Текст книги "Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями"

Автор книги: Лидия Яновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 59 страниц)

Пытаясь вспомнить и так и не вспомнив Сибирякова, Т. Н. вдруг стала рассказывать: «А над столом у Булгакова висел самодельный портрет Мефистофеля из оперы „Фауст“… Сам сделал портрет… Нарисовал сам…» – «Он рисовал?» – заинтересовалась я. «Нет, он не рисовал. Но как-то сделал… Перевел, что ли, откуда-то, скопировал, одним словом сделал».

А что же Паршин? А Паршин ссылку Бурмистрова на мою статью, как говоится, усёк, в саму статью заглядывать не стал, хотя она, эта статья, как и все мои публикации тех лет, была тут же, у Т. Н., под рукою. Небрежно пересказал, как запомнилось. Т. Н., насколько усвоила мой рассказ, кое-как поправила… Короче, в детстве игра такая была, называлась испорченный телефон.

Теперь, листая книгу Паршина, вижу свое имя и на соседних страницах:

«Л. П. Яновская пишет, что она (речь о Варваре Михайловне Булгаковой. – Л. Я.) на рояле играла.

Т. К. Не знаю, никогда не слышала».

«Л. П. Яновская пишет, что Булгаков еще пел, у него баритон был.

Т. К. Да, но только он у него быстро пропадал. Он мог только несколько нот взять и больше уже не мог»[235]235
  Леонид Паршин. Чертовщина в американском посольстве… С. 30 и 38.


[Закрыть].

Ужасно плавает «эта самая Яновская», не правда ли? Пишет и пишет, плохо зная предмет, и Татьяна Николаевна, свидетельница и участница событий, вынуждена – спасибо Паршину! – ее все время поправлять.

Но вот не странно ли, что эта Яновская вообще свидетельствует о столь давних событиях? Ну, конечно: чуть-чуть передергивает Паршин. Умалчивает, что я отнюдь не свидетельствую, что я пересказываю свидетельство Надежды Афанасьевны Земской, сестры писателя. Пересказываю действительно с большим доверием, поскольку знаю, что в детские и юношеские годы брат и сестра очень дружили. И, что важно, привожу с четким указанием источника информации:

«Младшая сестра Михаила Булгакова, покойная Надежда Афанасьевна Земская, с которой в юности он был очень дружен, рассказывала мне (привожу по записям, сделанным семь лет тому назад): „У нас в доме все время звучала музыка. Еще отец играл на скрипке. Прекрасной пианисткой была мать. <…> Михаил Афанасьевич музыке почти не учился, но на пианино играл хорошо – большей частью из `Фауста`, из `Аиды`, из `Травиаты`. Пел. У него был мягкий, красивый баритон. В школьные годы он мечтал стать оперным артистом. На столе у него стоял портрет Льва Сибирякова – очень популярный в те годы бас – с автографом: `Мечты иногда претворяются в действительность`[236]236
  «Юность». 1975. № 8. С. 106.


[Закрыть]“.»

Как сказано выше, эти записи я сделала весною 1968 года; процитировала их в печати семь лет спустя, когда Надежды Афанасьевны уже не было в живых; а еще позже, в 1988 году, вышли в свет воспоминания Н. А. Земской о детстве, собственноручно изложенные ею в виде письма к К. Г. Паустовскому и датированные 1962 годом:

«Мы увлекались оперой, серьезной музыкой и пением. С детства мы привыкли засыпать под музыку Шопена: уложив детей спать, мама садилась за пианино[237]237
  В отличие от Л. К. Паршина, ни Н. А. Земская, ни я с ее слов не упоминаем рояль. Речь идет о скромном пианино, поскольку жили и небогато и тесновато.


[Закрыть]. Отец играл на скрипке и пел… <…> У Михаила Афанасьевича был мягкий красивый баритон. Брат мечтал стать оперным артистом. На столе у него, гимназиста, стояла фотографическая карточка артиста Киевской оперы Льва Сибирякова – с надписью, которую брат с гордостью дал мне прочесть: „Мечты иногда претворяются в действительность“. Михаил Афанасьевич играл на пианино увертюры и сцены из всех своих любимых опер… <…> Пел арии из опер. Особенно часто он пел все мужские арии из „Севильского цирюльника“ и арию Валентина из „Фауста“, эпиталаму из „Нерона“»[238]238
  Е. А. Земская. Из семейного архива // Воспоминания о Михаиле Булгакове. М.: Советский писатель, 1988. С. 58–59.


