Текст книги "Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями"

Автор книги: Лидия Яновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 59 страниц)

Почему «полк» – да, а «эскадрон» – нет?

Б. В. Соколов пишет о «евангельских» главах романа «Мастер и Маргарита»: «Писатель хорошо представлял себе реалии римской военной жизни. Тем не менее он намеренно допускает смешение в ершалаимских сценах античных и современных ему военных терминов – „манипул“, „кентурия“, „когорта“, „легион“, „ала“, „турма“, „легионеры“ – и тут же „полк“, „взвод“, „эскадрон“, „солдаты“. Это должно было вызвать у читателей ассоциации с событиями первой мировой и особенно гражданской войн, участником которых был писатель».

И далее, считая свою аргументацию неотразимой, а на самом деле переворачивая все с ног на голову: «В первой редакции, написанной в 1929 г., параллелей с гражданской войной было еще больше. Там фигурировали „адъютант“ Пилата, имевший чин „ротмистра“, и „ординарец трибуна когорты“»[484]484
  Б. В. Соколов. Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита», с. 83–84.


[Закрыть].

В этих двух выстроенных Б. В. Соколовым цепочках «военных терминов» – «античных» и «современных» – есть прелюбопытная ошибка: в каноническом тексте романа «Мастер и Маргарита» слова полк, взвод и солдаты действительно имеются, а вот слова эскадрон нету. По-видимому, это слово исследователь случайно «зацепил», просматривая ранние редакции романа.

В третьей редакции (глава «На Лысой Горе») эскадрон присутствует: «Холм был оцеплен тройным оцеплением. Вторая цепь опоясывала безлесую гору пониже и была реже первой, а у подножия горы, там, где начинался пологий подъем на нее, находился спешенный сирийский эскадрон».

К концу работы над третьей редакцией – точнее, в той самой тетради, в которой в июле 1936 года стремительным карандашом написана последняя глава третьей редакции романа – имеется запись под заголовком «Турмы всадников». И далее: «алы (alae – конные полки во вспомогательных войсках». (Подчеркнуто Булгаковым.)

Запись явно сделана при чтении Брокгауза. Именно там, в статье «Турма», говорится об «алах» как конных вспомогательных войсках. Но – что весьма заслуживает внимания – «алы» в «Энциклопедическом словаре» названы «эскадронами», подразделяющимися на взводы («турмы»). Булгаков же, достаточно хорошо знавший, что такое эскадрон (опыт войны!), и при том, что ему была нужна не слишком крупная единица конницы, делящаяся на взводы (в каноническом тексте романа: «Командир рассыпал алу на взводы, и они оцепили все подножие невысокого холма»), тем не менее уже тут отбрасывает слово эскадрон и сразу же делает запись измененной: полк.

В четвертой редакции все еще сохраняется эскадрон, правда, весьма непоследовательно. В начале главы «На Лысой Горе (Казнь)» уже появилась ала, а в конце этой же главы Левий «приковался взором к тому месту, где стоял эскадрон» и «эскадрон снимался, это было ясно».

В дальнейшем писатель окончательно убирает это слово, казалось бы, безукоризненно точное и так хорошо знакомое ему. Почему? Да по той же, надо думать, причине, по какой было снято слово мигрень: эскадрон – французское слово. Но если мигрени писатель нашел замену в древнегреческой гемикрании, то эскадрон он заменяет дважды и параллельно: древнеримской алой и очень русским, давним и сохранившим всю свою свежесть словом полк.

По той же причине – писателю требуется простое, чисто русское слово – он сохраняет в дальнейшем взвод. Хотя к этому времени ему уже отлично известен выписанный из Брокгауза и соответствующий взводу термин турма. (Кстати, турма, как и манипул упоминаются в романе один-единственный раз, в рассказе Понтия Пилата о Марке Крысобое: «Пехотный манипул попал в мешок, и если бы не врубилась с фланга кавалерийская турма, а командовал ею я, – тебе, философ, не пришлось бы разговаривать с Крысобоем». И нет уверенности, что это не проба, что турма эта введена продуманно и окончательно[485]485
  Обратите внимание: оба термина сразу же пояснены: «пехотный манипул», «кавалерийская турма» – и вы видите попавший в беду небольшой пехотный отряд с великаном Крысобоем в центре и летящий на выручку столь же небольшой конный отряд – взвод – во главе с еще молодым и бесстрашным Пилатом.


