Текст книги "Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями"

Автор книги: Лидия Яновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 59 страниц)

Немцем? Ах, ну, да: «Вы – немец?» – спрашивает Иван Бездомный, впервые столкнувшись с загадочным иностранцем. «Я-то?.. – переспросил профессор и вдруг задумался. – Да, пожалуй, немец… – сказал он».

Воланд пошутил. Шутит Булгаков. И я попробовала когда-то пошутить, процитировав «Пир Асмодея» Лермонтова: «Затем что самодержец Мефистофель был родом немец…», правда, из вежливости опустив концовку лермонтовского стиха: «…был родом немец и любил картофель»[313]313
  См.: Лидия Яновская. Творческий путь Михаила Булгакова. С. 269.


[Закрыть]. Кто же знал, что булгаковед примет все это всерьез и построит ученую гипотезу о национальности Дьявола, да еще и общую с национальностью пятого прокуратора Иудеи.

Полностью приводить аргументацию Б. В. Соколова не буду; напомню только, что в другом месте своей «Энциклопедии» он привел не менее плотную цепь вычислений, доказывая, что действие «древних» глав романа происходит точнехонько в 29 году н. э., и эти, как сказал бы Бегемот, «тщательно упакованные силлогизмы» развалились, напоровшись на один-единственный риф – на то, что сам Булгаков, ничего не знавший о расчетах Б. В. Соколова и положившийся в этом случае на Эрнеста Ренана, для себя, в черновиках романа, обозначил Страстную неделю 33 годом н. э.

Силлогизмы Соколова об этническом происхождении Пилата того же рода. И все же на двух тезисах из этого букета остановлюсь. На одном – кратко. На другом – по необходимости подробней.

В подтверждение своей гипотезы Б. В. Соколов ссылается на поэму «Пилат», сочиненную неким Георгием Петровским еще в XIX веке, утверждает, что Булгаков с этой поэмой «был знаком»[314]314
  Борис Соколов. Указ. соч. С. 383.


[Закрыть], причем никаких свидетельств такого «знакомства», естественно, не приводит. Так вот, в этой поэме – весьма неудобочитаемой, судя по веренице рифмованных строк, выложенных в «Булгаковской энциклопедии», – рассказывается, что Пилат был германцем, звали его Ингобар и был он по натуре очень плохой человек – лжец и предатель.

Но помилуйте, какое отношение к никому не известному германцу Ингобару имеет Понтий Пилат Михаила Булгакова? Зачем вообще тащить в биографию большого писателя чужие, не относящиеся к делу стихи? Побойтесь Оккама, господа: не нужно увеличивать число сущностей сверх необходимого…

Другой тезис Б. В. Соколова основан на строке из романа «Мастер и Маргарита» и поэтому заслуживает внимания.

Речь о блеснувшем в романе, подобно лунной искре на дне колодца, упоминании о короле-звездочете. Это упоминание возникает в одном-единственном месте: «Помянут меня – сейчас же помянут и тебя! Меня – подкидыша, сына неизвестных родителей, и тебя – сына короля-звездочета и дочери мельника, красавицы Пилы», – говорил Пилату во сне Иешуа Га-Ноцри. И тут же откликался Пилат: «Да, уж ты не забудь, помяни меня, сына звездочета, – просил во сне Пилат».

Источник романтической формулы – средневековая европейская, в частности немецкая, легенда о короле Атусе и дочери мельника Пиле. Сюжет легенды таков. Король Атус, умевший читать по звездам, узнал, что ребенок, зачатый им в эту ночь, будет знаменит; но поскольку был Атус в это время на охоте, далеко от дома, он потребовал привести к нему какую-нибудь женщину; ею оказалась дочь мельника Пила; рожденный ребенок получил имя Пилат (Pilatus) от сложения их имен – Pila + Atus.

Легенда существует во многих вариантах (в том числе и на славянских языках) и с многими фантастическими и не совпадающими друг с другом подробностями, относящимися к детству и юности отнюдь не исторического и даже не евангельского, а фольклорного, где-то в XV веке сочиненного Пилата. Подробности эти Булгаков отбросил (может быть, не знал их, если слышал легенду в пересказе), сохранив только то, что ему понадобилось для поэтической строки: сын короля-звездочета и дочери мельника, красавицы Пилы…

В первом полугодии 1938 года, именно тогда, когда завершалась четвертая редакция романа, писатель сделал запись в тетради «Роман. Материалы», на странице, зафиксировавшей размышления над именем Пилат:

«Пилат, Pilum.