[Закрыть].

Ничего не скажешь – в собственном изложении Надежды Афанасьевны красочней и ярче. Мой пересказ суховат. Но неточностей и передержек в нем нет. Информация подлинная – от Н. А. Булгаковой-Земской.

Когда Паршин записывал Татьяну Николаевну, собственный рассказ Н. А. Земской ему не был известен. Но уже несколько лет спустя, когда свои записи, обильно украшая их комментариями и внося «поправки» в вопросы, он превращает в книгу, воспоминания Н. А. Земской опубликованы, и Паршин мог бы сравнить мой пересказ с собственным повествованием Н. А. Земской.

Он этого не сделал. Ибо, как выяснилось, не доверял не только мне («Под знаком вопроса оказывается и содержание бесед Яновской с Н. Земской…»[239]239
  Леонид Паршин. Чертовщина в американском посольстве… С. 56.


[Закрыть]), но и Надежде Афанасьевне тоже: «…Из предыдущих глав мы знаем о болезни 80-летней Земской и полемичности некоторых ее суждений»[240]240
  Там же. С. 54.


[Закрыть]. Проще говоря, по мнению Л. К. Паршина, Надежда Афанасьевна Земская, с которой он не был знаком, к концу жизни выжила из ума.

Основания? В «предыдущих главах», на которые ссылается Паршин, приведено высказывание Т. Н. о Надежде Афанасьевне – с чужих слов, разумеется: у нее «что-то психическое было». И – на том же уровне достоверности далее: «С Надей он (Булгаков. – Л. Я.) в ссоре был, даже не разговаривал… – С чего это? – Не знаю. Мне это Чудакова говорила, что он ее видеть не мог»[241]241
  Там же. С. 32 и 106.


[Закрыть].

________

История с Сибиряковым имела неожиданное продолжение. В интервью с М. О. Чудаковой Татьяна Николаевна будто бы сказала: «Кажется, у него (Михаила Булгакова. – Л. Я.) была даже фотография Баттистини с его надписью»[242]242
  Т. Н. Кисельгоф. Годы молодости Литературная запись М. О. Чудаковой / Воспоминания о Михаиле Булгакове. С. 111.


[Закрыть].

Предваряя свои «литературные записи», Чудакова пишет, что познакомилась с Т. Н. в 1970 году. Это верно в том смысле, что в 1970 году Чудакова Татьяну Николаевну навестила; еще был жив Давид Кисельгоф, твердо поддерживавший Т. Н. в ее решении не пускаться в разговоры о прошлом; поэтому интервью не состоялось. А разговор о фотокарточке с автографом мог произойти не ранее апреля 1975 года (когда Т. Н. впервые узнала о существовании этой фотокарточки). И пожалуй, не ранее 1977-го, когда из моих публикаций Мариэтте Омаровне стало известно, что Т. Н. неожиданно заговорила. И даже не ранее мая 1981-го, когда Паршин, вконец запутав Т. Н. болтовней о баритоне Булгакова, перешел к расспросам о фотокарточке и тут-то в устах Т. Н. возник мифический «баритон». Может быть, Татьяна Николаевна повторила Чудаковой этого «баритона», а потом, расшифровывая свои записи и не разобрав загадочного «баритона», Чудакова со свойственной ей решительностью превратила его в Баттистини.

Не исключено, правда, что все эти расчеты ни к чему и Мариэтта Омаровна просто пошутила, испытывая свое могущество и запуская в булгаковедение очередную «дезу».

Она права: ее всемирный авторитет непререкаем; оспаривать ее высказывания считается неприличным. В пору моей юности киевляне об одном мощном торговом комбинаторе говорили с почтением: «Х. – это Сталин в торговле!» Мариэтта Омаровна безусловно Сталин в булгаковедении. Так что знаменитому басу Льву Сибирякову, однажды дружелюбно поговорившему со светлоглазым мальчиком, боюсь, придется уступить свое место в биографии Михаила Булгакова великому Маттиа Баттистини, и при этом никого не удивит, что прославленный итальянец надписал своему юному поклоннику фотокарточку на чистейшем русском языке…

Загадочные «Братья Турбины»

Нужно все-таки ясно представлять себе, что именно вы хотите узнать, собирая устную информацию о давно ушедших днях. Если вас интересуют сплетни – сплетни и соберете. При этом сплетня на кухне или на крылечке остается сплетней; сплетня опубликованная превращается в клевету.

