Текст книги "Квест империя. Трилогия (СИ)"

Автор книги: Макс Мах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 94 (всего у книги 99 страниц)

* * *

Они встретились только через восемнадцать дней после светопреставления, случившегося на так и оставшейся для Маркуса безымянной площади старого города Иерусалима. Тогда, сразу после боя, все еще оглушенный свалившимися ему на голову «впечатлениями», правду сказать, почти неподъемными в его возрасте, Маркус увидел Макса лишь мельком, даже не успев толком понять, откуда тот вдруг здесь взялся и куда потом столь стремительно исчез. И Виктор этот, который тоже оказался тем еще типом, ничего ему толком не объяснил. Однако из дальнейших разговоров неожиданно выяснилось, что та бешеной красоты молодая женщина, которая на глазах у Маркуса с удивительным – да что там, фантастическим! – мастерством и мужеством сражалась с этим инопланетным монстром, подозрительно похожим на обыкновенного южноафриканского негра, и погибшая там же, и тоже на его, Маркуса, глазах, эта женщина, оказывается, была женой, но одновременно – «Уму непостижимо!» – и внучатой племянницей кузена Макса. Услышав об этом, Маркус примерил себя на роль мужа Иланы – двоюродной сестры Деби – и только мысленно покачал головой, потому что сказать вслух то, о чем он подумал, было невозможно, да и неприлично. Но факт остается фактом, даже если он нам непонятен или не нравится. Это была жена Макса, и была она, как можно было понять из немногих услышанных Маркусом реплик, даже не человеком, то есть, возможно, и человеком, но не землянкой, это уж точно. Впрочем, и с этим матримониальным вопросом не все понятно Маркусу до конца, потому что если Ё являлась женой Макса, то какие же отношения связывали господина Дефриза с королевой Нор? Кем он ей приходится? Любовником? Фаворитом? Однако то, что успел увидеть и услышать Маркус после возвращения Макса и королевы – откуда, кстати? – такое предположение вроде бы не подтверждало.

– Вы уверены, что любой конфликт интересов должен обязательно заканчиваться мордобоем? – спросила она. – А что, если попробовать дружить?

– Ну что ж, – сказал Маркус, вежливо улыбнувшись женщине, сидевшей на противоположной стороне стола. – Можно попробовать, ваше величество. In tabellas referre[350], как говаривали древние римляне. Запишем для памяти.

– Запишем, – спокойно кивнула Нор. – Но главное, давайте реализуем на практике, если не возражаете.

– Non progredi est regredi[351], – пожал плечами Маркус, которого ни с того ни с сего пробило вдруг на стопудовую латынь. Не иначе как от напряжения. – Было бы глупо отказываться.

– Вот и не отказывайтесь, – улыбнулась она. – Вы ведь неглупый человек, Маркус.

Ее асимметричное лицо и спокойный взгляд из‑под полуопущенных век вызывали у Маркуса необъяснимое беспокойство.

– Хотелось бы так думать. – Он едва удержался от того, чтобы не брякнуть очередное свое «Meo voto»[352] и с облегчением перевел дух. Разговор, если подумать, складывался вполне благополучно. Однако, как выяснилось в следующее мгновение, он явно поспешил с выводами.

– А о чем вы все время хотите меня спросить, но не решаетесь? – неожиданно спросила Нор.

– Я? – Ему неприятно было ощущать себя мальчишкой, попавшимся за подглядыванием в женской раздевалке, но, похоже, так все и обстояло.

– Ты, – усмехнулся молчавший до сих пор Макс. – А спросить, дорогая, мой кузен хотел о том, как определяются наши с тобой отношения. Ведь так, Маркус?

Хорошо, что Маркус разучился краснеть еще много лет назад, иначе бы он точно покраснел.

– С чего ты взял? – сделал он удивленные глаза.

– Законный вопрос, – как ни в чем не бывало снова улыбнулась Нор, если, конечно, то, что вытворяли ее полупарализованные губы, можно было назвать улыбкой. – Не стесняйтесь, Маркус, вы в своем праве. Я предложила вам дружбу, не так ли? А дружба подразумевает известную степень откровенности. Наши отношения определяются как matrimonium instum[353]. Вы удовлетворены?