Атус – король и дочь мельника Пила.

Pila – Atus.

Понт – Пятый!! прокуратор!»

Как видите, и здесь все-таки сначала попробовал соотнести имя Пилат со словом Pilum, копье.

На следующей странице этой же тетради имя Пилат вновь связывается со словом копье: «Пилат – созвездие Ориона-Копейщика. Pilatus». (В скобках Булгаков дает отсылку к книге Артура Древса «Миф о Христе», с указанием тома и страницы.)[315]315
  Отдел рукописей РГБ. Ф. 562. К. 8. Ед. хр. 1. С. 18 и 19. (Жирный шрифт в цитатах здесь и далее помечает булгаковские подчеркивания красным карандашом).


[Закрыть]

Тем не менее упоминание «короля-звездочета» входит в рукопись четвертой редакции, через самое короткое время без изменений диктуется в пятую, машинописную, и уже здесь остается навсегда – поскольку эти страницы машинописи не правились, их шестая редакция не состоялась.

Интересовало ли Булгакова германское происхождение легенды о короле Атусе и собирался ли он кардинально менять национальность своего героя? Сомнительно. Не исключено, что романтическая формула «сын короля-звездочета и дочери мельника, красавицы Пилы» была пробой. Может быть, упоминание дочери мельника отдаленно включало мелодию Шуберта с его песенным циклом «Прекрасная мельничиха» и бегущим ручьем… Не тем ли ручьем, через который переходят, идя к своему «вечному дому», мастер и Маргарита… романтического Шуберта, которого обещает мастеру в его «вечном доме» Воланд…

Впервые в литературоведении, если не ошибаюсь, загадочные строки из романа «Мастер и Маргарита» соединила со средневековой легендой о короле Атусе И. Л. Галинская, и уж потом догадка была повторена Б. В. Соколовым (как всегда, без ссылки на источник). Но как попала легенда к Булгакову? Галинская предлагает следующую версию.

Напомнив, что булгаковеды (в момент написания книги Галинской это были И. Ф. Бэлза и Н. П. Утехин) приписывают Булгакову знакомство с огромным количеством книг по раннему христианству, и резонно заметив, что такое количество ученых сочинений писатель, активно занимавшийся творческой литературной работой, проштудировать просто не мог, Галинская предлагает обратить внимание на «ряд трудов», «где специально реферировались и синтезировались все тексты и исследования о Пилате, появившиеся со времен раннего христианства». А в этой литературе особо отмечает книгу Г. А. Мюллера «Понтий Пилат, пятый прокуратор Иудеи», вышедшую в 1888 году в городе Штутгарте на немецком языке и на русский язык никогда – по крайней мере при жизни М. А. Булгакова – не переводившуюся.

Откуда, как не из этой книги, – рассуждает И. Л. Галинская, – мог почерпнуть Булгаков столько важной для романа информации: и слово «игемон» в обращении к Пилату; и то, что «официальным языком римских чиновников была в провинциях латынь», но там, где местные жители ее не знали, чиновники пользовались греческим и арамейским; и то, что резиденция Пилата находилась в Кесарии, на берегу Средиземного моря; и даже то, что имя Пилата с давних пор неразрывно связано с именем Иисуса. Г. А. Мюллер пересказывает и легенды о Пилате – в частности, обе, отразившиеся в романе «Мастер и Маргарита»: легенду о короле Атусе и другую, швейцарскую, о том, что каждый год в Страстную пятницу Пилат сидит на плоской безрадостной вершине среди скал, разговаривая с самим собою…

И – ударное доказательство: «…Книга Мюллера, – пишет Галинская, – должна была импонировать М. А. Булгакову не только емкостью содержания и привлекательностью разработки интересовавшего его мотива, но еще и тем, что насчитывала всего шестьдесят три страницы малого формата»[316]316
  См.: И. Л. Галинская. Загадки известных книг. М.: Наука, 1986. С. 69–75.


[Закрыть].