Расспрашивать под протокол старую женщину о том, что вы сами плохо знаете и чего она, скорее всего, и вовсе знать не может, – тупиковый путь. Выяснять у Татьяны Николаевны Кисельгоф, что говорила ей Мариэтта Омаровна Чудакова о том, как Михаил Афанасьевич Булгаков относился к своей сестре Надежде Афанасьевне Земской… Если вас очень заботит мнение Чудаковой по этому поводу, к Чудаковой и обратитесь. Впрочем, и обращаться незачем: Чудакова – человек пишущий и все, что считает нужным поведать читающей части человечества, изложит в своих сочинениях самостоятельно. Переводчик зачем? Опять игра в испорченный телефон?

Надежда Афанасьевна до восьмидесяти лет не дожила. Весной 1968 года, когда я встретилась с нею, ей шел семьдесят пятый и груз лет она уже несла с трудом. «…Когда она неторопливо поднималась, чтобы достать фотографии и бумаги, было видно, что рукам ее не хочется оставлять удобные подлокотники кресла и ногам ее тяжелы считанные шаги от кресла к шкафу. Но ее глаза – живые, быстрые, насмешливые <…> смотрели на меня заинтересованно. Она многое помнила, охотно рассказывала, и рассказ ее был остер, интересен, точен. Хотя рассказывала она явно не все, что помнила, испытующе присматриваясь к собеседнику и как бы спрашивая: а довольно ли вы, молодые исследователи, сделали сами, чтобы вам рассказывать все?»[243]243
  Лидия Яновская. Творческий путь Михаила Булгакова. С. 82–83.


[Закрыть]

Лет десять спустя Инна Васильевна Кончаковская, узнав, что я успела повидаться с Надеждой Афанасьевной, скажет: «А вы заметили, какие у нее глаза – насмешливые? У них, у Булгаковых, у всех были такие. Особенно у Надежды и у Варвары Михайловны». И, помолчав, добавит: «У Варвары Михайловны особенно». (Все-таки Варвару Михайловну, когда-то поразившую ее детское воображение, она помнила лучше всех.)

Память у Надежды Афанасьевны в ту пору, когда я с нею встретилась, была очень активной – не в последнюю очередь потому, видимо, что она была летописцем Семьи. Точнее, летописцем двух больших соединившихся рек – семьи Булгаковых и семьи Покровских. Она принадлежала к той редкой породе людей, которые, сознавая ценность свидетельств эпохи, заводят архивы. Это она сберегла для нас ранние письма Михаила Булгакова – чтo бы мы знали о его раннем творчестве, о его ранних умонастроениях без этих писем? Собрала и сохранила переписку других членов семьи, а в переписке этой – живое дыхание эпохи, семьи, личностей, окружения, короче, тот реальный, неповторимый и навсегда ушедший мир, в котором складывался автор романа «Белая гвардия». Благодаря ей уцелели многие важные семейные документы и рукописи. Она вела дневник, очень интересный, плотный размышлениями дневник и, в последующие годы перечитывая его, вписывала замечания, аккуратно эти замечания датируя.

Как Булгаков относился к сестре в зрелые годы? По-разному относился. Притяжения, как это бывает в больших и разветвленных семьях, то крепли, то угасали. Когда-то Надежда сразу, тепло и просто приняла в круг семьи Татьяну; потом так же просто приветила вторую жену своего брата – Любашу («наша всегдашняя „палочка-выручалочка“», – пишет о ней в своих мемуарах Л. Е.[244]244
  Л. Е. Белозерская-Булгакова. О, мед воспоминаний. С. 68.


[Закрыть]). А с Еленой Сергеевной отношения не сложились.

Третий брак Михаила Булгакова совпал во времени с бедой в семье Земских. В январе 1931 года арестован и после четырехмесячного тюремного заключения выслан – сначала в Сибирь, потом в Южный Казахстан – Андрей Земский, муж Надежды. Удар был неожиданным: оба филологи-русисты, самозабвенно погруженные в свою работу, Земские считали себя добросовестными и законополушными гражданами. Надежда остается с двумя детьми на руках; потом теряет работу – ее увольняют с должности директора школы; потом ей предлагают освободить квартиру. В конце концов она оказывается на дальней окраине Москвы – в насквозь промерзающем доме «барачного типа», без водопровода и канализации. Там, далеко от центра, она живет и работает – учительницей в школе, вплоть до начала войны… И все четыре года ареста и ссылки мужа – срок по сталинским временам не столь уж большой, но представьте себя внутри бесконечности этого срока – хлопочет о пересмотре «дела». Дважды ездит к мужу – сначала одна, в Красноярск, потом с обеими девочками, в Кзыл-Орду. Спасаясь от отчаяния, как и все Булгаковы, выкладывается в работе.

