Текст книги "Мясник (СИ)"

Автор книги: Мария Барышева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 43 страниц)

* * *

Что обычно делает человек, когда ему очень плохо? Он идет к другу. Еще чаще он идет к другу и вместе с ним напивается. Когда друга нет, он напивается один, и иногда подворачиваются люди, в которых он видит в этот момент друзей– друзей случайных, на пару рюмок. Из последнего, как правило, редко выходит что-то хорошее.

Наташе подвернулись «жрецы».

Вначале она не собиралась никуда ехать. Оглушенная, раздавленная случившимся, Наташа ушла в комнату, повалилась на кровать и, зарывшись в подушку, лежала молча, без слез, закрыв глаза. Она могла бы лежать так вечность – ей было все равно. Наташа понимала, что в том, что произошло, виновата была только она

…несчастный художник, все скормивший своему искусству… и вернуть Славу уже было не в ее власти и чем больше она об этом думала, тем глубже зарывалась в подушку. Но лежать ей пришлось недолго. Входная дверь осталась незапертой, и вначале Сметанчик, увидев, что Слава сел в «шестерку» и уехал, а затем Нина Федоровна и Ольга Измайлова осторожно вошли в дом и, увидев Наташу в столь плачевном состоянии, кинулись ее утешать, и все Наташины требования оставить ее в покое не возымели действия. Ее подняли, заставили переодеться, причесали, накрасили, вывели из дома и усадили в одну из машин. А спустя час она сидела за столом уютнейшего ресторанчика, название которого, едва узнав, тут же забыла, в компании «жрецов», всячески пытавшихся ее развеселить.

– Наташик, ну что ты ничего не ешь?! Смотри, какие всякие вкусные штуки! – Сметанчик пододвинула Наташе тарелку с каким-то удивительным салатом, и Наташа рассеянно начала есть, не чувствуя вкуса того, что глотает. – Ладно тебе убиваться… он, конечно, симпатичный, но и других немало! Да за тобой любой побежит!

– Света, не болтай о том, чего ты не понимаешь! – резко сказала Наташа и протянула руку к бокалу, в который Илья Павлович только что услужливо подлил шампанского. Бокал был уже не первым, и боль постепенно отступала, сменяясь чем-то мутным, отупляющим и не вполне понятным. Действие алкоголя никогда не доставляло ей удовольствия – обычно Наташа пила вино только ради его вкуса, но сейчас ей хотелось напиться так, чтобы хотя бы пять минут ни о чем не помнить. Она понимала, что в этом нет ничего хорошего, но ей казалось, что хуже, чем сейчас, быть уже не может. Уже некуда. И равнодушно наблюдая, как посреди овального зала Григорий неумело кружит в танце свою жену, а двое приезжих мужчин, которые вошли в число ее «жрецов» совсем недавно, танцуют с подхваченными тут же, в ресторане, девушками, Наташа пила бокал за бокалом, иногда ловя на себе встревоженные взгляды Кости Лешко.

То, что Костя поехал с ними, очень удивило Наташу. В отличие от своей матери, каждый раз при встрече пытавшейся поцеловать Наташе руку, Костя никогда не выказывал ей такой бурной благодарности. Если она заходила в гости, он просто разговаривал с ней, как с обычным человеком, и иногда Наташе казалось, что эти простые, дружеские беседы и теплый взгляд гораздо правильнее того бурного излияния чувств и слов, которые обрушивали на нее остальные. И Костя, побывав на одной из Наташиных посиделок, никогда больше не появлялся у нее дома, несмотря на то, что Измайлов не раз вызывался его довезти. Когда же Нина Федоровна в его присутствии принималась порхать вокруг Наташи, на его лице появлялась тонкая горькая усмешка. Не один раз Наташа пыталась как-то запретить Нине Федоровне вести себя подобным образом хотя бы при сыне, но у нее ничего не получалось. Костя оценил ее попытки, как-то коротко сказав: «Оставь. Бесполезно». И то, что сейчас он сидел напротив нее в ресторане, в компании «жрецов», было не просто странно – настораживало. Не выдержав, Наташа встала и, слегка покачиваясь, обошла стол, не обращая внимания на остальных. Костя напряженно сидел в своем кресле и, когда Наташа подошла к нему, тотчас, словно ждал этого, крутанул колеса и выехал из-за стола, молча мотнув головой в сторону балкона.