Логично? Да, если бы Булгаков писал диссертацию о Пилате. Или, скажем, готовился бы к какой-нибудь публичной лекции и пришел бы на консультацию к ученому литературоведу. Но художник работает иначе, Булгаков читал книги по своему выбору, а не по выбору И. Л. Галинской, и с этим нам придется считаться.

Слово «игемон» он встретил в статье «Пилат» «Энциклопедического словаря» Брокгауза и Ефрона; на каком языке мог идти допрос Иешуа Га-Ноцри, решал, размышляя над свидетельствами Фаррара, Ренана и Гретца; информацию о Кесарии Стратоновой выписал у Маккавейского; и даже одну из легенд о Пилате нашел в той же статье «Пилат» у Брокгауза и Ефрона: «Судьба П<илата> сделалась предметом разных легенд, из которых одна приводит в связь с его бедственной судьбой название одной из гор в Швейцарии (см. выше), где он будто бы и доселе ежегодно появляется в великую пятницу и умывает себе руки, тщетно стараясь очистить себя от соучастия в ужасном преступлении». (Помета см. выше отсылает к другой статье с тем же названием и описанием горы Пилат, верхняя половина которой «состоит из голых выветрившихся каменных громад, подымающихся кверху многими вершинами».)

И с немецким языком не все просто. Булгаков был знаком с этим языком – в достаточной мере, чтобы полистать книгу или разобрать смысл и мелодию какой-нибудь очень заинтересовавшей его строки, в крайнем случае нескольких строк. Но читать ученую брошюру на немецком языке? Нет, этого он не мог.

Так что же, Булгаков и не видел книжку Мюллера, а легенду о короле Атусе извлек из какого-нибудь другого источника, нам пока неизвестного? Может быть, может быть.

Но дело в том, что и соприкосновение с книжкой Мюллера, кажется, все-таки было, и тому есть единственное и небольшое свидетельство – та самая, приведенная выше запись Булгакова о Пилате, где за строкою о Пиле и Атусе неожиданно следует: «Понт – Пятый!! прокуратор!»

«Древние» главы в романе «Мастер и Маргарита» невелики по объему; тем важнее была для писателя любая точечная подробность, любой эпитет в них. В последних числах мая 1938 года, приступая к диктовке романа на машинку, он пишет Елене Сергеевне, уехавшей с Сережей в Лебедянь: «Ночью – Пилат. Ах какой трудный, путаный материал!» И о следующем вечере: «Вечером Пилат. Мало плодотворно. <…> Есть один провал в материале. Хорошо, что не во второй главе. Надеюсь, успею заполнить его между перепиской».

Его терзают многие вопросы, и не в последнюю очередь этот: каким по счету прокуратором Иудеи был Понтий Пилат? В третьей редакции романа глава о Пилате начиналась так: «Шаркающей кавалерийской походкой в десять часов утра на балкон вышел шестой прокуратор Иудеи…» И заканчивалась третья редакция соответственно: «…и бледнел и уходил навеки, навеки шестой прокуратор Понтийский Пилат».

Это шестой вызывает у Булгакова сомнение. Почему? Не уверен в точности? Или его не устраивает шуршащий звук – шестой?

Четвертая редакция начата осенью 1937 года. Беспокоящее писателя слово отброшено: «…ранним утром 14-го числа весеннего месяца нисана в колоннаду дворца вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат». Но порядковое числительное почему-то необходимо. В первые месяцы 1938 года Булгаков производит целое расследование по этому поводу. Оно запечатлено в тетради «Роман. Материалы». Здесь выписки, подчеркивания и восклицательные знаки любимым «толстым красным карандашом».

Из испытанного Брокгауза и Ефрона: «Он был преемником Валерия Грата и 6-м! прокуратором Иудеи». (В скобках проставлены том, страница.)

Из Н. К. Маккавейского: «Пятый! прокуратор не составлял исключений в этом отношении. Для характеристики личности Пилата достаточно было бы сказать…»

Из 4-го тома «Истории евреев» Генриха Гретца: «Первым прокуратором, назначенным Августом в Иудею, был начальник конницы Копоний… Копоний был отозван, на его место был назначен Марк Амбивий… Анний Руф… Валерий Грат… Преемник Грата, Понтий Пилат…»

«Пятый!» – подсчитывает Булгаков.