Теперь брат и сестра видятся редко. Почти не перезваниваются. Телефона у Надежды нет; более того, телефонов нет и у ее соседей. В Дневнике Е. С. во все 30-е годы Надежда упоминается только трижды.

Вот в декабре 1933 года она приезжает, чтобы попросить у брата две его пьесы для передачи некоему Нусинову, который будет писать о Булгакове статью для Литературной энциклопедии. Е. С. делает эту запись с яростью: критик И. М. Нусинов – один из мерзавцев, травивших Булгакова в 20-е годы. А для Надежды это человек, обещающий выхлопотать освобождение ее мужу. Взаимопонимания нет и быть не может: Булгаков отказывается выдать пьесы.

Вторая запись – 18 апреля 1935 года. При редактировании Елена Сергеевна ее опустит, вероятно, посчитав событие в литературном отношении не заслуживающим внимания; привожу по рукописи 1-й редакции Дневников: «Днем к нам пришли Мишины сестры, Андрей Михайлович, дети. Пришел Николай Папиевич. Была Ольга Васильевна, как всегда. Словом, было шумно»[245]245
  Отдел рукописей РГБ. Ф. 562. К. 28. Ед. хр. 24.


[Закрыть].

18 апреля – выходной день, и, стало быть, в доме устраивается детский праздник. Думаю, у праздника подтекст: Андрей Михайлович Земский освобожден из ссылки, он в Москве и даже устроился на работу. Девочки Оля и Лена Земские, Варя Светлаева – примерно ровесницы Сережи Шиловского, плюс-минус два-три года. Николай Папиевич, как я понимаю, Сережин учитель музыки[246]246
  Ср. другую запись Е. С., тоже не введенную ею в отредактированный Дневник: «Я с Сергеем на детском концерте. Играли ученики Николая Папиевича – в частном доме. Сережка играл сонатину Бетховена и потом в четыре руки с Николаем Папиевичем. М. А. настаивает дать ему серьезное музыкальное образование» (30 марта 1937. – ОР РГБ. Ф. 562. К. 28. Ед хр. 25).


[Закрыть]. Неизвестная мне «Ольга Васильевна, как всегда» тоже, вероятно, имеет отношение к детскому воспитанию. Словом, как замечает Е. С., «шумно».

Третья запись датирована 25 февраля 1937 года. Надежда звонит с просьбой «прочесть роман какого-то ее знакомого». И снова невпопад. Раздраженная реакция Е. С.: «Ну, как не понимать, что нельзя этим еще загружать!»[247]247
  В 1-й редакции Дневников: «Ну, как не понять, что это утомительно, что нельзя этим загружать». И приписка: «Противный день!»


[Закрыть]

Других пересечений с Земскими как будто нет. Несоприкасающиеся миры…

Но что мы на самом деле знаем о притяжении и отталкивании близких людей? На другом конце Москвы ведется другой дневник (в оригинале мне, к сожалению, недоступный), и Надежда Афанасьевна пишет в нем осенью 1939 года: «Всю осень 1939 г. (да и весь год) беспокойные мысли о том, что делается с Михаилом и что делается у него. Не видела его долго (с весны 1937 г., должно быть) и ничего о нем не знаю. Хочется его увидеть…»

И тут случайно утром 8 ноября – это нерабочий день, она дома – узнает из третьих уст, что Михаил болен, болен давно, серьезно. «Я испугалась и тотчас пошла звонить по телефону Елене Сергеевне…»

Это она так говорит: пошла… Она помчалась, накинув впопыхах старенькое пальтишко, то, в котором ходят за водой, таскают дрова и уголь или просто накидывают на плечи, когда дома нестерпимо холодно. Помчалась куда-то неблизко, вероятно, на станцию электрички – там, на платформах, обычно были телефоны-автоматы. «…по телефону Елене Сергеевне, услыхала о серьезности его болезни, услыхала о том, что к нему не пускают много народа, можно только в определенный срок, на полчаса, <…>, от телефона, как была, в моем неприглядном самодельном старом пальтишке отправилась к нему, сговорившись об этом с Еленой Сергеевной».

