Текст книги "Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями"

Автор книги: Лидия Яновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 59 страниц)

Ничего этого я не знала, и, следовательно, ничего этого не могло быть в моем вполне академическом, так и не дочитанном до конца и так никогда и не опубликованном докладе 1986 года. Впрочем, мимо, мимо…

Четвертое выступление состоялось в Москве как раз накануне торжественного заседания в Колонном зале. Это было в Институте мировой литературы (ИМЛИ). Там тоже была научная конференция, и магнитофонная запись моего отчаянного (ощущение – голова на плаху) выступления сохранилась: «…Суета и рвачество вокруг имени Михаила Булгакова начались еще при жизни Елены Сергеевны…» (Приводятся ее записи… Сентябрь 1967 года: «У меня неприятный осадок в душе, что все набросились на Булгакова… лакомый кусок!» Ноябрь 1969-го: «Ночью я себя чувствовала ужасно, у меня поднималась кровь от яростной мысли, что Миша двенадцать лет работал, вынашивая эту потрясающую вещь, а теперь все, кому не лень, лезут своими лапами, хотят захватить все эти барыши, которые им мерещатся».) «И весь этот кошмар, – запечатлел магнитофон мой срывающийся голос, – суета, рвачество, безобразные издания текстов – не только продолжается, но нарастает…»

Речь шла о разграбленном архиве… О текстах сочинений писателя, небрежно изуродованных, полных искажений – из издания в издание, даже в Собрании сочинений… О запруженной домыслами биографии… Теперь, к маю 1991 года, уже многое было ясно, и в полупустом зале ИМЛИ, огорчаясь, что аудитория так мала, я спешила сказать, сказать, сказать… И называла имена, произносить которые было небезопасно…

И вот я смотрела в глаза аудитории в пятый раз. 17 мая 1991 года. В актовом зале Киевской Александровской гимназии. В том самом зале, где много лет тому назад очень юный, светловолосый, светлоглазый и от этого казавшийся еще моложе, сдавал свои выпускные экзамены Михаил Булгаков, а еще раньше бывали школьные балы (на одной из фотографий в углу зала – рояль).

Безусловно это был тот же зал. Те же большие окна на бульвар с университетом в перспективе. Те же высокие двери. И в противоположных, дальних, торцовых стенах удлиненного зала – от входа налево и направо – по две красивые, но праздные, светящиеся белизною классические колонны, а над каждой парой колонн, объединяя их в нечто целое, – такой же праздный, хотя и не лишенный изящества, сияющий белизною циркульный полукруг…

Тогда – когда Михаил Булгаков сдавал здесь свои выпускные экзамены – в полукругах над колоннами были сложные барельефы с какими-то символическими предметами и длинноногими и, кажется, даже крылатыми фигурами в туниках. И классические колонны не были бесполезным украшением слепых стен: вместе с венчавшими их барельефами они образовывали подобие портиков в концах зала – в левой стене и в стене правой, гостеприимно помечая проходы в другие, тоже строгие и важные помещения. Просматривалась анфилада, актовый зал казался еще просторней, а его паркетная площадь – бесконечной… («В актовом зале, как на Бородинском поле, стали сотни ружей в козлах. Двое часовых зачернели на концах поросшей штыками паркетной пыльной равнины». – «Белая гвардия».)

Я смотрела в зал, через зал, и дальняя стена за спинами слушателей не была для меня слепой… две свободно круглившиеся колонны помечали проход в библиотеку… там был стол с тяжелой парадной скатертью, высокие застекленные шкафы, белые бюсты мыслителей на них…

Вообще говоря, в гимназии, где-то в другом месте, имелась огромная фундаментальная библиотека, которой пользовались учителя. (Потом она стала составной частью библиотеки Академии наук Украины, и уже там мне нередко попадались книги с штампом Киевской Первой мужской гимназии; прекрасный источник для исследователей, которые пожелали бы определить круг научных интересов булгаковских учителей.)