[Закрыть].)

После нескольких проб отказывается Булгаков и от греческого слова лифостротон.

«Лифостротон, а по-еврейски Гаввафа», – так в Новом Завете (Евангелие от Иоанна, 19, 13) называется каменный помост, с которого Пилат объявляет свой приговор. В черновиках первой редакции романа писатель опробовал оба названия, притом по-разному. Еврейское гаввафа – в устах Каифы (в этой редакции Каиафы): «Если ты еще хоть одно слово оскорбительное произнесешь, всадник, – трясущимися белыми губами откликнулся Каиафа, – уйду, не выйду на гаввафу». И греческое лифостротон – в тексте описательном: «И Равван, свободный, как ветер, с лифостротона, как в море, бросился в гущу людей…»

В третьей редакции романа, в главе «Золотое копье», гаввафа убрана: «Каиафа побледнел и сказал, причем губы его тряслись: – Если ты, игемон, еще что-нибудь оскорбительное скажешь, уйду и не выйду с тобой на лифостротон!»

В окончательном тексте помост назван только по-русски: помост (девять раз). Один раз – каменный помост. И еще один раз так: каменный утес («Лишь только белый плащ с багряной подбивкой возник в высоте на каменном утесе над краем человеческого моря…»). Нечего и говорить, что к этому времени Булгаков решительно «выстроил» и по-своему разместил в пространстве площади самый помост, и первосвященнику Каифе не понадобилось угрожать невыходом на лифостротон, ибо в сцене, написанной по-новому, на помосте не понадобился Каифа…

Проза Булгакова – и прежде всего роман «Мастер и Маргарита» – во многом подчиняется законам поэзии. А по этим законам слово звучащее иногда может быть важнее жесткой логики детали. Да, писателю очень нужны слова древнего мира. Гипподром и гемикрания, кентурион и легат легиона, игемон, когорта, ала – все это добавляет картине достоверности, соблазнительно и ненавязчиво остраняет текст, делая его необычным и удивительным. Но в романе «Мастер и Маргарита» этих слов не так уж много. Их и не может быть много. У Михаила Булгакова высокое чувство меры и вкус. Его текст в «евангельских» главах не должен ошарашивать. Этот текст должен быть простым, как истина. И поэтому еще больше, чем правильное употребление слов когорта или кентурия, писателя заботит гармония между терминами «античного» мира в его романе и русским языком, на котором написан роман.

Писателю нужна спокойная прозрачность родной речи. И поэтому так тщательно параллельно «античному» ряду выстраивается другой ряд; отнюдь не по принципу «современный»; по принципу – русский: ристалище, полк, взвод, или очень обрусевшее: солдат, кавалерия, или даже каменный утес вместо гаввафы и лифостротона… И на какой бы язык потом ни переводили роман – на английский, польский, турецкий или иврит – если переводчик внимателен и перевод хорош, в любом случае русское слово полк будет переведено на родной язык читателя, а слова ала и кентурион так и останутся непереведенными: это не понятия, это термины.

Художник творит язык своего сочинения – тот самый язык, который околдовывает нас, как индийская «мантра», и заставляет испытать чудо вхождения в другой мир как в реальность…

Задача «вызвать ассоциации» с событиями первой мировой и гражданской войн? Думать так – значит очень мельчить роман; не было у автора «Мастера и Маргариты» такой задачи. Но опыт пережитой войны был с ним всегда, как и весь опыт прожитой жизни во всех ее поворотах и прозрениях. И может быть, о римском войске он не стал бы писать – или не стал бы так писать – если бы его память, память человека и художника, не хранила во всей полноте не только трагедию войны, но и ее быт – с этим запахом «кожаного снаряжения и пота от конвоя», с этим «кашевары… начали готовить обед», звуком «стрекотания нескольких сот копыт» проходящей конницы, и очень личное – ощутимую тяжесть пистолета в руке…

Эта память никуда не уходила. Был момент, притом на последних этапах работы над романом «Мастер и Маргарита», когда любимая пьеса «Бег» – пьеса о гражданской войне – внезапно и с такой остротой «опрокинулась» в зеркала романа, что тайная близость Хлудова и Пилата на мгновение стала явной. Это случилось в четвертой редакции романа. И было так.

