Текст книги "Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями"
Автор книги: Лидия Яновская
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 59 страниц)
А все-таки – можно ли прочесть разорванную тетрадь?
В значительной степени – да, разумеется. И уцелевшие листы, и эти полулисты и четверть-листы, даже узенькие полоски у корешков, на которых можно разобрать отдельные буквы и полуслова, тире, помечающие прямую речь, и отступы абзацев, многое расскажут исследователю. Просматриваются очертания глав и порядок глав, имена персонажей, сюжетные повороты, совпадающие и не совпадающие с дошедшим до нас романом. Некоторые слова «дочитываются» без труда.
Но полностью восстановить утраченный текст, представить его таким, каким он был до полууничтожения его автором, – нет, разумеется. Это не только нельзя сделать – этого нельзя делать.
Попытка дописать за автора строку – возможна, сложна, требует аргументации.
Попытка дописать за автора одну за другою сотни строк, попытка дописать за автора одну за другою сотни страниц – бестактна и недопустима; она предполагает, что писать художественную прозу так же просто, как буриме: достаточно иметь начала строк…
Тем не менее такая попытка была сделана М. О. Чудаковой в середине 70-х годов, вызвала сенсационный восторг журналистов (несколько однообразный и уже поэтому казавшийся заданным восторг) и, как ни странно (может быть, под напором журналистского восторга), была почтительно принята булгаковедами.
М. О. Чудакова утверждала, что опубликованные ею многие страницы первой редакции романа – только часть реконструкции, что всего восстановлено ею «около трехсот страниц текста»[13]13
«Вопросы литературы» 1976, № 1, с. 220.
[Закрыть]. И удалось это будто бы благодаря «довольно большой предсказуемости булгаковского текста», а также тому, что «в арсенале речевых его средств особое место принадлежит излюбленным словам и оборотам речи» и «для описания близких по типу ситуаций у него неизменно привлекаются повторяющиеся слова»[14]14
«Записки отдела рукописей», вып. 37, Москва, 1976, с. 65.
[Закрыть].
Но дело в том, что необыкновенная простота булгаковской прозы, достигшая совершенства в 30-е годы, простота «Театрального романа» и «Мастера и Маргариты» – это простота чуда, простота гармонии, родственная пушкинской простоте. «Предсказуемость» ее – кажущаяся. И дальнейший опыт текстологической работы самой М. О. Чудаковой, правда, не с прозой 30-х, а с прозой 20-х годов, подтвердил это.
Имею в виду первую публикацию повести «Собачье сердце» в журнале «Знамя» (1987, № 6), снабженную пометой: Подготовка текста М. Чудаковой.
За основу публикации, как известно, тогда был взят не авторский, а случайный, «бродячий» текст «Собачьего сердца», и уже затем М. О. Чудакова вносила в него поправки, исходя из своего представления о «предсказуемости» текстов Булгакова. Гипноз имени текстолога, уже прославившегося к этому времени «реконструкцией» тетрадей «Мастера и Маргариты», был таков, что редакция не стала сверять текст с оригиналом. (Хотя сделать это было проще простого: заместитель главного редактора журнала «Знамя» В. Я. Лакшин как раз в ту пору снимал в отделе рукописей свой телефильм о Булгакове).