– Вы куда? – крикнул Илья Павлович, остановив на полпути ко рту вилку с аппетитным куском мяса. – Секретничать?!

– Ага, типа того! – отозвался Костя, не повернув головы. Официантка открыла им балконную дверь, предупредив, что на улице отнюдь не жарко, и удалилась, унеся на своих длинных ногах заинтересованный взгляд Лешко. Потом он тряхнул головой, что-то пробормотал и выехал на балкон, Наташа вышла следом. Кресло остановилось возле двери, Наташа подошла к широкой балюстраде и, повернувшись, облокотилась на нее, глядя на Костю.

– Ты хочешь со мной поговорить?

– Да, – Костя достал сигарету, закурил, потом, хмыкнув, поднес огонек Наташе. – Уезжай отсюда.

Ее лицо дернулось, и сердце в груди тяжело и больно стукнуло, потом Наташа криво улыбнулась.

– Уж не столковался ли ты с моим приятелем?

– Слава уехал, да? – спросил Костя. Не отвечая, Наташа отвернулась, хмуро глядя на пустынный берег, темную полоску выброшенных волнами водорослей, сидящего внизу, в скальной нише угрюмого, промокшего баклана. – Уезжай и ты. Пропадешь. Это все, – он махнул рукой назад, где за стеклом был зал и веселые, оживленно переговаривающиеся люди, – не для тебя. Они пытаются оправить тебя в золото, а уже на золото будут молиться. Они ничего не понимают. И мать моя ничего не понимает. Знаешь, – он затянулся сигаретой так сильно, что она затрещала, – мне никогда не нравились украшения из драгоценных камней. Камень – он должен быть сам по себе, а золото – само по себе. Золото – глупейший металл, и камню он не нужен – камень хорош сам по себе. Только тогда им можно любоваться, а как спрячут его в золото, так первым делом думаешь, сколько все это стоит.

– Да ты философ, Костя, – сказала Наташа, ежась от холода, и Лешко ухмыльнулся.

– Просто любитель камней, – он снова обернулся к окну и поманил Наташу рукой. – Подойдика. Что ты видишь?

Наташа встала возле него, недоуменно глядя в зал.

– Как что? Людей.

– Просто людей?

– Ну, – Наташа пожала плечами. – Людей, довольных жизнью. Можно сказать, людей счастливых.

– Удивляюсь я, что ты не замечаешь, что творится у тебя под носом! – Костя как-то нехорошо усмехнулся. – Они объединились вокруг тебя, проводят с тобой большую часть времени, ловят каждое твое слово, стараются тебе во всем угодить. Измайлов, между прочим, ушел с работы, где ему неплохо платили, этот толстячок Шестаков забросил все свои бизнесовские дела, да и эта… Кефирчик?

– Сметанчик, – машинально поправила его Наташа.

– Во-во! Ее место в Волгограде, а она торчит здесь. Моя мать при любой возможности пытается снова бухнуться тебе в ноги… эти два мужика – им бы отдыхать, баб клеить, а они тоже возле тебя трутся. Но ты у них, кстати, не лидер, ты – этакое божество, идол, которому они приносят жертвы – еда, вещи, посиделки вот эти ресторанные. А лидер, между прочим, Людка Ковальчук – как это сказать, главный служитель культа Великой Целительницы Натальи. Все прочие – прислужники. Людка, надо сказать, умная баба… скоро она всех вас скомпонует как надо, и, пожалуй, прочту я рекламу в газетке – твою рекламу. Ей-то, в отличие от остальных, нужно не твое благоволение, а деньги. Измайлов болтанул как-то, что мол общество «Просветление» скоро поднимет голову и пройдет по миру, неся свет и добро. У него, правда, в последнее время совсем мозги съехали… Ну, ты примерно понимаешь, о чем я толкую?