И новая обескураживающая выписка: «…он сделался шестым?! прокуратором Иудеи…» – из книги Ф. В. Фаррара «Жизнь Иисуса Христа»[317]317
  Отдел рукописей РГБ. Ф. 562. К. 8. Ед. хр. 1. С. 33.


[Закрыть].

Последнее слово Булгаков оставит за собой. «Понт – Пятый!! прокуратор!» – записывает он.

Теперь четвертую редакцию романа можно закончить словами: «…пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат».

И последняя редакция романа будет закончена так: «…пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат».

Шуршащий звук исчез. Понт – пент (pente – греческое пять) – пятый!

Вот тут и стoит обратить внимание на то, что решающая запись о пятом прокуратора Иудеи появляется в тетради «Роман. Материалы» непосредственно после строк о Пиле и Атусе. И если легенда о короле-звездочете действительно заимствована у Мюллера, то не стал ли заголовок книги Мюллера – «Понтий Пилат, пятый прокуратор Иудеи» – подтверждением для Булгакова его собственной мысли?

Выписки из Гретца, Маккавейского и проч. сделаны на с. 33 тетради, а запись о короле Атусе – раньше, на с. 18; но здесь нет противоречия: тетрадь, запечатлевшая сбор информации и размышления над информацией, заполнялась не подряд; сначала могли быть сделаны записи на с. 33, потом – дополнены записи на с. 18.

И все-таки напомню, что явных следов пребывания книжки Мюллера в домашней библиотеке Булгакова нет. Среди выписок Булгакова нет ссылки на эту книгу. Е. С. Булгакова никогда ее не упоминала. Кто-нибудь из друзей-«пречистенцев» показал книжку и обратил внимание писателя на интересный абзац? Так соблазнительно было бы представить, что Булгаков листает книгу в гостях у Лямина… Но Лямин на каторге. У кого-то другого из «пречистенцев»?.. В дневниковых записях Е. С. в этот период нет упоминаний о встречах с «пречистенцами». Их ряды жестоко прорежены арестами и ссылками.

И только одно ясно: если книга действительно побывала в руках у Булгакова, то в течение очень короткого времени и не ранее первых месяцев 1938 года.

Другого знаменитого булгаковеда, В. В. Петелина, – в противоположность Б. В. Соколову – подробности биографии Понтия Пилата, как исторического, так и сочиненного Булгаковым, не интересуют вовсе. И – не в пример Галинской – не привлекают поиски источников на разных иностранных языках. В. В. Петелин – один из немногих булгаковедов, чье внимание занимает явная соотнесенность булгаковского Пилата с реальной личностью Сталина. Может быть, потому, что Петелин в конце 1960-х годов бывал в доме у Елены Сергеевны Булгаковой, а в доме этом мотив Пилат и Сталин даже не декларировался – он просто подразумевался, был в атмосфере дома.

Но вскрывает эту тему В. В. Петелин очень своеобразно.

Пылкий сталинист, преклоняющийся перед личностью покойного вождя, он уверен, что такой замечательный, любимый им писатель, как Михаил Булгаков, не мог не быть сталинистом; более того, не мог не восхищаться всеми этими высокими – с точки зрения Петелина, даже прекрасными – всплесками деспотии в истории российского государства от Ивана Грозного до Сталина. Булгаковед полагает, что свой предсмертный роман Булгаков для того и написал, чтобы напомнить человечеству, как тяжек удел самодержца, вынужденного вершить пытки и казни.

Бескорыстно подменяя взгляды Михаила Булгакова своими, Петелин вдохновенно пишет о героизме Пилата, осуждающего на казнь человека, в невиновности которого уверен: «…Он должен служить закону, а закон повелевает уничтожать всех, кто подвергает сомнению величие власти кесаря». «…Ему приходится отказываться от уже готового, им самим принятого решения, которое он считает справедливым, и принимать иное, уже в угоду закону». «…Он полон сочувствия к обвиняемому», но «безудержный гнев охватывает его при мысли нарушить закон и отпустить Иешуа». «Пилат оказался бессильным перед законом… Человеческим страстям не место там, где в силу вступает закон. Перед законом все равны. Закон нужно блюсти, охранять». «Закон победил. Тут ничего не поделаешь, хотя он вел себя мужественно и храбро. (Пилат – мужественно и храбро?! – Л. Я.) Иначе он не мог поступить, ибо не мог нарушить закон, не мог нарушить обычай»[318]318
  Виктор Петелин. Жизнь Булгакова. М.: Центрополиграф, 2000. С. 585, 586, 587, 588.