Увы, при всем знании «неизменно повторяющихся слов» и «излюбленных оборотов речи» Михаила Булгакова, Чудакова не заметила, что предложенный ею текст (разошедшийся затем по стране многомиллионными тиражами переизданий) – не вполне авторский; что фамилия персонажа – «Чугункин» – превращена в «Чугунова» отнюдь не автором, а бог весть кем; что у Булгакова кот не «забрался по трубе», а «взодрался по трубе»; что у Булгакова речь идет не о «песьей шкуре», а о «песьей шубе»; что лампа у Булгакова не под «шелковым», а под «вишневым абажуром» (и откуда взялся «шелковый»? во всех трех редакциях повести – «вишневый»); что у автора нет: «Зина и Дарья Петровна, открыв дверь…» – у автора: «Зина и Дарья Петровна, открыв рты, в отчаянии смотрели на дверь»; и когда доктор Борменталь хватает Шарикова за шиворот, то полотно на сорочке у того треснуло не «спереди», как перепечатывали все издания, ссылаясь на журнал «Знамя» и «подготовку текста М. Чудаковой», а наоборот – «сзади»; спереди же «с горла отскочила пуговка…»
Короче, готовя «Собачье сердце» для двухтомника прозы Булгакова (Киев, «Днипро», 1989) и сравнивая опубликованный в журнале «Знамя» текст с оригиналом, я собственноручно сняла не менее тысячи (прописью: одной тысячи) искажений в этой маленькой повести…
(Стоит напомнить, что бедствия «Собачьего сердца» на этом не закончились: в Собрании сочинений Булгакова («Художественная литература», 1989, т. 2) уже после того как я имела честь сообщить в печати, какая именно редакция повести является третьей и окончательной, текст повести все-таки дали по второй редакции, назвав ее без какой бы то ни было аргументации третьей, и потеряли таким образом последнюю авторскую правку.)
В отличие от «Собачьего сердца», «реконструкцию» первой тетради «романа о дьяволе» сверить с оригиналом нельзя. Но и при беглом сравнении «восстановленных» страниц с уцелевшими обрывками подлинника видны явные огрехи.
Недописанное название одной из глав – «Марш фюнеб…» – М. О. Чудакова расшифровала так: «Марш фюнебров» («Записки отдела рукописей», с. 69). Но в романе никаких «фюнебров» нет. Глава, конечно, называется «Марш фюнебр» (фр.: march funebre – похоронный марш)[15]15
Загадочные «фюнебры» имели успех и были повторены исследователями, как с ссылками на М. О. Чудакову (Г. А. Лесскис. Триптих М. Булгакова о русской революции. Комментарии. Москва, 1999, с. 214), так и без ссылок (В. Я. Лосев. Коментарий в книге: М. А. Булгаков. Великий канцлер. Москва, 1992, с. 510).
[Закрыть].
Или следующие строки, «восстановленные» в «Записках отдела рукописей» (с. 67).
«– Ага-а… – про…» Это Берлиоз реагирует на рассказ Воланда о Пилате.
М. О. Чудакова – не только дописав начатое «про…», но и добавив по своей инициативе слово «значительно» – читает так: «…про [тянул значительно] Берлиоз».
Но в тетради «про…» оборвано не после буквы о, а чуть дальше: после о видно начало следующей буквы – петелька внизу строки, с какой Булгаков мог начать м, л, даже я. То есть никак не «протянул». Может быть, «промычал»?
В этом же отрывке Пилат, резко двинув рукой, задел чашу с вином и «расхлопал… вдребезги».
Что «расхлопал» Пилат? М. О. Чудакова прочитывает: «расхлопал[ось]» вино. Хотя, вероятнее, глагол «расхлопал» относится не к вину, а к сосуду, содержащему вино: «расхлопал…» – чашу? Ср. в «Белой гвардии»: «У нас он начал с того, что всю посуду расхлопал. Синий сервиз. Только две тарелки осталось».
В той же строке, далее: «расхлопал… вдребезги и руки…» – М. О. Чудакова читает так: «вдребезги, и руки [Пилата обагрились?]» – правда, на этот раз помечая вставку сомневающимся вопросительным знаком.
Но после слова «руки» я вижу в тексте неполностью уцелевшую букву, более всего похожую на з в булгаковском написании. Может быть, залил?.. забрызгал?.. запятнал?.. Во всяком случае, ни слова «Пилат», ни слова «обагрились» здесь нет.
Еще более сомнительна «реконструкция» этих нескольких строк в целом. В подлиннике они выглядят так:
Впервые в жизн…
я видел как надме…
Пилат не сумел сде…
жать себя.
Резко двинул рукой,
нул чашу с ордин…
при этом расхлопал…
вдребезги и руки…
– Ага-а… – про…
Берлиоз, с величай…
интересом слушая
рассказ.