– О секте, – пробормотала Наташа, слегка протрезвев, и с ужасом посмотрела сквозь стекло. Вот оно, то, о чем предупреждал ее Слава. Благодарные клиенты и вправду превратились в жрецов? Она – идол?! Ковальчук – проповедник?! Она пыталась помочь людям, а вместо этого создала не только новую коллекцию картин, но и секту? Общество «Просветление»! Как же это могло получиться, как?! Наташа вспомнила преданное лицо Сметанчика, угодливость Ильи Павловича, фанатичную благодарность в глазах Нины Федоровны, Ковальчук, не раз предлагавшую снять для нее квартиру и самолично ее оплачивать. Дальше вспоминать не получилось – образы бывших натурщиков закружились, слились, превратившись в жуткое многоликое существо, тянущие к ней свои конечности, желая заключить в безгранично благодарные объятия. Наташа покачнулась, но рядом скрипнули колеса, и ее подхватила под локоть крепкая Костина рука.

– Ты ошибаешься, – прошептала Наташа и обернулась к нему. Костя смотрел на нее сочувственно, но без тени жалости.

– Уезжай, – повторил он. – Не будет тебя, и они отойдут мало-помалу… наверное. А так – и себя погубишь, и людям жизнь можешь сломать. Я понимаю, ты не этого хотела… ты ведь просто хотела нам помочь, правда? Мне хотелось бы думать, что так. А эту Ковальчук я бы вздернул на первой же сосне, будь моя воля.

– Но как же это могло получиться? – Наташа снова посмотрела сквозь стекло. Все ее клиенты и их родственники уже сидели за столом, переговаривались, пили, то и дело бросая взгляды в ее сторону, но они уже не казались людьми, которые просто встретились по какому-то поводу – это был крепкий слаженный организм, голова которого в вишневом шелковом костюме пила шампанское, покачивала пышной золотистой прической и поблескивала массивным перстнем, а сердце стояло за окном и ужасалось. – Ведь мы все были просто хорошими знакомыми. Всего-навсего.

– Людям всегда нужно во что-то верить, – Костя пожал плечами. – А вера, подкрепленная настоящим чудом, – штука страшная.

– Почему же ты не с ними?

Он усмехнулся и похлопал ладонями по ручкам своего кресла.

– Я слишком большой реалист. Я предпочитаю знать, а не верить. Вера – это все равно, что костыль, на который люди опираются, идя по жизни. А у меня он уже есть.

Резкий порыв ветра швырнул под навес щедрую пригоршню ледяных капель, и Наташа вздрогнула.

– Я сейчас же поеду домой, – сказала она и толкнула балконную дверь.

– Ладно. Только для начала помоги мне уехать с балкона. Елки, холодно как! Зима на носу.

Она обошла кресло, ухватилась за две гнутые ручки и пошла вперед, с усилием толкая кресло перед собой. По мере того, как приближался стол, ее начало подташнивать. Она видела веселые лица, улыбки, слышала возгласы, кто-то звал ее по имени, и все это тонуло в знакомой подзабывшейся мелодии, исполняемой небольшим ресторанным ансамблем. А что, если Костя неправ или лжет? Может, они просто благодарны… но какая затянувшаяся благодарность. Вера… Где вера, там и страх, разве нет? Всеобщее преклонение. Общество «Просветление» – ну ничего себе! Не новый ли это вариант Дороги?

А что в этом ужасного? Разве так уж плохо побыть богом? Богом, которого оценили.

Наташа подкатила кресло к столу и остановилась, внимательно глядя на сидящих. На мгновение ей показалось, что на некоторых лицах мелькнул страх. Ковальчук, настороженная ее молчанием, нервно откашлялась и по-чему-то уставилась в свою тарелку. Остальные смотрели на Наташу, и сейчас, видя взгляды всех одновременно, она заметила то, что некогда ей почудилось при первом разговоре со Сметанчиком, – соборную торжественность и благоговение – а у некоторых еще и нечто до боли знакомое – полубезумный фанатичный огонек – отражение недавно увиденных в зеркале ее собственных глаз.

– Садитесь, Наташенька! – Илья Павлович вскочил и отодвинул ее стул. – Надеюсь, вы там не замерзли. А ты, Константин, тоже – нашел, куда позвать – на балкон – в такую погоду! Наташенька, шампанского.

Наташа взяла предложенный бокал, в котором шипело прозрачное вино, задержала на мгновение в воздухе, а потом вдруг протянула его влево, Сметанчику, и та приняла его, недоуменно хлопнув длинными ресницами.