Как была – она не стала терять время и бежать домой переодеваться, поехала тотчас, «сговорившись с Еленой Сергеевной» и махнув рукой на свой непрезентабельный наряд…

«Когда я ухожу, плачем с Люсей, обнявшись, и она горячо говорит: „Несчастный, несчастный, несчастный!“»[248]248
  Е. А. Земская. Михаил Булгаков и его родные. Семейный портрет. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 183–184.


[Закрыть]

О болезни брата Надежда тотчас сообщит по почте живущим в Москве сестрам Вере (Давыдовой) и Елене (Светлаевой). Сообщит Елене Сергеевне адрес и телефон Елены. Елена – Лёля – самая младшая из булгаковской семьи. Она и будет дежурить у постели Булгакова – в очередь с Еленой Сергеевной и Марикой – в последние, самые тяжелые месяцы его жизни. (Ведь у Лели столько удобств: она живет в центре, недалеко от Булгаковых, и у нее есть телефон! По правде говоря, у нее тоже нет телефона, но телефон есть у соседей. Слишком часто беспокоить соседей неудобно, но если очень нужно, Елена Сергеевна может им позвонить, они Леле передадут, в крайнем случае даже позовут к телефону.)

И Надежда теперь будет по мере возможности навещать булгаковский дом.

Сохранились ее краткие, конспективные и тем не менее очень интересные записи последних разговоров с братом. Он доверительно рассказывает ей о драматически оборвавшейся поездке в Батум («Возвращение в московскую квартиру. В лицах представляет удивление Маришки (домработницы)… Причина того, что пьеса не пойдет. Рассказывает, волнуясь, „переживая“»). О замысле и смысле пьесы о Сталине («Романтический и живой… Юноша…»). О своей болезни и о несправедливой своей судьбе драматурга. И по тому, как искренне, как полно он обо всем этом говорит (и как жаль, что мы не все можем расшифровать), видно, что он рад приходу когда-то любимой сестры, что они по-прежнему близки и она необходима ему[249]249
  См.: Там же. С. 184–185.


[Закрыть].

К сожалению, в публикации эти записи не датированы. Непонятно, когда именно Н. А. описала эту свою спешную поездку в Москву 8 ноября 1939 года. Вечером того же дня, едва вернувшись? или назавтра? через несколько дней? еще позже?

Поэтому в строках загадка: «Нашла его страшно похудевшим и бледным, в полутемной комнате в темных очках на глазах, в черной шапочке Мастера на голове, сидящим в постели…»[250]250
  Там же. С. 184.


[Закрыть]

В черной шапочке Мастера – так мог написать только читавший роман и понявший его. Стало быть, Надежда читала роман? Когда? Она пишет, что не видела брата с весны 1937 года. Но первая полная редакция романа начата существенно позже – осенью 1937-го. Первая машинная перепечатка, по которой и можно было читать роман, еще позже – летом 1938-го. Может быть, она слушала весною 1937 года первые главы романа, озаглавленные тогда так: «Князь тьмы», и с тех пор хорошо запомнила их? Но ничего подобного – ничего хоть сколько-нибудь приближающегося к этому – в Дневниках Е. С. нет. Впрочем, приезд Надежды 8 ноября 1939 года Елена Сергеевна тоже не отметила…

Вероятнее всего, Надежда Афанасьевна читала роман этой самой зимою 1939–1940 года, когда стала навещать брата. Может быть, начав в памятный для нее день 8 ноября.

В публикации и другие ее записи не разделены датами. Они приведены сплошь, так что можно подумать, что они сделаны подряд и даже в один день. Но они сделаны в разное время.

«На столе в его комнате лежит приготовленный экземпляр „Батума“. „Ты хотела прочесть? Вот я тебе приготовил“», – записывает Н. А. Приготовил – чтобы она взяла с собою? Нет, рукописи по-прежнему не разрешают выносить из дома: приготовил, чтобы она прочла здесь, у него дома.

И действительно, вот и другая запись: «Леля читает роман „Мастер и Маргарита“. (Недоумения нет – Надежде роман уже знаком. – Л. Я.) Я читаю „Батум“. Успеваю прочесть только начало и конец и перелистать середину, т. к. тороплюсь на работу»[251]251
  Там же. С. 185–186.


[Закрыть].

По счастливой случайности, эта подробность в Дневнике Елены Сергеевны почти датирована. 16 января 1940 года: «Сестра Миши – Елена пришла, читала роман запоем (Мастер и Маргарита)»[252]252
  «Дневник Елены Булгаковой». М.: Книжная палата, 1990. С. 289.


[Закрыть].

Надежда не упоминается, но роман вряд ли был прочитан в один день.