[Закрыть].

Слово закон (курсив, разумеется, мой. – Л. Я.)в этой части сочинения В. В. Петелина звучит как заклинание и повторено не менее четырнадцати раз. Булгаковед так настойчиво говорит о законе, которому якобы верен Пилат, что невольно вспоминается, что в Евангелии о верности закону говорит совсем другой персонаж – Тот, на Которого весьма похож булгаковский Иешуа Га-Ноцри: «Не думайте, что Я пришел нарушить закон… не нарушить пришел Я, но исполнить» (Матфей, 5, 17).

Правда, в Евангелии от Матфея Иисус говорит о законе, под которым понимает вероучение, Ветхий Завет, а у Петелина фигурирует римский «Закон об оскорблении величества», упомянутый в романе «Мастер и Маргарита» и родственный тем «законам», которые принимались и имели силу при Сталине.

В романе дело Иешуа Га-Ноцри состряпано – так, как это делали в сталинские времена. И Пилат это хорошо видит, поскольку знает, как это делается. У Булгакова Пилат понимает, что творит неправое дело; понимает и потому не может простить себе преступление. А по мнению Петелина, решение Пилата и право и законно. Прозвучавшее в романе обвинение Пилата в трусости булгаковед отвергает с ходу. «Из трусости? Слишком простенькое объяснение сложного творческого замысла художника». Так же, как и Б. В. Соколов, Петелин знает истины, неведомые автору романа: «Пилат – трагический герой, а трагический герой не может быть трусом и предателем»[319]319
  Там же. С. 586 и 593.


[Закрыть].

И снова, снова, снова… «Чтобы решиться на такой поступок (речь о милости смертью. – Л. Я.), Пилату нужно было обладать мужеством и благородством. <…> Он оказался в трагическом положении, когда должен утверждать приговор вопреки своим личным желаниям. Так поступил Петр Великий, подписывая смертный приговор собственному сыну. Так поступил Сталин, когда отказался обменять Паулюса на Тельмана. Интересы государства здесь выше личных желаний. На этом стоит и стоять будет государственность, законы и положения, утвержденные веками развития человеческого общества»[320]320
  Там же. С. 588.


[Закрыть].

Восхищение Пилатом как предшественником любимых исторических персонажей у В. В. Петелина не обмолвка. Оно повторено: «Но в этих сетованиях – истинный Пилат, страдающий от бремени власти. Возможно, в этих страданиях – и страдания Сталина, Ивана Грозного, Петра Первого, посылающих своих близких на казнь за преступления против государства. Тяжко быть властителем, честно соблюдающим Закон»[321]321
  Там же. С. 590–591.


[Закрыть].

И далее: «Понтий Пилат относится к тем лицам, которые выступают охранителями основных нравственных норм и порядка. Он олицетворяет государство, свой народ, справедливый и гуманный»[322]322
  Там же. С. 594.


[Закрыть].

Веселые ребята – булгаковеды, не правда ли? Чего только не вычитают они в беззащитном романе. «Свой народ», – говорит Петелин. Какой народ – римский? Или германский, если верить Б. В. Соколову? Армия, состоящая из конгломерата самых разных народов и племен, «справедливо и гуманно» оккупировавшая чужую страну и уставившая холмы Иудеи крестами с казнимыми… Или наш зарапортовавшийся исследователь забыл, что пишет об очень далекой для него, далекой и в пространстве и во времени Иудее, а за фигурой Пилата ему видится личность Сталина, творящего свои «справедливые и гуманные» казни?

Сочувствие Петелина к Пилату переходит в экстаз. В интерпретации Петелина фигура прокуратора приобретает былинные черты: «Силой воли и могучим вскриком (! – Л. Я.) подавляет он в себе сочувствие и сострадание к невольно попавшему под колесо истории человеку»[323]323
  Там же. С. 586.