В конце сентября 1937 года проступило какое-то странное шевеление вокруг давно запрещенного и нигде никогда не ставившегося «Бега». Сначала телефонный звонок из МХАТа. Ольга Бокшанская и Виленкин – то ли каждый по отдельности, то ли, перебивая друг друга, вместе: Театральный отдел Комитета по делам искусств неожиданно и загадочно запрашивает экземпляр «Бега»! Для кого? Неизвестно. Назавтра «удивительный звонок» некоего В. Ф. Смирнова из ВОКСа: «Нужен экземпляр „Бега“». Был этот Смирнов Булгакову некоторым образом знаком и большого доверия не вызывал. (Полугодом ранее, заручившись просьбой из Большого театра, он донимал Булгакова своим собственным либретто, и Е. С. тогда записала раздраженно: «Убийственная работа – думать за других»[486]486
  «Дневник Елены Булгаковой», с. 131.


[Закрыть].) Для кого экземпляр «Бега»? – пытается выяснить у Смирнова Булгаков. – Кто спрашивает? «Говорит, что по телефону сказать не может», – записывает Е. С.

По-видимому, свободного или достаточно хорошо читаемого экземпляра ни у Булгакова, ни во МХАТе нет. Напомню, что копировальных машин тогда не было, а каждая перепечатка на машинке – это всего лишь пять экземпляров, из которых по-настоящему удобочитаемы только первые два-три… «Надо переписывать», – решает Булгаков. Е. С., боясь спугнуть надежду, добавляет осторожно: «Хотя и не верим ни во что».

Просто перепечатать пьесу? Е. С. готова. Но, видимо, где-то в глубине творческого воображения писателя давно бьется мысль об этой, в чем-то, по его ощущению, недоработанной или недосказанной вещи. Видимо, пьеса тяготит и зовет его. И вот, вместо того чтобы формально ее перепечатать, Булгаков в течение трех или четырех дней диктует ее заново. Он вдохновенно правит и – как всегда при поздней своей правке – с гениальной беспощадностью сокращает текст, отчего произведение не бледнеет, не упрощается, но обретает бездонную глубину…

Работа идет стремительно.

26 сентября (в день звонка из МХАТа): «Надо переписывать». 27 сентября (после разговора со Смирновым): «Решили переписывать „Бег“… После обеда, как всегда, легли отдохнуть, после чего М. А. стал мне диктовать „Бег“». 28 сентября: «М. А. диктует „Бег“, сильно сокращает… Вечером, на короткое время, перед поездом – Дмитриев с женой. Потом „Бег“ до ночи». 29 сентября: «„Бег“ с утра». 30 сентября: «Целый день „Бег“». 1 октября: «Кончили „Бег“».

Назавтра прислали из МХАТа за экземпляром. День спустя за «Бегом» приехал Смирнов. Чье поручение он выполнял, выяснить не удалось. («…Вошел, не снимая пальто, явно боясь расспросов. Расспрашивать не стали.») Еще день спустя Ольга Бокшанская: «с какими-то пустяками по телефону», – записывает Е. С.; о «Беге» ни слова… «Это означает, что „Бег“ умер», – говорит Булгаков[487]487
  «Дневник Елены Булгаковой», с. 168–170.


[Закрыть].

Живой пьеса – в ее лучшей, окончательной редакции – останется для потомков…

Вот в эту пору, в начале октября 1937 года, Булгаков входит в четвертую – впервые без пробелов и пропусков, впервые под названием «Мастер и Маргарита» – редакцию своего романа. Глава вторая в этой редакции (здесь все еще не «Понтий Пилат», а «Золотое копье») начинается – невольно отражая только что законченный «Бег»:

«В белом плаще с кровавым генеральским подбоем…»

Уже в следующей, пятой редакции Булгаков решительно уберет слово, втянутое из «Бега». В романе недопустимы слишком прямая связь с недавним прошлым и просвечивающий сквозь фигуру Пилата Хлудов.