– Вполне, – криво усмехнулся Маркус, уже догадавшийся, как должны были восприниматься собеседницей его очень вольные переводы с латыни.

От воспоминания об этом разговоре его и сейчас едва не бросило в жар, однако и этот разговор тоже со всей очевидностью доказывал, что вести переговоры с людьми, о которых так мало знаешь, как это случилось теперь с Маркусом, труд не из легких. Ведь для успешного диалога необходимо – хотя бы вчерне – понимать противоположную сторону, но как раз это‑то и являлось проблемой. Маркус никак не мог их «ухватить». Иногда ему казалось, что он начинает понимать этих людей, но уже в следующую секунду выяснялось, что понимание его было, в лучшем случае, поверхностным. Все здесь было совсем непросто. Чтобы понять их мотивы, для начала следовало хотя бы разобраться с тем, кто они такие. Дешевые авантюристы, волею обстоятельств завладевшие волшебной лампой Аладдина, или серьезные трезвые люди, находящиеся в своем праве? Что характерно, они совершенно спокойно давали ему повод думать о них все, что угодно, предоставив полную свободу «взвешивать и судить» так, как ему заблагорассудится. Хотя, с другой стороны, за таким их поведением, вполне возможно, скрывался тонкий умысел, но тогда чего они, собственно, добивались? Хотели его запутать и заставить совершать поспешные действия? Тоже возможно, но с тем же успехом они могли применить к нему и более действенные средства, а то, что таковые у них имеются, Маркус знал теперь совершенно точно. Вопрос, однако, случайно ли он об этом узнал, или это тоже было частью их игры?

– Не волнуйтесь, Маркус, – усмехнулась неожиданно полностью «выздоровевшая» Нор и аккуратно положила в выстеленную стеганым бархатом квадратную шкатулку красного дерева небольшой невзрачный на вид шар, по‑видимому, выточенный из какого‑то камня, похожего на песчаник. – К вам я эту штуку применять не буду.

Она закрыла выпуклую крышку, щелкнул замок, и Маркус вдруг догадался, что резное темное дерево маскирует какой‑то другой, многократно более прочный и надежный материал.

– Его зовут «Пленитель Душ», и он сродни вашему «магендовиду», но у него другие функции. – Она легко подняла шкатулку за ручку, вделанную в крышку, и передала ее своему телохранителю, и этот молодой атлетически сложенный мужчина вынужден был взять «деревянный ларец» двумя руками, чтобы справиться с его тяжестью.

– Впрочем, вы видели…

О да. Он видел, как встрепенулся и сразу же застыл строй новобранцев, среди которых видны были и европейцы, и африканцы, и азиаты. Все они теперь смотрели на королеву Нор с одинаковым выражением любви и преданности.

– Что поделать, – объяснила она, холодно улыбнувшись. – У меня нет времени ждать, пока контрразведка выявит всех шпионов, потенциальных предателей и неуравновешенных искателей приключений. Вы понимаете? Наши люди воспитаны в традиции, они знают меня много лет, у них есть идеалы и представление о чести. А что есть у этих бывших наемников, уголовников и наркоманов? Ничего у них нет, вернее, не было…

«Не было. Возможно, что и так, но, с другой стороны…»

Маркус вполне допускал, что у тех мужчин и женщин, которые на его глазах практически нечувствительно – мгновенно и, как он понимал, необратимо – превратились в рекрутов этой их Аханской империи, за душой действительно не было ничего такого, о чем стоило бы по‑настоящему жалеть. За душой или в душе и в прошлом, разумеется, однако выглядело все это не сказать чтоб очень аппетитно. Страшновато все это выглядело, вот в чем дело. Впрочем, Маркус давно уже не был сентиментальным юношей, приходящим в ужас от несовершенств окружающего мира. Иногда он даже сомневался, что вообще хоть когда‑нибудь был таким. Поэтому, «проглотив», не поморщившись, очередную порцию горького лекарства против иллюзий, он задумался совсем о другом.

«И кто же тогда вы сами?»