Здесь более половины листа оторвано по вертикали, и тем не менее текст, как видит читатель, прочитывается легко: «в жизни», «надменный», «сдержать»; «ордин…» – вероятнее всего, означает «ординарное вино» (Л. Е. Белозерская рассказывала, что Булгаков очень любил ординарное вино, vin ordinaire; не удивительно, что в первой редакции романа, задолго до «Фалерно» или «Цекубы», его Пилат пил это вино); «с величайшим» и т. д. Для полного понимания отрывка не хватает нескольких слов – двух, трех…
Но М. О. Чудакова, восстанавливая этот текст, вводит не несколько, а много слов: «Впервые в жизни [и в тот… день]» – причем после «тот» еще отточие, означающее, что реконструктору хотелось бы ввести еще какое-нибудь слово, но пока не придумалось, какое.
«…я видел, как надме[нный прокуратор] Пилат…»
«[Вино] при этом расхлопал[ось по полу, чаша разбилась] вдребезги…»
Обилие вводимых слов М. О. Чудакова поясняет тем, что «при реконструкции каждой строчки всегда учитывалось возможное число букв на строке, связанное с особенностями почерка» («Записки отдела рукописей», с. 65). Иначе говоря, слова вставлялись потому, что для них на строке есть место – просто в качестве балласта.
Но ведь почему-то этот текст читается и без введенных реконструктором слов? А что если автор пренебрег «возможным числом букв» и по какой-то причине целый ряд строк не дописал до края страницы? Могло это быть или не могло? А если могло быть, то по какой причине?
По случайности текст этой страницы, вот в таком виде, как я привела его здесь, столбиком, был выписан в моей рабочей тетради еще в 60-е годы. И насильственное удлинение хорошо знакомых строк реконструктором, в распоряжении которого были недоступные мне теперь рукописи, вызывало тягостное недоумение. Пожалуй, жажда разобраться в этой загадке и вызвала ту яростную вспышку исследовательской страсти, которая одна могла пробить такую крепость, как двери отдела рукописей в конце непробиваемых 70-х годов, и я получила то самое, на шесть часов, с 10 до 16, свидание с первыми тетрадями «Мастера и Маргариты».
Лист 33-й, на котором находятся приведенные строки, по-прежнему хранил свою тайну. Разгадка раскрылась дальше – на обороте 62-го листа.
Здесь, на обороте 62-го листа, страница оказалась разграфленной вертикальной чертой. Понимаете? Карандашная черта делит лист по вертикали примерно пополам, и справа оставлено широкое поле – как бы для выписок; выписок, правда, нет, поле оставлено чистым; а слева идет текст… Что это значит? А то, что и лист 33-й был так же разделен пополам и Булгаков писал только на левой его половине.
Подсчитывать «число букв», которые могли бы поместиться на строке, если бы писатель, как добросовестный школьник, дописал каждую строку до конца?.. Подбирать слова, которые мог бы написать, но так никогда и не написал Булгаков?..
Я остановилась лишь на нескольких строках из трехсот страниц «восстановленного» текста. Довольно?
Но вернемся к последовательности редакций.
Редакция вторая
Границы между редакциями этого главного романа Михаила Булгакова чаще всего размыты. Изменения накапливаются по мере продвижения от начала каждой редакции к ее концу, возникают противоречия между концом и началом одной и той же редакции.
Замысел отложен, но отзвуки его еще отражаются в последующих записях; появляются уточненные планы, любимое булгаковское выражение «Разметка глав»; наброски, пробы, какие-то подготовительные моменты предшествуют решительному возвращению к роману и началу его новой редакции.
К уничтоженному в 1930 году замыслу писатель пытается через год – в начале 1931 года. Об этом – в сохранившемся черновике адресованного Сталину письма с просьбой об отпуске за границу (было ли отправлено и получено это письмо, мне неизвестно):
«Сообщаю, что после полутора лет моего молчания с неудержимой силой во мне загорелись новые творческие замыслы, что замыслы эти широки и сильны, и я прошу Правительство дать мне возможность их выполнить».