– Вылей его себе на голову, – спокойно предложила Наташа, не отрывая глаз от лица девушки.

– Что? – ошеломленно переспросила Сметанчик. Ее рука с бокалом дрогнула, и немного шампанского пролилось в тарелку. За столом воцарилось гробовое молчание.

– Вылей его себе на голову, – повторила Наташа так же спокойно, непринужденно, словно вела речь о чем-то обыденном.

– Но зачем?

Нина Федоровна уронила вилку в тарелку, и на мгновение все взгляды метнулись к ней, но тут же вернулись – не к лицу Наташи и не к лицу Сметанчика, а к бокалу в ее руке, над краями которого с шипением подпрыгивали крошечные брызги.

– Я так хочу, – сказала Наташа, поддела на вилку кусок мяса и не спеша положила его в рот. – Мне это доставит удовольствие. Мне это нужно. И я считаю, что ты поступишь совершенно правильно.

Сметанчик снова хлопнула ресницами, потом обвела глазами сидящих за столом. Все внимательно продолжали смотреть на бокал в ее руке, толь-ко Костя опустил глаза, тщательно вытирая салфеткой совершенно чистые губы, да Людмила Тимофеевна, сдвинув тонкие брови, уставилась в свою тарелку. Бокал медленно поплыл вверх, остановился, дернувшись, потом снова продолжил движение. Лицо Светы вдруг все как-то натянулось, словно кокон, из которого кто-то отчаянно рвется наружу, и она закрыла глаза. Больше не останавливаясь, бокал взлетел вверх и опрокинулся над ее головой, и шампанское выплеснулось на тщательно уложенные, лакированные волосы, безвозвратно губя дорогую парикмахерскую работу, потекло по щекам и закапало с подбородка. Света поставила пустой бокал на стол и повернула к Наташе мокрое лицо.

– Это даже хуже, чем я думал, – пробормотал Костя среди всеобщего молчания. Ольга Измайлова глубоко вздохнула и слегка двинула стулом, а на губах Ильи Павловича появилась пустая, абсолютно ничего не выражающая улыбка, словно он просто решил размять их.

– Зачем ты это сделала? – спросила Наташа, чувствуя страшную слабость в ногах. Света провела ладонью по щеке и дернула плечом.

– Потому что ты приказала.

– Я тебе не приказывала. Я просто попросила.

– Значит, так нужно, – глаза Сметанчика заблестели. – Ведь правильно же?! – она посмотрела на остальных почти с отчаянием. – Ведь это так?!

– Так! – глухо и страшно отозвалась Нина Федоровна и плотно сжала губы.

– А если я сейчас попрошу тебя вон с того балкона прыгнуть – ты прыгнешь? – спросила Наташа, медленно поднимаясь из-за стола. Света снова вскинула глаза на остальных, ища поддержки. Ее взгляд задержался на лице Ковальчук, исказившемся в злобной гримасе, а потом едва слышно произнесла:

– Я не знаю.

– Вы сомневаетесь в нас? – Илья Павлович аккуратно положил ладони на стол. – Что случилось? Кто-то совершил ошибку? Скажите, нам нужно разобраться.

– Как можно?! – воскликнула Нина Федоровна и сжала костлявые пальцы в кулаки. – Не смейте ее допрашивать! Она скажет сама, если захочет!

– Светка сегодня заходила к ней в дом! – вдруг выпалил Григорий так громко, что перекрыл музыку, и сидевшая через стол от них парочка обернулась. – И после этого Вячеслав тут же уехал! Наверняка эта дура что-то ляпнула! Я же говорил – нельзя ей позволять так разговаривать с Натальей, как будто она с ней ровня – нашла соседскую девку!

– Мама дорогая! – вдруг сказал Костя, и его кресло резко откатилось от стола. Наташа дернулась назад, опрокинув стул, и зажала рот ладонью, пытаясь остановить подкатившие рвотные спазмы. Все кружилось у нее перед глазами – все лица, ждущие объяснений и наставлений – лица, лица – сотни лиц. Музыка превратилась в далекий шум, похожий на рокот прибоя, возбужденные голоса «жрецов» – в тонкий, едва различимый писк, и только один голос – голос Ковальчук на фоне этого прозвучал резко и четко, произнеся два слова:

– Чертов инвалид!