Вопрос не носил и тени морального осуждения. Маркус не считал себя вправе судить других, вполне отдавая себе отчет в том, что такое есть он сам. Однако ему было не просто интересно, но и жизненно важно понять, что имеется за душой у этой странной женщины – королевы Ай Гель Нор или, возможно, просто Лики, – которая с одинаковым достоинством носила как нынешнюю свою победительную красоту, так и «уродство» тяжелой болезни. Что оставила она в своем прошлом? Что несла в своем сердце в неведомое будущее? Что связывает ее со всеми этими людьми – Максом, Виктором, Викторией, Йфф? Увы, в распоряжении Маркуса имелись лишь обрывки информации, из которых целостная картина пока никак не складывалась. И все‑таки общее впечатление было такое, что все они люди неординарные, и еще одну вещь Маркус понимал тоже: все они были ему скорее симпатичны, чем наоборот. И люди, и… и нелюди тоже.

* * *

– Маркус. – Кузен, как всегда, объявился на острове без предупреждения, но в остальном вел себя безупречно. – Ты позволишь задать тебе вопрос о твоем Камне?

Камнем – именно так, с большой буквы – эти люди почему‑то называли «магендовид», который висел у него на груди, как, впрочем, и тот, что носил сам Макс.

– Спрашивай, – предложил Маркус, с неподдельным интересом ожидая продолжения.

– Как ты открываешь Дверь? – спросил Макс. – Я имею в виду: ты делаешь это легко или тебе приходится преодолевать сопротивление?

«Интересно, произносить так много слов с большой буквы это стиль мышления или он переводит свои вопросы на немецкий с какого‑то другого языка, где так принято?»

– Легко ли? – повторил он вслух. На самом деле вопрос был непростой. «Ощущения» при открытии прохода были не из приятных, но правда и то, что перед ним, Маркусом, дверь в Прагу и обратно открывалась достаточно легко.

– Легко ли? Пожалуй, да. А почему ты спрашиваешь?

– Видишь ли, – начал объяснять Макс, которого, как уже успел убедиться Маркус, смутить было невозможно. – У меня возникло ощущение, что разные Ключи по‑разному ведут себя, открывая разные Двери.

– Разные Ключи? – переспросил Маркус, удивившись самой постановке вопроса. Какие, к чертовой матери, обобщения можно строить, имея в своем распоряжении всего два Ключа?

– У нас с тобой, – сказал он вслух, – всего два «магендовида». Этого явно недостаточно, чтобы прийти к каким‑то определенным выводам.

– Два, – повторил за ним его таинственный кузен с какой‑то странной интонацией. – Ну да, конечно, два – это не три.

«У него что, еще один „магендовид“ завелся? – подумал Маркус, пробуя эту идею „на вкус“. – Любопытно».

– Я пробовал пройти через Дверь в Праге, – продолжал между тем говорить Макс, – но смог ее лишь немного приоткрыть. А вот в Амстердам из вашего Рима прошел легко. И в других местах то же самое. – Он явно не хотел говорить, где именно он еще пробовал открывать проходы. – То так, то сяк.

– Может быть, дело в тебе? – предположил Маркус. – Насколько я знаю, Камень вступает в «отношения» отнюдь не с каждым, кто повесит его себе на шею. Может быть, и форма «отношений» варьируется?

– Возможно, – согласился Макс и на несколько секунд замолчал, явно что‑то напряженно обдумывая. Маркус ему не мешал, разговор, в любом случае, был интересный. Глядишь, родственничек и еще что‑нибудь любопытное расскажет.

– Возможно, – повторил Макс, очнувшись от своих размышлений. – Возможно, и Ключи бывают разные, и степень связи варьируется… Все возможно, но, видишь ли, Маркус, какое дело, мне надо открыть одну очень хитрую Дверь. Одному мне это не по силам, может быть, поучаствуешь?

– А куда она ведет? – полюбопытствовал Маркус, который, естественно, был готов помочь, да и не хотел упускать случая «расширить свои знания.

– Очень далеко, – откровенно усмехнулся кузен Макс. – На другую планету.

– Серьезно? – заинтересовался Маркус, который о такой возможности даже не думал. – А ты уверен, что там есть Дверь?

– Да, – кивнул Макс. – Я ее один раз даже открывал, но не уверен, что у меня это получится снова.

– Вот как? А зачем тебе туда?