И далее, там же:
«А по ночам стал писать.
Но надорвался». (30 мая 1931.)[16]16
Письма М. А. Булгакова весьма полно представлены в его Собрании сочинений в пяти томах (т. 5, Москва. 1990) и в книге: Булгаков М. А. Дневник. Письма. Москва, 1997.
[Закрыть].
Следы попыток к роману – две черновые тетради, помеченные 1931 годом. Обе начинаются с главы «Дело было в Грибоедове». Это варианты страниц первой редакции. Думаю, пересказывая, уточняя, редактируя главы практически решенные, писатель профессионально готовит себя к всплескам нового вдохновения. Он входит в ритмы романа, который – еще немного! – поведет его сам.
И вот оно – загорающееся «с неудержимой силой» предвестие поворотов в романе. В конце одной из тетрадей – совсем не теми чернилами, которыми исписана вся тетрадь, другими, зелеными, расплывающимися – три слова: «Маргарита заговорила страстно…» Вслушайтесь, как раскаталось это р… В роман входит Маргарита…
И в конце другой тетради – вероятно, почти одновременно, параллельно, те же расплывающиеся на плохой бумаге чернила: «Помоги, Господи, кончить роман». А затем три странички стремительных набросков – прорыв в будущее романа.
Здесь и Бегемот, и Фагот, и прощальный их свист на Воробьевых горах, свист, от которого берег сползает в реку. И Маргарита («Нет, нет, – счастливо вскрикнула Маргарита, – пусть свистнет! Прошу вас! Я так давно не веселилась!»). И прозрачный абрис героя – некто «я»: «– Вы не возражаете? – вежливо обратился Воланд к Маргарите и ко мне».
Наброски озаглавлены так: «Полет Воланда». Но описания полета здесь нет. Полет только обещан – словами Воланда: «Ну-с, едем!»
По-видимому, тетради 1931 года так и не стали возвращением к роману. (Перечтите горькие строки: «А по ночам стал писать. Но надорвался».)
В октябре 1932 года Булгаков вступает в брак с Еленой Сергеевной Шиловской. Это событие сопровождается мощным всплеском его вдохновения, и в 1932–1934 годах возникает вторая редакция романа – фактически первая редакция «Мастера и Маргариты»: пять толстых тетрадей со сквозной нумерацией страниц.
Общие контуры романа сложились. С его сюжетом и расстановкой основных фигур. С этим чередованием сатирических, лирических, фантастических планов. С включением «древних» глав. Даже с ночным полетом Воланда и «преображением» его свиты…
Правда, главный герой еще безымянен. Автор называет его то поэтом – в тексте, то Фаустом – в планах. (Текст перемежается планами романа – булгаковской «разметкой глав».) Фауст – не имя героя. Это знак, помечающий связь персонажа с Воландом, дьяволом, Мефистофелем. Только в конце этой редакции, в главе, написанной между 15 и 21 сентября 1934 года (Булгаков иногда ставит даты прямо в тексте), возникает обращение к герою: «мастер».
Сначала Азазелло: «Я уже давно жду этого восклицания, мастер».
Потом Коровьев: «Привал, может быть, хотите сделать, драгоценнейший мастер…»
И наконец, уже окончательно, мастером назовет героя Воланд: «Такова ночь, мой милый мастер».
В этой редакции герой (поэт, Фауст, мастер) – уже бесспорно автор романа о Иешуа и Пилате. «Он написал книгу о Иешуа Га-Ноцри», – говорит Маргарита Воланду после бала. А ранее Фиелло (тот самый, который в этой же редакции превратится в Азазелло), останавливая уходящую Маргариту, цитирует роман ее возлюбленного:
«– И вот когда туча накрыла половину Ершалаима и пальмы тревожно закачали… Так пропадите же вы пропадом в кладовке над вашими обгоревшими листками и засохшей розой».