[Закрыть]. Невольно и под колесо истории? Но Иисус Евангелий, как и тот, что интерпретирован в романе Булгакова под именем Иешуа Га-Ноцри, – лицо, творящее историю. Это уж скорее о Пилате можно сказать: невольно попавший под колесо… Увы, в коллизии «Иешуа – Пилат» Петелин отнюдь не на стороне Иешуа, который «мало считается с авторитетом общественного мнения»[324]324
  Там же. С 594.


[Закрыть].

Конечно же, петелинские трактовки к Михаилу Булгакову никакого отношения не имеют. И взгляды Петелина не стоило бы пересказывать, если бы не то, что у сочинения его – переиздания и тиражи, и книга настойчиво рекомендуется школьникам, и послушные отличницы старательно вписывают весь этот вздор в свои школьные сочинения и студенческие рефераты…

В. В. Петелин упорно называет Пилата рабом закона. Но Пилат – раб не закона. Пилат – раб собственной власти. И может быть, здесь главная перекличка этого образа с фигурой Сталина, какой она виделась Михаилу Булгакову.

Жестокий прокуратор Иудеи

Сказать, что Сталин отразился в булгаковском Пилате, было бы слишком грубо. У Булгакова (используя его собственный термин) тоньше: его отношение к Сталину отразилось вего отношении к Понтию Пилату. Отношение к могуществу и жестокости. К неспособности вершить милосердие. К трусости перед необходимостью хотя бы однажды сотворить добро… И понимание в конечном счете беспомощности и зависимости силы и власти…

Только очень невнимательный читатель может не заметить, что Пилат в романе – сильный, властный и жестокий правитель. Пилат немногословен, и потому стоит прислушаться к каждому его слову:

«Но прокуратор, по-прежнему не шевелясь и ничуть не повышая голоса, тут же перебил его:

– Это меня ты называешь добрым человеком? Ты ошибаешься. В Ершалаиме все шепчут про меня, что я свирепое чудовище, и это совершенно верно».

Как и Сталин, он жесток привычно, по праву своего положения. Человек… или несколько человек… или тысячи людей в случае надобности… смахиваются мановением руки, как фигурки с шахматной доски. Не оставляя при этом в душе игемона ни сочувствия или ощущения чужой боли, ни даже наслаждения чужим страданием.

Известно, что, в отличие от Ивана Грозного или Петра Первого, Сталин не принимал участия в истязаниях своих жертв. Он не присутствовал при казнях: это производилось не при нем. То же и Понтий Пилат. Прежде чем ударить Иешуа бичом, Крысобой выводит свою жертву с балкона. Объявляя о казни, Пилат не смотрит на осужденных. Он их не видит. Да ему и не нужно их видеть. Он и так все знает.

В своей привычной жестокости он даже эстетичен: он не терпит подбитых глаз перед собою. Эта линия идет от самых первых редакций романа. В рукописи 1934 года Пилат брезгливо говорит возникшему перед ним арестанту с изуродованным побоями лицом: «Лицо от побоев надо оберегать… если думаешь, что это тебя украшает…» И, отправляя его с Крысобоем – «на минуту», для «объяснения», как нужно обращаться к прокуратору, – добавляет: «Но я не терплю подбитых глаз перед собой…»

А в законченном романе и пояснений не требуется: «Преступник называет меня „добрый человек“. Выведите его отсюда на минуту, объясните ему, как надо разговаривать со мной. Но не калечить».

Не напоминает ли вам нечто очень знакомое это лаконичное «Но не калечить»? Оно возникает впервые в четвертой редакции романа, в 1937 году, но восходит к событию трехлетней давности.

В середине мая 1934 года был арестован Осип Мандельштам. Через две недели, утром, его жену Надежду вызвал следователь. Из уст следователя она и услышала эту формулу: «Изолировать, но сохранить», исходившую, как ей дали понять, «с самого верху». И одновременно – милостивое решение, тоже «с самого верху»: Мандельштам высылается – не на каторжные работы, не на строительство канала, как можно было ожидать, а всего лишь на поселение, в маленький город Чердынь на Каме, и жене, если она пожелает, разрешается сопровождать его.

Денег в доме не было ни гроша, собирали у родных и знакомых. «Анна Андреевна пошла к Булгаковым и вернулась, тронутая поведением Елены Сергеевны, которая заплакала, услыхав о высылке, и буквально вывернула свои карманы»[325]325
  Н. Я. Мандельштам. Воспоминания. М.: Книга, 1989. С. 35.