– Там застрял один мой приятель с дочерью, – совершенно обыденным голосом – если, конечно, такой голос вообще можно было счесть обыденным, – сказал Макс. – Я хотел бы ему помочь.

Естественно, Маркус согласился и о своем решении не пожалел. Во‑первых, потому, что его попросили об услуге, которую он был в силах выполнить, так почему бы и нет? А во‑вторых, не согласись он, так бы и не узнал, что Ключей‑то на самом деле, не два, а четыре, и носят их – «Ну кто бы мог подумать!» – королева Нор и дружок Макса закадычный – фельдмаршал и князь Виктор Дмитриев. Ну а в‑третьих…

– Благодарю вас, Маркус, – сказал по‑французски «человек», которого они все вместе полчаса назад «вытащили» из бог знает какого далека. – Я ваш должник.

Широкоплечий блондин с лицом или, вернее, мордой, заставляющей вспомнить ужасы офортов Гойи, монстров Брейгеля, низко, но с удивительным достоинством поклонился Маркусу и, выпрямившись, вполне по‑европейски протянул ему свою руку.

– Меш, – сказал он. – Герцог Нош, но для вас, Маркус, просто Меш. Разрешите представить вам мою дочь, Риан.

– Спасибо.

У подошедшей к ним девочки был чудный голос, но все остальное… То есть нет, не так. Особо сильное впечатление производил как раз чудовищный контраст между безусловной и вполне человеческой красотой фигуры и «лицом» этого существа, при взгляде на которое можно было получить инфаркт миокарда.

– Спасибо, дедушка, – «улыбнулась» она. – Вы очень хороший человек.

У нее были голубые, как весеннее небо, глаза, но ее взгляд заставлял трепетать сердце, потому что, казалось, проникал в душу и читал там, как в открытой книге…

– Ты солдат, – неожиданно перейдя на «ты», сказала Риан строго и одновременно торжественно. – Но грязь и кровь к тебе не прилипли, Маркус, потому что ты человек чести. Мы называем таких «тийяр». Это означает «боец», но не просто боец, а, как говорят у вас, Боец. С большой буквы. Спасибо.

* * *

– Как думаете, Маркус, – прервал затянувшееся молчание Лемке, – получится у нас что‑нибудь?

Он так и сидел напротив, держа в пальцах так и не закуренную сигарету. В чашке перед ним стыл кофе, к которому Павел так и не притронулся. Чуть в стороне сиротливо стоял оставленный в небрежении бокал с коньяком.

«Получится ли? – мысленно повторил за ним Маркус. – А у нас есть другой выход?»

– Получится, – сказал он вслух и неожиданно для самого себя горько усмехнулся. – Эх, Павел, сбросить бы мне хотя бы лет двадцать…

Он был искренен сейчас. Господи, как же справедливы были его слова…

– Почему бы и не сбросить? – Взгляд Павла был сосредоточен и строг. – Она же вам предложила…

– Предложила, – не стал спорить Маркус. – Чрезвычайно сильный соблазн, знаете ли, и ведь не врет. Действительно, может, если уж они комбрига с того света достали, но…

Маркус замолчал. Как было объяснить этому молодому человеку, что он просто боится. И страх его был вполне рационален, потому что…

«Потому что ты боишься потерять меня, – сказала, подходя к их столику, Ольга. Она была сейчас точно такой же, как тогда в Вероне. – Ты боишься, что соблазны молодости, пусть даже молодости относительной, заставят тебя забыть обо мне».

«Все мужики тряпки!» – Ну вот и Клавочка пожаловала.

«Я бы не стал обобщать, – примирительно заметил присоединившийся к женщинам Зильбер. – Во всяком случае, Маркуса не зря называют железным».

«Это вы на войне железяки хромированные, – отмахнулась от него Клава. – А в жизни…»

Он смотрел на них с интересом и дивился собственной фантазии. Крепдешиновое платье Ольги, полковничий мундир Клавы и гражданский – по моде сороковых годов – костюм генерала Зильбера смотрелись в этом кафе на редкость уместно. Очень естественно смотрелись, вот что странно.

«Можно подумать, Макс, – рассудительно сказала Ольга, возвращая ему улыбку, – что у тебя никого не было с тех пор, как я ушла».