И еще ранее, в полууничтоженной главе «Маргарита», на узкой кромке у корешка можно разобрать: «фотогр…», «…ревши…» – «фотографии», «обгоревшие». А далее на уцелевшей странице, с полуфразы: «…лепестки и фотографию с печатью безжалостно сжечь в плите в кухне, листки также, никогда не узнать, что было с Пилатом во время грозы».
Всплески текста в этой редакции ритмичны, местами прекрасны. Но еще нет той цельной и потрясающей фактуры художественного языка, которая кажется читателям простой и естественной, как воздух, и которая тем не менее сложится в течение многих лет требовательной работы.
Но есть и существенные – и не только стилистические – отличия этой редакции от последующих. История любви мастера и Маргариты, которую теперь невозможно представить себе вне исповеди мастера, здесь шла от лица Маргариты.
В тетрадях второй редакции, как и в предыдущих, вырезаны, вырваны, то аккуратно, то небрежно, многие листы. Глава «Маргарита» и, главным образом, любовная история в ней, по-видимому, не удовлетворявшая автора, пострадали особенно сильно.
Эта история вставала в памяти Маргариты, проснувшейся у себя в спальне. Булгаков подробно описывал и ее пробуждение и ее сны:
«Лишь только в Москве растаял и исчез снег, лишь только потянуло в форточки гниловатым ветром весны, лишь только пронеслась первая гроза, Маргарита Николаевна затосковала. По ночам ей стали сниться вешние грозы и мутные воды, затопляющие рощи. Ей стали сниться оголенные березы и беззвучная стая черных грачей.
Но что бы ей ни снилось: шипящий ли вал воды, бегущий в удивительные голые рощи, или безнадежные, печальные луга, холмы, меж которыми тонуло багровое солнце, один и тот же человек являлся ей в сновидениях. При виде его Маргарита Николаевна начинала задыхаться от радости [и] или бежала к нему навстречу по полю, или же в легкой лодочке из дубовой коры, без весел, без усилий, без двигателя, неслась к нему навстречу по волне, которая поднималась от моря и постепенно заливала рощу.
Вода не растекалась. И это было удивительно приятно. Рядом лежало сухое пространство, усеянное большими камнями, и можно было выскочить в любой момент из лодки и прыгать с камня на камень, а затем опять броситься в лодку и, по желанию то ускоряя, то замедляя волшебный ход, нестись к нему. Он же всегда находился на сухом месте, а никогда в воде. Лицо его слишком хорошо знала Маргарита Николаевна, потому что сотни раз целовала его, и знала, что не забудет его, что бы ни случилось в ее жизни. Глаза его горели ненавистью, рот кривился усмешкой. Но в том одеянии, в каком он появлялся между волн и валунов, устремляясь навстречу ей, в роще, она не видела его никогда.
Он был в черной от грязи и рваной ночной рубахе с засученными рукавами. В разорванных брюках, непременно босой, и с окровавленными руками, с головой непокрытой.
От этого сердце у Маргариты Николаевны падало, она начинала всхлипывать, гнала во весь мах лодку, не поднимая ни гребня, ни пены, и подлетала к нему.
Она просыпалась разбитой, осунувшейся и, как ей казалось, старой».
(Эти «плавающие» сны Маргариты, предвещающие ее полет, будут долго держаться в романе, развиваясь, расширяясь, меняясь; писатель их уберет уже при самой последней правке по машинописи.)
А далее в этой тетради – там, где Маргарита вспоминает о своих встречах с «поэтом», – уцелели только обрывки слов. Дважды упоминаются «цветы». Нет, желтого их цвета нет. Да и не может быть: игру с цветом – черным и белым, красным и белым, желтым на черном – Булгаков введет в роман позднее.
«…ее сча… год… на С… цветы… шелк… расск… лгала… муж…» Что это – воспоминание об их первой встрече? Она несла цветы? Они встретились на Сивцевом Вражке?