И напрасно в подтверждение своей мысли Б. В. Соколов ссылается на авторитетность ранних редакций. Ученый булгаковед полагает, что Булгаков мог в контексте «евангельских» глав оставить польское слово ротмистр? Мог сохранить допустимое только в черновом наброске нагромождение терминов ординарец трибуна когорты? Приведенные исследователем примеры еще раз показывают, как жестко и последовательно убирает Булгаков чужеродные для его текста слова…

А ведь мы с вами, дорогой читатель, всё на первых страницах главы, которая называлась «Золотое копье», а потом – «Понтий Пилат». И правке нет конца. Она и будет идти до конца. До конца этой главы… И, столь же мудрая и великолепная, во второй «евангельской» главе – «Казнь»; правда, там, увы, ее будет меньше… И еще меньше – в последних, при всем их блеске, «евангельских» главах. Так что мы никогда не узнаем, что в них не удовлетворяло автора и какие истины воплощения до последнего дыхания искала его творческая мысль…

Претворение разобранных двух-трех страниц – как и вся работа Булгакова в его прозе и в его драматургии – труд, великий и вдохновенный. И не верьте булгаковедам, подозревающим, что Булгаков, переписывая первоначальные варианты своих сочинений, портил их – из приспособленчества и желания скрыть дерзость своего замысла[488]488
  См.: В. И. Лосев: «Самые первые рукописи Булгакова по своему содержанию, как правило, более созвучны авторскому замыслу…» (В книге: М. А. Булгаков. Великий канцлер, Москва, 1992, с. 5.) См. также: В. В. Гудкова: «Публикации ранних вариантов всех без исключения пьес <М. А. Булгакова> показывают, как мучительно драматург, изложив замысел на бумаге так, как, по всей видимости, считал нужным, сказав то, что намеревался сказать, чистил тексты пьес, убирая наиболее откровенные, вызывающие, дразнящие строчки, фразы, реплики, слова» («Новое литературное обозрение», 1996, № 14).


[Закрыть].

История текста – путь к пониманию текста…

Судьба одной строки

Булгаковеды любят писать комментарии. Особенно – пояснять русскому читателю разные слова в сочинениях Михаила Булгакова. В «Белой гвардии», например, в «Театральном романе», но прежде всего, конечно, в романе «Мастер и Маргарита».

Стоит писателю упомянуть Кисловодск («Пожалуй, пора бросить все к черту и в Кисловодск…» – тоскливо размышляет Берлиоз), как ученый комментатор тут же пояснит, что это «курортный город на Северном Кавказе в долине правого притока Подкумка на высоте 700–1060 метров».

А если в романе названо Садовое кольцо («…Солнце, раскалив Москву, в сухом тумане валилось куда-то за Садовое кольцо…»), вам любезно сообщат в примечании, что эта «кольцевая магистраль в Москве» возникла «на месте бывшего земляного вала, срытого после 1812 г.»

Само собой, такие слова, как кентурион или сирийская ала, вызывают целый пир эрудиции.

Известно, что Булгаков работал очень добросовестно и к исторической точности был внимателен. Записи типа: «Легион = 10 когортам = 30 манипулам = 60 центуриям» (а рядом подсчет, сколько человек в каждой единице) или «В Галилее жили и финикияне, сирийцы, арабы, греки» – можно увидеть в самых ранних черновых тетрадях романа. И далее – выписки, выписки, выписки… Целая тетрадь выписок в последний период работы так и названа: «Роман. Материалы». Но обрушивать всю эту информацию на голову читателя не собирался: у художника – другие задачи.

Тем не менее булгаковеды усердно пишут свои постраничные примечания к разным словам. И вот уже вышел целый том таких примечаний – книга Г. А. Лесскиса, с соответсвующим теме солидным и длинным названием: «Триптих М. Булгакова о русской революции. „Белая гвардия“. „Записки покойника“. „Мастер и Маргарита“. Комментарии»(Москва, 1999). Из каковой книги я и извлекла процитированные выше пояснения к словам «Кисловодск» и «Садовое кольцо»[489]489
  Предлагаемая глава написана давно; с тех пор вышли и другие объемистые книги, целиком состоящие из таких комментариев: Юрий Некрутенко. Экзегеза. Комментарии к роману Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». Киев, 2007; Ирина Белобровцева, Светлана Кульюс. Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Комментарий. М., 2007; и др.


[Закрыть].

Массивный том Г. А. Лесскиса вызвал уважение читателей и самые положительные отзывы в печати. И в этой книге, представьте, влетело мне.

Конфликт возник из-за красного, цвета крови вина, которое пьет Пилат и которое Булгаков описывает четырежды – в трех главах второй части романа.

Сначала в главе 25-й – там, где мы видим Пилата во время странной грозы, напугавшей все живое в Ершалаиме:

«В это время под колоннами находился только один человек, и этот человек был прокуратор.