«Были, – согласился Маркус. А что было спорить, если она все равно все знала. – Были. Но кто это был?»

«Ну так чего же ты вдруг испугался, менш? – спросила Клава. – Для дела‑то лучше, чтобы ты был молодой и здоровый, чем старый и больной».

«Клава права, Маркус, – кивнул Зильбер. – А Олечку в обиду мы не дадим. И захочешь забыть, так я тебе сам напомню. Мало не покажется!»

«Уговорили, – усмехнулся Маркус. – Мне еще Деби пристраивать… меж трех миров».

«Тем более, – снова улыбнулась Ольга. – А за меня не бойся. И я, и наша Верона – это уже на вечность».

«Ты права, милая, – согласился с ней Маркус, но их, его Ольги и его Клавы с Зильбером, рядом уже не было. – Ты права, вы правы, все у нас получится».

– Все у нас получится, – сказал он вслух, обращаясь к ожидавшему его ответа Павлу, и вдруг понял, что говорит истинную правду, то есть такую правду, которую безоговорочно принимало его сердце и которую даже не пытался оспаривать его отточенный за годы и годы «шпионский» ум.

Глава 2КОМБРИГ

Просыпался он медленно. Нехорошо просыпался, неправильно. Если так просыпаться, однажды можно просто не успеть, а кто не успел, тот, как известно, опоздал. Третьего не дано. Однако дело было даже не в том, что сон не желал отпускать Урванцева, а в том, что и Кирилл тоже просыпаться не хотел, и на тревожные вопли своего подсознания обращать внимания никак не желал, сердился даже, но тоже как‑то так, не всерьез, а как бы нехотя, лениво, что ли. Во сне ему было хорошо, вот в чем дело. Так хорошо, как никогда еще не было и, вероятно – это он даже во сне понимал, – никогда не будет. Потому что таких синих глаз у настоящей, реальной женщины быть не может, и не может обычная женщина так смотреть – на него, Урванцева, смотреть! – и так улыбаться! Не бывает такого, но уж если случилось – хотя бы и во сне – то пропади все пропадом! Ради таких глаз и умереть было бы не жаль, а уж во сне остаться и подавно нестрашно. Да и зачем ему, Урванцеву, просыпаться? Куда возвращаться из страны грез? Так он думал во сне, если, конечно, во сне сохраняется способность к рациональному мышлению.

И все‑таки – будь оно все неладно! – он проснулся, потому что если лезут в голову такие мысли, то это уже не сон. Но и явь оказалась под стать сну, только Урванцев не смог сразу решить, на какой сон эта явь была похожа, на хороший или на плохой? Кошмары ведь тоже разные бывают. И у каждого они свои, так что состояние покоя и тихого довольства, испытываемые им сейчас, когда нет сил двигаться и желания такого нет, вполне могли оказаться чем‑то похуже дурного сна. Эта мысль, как и следовало ожидать, Кирилла встревожила, и он попытался вспомнить, куда его занесло на этот раз, когда и при каких обстоятельствах привелось ему заснуть, и что его, в конце концов, ожидает, когда и если он все‑таки откроет глаза. Однако ничего путного из этой попытки не вышло. Урванцев – хоть убей – ничего такого не вспомнил, и вот это напугало его по‑настоящему. Так напугало, что теперь он уже проснулся окончательно.

Впрочем, привычка – вторая натура, а в Урванцева боевые навыки и рефлексы были вбиты так, что давно уже стали им самим. Поэтому, проснувшись, он вроде бы продолжал «спать», искусно – да чего там! – мастерски имитируя здоровый сон здорового человека. Однако, как это случается в горах, когда один невеликого размера камешек порождает лавину, так и мысли Урванцева возникали не просто так и не уходили бесследно. Каждая следующая являлась – пусть и не всегда это было очевидно – порождением предыдущей, и сама, в свою очередь, давала жизнь другой. Слово «здоровый», каким‑то образом сцепленное со словом «сон», заставило его прислушаться не только к тому, что происходило за завесой плотно сомкнутых век, но и к своему организму. И, хотя тело его не болело, что‑то с ним, его здоровым, тренированным телом, было не так. Имелось здесь что‑то отдаленно знакомое, и через мгновение Урванцев даже понял, что именно. Ощущения были похожи на анестезию, впрочем, не на настоящую анестезию, разумеется, и даже не столько на саму анестезию, сколько на то, как она «отходит», и вариантов тут быть могло много. И некоторые из этих вариантов не сулили Урванцеву при «пробуждении» ничего хорошего.