Почему на Сивцевом? Названия многих улиц в Москве начинаются на С… Но Сивцев Вражек мне приходит в голову потому, что он упоминается в этой редакции романа («Вынырнув из переулка, Маргарита пересекла Сивцев Вражек и устремилась в другой переулок») и потом – в одной из последующих редакций.
И почему «шелк»? Ах да, в этой редакции действие происходило в июне… Может быть, и первая их встреча произошла не весною, а летом?
«…год…» – может означать и «год», и «полгода», и «полтора года». Но «цветы», оставляющие лепестки, – конечно, не мимоза. Ведь Маргарита думает о «лепестках», о том, что их нужно сжечь, и Фиелло, он же Азазелло, говорит о «засохшей розе»…
Есть и другие существенные отличия. В этой редакции роман был более жесток. Буйно бесчинствовала на Арбате Маргарита:
«Уже на Арбате Маргарита сообразила, что этот город, в котором она вынесла такие страдания в последние полтора года, по сути дела, в ее власти теперь, что она может отомстить ему как сумеет. Вернее, не город приводил ее в состояние веселого бешенства, а люди. Они лезли отовсюду из всех щелей. Они высыпались из дверей поздних магазинов, витрины которых были украшены деревянными разрисованными окороками и колбасами, они хлопали дверьми, входя в кинематографы, толкались на мостовой, торчали во всех раскрытых окнах, они зажигали примусы в кухнях, играли на разбитых фортепиано, дрались на перекрестках, давили друг друга в трамваях. Сверху Маргарите те, кто находились непосредственно под нею, казались безногими. „У, саранча!“ – прошипела Маргарита…»
(Советую читателям перечесть это место в законченном романе. Там описание «ослепительно освещенного» вечернего Арбата поэтично, а вместо «веселого бешенства» Маргариты по отношению к людям всего лишь эпитет «сердито»: «Э, какое месиво, – сердито подумала Маргарита. – Тут по нельзя».)
В этой редакции Маргарита сшибала кепки с голов прохожих на Арбате. Устроила безобразный скандал в «смрадной» чужой коммунальной кухне, при этом сама плевала в кашу одной из женщин, невидимая, «ткнула» каблуком туфельки в зубы вбежавшего мужчину, а потом вылила ведро жидких помоев на клубок злобно покатившихся по полу тел…
«На крыше Маргарита Николаевна сломала радиомачту, перевалила в соседний двор, влетела, снизившись, в парадный подъезд, увидела щит на стене, концом щетки перебила какие-то фарфоровые белые штучки, отчего весь дом внезапно погрузился в тьму…»
И наконец, «откинув дугу трамвая № 4, отчего тот погас и остановился», она оставляла Арбат и сворачивала… в Плотников переулок.
Здесь вырвано несколько листов, но последняя строка на сохранившейся странице 463 читается четко: «и повернула в Плотников переулок». А по узким полоскам текста, оставшимся у корешков далее, можно догадаться, что в Плотниковом Маргарита заглянула в освещенное окно подвальной квартиры.
«Здесь… так… спокой…» Что-то дышало спокойствием за этим окном… Упоминается «диван», «тесн[ота]»… От малой площади этого жилья теснота? или от обилия книг в нем? «Этажерка»… бьют часы… что-то находится «наверху шкафа»…
(Вспомните приведенный выше рассказ Любови Евгеньевны о том, что «наверху гардероба» в квартире Поповых находилась рукопись Булгакова, и примите во внимание при этом, что Л. Е. никогда не читала второй редакции романа, а обрывок фразы: «наверху шкафа» – в описании подвальчика в Плотниковом переулке – я публикую впервые, много лет спустя после ее смерти.)
Да, в Плотниковом переулке близ Арбата жили друзья Булгакова – Павел Сергеевич Попов и жена его Анна Ильинична Толстая, внучка великого писателя. В их квартире в полуподвальном этаже Булгаков бывал часто. Любовь Евгеньевна не сомневалась, что именно эта квартира описана в романе «Мастер и Маргарита» как «подвальчик» мастера.