Встречи Е. С. и Надежды были и позже. 16 января 1961 года Елена Сергеевна пишет Николаю Булгакову, в Париж: «Сейчас только ушла от меня Надежда, она провела у меня целый день. Принесла мне Ваше, Никол, письмо…»[253]253
  Там же. С. 320.


[Закрыть] Очень разные, они относились друг к другу сдержанно критически, но вот иногда выпадал такой день – целый день, – когда они могли вдоволь поплакать вдвоем о потере обеими любимого, обеим очень дорогого человека…

________

Но все-таки, что же делать, если свидетельства Н. А. Земской, записанные ею собственноручно, и свидетельства Т. Н., сохранившиеся в записи Паршина, не совпадают в подробностях? Что вообще должно делать исследователю, если свидетели, в добросовестности которых вы уверены, описывают событие по-разному? С такими казусами исследователь сталкивается непременно.

Вот Л. Е. Белозерская-Булгакова рассказывает в своих мемуарах о начале сотрудничества Булгакова с Театром имени Вахтангова, для которого будет написана комедия «Зойкина квартира»:

«Однажды на голубятне (так она называет свое с Булгаковым жилье в Обуховом переулке в середине 1920-х годов. – Л. Я.) появилось двое… Оба оказались из Вахтанговского театра. Помоложе – актер Василий Васильевич Кузa… Постарше – режиссер Алексей Дмитриевич Попов. Они предложили М. А. написать комедию для театра»[254]254
  Л. Е. Белозерская-Булгакова. О, мед воспоминаний. С. 29.


[Закрыть].

А потом в моей книге Любовь Евгеньевна находит строки из письма Павла Антокольского – почти о том же, но иначе: «Театр имени Вахтангова, в лице покойного В. В. Кузы и в моем лице, обратился к Булгакову с предложением инсценировать его роман „Белая гвардия“ для нашего театра… Но М. А. сам предложил нам, вахтанговцам, написать для нас другую пьесу»[255]255
  Лидия Яновская. Творческий путь Михаила Булгакова. С. 141–142.


[Закрыть]. Так возник договор на комедию «Зойкина квартира».

Помню растерянные глаза Любаши: «А как же теперь? Я должна исправить? Но я же помню, как было на самом деле!» – «Вы уверены, что изложили именно то, что помните?» – не столько спрашивающе, сколько утверждающе говорила я. «Конечно!» – «Вот и не надо ничего исправлять. В ваших мемуарах все должно быть так, как вы помните». – «А книга?» – «А в книге я привожу не свое мнение: своего мнения по этому поводу у меня быть не может. Я привожу письмо Антокольского: он запомнил иначе. Оба свидетельства должны быть сохранены».

Да, оба свидетельства должны быть сохранены. Мы не судьи, и у нас не уголовный процесс. У нас поиск живой, образной исторической или биографической истины, и не исключено, что в противоречиях есть свои смыслы, которые откроются не сразу.

Где-то ошиблась Белозерская? Что-то перепутал Антокольский? А может быть, никто не ошибся и никто не перепутал, а просто речь идет о разных моментах начинающегося сотрудничества вахтанговцев с молодым драматургом. И Василий Васильевич Куза сначала вместе с Антокольским обратился к Булгакову – с предложением инсценировать «Белую гвардию» (неожиданное подтверждение этому «Театральный роман», в котором Гриша Айвазовский, заведующий литературной частью в Когорте Дружных, «в восторге» от максудовского романа «Черный снег», причем иронические псевдонимы Павла Антокольского и Театра имени Вахтангова, не говоря уже о романе «Белая гвардия», демостративно прозрачны). А потом, когда Булгаков сказал, что напишет комедию специально для вахтанговцев, тот же Куза отправился к драматургу уже не с Антокольским, а – ближе к делу и договору – с режиссером театра. И Антокольский, вполне возможно, писал мне о первом разговоре, а Любаша помнила только второй.

(Не смейте переделывать чьи-то устные воспоминания или уже написанные мемуары! Это очень дурной, хотя и распространенный прием – редактировать и исправлять чужие литературные свидетельства.)