Наташа подхватила свою куртку и бросилась к выходу, спотыкаясь и бестолково размахивая руками. Она налетала на стены и два раза чуть не упала, потом ткнулась в закрытую дверь и несколько секунд отчаянно дергала массивную ручку, прежде чем сообразила, что дверь открывается в другую сторону. Сзади слышались крики и глухой топот, и ей казалось, что это все чудовища – и ее, и неволинские – вырвались из своих картин и теперь гонятся следом, чтобы наконец-то расправиться с ней, уничтожить ее снова… и снова, и снова… и впереди бежит сам Андрей Неволин, стуча старинными башмаками по ковру, и его длинные волосы летят над плечами.

Они поймали ее на стоянке, когда она уже подбегала к подъездной дороге, вымокшая, с раскрытым в беззвучном крике ртом. Они обступили ее со всех сторон, и их лица, полные бесконечной преданности и заботы кружились вокруг нее. «Мы не бросим тебя, – говорили они, – мы всегда будем с тобой. Это просто нервный срыв… все понимают, как это тяжело… но все устоится… все утрясется… у кого-нибудь есть успокоительное?.. сейчас все пройдет». Они толклись вокруг в бесконечном хороводе, придвигаясь все ближе и ближе…

– Слава! – успела выкрикнуть она, задыхаясь, а потом что-то легко кольнуло ее в шею, и все провалилось в оглушающий своей тишиной мрак.

* * *

На низком облупившемся потолке, на длинной складке съежившейся штукатурки сидела муха. Муха была большая, она сонно пошевеливала крыльями и казалась до тошноты противной. Впрочем, когда Наташа закрыла глаз, тошнота осталась – видать, дело было не в мухе. Она разлепила спекшиеся губы и вдохнула, но ворвавшийся в легкие воздух оказался горьким и сухим, и она закашлялась, и кашель отозвался в голове глухими болезненными ударами. Застонав, она перекатилась на бок, и боль в голове перекатилась вместе с ней, переместившись от макушки к левой стороне лица. Наташа протянула руку и нащупала что-то мягкое, потом приоткрыла другой глаз. Мягкое оказалось скомканным одеялом. Сморщившись, она отпихнула его, потом попробовала приподняться и тут же рухнула обратно на кровать, и от сотрясения боль в голове плеснулась, как вода в банке.

– О-ох! – сказала Наташа и прижала ладони к глазам. В темноте стало немного легче, и она попыталась вспомнить, что же произошло. Но последним, что ей удалось извлечь из памяти, были потерянное лицо Сметанчика и шампанское, стекающее по ее щекам. Дальше было несколько совершенно непонятных обрывков, а следом зияла огромная дыра, заканчивающаяся сонной мухой на облупленном потолке.

Наташа заставила себя убрать с глаз ладони, отчего в них снова хлынул тусклый дневной свет, и осмотрелась. Одетая, она лежала на кровати в пустой комнате. Шторы на окне были отдернуты, и в стекло легко барабанил дождь, и комнатный воздух, несмотря на распахнутую форточку, был пропитан густым запахом холодного сигаретного дыма. Наташа снова попыталась сесть, придерживаясь за кроватный бортик. На второй раз у нее это получилось. Она кое-как одернула задравшееся платье и спустила ноги с кровати, слегка раскачиваясь из стороны в сторону, и боль в голове закружилась, точно кто-то сунул туда ложку и начал ее перемешивать.

– Слава!

Возглас получился тихим и ломким, словно кто-то сжал в кулаке несколько иссохших листьев, и, конечно же, на него никто не ответил. Наташа осторожно встала и сделала шаг вперед, но ее тотчас мотнуло и отнесло к дверце шкафа, о которую она и стукнулась. Охнув, Наташа повернулась, скользя непослушными ладонями по исцарапанной полировке, и увидела свои картины – аккуратным рядком они стояли вдоль стены, открытые всему свету, – яркие, страшные, безжалостные, выстроенные на смотр чудовища.