[Закрыть]. Елена Сергеевна «выворачивала свои карманы», а Булгаков, надо думать, слушал немногословную Ахматову, и это лаконичное, сохраняющее интонацию вождя: «Изолировать, но сохранить» навсегда входило в его память…

А если придавленная бедой Ахматова в тот день почему-то не повторила этих слов, то безусловно они зазвучали, поворачиваясь, как на ладони, несколько месяцев спустя. 17 ноября того же года Е. С. сделала запись: «Вечером приехала Ахматова. Ее привез Пильняк из Ленинграда на своей машине. Рассказывала о горькой участи Мандельштама. Говорили о Пастернаке».

Пильняка в этот вечер у Булгаковых, судя по всему, не было. Рассказывала Ахматова… «Говорили о Пастернаке» – о телефонном разговоре Сталина с Пастернаком… «Рассказывала о горькой участи Мандельштама» – и, значит, обо всем, что связывало имя Сталина с Мандельштамом. И непременно звучала эта формула: «…но сохранить».

«Но не калечить»… Или вы полагаете, что Пилат поручает косноязычному Крысобою всего-навсего втолковать что-то арестанту словами?

Перекликается с жестоким одиночеством «вождя народов» и глухое одиночество прокуратора. На первых этапах работы, пытаясь пробиться к живому, личному в этом своем персонаже, писатель пробовал ввести жену Пилата. Собственно, она единожды упоминается в Евангелии: «Между тем, как сидел он <Пилат> на судейском месте, жена его послала ему сказать: не делай ничего Праведнику Тому, потому что я ныне во сне много пострадала за Него» (Матфей, 27, 19).

Ф. В. Фаррар даже привел ее имя – Клавдия Прокула, сославшись на апокрифическое Евангелие от Никодима и упомянув, что Никодим назвал ее «прозелиткой» (то есть новообращенной). Надо думать, из книги Фаррара Булгаков и выписал это имя: «Клавдия Прокула – жена Пилата». Отдельной записью, вверху листа, в самой первой тетради романа[326]326
  Отдел рукописей РГБ. Ф. 562. К. 6. Ед. хр. 1. Л. 32.


[Закрыть].

В следующей тетради (относящейся к этой же первой редакции романа) имя жены Пилата входит в текст. Здесь к Пилату во время допроса подходит «легионный адъютант»: «Супруга его превосходительства Клавдия Прокула велела передать его превосходительству супругу, что всю ночь она не спала, видела три раза во сне лицо кудрявого арестанта – это самое, – проговорил адъютант на ухо Пилату, – и умоляет супруга отпустить арестанта без вреда». На что Пилат дает отповедь «адъютанту», не стесняясь в словах: «Передайте ее превосходительству супруге Клавдии Прокуле… что она дура. С арестованным поступят строго по закону. Если он виноват, то накажут, а если невиновен, – отпустят на свободу». И добавляет раздраженно: «Между прочим, и вам, ротмистр, следует знать, что такова вообще практика римского суда»[327]327
  Не располагая собственной копией этих строк, цитирую по книге: Михаил Булгаков. Великий канцлер. Князь тьмы. / Подготовка текста В. Лосева. М.: Гудьял-Пресс, 2000. С. 41.


[Закрыть].

Напомню, что во второй редакции романа «древних» глав нет (они автором пропущены, не написаны); в третьей редакции (1934–1936) жена Пилата небрежно упомянута в таком контексте: «Пахнет маслом от головы моего секретаря, – думал прокуратор, – я удивляюсь, как моя жена может терпеть при себе такого вульгарного любовника… Моя жена дура…»

И только осенью 1937 года, в четвертой редакции романа, в текст входит и прочно утверждается в нем мелодия одиночества «игемона». С этого момента никакой жены у Пилата нет. Только пес. И внимательный читатель, может быть, вспомнит, что у Сталина не было даже пса…

Эти аллюзии, эти переклички с современностью, так волнующие современников, всегда есть в великой литературе – у Данте, Шекспира, Свифта. Со временем смысл аллюзий стирается, читатели последующих поколений уже не слышат их. А великая литература остается, и еще долго продолжают звучать натянутые в ней струны, потому что в великой литературе непременно есть что-то, выходящее за рамки времени, в котором живет писатель.