Рядом заговорили. Однако язык, на котором обменивались впечатлениями двое мужчин, находившихся в одном с Урванцевым помещении, был Кириллу неизвестен. Он только отметил, что в языке этом было тесновато от согласных, а просодией он отдаленно напоминал тональные языки Дальнего Востока. Корейский, скажем, или китайский, но оба эти языка Урванцев если и не знал, то узнавал вполне уверенно, а этот был ему совершенно незнаком. Что‑то щелкнуло, потом тихонько застрекотало, как будто в комнате включили какой‑то прибор, и почти сразу после этого один из мужчин подошел к Урванцеву. Ходил этот человек почти бесшумно, умело ходил, профессионально, но Кирилл его все‑таки услышал и почему‑то совершенно не удивился, когда подошедший, постояв секунду рядом с ним, видимо, рассматривая «мирно спящего» Урванцева, сказал по‑русски:

– Добрый вечер, Пауль.

«Пауль?»

Про Пауля Кирилл определенно ничего не помнил, но по‑настоящему встревожиться не успел.

– Я знаю, что вы не спите, – сказал мужчина. – Так что «просыпайтесь», пожалуйста. И не волнуйтесь, ради бога! Здесь все ваши друзья.

Секунду помешкав, Урванцев пожал мысленно плечами и открыл глаза. Лежал он на кровати, в обычном гостиничном номере, а над ним стоял высокий мужчина лет тридцати пяти от роду, темноволосый, голубоглазый, и… хорошо Урванцеву известный. Может быть, что‑то Кирилл и забыл – хотя с какой стати, спрашивается? – но вот это помнил совершенно точно: и разговор в кабинете комкора Левичева, и те видеоматериалы, которые показывал тогда Урванцеву старший майор НКВД Зиберт, и это лицо, разумеется.

«Значит, я уже там».

– Здравствуйте, товарищ Хрусталь, – сказал Урванцев, смещая взгляд вправо.

Там, за спиной Хрусталя, обнаружился еще один гражданин, имевший, кстати, весьма специфическую наружность. Тоже высокий, смуглый и черноволосый, он, если бы не его, прямо скажем, чрезвычайно экстравагантный наряд – узкие, едва достающие до голени фиолетовые штаны и черная, немыслимого покроя рубаха из толстой «пальтовой» ткани – вполне мог сойти за грузина или армянина. Однако мужик этот, смотревший отчего‑то в пол, по внутреннему ощущению Урванцева, ни к какой из известных ему наций и народностей не принадлежал. Возможно, конечно, что все дело было именно в этой дикой его одежде, но и стоял мужчина тоже как‑то не так, и щурился не совсем по‑человечески. Ничего конкретного – кроме одежды, разумеется, – и все‑таки, что называется, сразу видно: «не наш человек».

«Не наш, – согласился со своей интуицией Кирилл. – А тогда чей?»

– О! – жизнерадостно воскликнул Хрусталь. – А память‑то, оказывается, не отшибло! Может быть, и имечко какое‑никакое шепнете, а то про Пауля, я так понимаю, вы все равно ничего не помните.

– Кирилл, – предложил Урванцев, которому в инкогнито играть никакого резона не было, не у американцев, чай, в плену. – Кирилл Урванцев.