– Господи! – она кинулась к ним, забыв о боли и тошноте и упала на колени. Дрожащими руками Наташа приподняла каждую и внимательно осматрела – все ли в порядке, нет ли где на высохшей краске хоть малейшей царапины, и каждое пойманное существо на мгновение обдавало ее мозг горячей волной жутких болезненных образов. Поставив последнюю картину на место, она сдернула с кровати одеяло, чтобы замотать в него картины, но тут с кухни долетел легкий звон посуды, и Наташа застыла, приоткрыв рот. Звон повторился, потом раздалось шипение раскаленного масла, словно кто-то что-то жарил.

– Слава! – она вскочила, и позабытое одеяло шлепнулось на пол. Неверными шагами Наташа двинулась на кухню, придерживаясь за стенку.

Ну, конечно же, Слава вернулся! Он не бросил ее… значит…

Но войдя в кухню, она увидела не Славу, а Костю Лешко, который, пристроив свое кресло возле плитки, выливал яйца на шипящую сковородку. Услышав ее шаги, он обернулся, держа в одной руке нож, а в другой – яичную скорлупу. Под левым глазом отчетливо виднелся небольшой кровоподтек.

– О-о, наконец-то! – сказал он весело. – Я уж думал, ты до завтрашнего утра не очухаешься. Да-а, видок у тебя еще тот! Поешь?

Наташа мотнула головой и подсела к столу, потирая ладонью ноющий лоб. Запах жарящейся яичницы вызвал у нее новый приступ тошноты, а вид Кости – новый приступ страха. Видел ли он картины? Почему они стоят у стены, ведь уходя она спрятала их под одеялом. И если видел – понял ли что-нибудь? Она услышала шелест колес, и что-то холодное ткнулось ей в плечо. Наташа подняла голову – Костя протягивал ей большую кружку.

– Выпей-ка кефирчика, – сказал он сочувственно. – Хорошая штука. Ух-х, холодненький! Давай, давай, пей – может, оклемаешься чуток. Послушай дядю Костю – дядя Костя плохого не посоветует.

Наташа покорно приняла кружку, сделала несколько глотков, и в голове у нее слегка прояснилось. Она отпила еще и поставила кружку на стол.

– А… Слава… не появлялся?

– Нет, – Костя отъехал от нее и снова занялся яичницей. – Сдается мне, что и не появится.

– А остальные где?

– Кто где. Светка в «Сердолике» – вещи собирает. Шестаков по делам умотал в город, прочие дома сидят. Мать и Ольга ломились с утра, да я их не пустил. Уж не знаю – кто из них поверил тебе, кто нет… будем надеяться, что кроме меня никто.

– Поверил во что? – рассеянно спросила Наташа и потянулась к кружке. Костя удивленно посмотрел на нее.

– Как во что? В то, что ты умеешь так рисовать. Извлекать с помощью кисти из людей их гнусные наклонности.

Кружка выскользнула у нее из пальцев и вдребезги разлетелась на рыжем полу, и кефир брызнул ей на голые ноги. Наташа вскочила и с ужасом уставилась на Костю.

– Что ты сказал?!!

– Я сказал: в то, что ты умеешь… – Костя потер челюсть указательным пальцем, а потом уставил его на Наташу. – Судя по реакции, ты ничего не помнишь. Так же, судя по той же реакции, это действительно не сказки.

Наташин взгляд заметался по кухне, словно вспугнутая птица, выхватывая отдельные фрагменты – трещину в стене, посудный шкафчик, паутину в углу, напряженное лицо Кости, блестящий нож на столе, ослепительно белую на рыжем кефирную лужу… Замотав головой, она попятилась к выходу из кухни.

Они знают! Они знают! Он знает! Что я наделала?!! Как я могла?!! Это конец! Всему конец! Они знают!

Мысль билась в мозгу, словно пойманное существо, настойчиво рвущееся на свободу и бухающее кулаками по стенам своей темницы. Это было невозможно. Невозможно.

– Подожди! – Костя выключил плитку и, быстро перебирая руками ободы колес, поехал следом за Наташей. – Подожди, не бойся меня! Я никому не расскажу! Подожди, Наташка! Давай спокойно поговорим!

Не слушая его, Наташа добежала до кровати и повалилась на нее, дрожа всем телом, зарылась в подушку, точно в подушке можно было от всего спрятаться. Костя осторожно подъехал к ней и положил руку Наташе на плечо.