Теперь он не сидел в кресле, а лежал на ложе у низкого небольшого стола, уставленного яствами и вином в кувшинах… У ног прокуратора простиралась неубранная красная, как бы кровавая, лужа и валялись осколки разбитого кувшина. Слуга, перед грозою накрывавший для прокуратора стол, почему-то растерялся под его взглядом, взволновался оттого, что чем-то не угодил, и прокуратор, рассердившись на него, разбил кувшин о мозаичный пол… Африканец кинулся было подбирать осколки и затирать лужу, но прокуратор махнул ему рукою, и раб убежал. А лужа осталась».

И в другой раз вино описано в той же главе – далее, там, где Пилат принимает Афрания.

Гроза закончилась. «Красная лужа была затерта, убраны черепки, на столе дымилось мясо».

«– Я слушаю приказания прокуратора, – сказал пришедший, подходя к столу.

– Но ничего не услышите, пока не сядете и не выпьете вина, – любезно ответил Пилат и указал на другое ложе.

Пришедший прилег, слуга налил в его чашу густое красное вино. Другой слуга, осторожно наклоняясь над плечом Пилата, наполнил чашу прокуратора».

Потом это же виноприносит Азазелло в подвальчик мастера в главе 30-й («Пора! Пора!»):

«– И опять-таки забыл, – прокричал Азазелло, хлопнув себя по лбу, – совсем замотался! Ведь мессир прислал вам подарок, – тут он отнесся именно к мастеру, – бутылку вина. Прошу заметить, это то самое вино, которое пил прокуратор Иудеи. Фалернское вино.

…Азазелло извлек из куска темной гробовой парчи совершенно заплесневевший кувшин. Вино нюхали, налили в стаканы, глядели сквозь него на исчезающий перед грозою свет в окне. Видели, как все окрашивается в цвет крови».

И наконец мы видим это же вино в главе 32-й, «Прощение и вечный приют»:

«Теперь уже Маргарита видела, что рядом с тяжелым каменным креслом, на котором блестят от луны какие-то искры, лежит темная, громадная остроухая собака и так же, как ее хозяин, беспокойно глядит на луну. У ног сидящего валяются черепки разбитого кувшина и простирается невысыхающая черно-красная лужа».

Первые два раза мотив красного вина возникает в реальности прошлого – реальности, которая кажется нам бесспорной… Потом в фантастическом действе – в подвальчике мастера… И наконец в символическом разрешении романа…

Это невысыхающее пятно пролитого вина, напоминающее о крови, – вечный знак совершённого Пилатом преступления – конечно, восходит к христианской традиции, где хлеб и вино используются в таинстве причащения как символы тела и крови Христовой. К Евангелию почти цитатно восходит и жест булгаковского Пилата, нервно потирающего руки в момент, когда он понимает, что смертный приговор невиновному утвердит: «Ненавистный город… – вдруг почему-то пробормотал прокуратор и передернул плечами, как будто озяб, а руки потер, как бы обмывая их…» Ср.: «Пилат… взял воды и умыл руки перед народом, и сказал: невиновен я в крови Праведника Сего». (Евангелие от Матфея, 27.24.)

Но ассоциации Булгакова многозначны. Они, как это чаще бывает не в прозе, а в поэзии, сдвигаются, переплетаются, переосмысливаются. И вот уже за мотивами крови и «как бы» омовения рук проступают другие, отнюдь не евангельские образы – жестокие образы Шекспира в его трагедии «Макбет». Монолог Макбета после совершенного им убийства короля: «Нет, с рук моих весь океан Нептуна Не смоет кровь. Скорей они, коснувшись Зеленой бездны моря, в красный цвет Ее окрасят». И силуэт леди Макбет, которая бродит во сне и все трет свои руки, думая, что моет их.

«Невиновен я в крови Праведника Сего», – говорит евангельский Пилат. Но у Булгакова Пилат виновен и ни на кого переложить свою вину не может. Ибо суд Булгакова – и суд его героя над собою – беспощадны.

Здесь работает один из самых сильных приемов Михаила Булгакова: тревожные, воздействующие на читателя почти гипнотически, хотя и не всегда осознаваемые удары цветовой символики. Красное вино Понтия Пилата – один из важнейших цветовых мотивов в романе…

И все-таки внимательный читатель в весьма последовательной характеристике вина, которое пьет Пилат, может заметить некую непоследовательность.