А в случае, о который споткнулся Паршин, и вовсе нет противоречия. Играла ли Варвара Михайловна на пианино? Ее дочь Надежда помнит: да, играла. Более того, помнит конкретно: играла Шопена. Вероятно, когда Надежда была маленькая и был жив отец, молодая и счастливая мать семейства по вечерам, уложив детей спать, присаживалась к пианино… А как же Татьяна Николаевна? Почему она не помнит Варвару Михайловну у пианино? А в годы юности Татьяны Николаевны, должно быть, многое было уже иначе, и овдовевшая Варвара Михайловна, по крайней мере в присутствии Таси, подходила к пианино только затем, чтобы проверить, нет ли на нем пыли…

_________

Итак, свои записи, как пишет Паршин, он сделал в мае 1981 года; сеансы с нотариусом происходили в другое время, уже после редактирования и распечатки записей; впрочем, ни одного заверенного нотариусом листа я не видела. А магнитофонные записи слушала? Представьте, фрагмент этих записей слушала!

Однажды – это было несколько неожиданно – Паршин приехал ко мне в гости, в Харьков, на один день – от поезда, прибывшего утром, до поезда, убывающего вечером. Оказался интересным собеседником, и мы с удовольствием провели с ним почти весь день. Тем более, что я по привычке при Паршине помалкивала, и мужчины беседовали главным образом вдвоем. А в какой-то момент он вдруг сказал, что магнитофонные записи Т. Н. у него с собой и он хотел бы перезаписать для нас фрагмент; конкретно – о семье Татьяны Николаевны и о ее детстве. Муж немедленно притащил наш тяжелый магнитофон-чемодан, разыскал коробку со свежей лентой, и пока мы весело обедали, две боббины безмолвно кружились, одна – делясь информацией, другая – эту информацию копируя.

Почему-то ни при госте, ни даже после его отбытия я не стала прослушивать эту магнитную запись. Детство ли Таси меня мало занимало в тот момент, или я была сверх головы погружена в другие работы, но лента в течение нескольких следующих лет тихо лежала в своей картонной коробке, и я вспомнила о ней только тогда, когда пришло время расставаться с Россией.

И тут, в размышлении о том, чтo в переполненных вещами, книгами и рукописями комнатах оставить, бросить, раздать, раздарить, что все-таки взять с собою – 40 кг дозволенного груза! – я поставила наконец эту запись.

Это оказалась прекрасная запись – она очень хорошо звучала. Это был счастливо знакомый мне, прекрасно узнаваемый голос Татьяны Николаевны. И в это самое время – такое совпадение! – в руках у меня оказалась только что вышедшая книга Паршина «Чертовщина в американском посольстве в Москве», содержащая, в числе прочих его сочинений, тексты бесед с Т. Н.: «Из семейной хроники Михаила Булгакова».

Я открыла книгу и включила магнитофон. И тут произошел сюрприз номер один: в тексте опубликованном по сравнению с текстом звучащим оказалось много несовпадений. Причем это не было простым редактированием, иногда неизбежным при переводе устной речи в письменную. Это были произвольные и слишком обильные различия. И объяснить их было нечем.

Мне предстояло отправлять книги по почте, и я не знала, дойдет ли книга Паршина. Коробку с драгоценной лентой, пожалуй, лучше взять с собой, в одном из двух, дозволенных мне чемоданов, но я не знала, не будут ли придираться таможенники, не знала, что вообще меня ждет по дороге, довезу ли я эту запись.

(Мой верный товарищ, портативная пишущая машинка «Эрика», – в качестве «ручной клади»; и еще разрешенное «в пределах одного килограмма», самое необходимое, что можно держать в руках, на коленях, – том из только что вышедшего пятитомника Булгакова с впервые выправленным по оригиналам текстом «Мастера и Маргариты».)

Поэтому я расчехлила пишущую машинку, заложила в нее бумагу на два экземпляра и тщательно (в двух экземплярах) зафиксировала все противоречия, нестыковки и несовпадения между звуковым и печатным повествованием Т. Н. Отпечатанные экземпляры – по одному – уложила в два разных пакета с другими бумагами, в надежде, что хотя бы один из этих пакетов почта доставит…

Как правило и по известному «закону подлости» дублирующиеся пакеты приходили либо оба, либо не приходил ни один. В данном случае ни один из двух экземпляров моего конспекта не пришел. А книгу Паршина я получила. И на коробку с магнитной записью никто не покусился в дороге, она доехала благополучно. Но прослушать ее оказалось невозможно: я приехала в мир других технологий.

Устарела пишущая машинка – ни обслуги, ни «сопутствующих товаров». Первую книгу в изгнании я на своей «Эрике» все-таки отстучала; для второй пришлось переходить на компьютер. Устаревшего магнитофона, который мог бы дать жизнь моей «боббине», не нашла.