– Перестань, не переживай ты так. Все не так уж страшно. Я попытался их убедить, что ты просто пьяна, расстроена ссорой со своим другом, еще и нервный срыв наслоился. А потом поговоришь с ними сама. Они поверят всему, что ты им скажешь – главное, говори твердо, уверенно… как вчера с Творожком… тьфу ты!.. со Сметанчиком. Большинство из них уже за гранью фанатической любви и преданности… а ведь убедить человека в чем-то легче, чем заставить вылить себе на голову шампанское… при всех, в крутом ресторане. Они уже целиком твои.

– Они?!! – Наташа подняла голову от подушки. – Значит, слышали все?!! Но это же бред!.. это просто… просто фантазии… выдумка… ну ты же понимаешь, ведь ты же сам говорил, что реалист!

– Слабо, – сказал Костя и отъехал чуть назад, чтобы лучше ее видеть, – очень слабо. Конечно, в первую очередь это покажется бредом. Это не может не показаться бредом. Да только не бред это – вот в чем вся штука.

– Что «это»? – тихо спросила она и села, подтянув согнутые ноги к груди и опустив подбородок на колени.

– Ну, все что ты рассказала. Про то, как ты рисуешь и что ты видишь… как получается, что мы вдруг лишаемся чего-то… становимся такими славными ребятами, – Костя невесело усмехнулся. – Про художника Неволина, про Дорогу, про своего деда, про подружку, которая погибла… про дворника, про мужа своего… про этого… как его… ну, коллекционера питерского… и про картины. Очень много про картины. Жуткая история… я до сих пор не могу понять, как она могла произойти… никогда не смогу понять и, наверное никто не сможет. Ты и сама-то не очень понимаешь, да? Но ты… то что ты умеешь делать, это… – он пощелкал пальцами, пытаясь найти нужное слово, – это… удивительно… и я не знаю, как… Весь мой реализм полетел ко всем чертям! Я ничего не понимаю!

– Как же это? – прошептала Наташа, обращаясь к самой себе. – Как же это? Как это могло получиться?

– Тебе лучше уехать немедленно! – Костя бросил быстрый взгляд на ряд картин, его лицо передернулось и он тут же отвернулся, а потом отъехал к дверному проему – туда, откуда не мог их видеть. – Если все-таки кто-то кроме меня в это поверил – тебе крышка! Такие, как ты, долго на свободе не гуляют! Интересно… есть ли еще кто-то такой же, как ты? Вот бы узнать… – он вдруг по-детски улыбнулся. – Знаешь, я даже ребенком никогда не верил ни в сказки… ни в Деда Мороза, а теперь… мне кажется, я мог бы поверить во что угодно – и в волшебников, и в птицу феникса – во все!

Наташа молчала. Она все еще не могла осознать случившееся, не могла поверить, что Костя сейчас так спокойно говорит о том, что до сих пор было известно только ей и Славе. Нужно убедить его, что это все… что?

– Меня разубедить не пытайся – не получится, – произнес Костя от двери. – Я видел свою картину. Я ее сразу узнал. Я видел то, что раньше было внутри меня. И я смотрел на все эти картины – долго смотрел. Остальные так – глянули мельком… а потом мне удалось их все-таки вытурить, хоть это было непросто, – он потер подбитый глаз. – Они здорово перепугались. Может, они решили, что ты сошла с ума? Было бы неплохо – меньше проблем. Вообще, пока они находились в этой комнате, то сами словно с ума посходили! Кое-кто из них подумал, что это такое испытание, мать назвала твой рассказ попыткой оттолкнуть их, наказать за что-то… Ковальчук вообще не слушала толком – больше на меня орала… Сметанчик все ревела – считала, что это она во всем виновата, Гришка, Шестаков и один из этих новых мужиков подрались… мужику, кстати, свернули челюсть… а Измайлова почти сразу убежала… ее потом вывернуло там, на улице… мать, – он тихо вздохнул, потом его глаза загорелись тяжелой злобой, – билась возле твоей кровати головой об пол – поклоны что ли клала тебе – не знаю. Это ведь картины… ты же говорила… это ведь они?.. Ну, ответь же, не молчи! Вот и сейчас – я на них не смотрю, а все равно чувствую – в комнате есть что-то, отчего хочется убежать без оглядки! И я тебе честно скажу – мне страшно.