Он снова смотрел на Хрусталя, когда произносил свое имя, но какой‑то звук отвлек его, и Кирилл сместил взгляд в сторону, противоположную той, где около окна стоял давешний «не наш человек». А там, куда посмотрел теперь Урванцев, у двери стояла девушка, которую он сначала не заметил, тем более что голоса ее не слышал и о присутствии ее в комнате не догадывался. Он посмотрел на нее, встретился со взглядом синих глаз и, фигурально выражаясь, обалдел. А если выражаться не фигурально, то и слов таких нет, чтобы описать, что с ним сделалось, когда он окунулся в эту пронзительную синь. Это была женщина из его собственного сна, и дело было не в том, что он узнал черты ее лица, а в том, что других таких глаз он в жизни не видел, и смотрели они на него именно так, как смотрели тогда, во сне. А еще через мгновение, которое растянулось едва ли не на вечность, девушка, выражение необычного лица которой свидетельствовало об испытываемом ею волнении, улыбнулась. Вернее, она попыталась улыбнуться, но вышло это у нее неважно, однако Кириллу и этого хватило. Улыбку эту Урванцев узнал бы, кажется, и в бреду и, умирая, скорее всего, не забыл бы. И, как бы в подтверждение этого предположения, он вспомнил наконец свой удивительный сон, из которого так не хотел уходить. Ничего хорошего, если быть объективным, в этом сне не оказалось. Всплывали в памяти только смутные образы и ощущения, которые, впрочем, ни с чем не спутаешь. Во всяком случае, Урванцев – с его‑то жизненным опытом – ощущение смертельной опасности, напряжение жестокого боя, запах крови и смерти никогда и ни с чем не спутал бы. Но вот какое дело, по идее, такое «варево» иначе, как кошмаром, не назовешь, однако присутствовала в том сне и эта женщина, были там ее синие глаза, смотревшие на Урванцева точно так же, как и сейчас, и улыбка эта тоже была. Потому и сон запомнился не кошмаром, а, напротив, чем‑то таким, что хранят в сердце всю жизнь, как самое заветное, что у тебя есть, и уносят с собой в могилу, когда всему приходит конец.

«Ты?» – Он не знал, что сказать и как объяснить охватившие его чувства этой девушке, которую он вроде бы видел впервые в жизни, но которую тем не менее узнали не только его глаза, но и сердце.

«Я… Ты…» – Похоже, она тоже не знала, что сказать, но разве слова необходимы, когда все понятно и без них?

– Я вам не мешаю, товарищ комбриг? – спросил Хрусталь, подпустив в голос яду, но все‑таки скорее добродушно, чем наоборот.

– Нет, – автоматически ответил Кирилл. – Что?!

«Комбриг…»

Это могло означать только одно: Хрусталь успел связаться с его начальством. Когда и как, и почему об этом ничего не знает сам Урванцев, большого значения пока не имело. Важен был лишь сам факт.

– Ну и зачем надо было ломать комедию? – Оторвать глаз от женщины Кирилл так и не смог и говорил с Хрусталем, глядя при этом не на него, а на нее.

– И не думал, – усмехнулся Хрусталь. – Но, видите ли, Кирилл Григорьевич, я, конечно, верю врачам… Вот барон Фъя уверяет меня, что вы совершенно здоровы. Ведь так, доктор?

– Именно так, – ответил от окна странный тип, оказавшийся на поверку врачом и целым бароном. Говорил он по‑английски, но русский, по‑видимому, все‑таки понимал.

– Ну вот! – продолжил свою мысль Хрусталь. – Раз доктор говорит, значит, так и есть, но я – меня, между прочим, зовут Виктором Викентьевичем – так вот я, товарищ Урванцев, привык все проверять сам. Такая привычка. Доверяй, но проверяй, знаете ли.

– А без «товарища» можно? – спросил Урванцев, все‑таки – хоть и не без внутреннего сопротивления – оторвав взгляд от необычного, но оттого не менее красивого лица девушки и переводя его на Хрусталя.

– А чем вам, комбриг, не нравится слово «товарищ»? – в притворном удивлении поднял брови его собеседник.

– Слово нравится, – коротко ответил Урванцев и наконец сел на кровати, придержав одеяло, чтобы не соскользнуло с ног. – Мне не нравится ваша интонация. Не любите товарищей, Виктор Викентьевич?

– Почему же, – улыбнулся тот. – Люблю… но странною любовью. Да ладно, комбриг, ничего личного, как говорится. Я ведь и сам бывший товарищ. Хочешь, верь, Кирилл Григорьевич, хочешь – нет, но я с двадцать восьмого в партии состоял. Еще в ВКП(б) вступал, так что…

– А теперь что же, вышли или как? – в свою очередь усмехнулся Урванцев.