Это густое красное вино описано несколько раз и только дважды поименовано. «Прошу заметить, это то самое вино, которое пил прокуратор Иудеи. Фалернскоевино», – говорит Азазелло в главе 30-й. Но в главе 25-й «то самое» вино названо иначе:

«Пришедший не отказался и от второй чаши вина, с видимым наслаждением проглотил несколько устриц, отведал вареных овощей, съел кусок мяса.

Насытившись, он похвалил вино:

– Превосходная лоза, прокуратор, но это – не „Фалерно“?

– „Цекуба“, тридцатилетнее, – любезно отозвался прокуратор».

Так «Фалерно» или «Цекуба»?

Увлекательная вещь – история текста. Пожалуй, более увлекательная, чем современные кровавые детективы. Хотя бы потому, что не погружаешься в мерзости человеческие, а подымаешься к высотам духа, к творчеству, создающему миры-фантомы, подчас волнующие нас не меньше, чем мир реальный, помогающие понять и судить реальный мир. И то, что в фантомных этих мирах случаются нестыковки, только напоминает, что созданы они не природой, а творческим гением человека…

В данном случае штука в том (и из истории текста романа это видно), что очень важный для писателя мотив густого красного вина возник почти одновременно с замыслом романа: этот мотив просматривается уже в первой черновой тетради, на ее разорванных листах. Название же вина, «Фалерно», появилось много позже – в 1938 году, в четвертой редакции романа, и притом поближе к концу – там, где Азазелло, выполняя поручение Воланда, появляется в подвальчике мастера.

В четвертой редакции это звучит так: «…Мессир мне приказал, – тут Азазелло отнесся именно к мастеру, – передать вам бутылку вина в подарок. И при этом сказать, что это вино древнее, то самое, которое пил Пилат. Это фалернское вино».

Не исключено, что название «Фалерно» было подсказано Булгакову рассказом Анатоля Франса «Прокуратор Иудеи». Из воспоминаний Л. Е. Белозерской-Булгаковой известно, что собрание сочинений Анатоля Франса стояло у Булгакова на полке. И рассказ «Прокуратор Иудеи», в котором речь о Понтии Пилате на склоне его лет, Булгаков неоднократно листал. Идея рассказа противоположна булгаковской: прокуратор А. Франса не помнит распятого. Рассказ кончается так: «Понтий Пилат нахмурил брови и потер рукою лоб, пробегая мыслию минувшее. Немного помолчав, он прошептал: – Иисус? Назарей? Не помню».

Не думаю, чтобы идея Булгакова складывалась в полемике с Анатолем Франсом. Слишком глубоко в прошлое моего героя уходит она, слишком органично связана с духовным миром художника. В рассказе Анатоля Франса, по-видимому, Булгакова занимали реалии. Судя по записям в тетради «Роман. Материалы», он перечитывал рассказ, работая над четвертой редакцией романа, и затем – правя машинопись.

У Франса упоминается Кесария, резиденция Пилата… Фалернское вино, которое пил Пилат… Устрицы, подававшиеся к его столу… Таблички, на которых делал записи друг Пилата Ламия… Эти подробности Булгаков заново проверяет, пробует использовать, уточняет, что-то отвергает.

Кесария? Булгакову давно известно, что резиденция Пилата была в Кесарии. А вот в какой? В Иудее их, кажется, было две? В книге Ф. В. Фаррара «Жизнь Иисуса Христа» (для Булгакова это источник авторитетный) названа Кесария Филиппова. Так она называется и у Булгакова уже в черновиках первой редакции: «…прокуратор дает распоряжение о насильственном помещении его, Га-Ноцри, в лечебницу в Кесарии Филипповой при резиденции прокуратора…» Это же название сохранится и в четвертой редакции, подготовленной к перепечатке: «…прокуратор удаляет Иешуа из Ершалаима и подвергнет его заключению в Кесарии Филипповой…»

Тем не менее это не удовлетворяет писателя. Он заново просматривает сочинение Н. К. Маккавейского «Археология истории страданий господа Иисуса Христа», вышедшее в 1891 году и приобретенное в 1936-м. «Обыкновенно его <Пилата> резиденцией была Кесария», – пишет Н. К. Маккавейский и поясняет в сноске: «Так назвал этот город в честь Августа Ирод Великий. Крепкая башня его, построенная на самом западном скалистом утесе, выходящем в Средиземное море, дала ему другое имя – Casarea Stratonis».