Лента цела, вот она лежит в своей коробке. Сохранилась ли запись, неизвестно. На коробке отпечатаны жесткие правила: хранить при t° не ниже… хранить при t° не выше… А в моем эмигрантском жилище неделями бывало и ниже, а выше – сплошь, по полугоду. Или запись все-таки жива, и я когда-нибудь услышу голос Т. Н.?

А потом дошла очередь и до внимательного чтения книги Паршина. И тут меня ожидал сюрприз номер два.

Боже, что посыпалось на мою бедную литературную голову из этой книги! В машинописи, с которой Паршин познакомил меня в середине 80-х, конечно, ничего подобного не было: автора такого сочинения я не стала бы принимать у себя в доме.

С особой страстью (и ссылками на Т. Н.) Леонид Константинович доказывал – махом – что в моей книге «Творческий путь Михаила Булгакова» все вранье. Причем по накалу обличения можно было понять, что все, что я написала прежде и еще напишу в будущем – тоже вранье. Поскольку Татьяна Николаевна никогда не читала эту книгу, каковой факт засвидетельствован государственным нотариусом с приложением государственной печати!

В качестве убийственных аргументов Паршин приводит две имеющиеся у него магнитофонные записи. В одной: «Л. Паршин: А вам Яновская не давала читать книгу, которую она написала о Булгакове? Т. Кисельгоф: Показывала только. Листочки я просмотрела и не стала читать». (Здесь следует ссылка на страницу неопубликованной стенограммы.) «Эти слова, – продолжает Л. К. Паршин, – записаны и заверены государственным нотариусом… Сказанного достаточно для того, чтобы относиться к этой книге (то есть, к книге „Творческий путь Михаила Булгакова“. – Л. Я.) с должной осторожностью».

И в другой записи: «А вот что говорит Татьяна Николаевна: „Приезжает эта самая Яновская… (здесь купюра, сделанная Паршиным. – Л. Я.), и вот она показывает мне – такая стопа. Она написала все о Булгакове. Я только не читала“» – и снова отсылка к странице никому не доступной, но, по словам Паршина, заверенной государственным нотариусом стенограммы[256]256
  Леонид Паршин. Чертовщина в американском посольстве… С. 55–56.


[Закрыть].

Любопытно, что там на самом деле – «листочки» или «вот такая стопа»? И что было все-таки сказано Татьяной Николаевной в мае 1981 года и что склеено позже, уже после ее смерти, поближе к сдаче в набор сочинения Паршина, когда как раз – опять-таки по совпадению – разворачивалась объявленная булгаковедами «охота на волков», причем роль «волка в загоне» предназначалась мне, а Паршин ужасно боялся опоздать на увлекательное мероприятие.

Как известно, охота не получилась: я ушла через красные флажки и выходки Паршина и прочие оскорбления вдогонку звучали дальним и уже безопасным лаем. Так стоит ли тревожить прошлое? и не лучше ли следовать традиции: кто старое помянет и т. д.? Но в нашем сюжете участвуют не двое (Паршин и я); в него поневоле включено третье лицо – Татьяна Николаевна Кисельгоф, некогда носившая фамилию Булгакова. Поэтому кратко коснуться сочиненного Паршиным сюжета придется.

Т. Н. действительно никогда не читала и никак не могла читать книгу, вышедшую через полтора года после ее смерти. И не стоило беспокоить государственного нотариуса: достаточно открыть книгу с конца – там под последней строкою традиционно значатся даты написания: 1978–1981. А у Т. Н. я была в апреле 1975 года, больше никогда с нею не виделась и рукопись по почте ей не посылала.

Да, издательский договор был заключен осенью 1978 года. И ни в коем случае до подписания этого договора, который пробил без каких бы то ни было моих просьб К. М. Симонов, я не собиралась браться за книгу: с меня было довольно предыдущих катастроф. Рукопись была завершена в самом конце 1981 года – в соответствии с договором; в начале 1982-го шло ее беспощадное редактирование; окончательные издательские вивисекции состоялись в конце апреля 1982 года, когда Т. Н. уже не стало; а впереди было долгое, глухое выдерживание книги в Главлите, пугающие слухи, доходившие в издательство из Главлита, и последняя, уже главлитовская, расправа над текстом осенью 1983 года, перед подписанием в печать. (Как такие вещи переносит автор? Плохо переносит. Вроде полостной операции без наркоза. Тем не менее на все это я шла, приняв, после гибели первых двух книг о Булгакове, твердое решение: эту – выпустить.)