– Выбыл. – Виктор Викентьевич достал из кармана пачку сигарет и протянул Урванцеву. – Будешь?

– Буду. – Кирилл взял сигарету. – А по какой причине выбыли? – Переходить на «ты», следуя примеру собеседника, он не торопился. – По возрасту, что ли?

– В связи с неоднократной преждевременной смертью, – вроде бы совершенно серьезно ответил Виктор Викентьевич и протянул Кириллу зажигалку. – Деби, простите ради бога, о вас‑то я и забыл. Хотите сигарету? – И он повернулся к девушке, по‑прежнему молча стоявшей у дверной притолоки.

«Деби…»

Это имя Урванцеву ничего не говорило, но отчего‑то встревожило сердце.

– Спасибо, Виктор, – ответила по‑немецки девушка, и Урванцев понял, что и Виктор Викентьевич, говоривший с ним по‑русски, к Деби обратился тоже на Хох Дойч. – У меня есть свои.

«Виктор», – отметил про себя Кирилл, но, кажется, Виктор Викентьевич ничего не пропускал мимо ушей.

– Кстати, Кирилл Григорьевич, если вы не против, – сказал он, подчеркнув интонацией снова возникшее в его речи «вы», – мы можем сократить обращения до личных имен и даже, если желаете, перейти на «ты».

«Вот даже как! – покачал мысленно головой Урванцев. – В демократию, значит, играем?»

– Я не против, – сказал он вслух. – А с чего ты, Виктор, взял, что я комбриг? Мое воинское звание – полковник.

– Был полковник, – хмыкнул Виктор, довольный возможностью проявить осведомленность или, что гораздо более вероятно, желавший показать это Урванцеву. – Но в связи с героическими действиями, едва не повлекшими за собой… хм… ну, скажем попросту, смерть героя, ты, Кирилл, повышен в звании и награжден орденом Октябрьской Революции, что вообще‑то следовало бы немедленно обмыть. Ты как?

– Я… я «за». – Кирилл был к этому не готов и едва ли не впервые за много лет попросту растерялся.

«Комбриг… Октябрьская Революция… Смерть героя? Ни хрена не помню!»

– Ну вот и славно, – кивнул Виктор, демонстративно не обращая внимания на выражение лица Урванцева, а что выражение имело место быть, Кирилл нисколько не сомневался. – Мы с Деби подождем тебя, Кирилл, в коридоре, а доктору вообще пора на работу. Ведь так, доктор? Вот и чудно. Ты одевайся быстренько, комбриг, и выходи. Сорока пяти секунд на все про все не требую, но пяти минут, я думаю, хватит. Ведь хватит?

– Хватит, – кивнул Урванцев.

– Вот и хорошо, – сказал Виктор, направляясь к двери, и добавил, как бы говоря это для самого себя: – Посидим, выпьем, о жизни поговорим…

Дверь за ним закрылась, но Кирилл еще какое‑то время сидел на кровати, курил сигарету и пытался разобраться в своих чувствах, которые впервые на его памяти – «Снова впервые?» – пришли в противоречие со здравым смыслом. Однако Урванцев никогда не стал бы тем, кем он стал, если бы не умел принимать быстрых и жестких решений. И правильных, разумеется, потому что в его профессии все совершенно так же, как у минеров: ошибся, и привет. Второй попытки не будет, а будет салют, который тебе придется слушать уже из собственного гроба. Впрочем, про гроб и салют – это для красного словца. У боевиков из отдела Активных Операций обычно не было ни того ни другого.

Урванцев сбросил с себя одеяло, встал и, подойдя к столу, загасил окурок сигареты в пепельнице. Рядом со столом, в кресле, были аккуратно сложены его вещи, которых он, хоть убей, не помнил, но, возможно, это были все‑таки не его вещи, а вещи, приготовленные для него, что большого значения, разумеется, не имело. Кирилл быстро оделся – всяко разно, быстрее, чем за пять минут, – натянул на ноги стильные коричневые туфли и, проведя рукой по щекам и убедившись, что, как ни странно, но пока он спал – «А сколько я, кстати, спал?» – кто‑то его побрил, пожал плечами и вышел из комнаты.