И П. С. Попов узнавал свою квартиру. После смерти Булгакова, впервые прочитав роман полностью и подряд, отредактированным и перепечатанным (до этого он слушал его отрывками, в разное время, в чтении автора), писал Елене Сергеевне: «Я подумал, что наш плотниковский подвальчик Миша так энергично выдрал из тетрадки, рассердившись на меня за что-то. Это мож[ет] быть и так, но изъял это место Миша, конечно, по другой причине – ведь наш подвальчик Миша использовал для описания квартиры Мастера. А завал книгами окон, крашеный пол, тротуарчик от ворот к окнам – все это он перенес в роман, но нельзя было вдвойне дать подвальчик. Словом – уступаю свою прежнюю квартиру» (27 декабря 1940).
О том, что памятный ему «подвальчик» «энергично выдран» Булгаковым из тетради, П. С. Попов, вероятно, узнал от Елены Сергеевны. После смерти Булгакова она активно консультировалась и работала с Поповым, ждала от него первой биографии писателя (и была эта биография Поповым написана, но опубликована много после смерти и его, и Е. С.), подсказывала, показывала ему рукописи Булгакова и другие материалы…
Но какую роль играл «плотниковский подвальчик» в этой редакции романа? Ведь судя по приведенному письму П. С. Попова, здесь жилищем мастера «подвальчик» не был?
По сохранившимся обрывкам слов можно разобрать далее, что буйство Маргариты прекратилось; по-видимому, следует полет, и на ближайших страницах она уже на реке… «Плотниковский подвальчик» был остановкой, передышкой, точкой не акцентируемого автором, но безусловно состоявшегося преображения Маргариты, когда жестокое, злобно-ведьмовское в ней вдруг отступило перед женственным, поэтически ведьмовским. И тогда становится возможным этот ее лунный полет в ночи, ее прикосновение к тайнам и колдовству ночной земли, ее сладостное купанье в ночной реке – «крещение» Маргариты в ведьмы…
Светящееся окно подвальчика в Плотниковом переулке фактически играло в этой редакции роль укрощения Маргариты. Ту же, что и встреча ее с испуганным ребенком после разгрома квартиры Латунского в каноническом тексте романа:
«И неожиданно дикий разгром прекратился. Скользнув к третьему этажу, Маргарита заглянула в крайнее окно, завешенное легонькой темной шторкой. В комнате горела слабенькая лампочка под колпачком. В маленькой кровати с сеточными боками сидел мальчик лет четырех и испуганно прислушивался». И далее: «Маргарита тихонько положила молоток на подоконник и вылетела из окна». Возле дома, как помнит читатель, еще кутерьма; по тротуару, усеянному битым стеклом, бегают и что-то выкрикивают люди; мелькают милиционеры… Но это уже не интересует Маргариту: через несколько мгновений город превращается для нее в озеро дрожащих электрических огней, а затем в розовое зарево на горизонте…
Так открывается интереснейшая особенность истории романа. Оказывается, в его движущейся – от редакции к редакции – структуре имеются некие «ниши», образные, музыкальные, сюжетные. Писатель может вынуть образ, занимающий такую «нишу», отбросить, использовать иначе. Но «нишу» непременно займет другой образ, может статься, более сложный, может статься, он будет играть несколько ролей, но, в том числе, обязательно эту – освободившуюся.
Отмечу, что во второй редакции романа еще нет ни дома Драмлита и квартиры критика Латунского в нем, ни, соответственно, разгрома Маргаритой этой квартиры – сцены, в которой самое буйство Маргариты-ведьмы так поразительно окрашено ее женственностью и блистательным юмором автора.
И дом Драмлита и квартира Латунского в нем появятся в романе позже; трудно определить, когда именно; вероятно, не ранее 1936 года, когда был воздвигнут внушительный дом на улице Вахтангова близ Арбата; а может быть, и не ранее 1937-го, когда был достроен известный писательский дом в Замоскворечье, в Лаврушинском переулке против Третьяковской галереи.