Наташа молча встала, подошла к картинам и начала методично заматывать каждую в одеяло.

– Я пытался тебя убить, – тихо сказал Костя за ее спиной. Она обернулась и вопросительно посмотрела на него, и он кивнул.

– Потом, когда все ушли… я рассматривал картины… все пытался понять, как… А потом вдруг что-то случилось… словно какой-то туман… какие-то лица… боль – странная боль, как издалека… Когда я пришел в себя, то держал тебя за горло, – он передернулся, потом поднял руки и хищно согнул пальцы. – Вот так. Ты лежала, а я… Слава богу, я вовремя… В общем, потом я уехал на кухню и в комнату больше не заходил.

– Зря, – сказала она и встала. – Было бы лучше. Для всех было бы лучше.

– А вот это глупо, – заметил Костя и, развернув свое кресло, поехал назад, в кухню. – Пошли. Тебе нужно поесть. А потом попробуем что-то придумать.

Она встала и, еще раз взглянув на закутанные в одеяло картины, побрела следом. Придумать. Что тут можно еще придумать? Теперь уже все равно. Целую цепь глупостей она завершила самой величайшей из всех. Как получилось, что тайна о самой себе, которую она так охраняла, вдруг вырвалась из нее? Неужели она вчера так напилась?! Ведь она же помнит, что на балконе еще была нормальной. И за столом, когда проверяла Сметанчика… ведь она даже помнит, как ощущался в руке холодный бокал и что лежало у Светы на тарелке… а потом… черная муха на штукатурной складке. Что же было потом? Что?

Костя на кухне уже перекладывал яичницу ей в тарелку, и, взглянув на него, Наташа почувствовала некоторое облегчение. Костя казался кем-то своим, даже немного родным… он боится ее картин, но, может быть, не боится ее? Хорошо бы, если так.

– Ешь! – приказал Лешко и с грохотом свалил горячую сковородку в раковину. – Просто ешь и все! Больше пока говорить об этом не будем.

Наташа села за стол и хмуро посмотрела на два гладких оранжевых яичных глаза, потом взяла вилку и поддела краешек зажарившегося до хруста белка.

– Костя, скажи мне – а я вчера сильно напилась?

Костя, сунувший в рот сигарету, посмотрел на нее с каким-то странным выражением, словно ждал этого вопроса.

– Да в том-то и дело, что вообще-то нет. Я и удивился твоей неожиданной болтливости – это ведь не те вещи, о которых рассказывают кому попало, даже если очень хочется. Я потом вспомнил… ну, ту ночь, когда моя мать… когда она пыталась подсмотреть, что ты делаешь. Ты ведь всегда старалась, чтобы никто ничего не узнал – верно? Я вот и сейчас думаю – с чего бы человеку вдруг вот так вот все вываливать, если он даже… ну, ты понимаешь. Когда они тебя на улице тогда поймали, ты вырубилась. А по дороге пришла в себя и начала болтать еще в машине. Я, правда, ехал в другой, поэтому не знаю, что и как – это мне Измайлова рассказала.

– Ничего не помню, – пробормотала Наташа и чуть передвинула пальцы, чтобы взять вилку поудобней, но та выскользнула и упала на пол. Чертыхнувшись, Наташа наклонилась, чтобы ее поднять, и тотчас Костя спросил:

– Что это у тебя?

Ухватив вилку, Наташа подняла голову – Костя, зажав в зубах сигарету, постукивал себя указательным пальцем по левой стороне шеи.

– Где? – она провела ладонью, где он показывал, но ничего не нащупала.

– Погоди, – Костя подъехал к ней в шлейфе сигаретного дыма, словно старинный паровоз. – Голову чуть откинь. Вот, – его палец ткнулся в местечко на Наташиной шее, где под кожей и слоем мышц подрагивала сонная артерия. – Тяпнули что ли? Сейчас, – он снова откатился назад и взял с подоконника забытое кем-то маленькое зеркальце. – Вот, гляди.

Наташа взяла зеркальце и чуть повернула голову. В зеркальце отразилась ее худая шея и пятнышко засохшей крови пониже угла челюсти. Она послюнила палец и потерла пятнышко. Кровь исчезла, открыв маленькую припухлость с аккуратной дырочкой посередине.