«В какой Кесарии жил прокуратор?» – задает сам себе вопрос Михаил Булгаков в тетради «Роман. Материалы». И, отвечая себе, пересказывает Маккавейского: «Отнюдь не в Кесарии Филипповой, а в Кесарии Палестинской, или Кесарии Стратоновой (башня) (Casarea Stratonis) на берегу Средиземного моря».

На машинку, в пятую редакцию, будет продиктовано окончательное: «…и подвергнет его заключению в Кесарии Стратоновой на Средиземном море, то есть именно там, где резиденция прокуратора».

Или таблички для письма в рассказе Анатоля Франса… Такие же, покрытые воском таблички проходят через все редакции романа «Мастер и Маргарита» – включая четвертую: здесь Левий «хватался то за нож, спрятанный под таллифом на груди, то за табличку, положенную им в ямку под камень, чтобы не растаял на ней вовсе уж плывущий воск».

И снова записи в тетради «Роман. Материалы» говорят о том, что писатель проверяет подробность. В машинописи, теперь уже окончательно, сменив таблички, появится пергамент.

Устрицы… «Мог ли Пилат есть устрицы?» – записывает Булгаков в той же тетради. Не знаю, нашел ли он ответ на этот вопрос. В четвертой редакции, незадолго до перепечатки романа, «устриц» нет. Но при диктовке на машинку они появятся: «Лежащий на ложе в грозовом полумраке прокуратор сам наливал себе вино в чашу, пил долгими глотками, по временам притрагивался к хлебу, крошил его, глотал маленькими кусочками, время от времени высасывал устрицы, жевал лимон и пил опять».

И «Фалерно»… Фалернское – известное вино. Может быть, внимание Булгакова оно привлекло благодаря звучанию: фалернское вино… И снова проверяется занимающая писателя подробность. Не знаю, где нашел и откуда выписал Булгаков эту неожиданную и обескураживающую фразу: «Falernum vinum золотистое вино»! Но точно знаю, куда вписал: все в ту же тетрадь «Роман. Материалы» (ОР РГБ, фонд 562, картон 8, ед. хр. 1, с. 46).

Золотистое вино! Но ему необходимо, чтобы вино было красным. Густое, красное вино – цвета крови. Что ж, писатель ищет другое вино для своих персонажей. Нечто равноценное фалернскому находит в книге Гастона Буассье «Римская религия от времен Августа до Антонинов» (Москва, 1914). Из рассуждения о рабах, пивших в дешевом кабаке, и их господине, который «наливал друзьям свое пятидесятилетнее фалернское или угощал цекубским вином Цинару или Лалагею», выписывает строку: «…пятидесятилетнее фалернское или угощал цекубским вином…»

Где-то в апреле или мае 1938 года – во всяком случае до перепечатки на машинке – возвращается к уже готовой 25-й главе и после описания трапезы Афрания (здесь она выглядела так: «Пришедший не отказался и от второй чаши вина, с видимым наслаждением съел кусок мяса, отведал вареных овощей») вписывает три строки:

«Похвалил вино:

– Превосходная лоза. „Фалерно“?

– „Цекуба“, тридцатилетнее, – любезно отозвался хозяин».

В дальнейшем, диктуя роман на машинку, Булгаков отредактирует, по существу не меняя, и диалог Афрания и Пилата о вине, и реплику Азазелло в подвальчике мастера. А противоречие останется. В первом случае – «Цекуба», во втором – «Фалерно».

Время, отмеренное писателю судьбою, истекло…

…Некоторые из этих наблюдений (да простит мне читатель повторы!) я кратко изложила давно – в книге «Творческий путь Михаила Булгакова» (1983) и потом – несколько обстоятельней – в «Треугольнике Воланда» (1992).

И что же Г. А. Лесскис?

Г. А. Лесскис, как это принято у булгаковедов, прежде всего к словам Азазелло о фалернскомдал обстоятельнейшие пояснения по поводу самого вина, почерпнутые из «Итальянской энциклопедии» (Enciclopedia ital.). Так что стало неопровержимо ясно, что он знает о фалернском все! Не в пример не только мне (что не удивительно), но даже и Михаилу Булгакову. Комментатор рассказал, что фалернское (оно же фалерно и фалерн) – «одно из лучших итальянских вин (по мнению римских гурманов, уступало по своему достоинству только „Цекубе“)» – в древности производилось в северной Кампании (Италия) и «было двух сортов: одно – сладкое и тонкое, другое – терпкое и грубое», а ныне производится в южной Кампании и тоже «бывает двух сортов – красное и белое».