В каноническом, последнем тексте романа Маргарита, свернув с Арбата «мимо здания театра», явно попадает в улицу Вахтангова. Но напрасно Б. С. Мягков сперва бродил по этой улице, ища и не находя «совсем похожий дом», а потом, обнаружив его в другом конце Москвы, близ Третьяковской галереи, подымался по этажам из подъезда в подъезд и разыскивал квартиру № 84. (И нашел ведь!) Прототип Латунского – критик, драматург, деятель Главреперткома Осаф Литовский, яростно ненавидимый Еленой Сергеевной Булгаковой, – ни на улице Вахтангова, ни в роскошном доме фасадом на Третьяковскую галерею не жил; он жил на улице Горького, ныне Тверской, где я даже побывала у него в 50-е годы, а Булгаков, думаю, никогда не бывал… На карте реальной Москвы писатель воздвигал свои дома там, где ему было нужно, и поселял в них своих героев, сообразуясь ни с чем иным, как со своим художественным воображением. Впрочем, эта тема у нас впереди…
Во второй редакции романа не было Фриды. Не было этого сгустка размышлений о том, чтo есть вина и чтo есть наказание. Но «ниша» для темы Фриды уже существовала. Точнее, «ниша» для одного из аспектов этой темы – темы милосердия, мелодии милосердия, недекларированного, естественного, стихийного милосердия Маргариты, противопоставленного жестокой, нечеловеческой справедливости Воланда.
Во второй редакции романа Маргарита спасала не Фриду в ночь инфернального бала у Сатаны, а мальчика на страшном пожаре, устроенном спутниками Воланда после бала. (О, эти пожары, штурмовавшие воображение писателя… «Дом Эльпит – Рабкоммуна»… «Ханский огонь»… «Адам и Ева»… Что это – багровые отсветы потрясших его реалий гражданской войны? Или предвидение надвигающихся кошмаров будущих войн?)
«…На железный балкон во втором этаже выбежал мальчишка лет шести. Окна квартиры, которой принадлежал балкон, осветились подозрительно. Мальчишка с белым лицом устремился прямо к решетке балкона, глянул вниз, и ужас выразился на его лице. Он пробежал к другой стороне балкона, примерился там, убедился, что высота такая же. Тогда лицо его исказилось судорогой, он устремился назад к балконной двери, открыл ее, но ему в лицо ударил дым. Мальчишка проворно закрыл ее, вернулся на балкон, тоскливо посмотрел на небо, тоскливо оглядел двор, потом уселся на маленькой скамеечке посредине балкона и стал глядеть на решетку.
Лицо его приобрело недетское выражение, осунулось. Он изумленно шевелил бровями, что-то шептал, соображал. Один раз тревожно оглянулся, глаза вспыхнули. Он искал водосточную трубу. Убедившись в том, что труба слишком далеко, он успокоился на своей скамейке, голову втянул в плечи и горько стал качать ею.
Дым полз струйкой из-под балконной двери.
Поэт властно дернул за пояс Азазелло, но предпринять ничего не успел. Сверху поэта накрыла мелькнувшая тень, и Маргарита шарахнула мимо него на балкон. Поэт спустился пониже, и послушный Азазелло повис неподвижно.
Маргарита опустилась и сказала мальчишке:
– Держись за метлу, только крепко.
Мальчишка вцепился в метлу изо всех сил, обеими руками, и повеселел.
Маргарита подхватила его под мышку, и оба спустились наземь.
– Ты почему же сидел на балконе один? – спросила Маргарита.
– Я думал, все равно сгорю, – стыдливо улыбаясь, ответил мальчишка.
– А почему ты не прыгнул?
– Ногу можно сломать!»
Этот «мальчишка», спасенный Маргаритой на пожаре, ушел из романа навсегда – вместе со второй редакцией. Но не бесследно. Отголосок его слышен в маленьком мальчике «лет четырех», дрожащем в своей кроватке с сеточными боками, мальчике, которому в окончательном тексте невидимая Маргарита рассказывает сказку…