Подобных Пилату правителей, решительных и жестоких, в истории не счесть – полновластных, как Сталин, или почти полновластных, как прокуратор Иудеи, над которым, где-то далеко, «в густейшей зелени капрейских садов», все-таки есть император Тиверий… Левий Матвей не смог убить Иешуа, чтобы спасти его от мучений, а Пилат смог! – с гордостью за своего любимого героя пишет Петелин[328]328
  См.: Виктор Петелин. Жизнь Булгакова. С. 588.


[Закрыть]. Пилат смог! Пилат такие вещи умел – какой же деспот этого не умеет? Это по его должности ему полагалось.

И все же в романе в это странное весеннее утро… в утро, которое начинается с назойливого запаха розового масла… с головной боли, вызванной этим запахом… с пронзительного солнечного луча, пробравшегося в колоннаду… В это странное утро с прокуратором Иудеи происходит что-то, выламывающееся из всех правил. И такое заурядное дело, как необходимость утвердить вынесенный Синедрионом смертный приговор, почему-то переворачивает его судьбу и его душу.

Почему? Ведь прокуратор привык принимать такие простые решения: «…И вдруг в какой-то тошной муке подумал о том, что проще всего было бы изгнать с балкона этого странного разбойника, произнеся только два слова: „Повесить его“».

А тут… Секретарь обмирает, когда, нарушая принятый порядок почтения и страха, избитый бродяга в стареньком и разорванном хитоне произносит какие-то неожиданные, не полагающиеся «по протоколу» слова. О головной боли прокуратора… о том, что к вечеру начнется гроза… о том, что прокуратор «слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей». Арестант проницателен: прокуратор действительно потерял веру в людей. И: «Ведь нельзя же, согласись, поместить всю свою привязанность в собаку». И: «Твоя жизнь скудна, игемон…»

Секретарь в испуге перестает записывать и только вытягивает шею, как гусь, стараясь не пропустить ни слова… потом бледнеет и даже роняет свиток на пол… Он пытается представить себе, в какую именно причудливую форму выльется гнев вспыльчивого прокуратора при этой неслыханной дерзости арестованного…

Но Пилат ведет себя не так, как всегда. Почему? Потому что странный арестант умеет снять головную боль? Да, такой врач дорогого стoит. Пилат хватается за эту, такую понятную, такую конкретную мысль… И все-таки дело не в этом.

Чего-то Пилат не дослушал или не договорил. Но прокуратор не может «прогуляться на Масличной горе»: свобода того, кто у власти, ограничена. Зато, кажется, может попытаться обмануть судьбу – вынести уклончивый приговор, увезти Иешуа в Кесарию – туда, где резиденция прокуратора, где они могли бы вести свои нескончаемые беседы. «Ты производишь впечатление умного человека», – неожиданно говорит Иешуа Га-Ноцри. Юный мудрец наблюдателен: Пилат действительно умен.

Они смотрят друг другу в глаза – два одиночества, с острым интересом потянувшиеся друг к другу…

И впервые в жизни Пилат, никогда никому не сочувствовавший, делает попытку спасти арестанта. Более того, он делает несколько попыток спасти арестанта… Может быть, он смягчился? О, нет. Пилат по-прежнему жесток: вспомните его угрозы Каифе («И, сузив глаза, Пилат улыбнулся и добавил: – Побереги себя, первосвященник»).

Но выполнить свое решение Пилат, оказывается, не может. Он почему-то совершает то, чего хочет ненавидимый им Каифа. Прокуратор, хозяин страны, не может уклониться от давления Синедриона и первосвященника Каифы… Или все-таки мог бы – ценою жизни… или всего лишь ценою карьеры?

Чем все-таки рискует Пилат – жизнью или карьерой?

Поначалу речь, кажется, идет о жизни: «Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты?.. Или ты думаешь, что я готов занять твое место?»

А в конце, после казни, Пилат говорит все-таки о карьере: «Но, помилуйте меня, философ! Неужели вы, при вашем уме, допускаете мысль, что из-за человека, совершившего преступление против кесаря, погубит свою карьеру прокуратор Иудеи?»