Затем комментатор снисходительно уличил меня в слабом знании вопроса и даже в некоторой примитивности мышления: «По мнению Л. М. Яновской Булгаков заменил в данном месте своего романа „Фалерно“ на „Цекубу“, так как ему нужно было здесь вино цвета крови, тогда как древнее „Фалерно“, по ее сведениям (подчеркнуто мною. – Л. Я.), было белым вином». (Хотя читатель мог заметить, что никаких таких своих сведений об итальянских винах я не излагала, а привела – внятно и недвусмысленно – запись Михаила Булгакова.)

Далее сообщил (любезно приписав мне выражение, каким по отношению к М. А. Булгакову я не пользуюсь): «Л. М. Яновская указала, что в сцене визита Азазелло в подвальчик к Мастеру (глава 30) Булгаков не успел или забыл (Sic! – Л. Я.) произвести аналогичную замену, а потому там „все окрашивается в цвет крови“, когда глядят сквозь стакан с фалернским». (Отмечу, что, работая над «Мастером и Маргаритой», Булгаков никогда и ничего не забывал, прочно держа в памяти все нити и связи романа.)

И, наконец, Г. А. Лесскис выдал главное: как ему удалось установить, красный цвет вина в романе «Мастер и Маргарита» вообще не так уж последователен и вино, принесенное Азазелло («то самое», которое пил Пилат), не было красным! Г. А. Лесскис обнаружил, что и строки такой – «все окрашивается в цвет крови» – в романе нет…

Куда же она подевалась?

Да вот, по мнению Г. А. Лесскиса, «это противоречие нужно отнести за счет редактора Од. 73, которая восстановила этот текст по черновой редакции, тогда как в редакции Е. С. Булгаковой нет упоминания о кровавом цвете вина»!

Литературоведы, как известно, в глубине души считают русский язык бедноватым и любят – для выразительности – украшать его разными аббревиатурами и прочими условными знаками. В данном случае Од. 73 означает издание: Михаил Булгаков. Романы (Москва, «Худож. лит.», 1973), где роман «Мастер и Маргарита» был опубликован впервые в России полностью – но с искажениями, главным образом текстологического характера (редактор А. А. Саакянц). Впрочем, о характере этих искажений, с подробным сравнением редакторской работы А. А. Саакянц, сохранившихся рукописей романа и редакторской же работы Е. С. Булгаковой, я писала – в текстологических примечаниях к роману и в «Записках о Михаиле Булгакове»[490]490
  См.: М. А. Булгаков. Избр. произв. в 2-х томах, т. 2, с. 734–735; Его же. Собр. соч. в 5 томах, т.5, с. 668; «Записки о Михаиле Булгакове», с. 383–418. См. также в статье: Лидия Яновская. «Как беззаконная комета». – «Новый журнал», Нью-Йорк, 2001, № 223.


[Закрыть].

Тут нужно сказать, что если во многих моих конфликтах с булгаковедами еще можно винить мой дурной характер и полемический запал, то в неожиданном нападении Г. А. Лесскиса на текст «Мастера и Маргариты» и на меня как текстолога мой характер решительно ни при чем: я никогда не видела профессора Лесскиса и уже по одному этому никогда не задавала ему неприятных вопросов, которые так раздражают булгаковедов; более того, так случилось, что самое имя уважаемого профессора в течение нескольких лет звучало для меня сладостной музыкой.

Видите ли, в 1988 году, когда в издательстве «Художественная литература» началась подготовка пятитомного собрания сочинений Михаила Булгакова, обещавшего стать очень серьезным изданием, я обратилась в издательство с просьбой закрепить за мною текстологическую подготовку романа «Мастер и Маргарита».

Уже был готов к выходу киевский двухтомник произведений Булгакова с впервые восстановленным мною текстом этого романа. Год я работала над двухтомником, что называется, без роздыху. И – была недовольна результатом своей работы. Терзало то, что мне все еще были недоступны некоторые ранние редакции романа. Что я слишком поздно обнаружила и не успела использовать первую редакторскую работу Е. С. Булгаковой – ее первую перепечатку романа, сделанную сразу же после смерти писателя, в 1940 году. Да и мною не все было завершено: не все знаки препинания проверены… не все случаи полных или неполных окончаний продуманы… были и другие такого же рода вещи, которые можно было бы считать мелочью, если бы в романе «Мастер и Маргарита» можно было бы хоть что-нибудь считать мелочью…