девушек должна была заглянуть Вите в лицо, она наклонилась и неуклюже ухватила ее за обтянутую капроном ногу. Девушка взвизгнула и торопливо пробежала вперед, волоча за собой подругу. Уже издалека они обложили всю компанию отборным неженским матом.

– Супер! – сказали Солнечные очки.

Наверху начали открываться окна и балконные двери, выпуская потревоженных, злых жильцов, и в мокром ночном воздухе началась совершеннейшая какофония.

– Офонарели что ли?!!

– Ночь на дворе!!!

– Щас милицию вызову!

– Танька, выходи!

– Драть вас некому!

– У ментов бензина нет!

– Алкашня малолетняя!!!

– Та-а-анька!!!

– Да поднимайтесь же! – закричал наконец девчоночий голос откуда-то сверху, и компания тут же затихла. Вита и Ява двинулись в подъезд, а остальные, пошатываясь, побрели куда-то в темноту.

– Давайте, мы вас ждем! – крикнул Солнечные очки напоследок и бросил рассвирепевшим жильцам последний вопль: – Буржуи!!!

Кто-то ахнул и хлопнул балконной дверью.

Вита и Ява, еле сдерживаясь, неторопливо поднялись до второго этажа, но потом сорвались и побежали, прыгая через ступеньки. Добравшись до нужной двери, Ява тяжело толкнулся в нее плечом и просипел, хрипло дыша:

– Вроде прокатило!

Вита неопределенно мотнула головой. Дверь распахнулась, и они ввалились внутрь, оттеснив к стене коридора какого-то парня с короткой стрижкой и рыбьими глазами. Ява захлопнул за собой дверь и покровительственным тоном бросил Вите:

– Давай бегом!

Она сдернула с себя кепку, рванула замок куртки и нагнулась, чтобы развязать шнурки ботинок. Хозяин квартиры недоуменно произнес:

– Что за фигня, Виталь?! Это еще кто?! Ого!.. – возглас вырвался у него, когда Вита, бросив на пол куртку, начала торопливо расстегивать брючный ремень. – Виталь, да ты чо?! Родаки через час припрутся, да и Танька дома!

Из комнаты, зашелестев цветной бамбуковой занавеской, вышла девчонка лет тринадцати со множеством цветных заколок в волосах и остановилась, недоуменно глядя, как Вита сдирает с себя штаны.

– А что такое? – спросила она. Ява раздраженно отмахнулся от нее.

– Иди отсюда! Ну, что, готова?

– Да, – сказала Вита, оставшись в своих черных брюках и синем свитере. Она поправила ремень сумочки, перекинутый через плечо и шею и крепче затянула в узел на затылке косички. Ява кивнул и дернул за руку ошеломленного парня.

– Пошли на балкон, Серый!

– Какого хрена?.. я по телефону ничего не понял…

– Пошли, пошли… Пива хочешь?

– Ну-у… – голос Серого стал задумчивым. Вита побежала за ними, подпрыгивая на холодном линолеуме, а следом помчалась раздираемая любопытством Таня. Ява открыл балконную дверь, достал сигарету и спички, повернулся и ткнул сигаретой в сторону Тани.

– Ты!.. вали на диван и не мешай!

– Ага, щас! – воскликнула Таня с детской обидой. Ее брат, которому передалось взбудораженное состояние приятеля, зло толкнул ее назад.

– Вали… сейчас как дам по башке!

– Козел, я все расскажу!.. – пискнула Таня и метнулась к дивану. Ява осторожно выглянул на лоджию, похожую на маленькую оранжерею, быстро обшарил ее глазами, потом открыл окно, к счастью, открывавшееся не в сторону перегородки, и начал торопливо раздвигать горшки с комнатными растениями, закрывавшими к нему доступ.

– Ты чо, матушкины цветы!.. – запротестовал Серый, но его возглас остался без ответа. Ява закурил и осторожно поставил к окошку табуретку, освободив ее от большого горшка с папоротником.

– Так нормально, залезешь?

Вита кивнула, со страхом глядя на мокрый соседний дом, сияющий огнями. В ногах начала нарастать мелкая, противная дрожь. Хищно-возбужденный вид Явы вызывал у нее глухое раздражение – для парня это была всего лишь чертовски интересная игра. Для нее это игрой не было.

– Наши подошли, как думаешь? – спросила она. Ява кивнул, вглядываясь в улицу.

– Не высовывайся пока. Сейчас. Вон там за планки цепляйся, когда пойдешь, но постарайся сразу же дотянуться до перегородки. Слушай, – он потянул к себе какой-то предмет, – у них тут швабра… Давай, когда все начнется, я ее просуну и там зацеплю, а потом полезешь. Все же страховка.

– Вы сдурели?! – испуганно подал голос Серый. – Четвертый этаж!

Ему никто не ответил. Вита порылась в сумочке и поспешно сунула в руку Явы скомканные денежные купюры. Он, не пересчитав, как-то смущенно сунул их в карман.

– Да, круто вас кредиторы обложили, – пробормотал он. – Все, давай! Щас народу будет не до твоего балкона. Главное, чтоб в хате не сидели. Мы будем тут все время.

Щелчком он отправил недокуренную сигарету в долгий полет, и она скользнула по широкой дуге, рассыпая искры в слезливую ночь.

– Раз, два… – хрипло зашептал Ява, протягивая руку в сторону Виты.

– Если ты что-нибудь сломаешь, мать меня убьет! – жалобно пробурчал Серый за ее спиной, и она, не сдержавшись, толкнула его локтем.

– …восемь, девять… – шептал Ява, стискивая пальцы другой руки на ручке швабры.

На счете «пятнадцать» где-то за торцом дома почти одновременно прогремели три оглушительных взрыва, и сразу же истошно заверещала сигнализация какой-то машины где-то в той же стороне. Ява торопливо сунулся вперед, проделывая обещанные манипуляции со шваброй, а Вита пролезла рядом в окно и, держась за раму, встала на перила и осторожно, стараясь не суетиться, повернулась спиной к улице. Мокрое дерево неприятно холодило ноги сквозь колготки. На мгновение перед ней мелькнули искаженные лица Явы и Серого, но сразу же исчезли, и теперь она видела только перегородку, до которой нужно было дотянуться. Она была совсем рядом, и чтобы достать до нее, нужен был шаг – всего лишь один шаг по мокрым перилам и свободная рука. Но пальцы, накрепко вцепившиеся в раму, отчаянно не хотели разжиматься, и доли секунды она дрожала на перилах, собираясь с духом, потом оторвала одну руку от рамы, вытянула ее вперед, прижимаясь к стеклу и стуча зубами. Перед глазами была только перегородка, больше не существовало ничего, и только где-то там, далеко, продолжали оглушительно хлопать мощные петарды, завывать машины, и кто-то пьяно хохотал и ругался в десятки глоток, отмечая заказанный праздник.