А здесь, за колоннами, была библиотека для гимназистов, и инспектор Бодянский, в чуть лоснящемся на толстом животе мундире, выдавал младшеклассникам книжки. Может быть, тут, из его рук, гимназист Булгаков Михаил получил впервые «Саардамского плотника» – повесть о Петре Первом, сочиненную специально для детей еще в середине прошлого века Петром Романовичем Фурманом. А потом эту же книжку принес домой Булгаков Николай. А потом младший – Булгаков Иван…

Я хорошо знаю: у Бодянского добрейшие глаза на простодушной физиономии; но малыши побаиваются его грозного голоса, и если даже «Саардамский плотник», подаренный мамой, давно имеется дома, все равно берут из рук строгого учителя книгу, чтобы прочитать ее еще раз. («Как часто читался у пышущей жаром изразцовой площади „Саардамский плотник“…» – «Белая гвардия».)

И может быть, отсюда Михаил Булгаков впервые унес домой «Капитанскую дочку», ту самую, которую в «Белой гвардии» называет просто Капитанской дочкой, без кавычек. А потом – «Войну и мир» с Наташей Ростовой…

…У высокой кафедры – несколько спиною ко мне – сменяют друг друга исследователи и просто любители. Киевляне, москвичи, зарубежные гости. Они читают свои очень важные, заранее написанные сообщения, чинно и внимательно глядя в текст. Невероятно, но, по-моему, они не замечают, где они находятся.

У меня тоже отмеренное – в очередь с другими – время для научного сообщения. Мне не хочется нарушать праздничную торжественность заседания, и я не буду сегодня говорить ничего из того, что так отчаянно выкладывала четыре дня тому назад в полупустом конференцзале Института мировой литературы. Мало ли на свете добрых и радостных тем…

Но смотреть в тетрадку, не подымая глаз, здесь, где так тонка, так легко рвется пелена времени… Все-таки я должна была сделать одну вещь, и это оказалось совсем просто: движением руки убрать помост-сцену вместе с безбрежным и официальным столом… тогда не было помоста-сцены на плоской паркетной равнине… высокую кафедру… густо заполняющие зал академические столики-стулики… слепую стену, закрывающую проход в библиотеку…

Небольшой стол экзаменационной комиссии стоял вот здесь, в простенке между двумя окнами. Свободно разбросанные столы, за которыми мальчики пишут свои письменные работы… А может быть, экзамен был устным?..

Тени сгущались, судьба замыкала свои кольцующиеся сюжеты, в пустынном, торжественном зале беленький, почти белесый мальчик снова сдавал свои выпускные экзамены. И начинало казаться, что это мы – тени. А школьный зал, бородатые учителя в мундирах и белокурый мальчик с серьезным и очаровательно обыкновенным лицом – реальность.

Сколько времени это заняло? Минуту? Полторы?

И была еще одна вещь, которая стояла у меня в горле и которую я должна была высвободить еще прежде, чем состоялось это почти физическое прикосновение к детству моего героя. Потому что и другой временной слой, не менее реальный и зримый, жестоко проступал в этом зале.

Я должна была сказать – впервые и вслух – то, о чем молчала все предыдущие сорок лет. Слишком хорошо знала все сорок лет, что государство, в котором я живу, опасно не прощает своих грехов. Убрала это из жизни – как не было.

Но это было, и чтобы избавиться от этого, нужно было сказать – сейчас и здесь.

Не требовалось никого уличать. Я догадывалась, что в этом зале есть кто-то из тех, кто тогда, в 1949-м, бледнея от унижения и уговаривая себя, что я все равно обречена, подписывал в парткоме… Слишком много времени прошло, давно ушла и расточилась обида, теплилась мысль, что ведь этот кто-то мог сделать так, чтобы меня не пригласили. Не сделал…

Не нужно было подробностей. Вряд ли кого-нибудь сейчас могло интересовать, что в 1949 году стена в конце зала уже была слепой и не было там никакой библиотеки, а был кабинет знаменитого академика, и попасть в кабинет можно было только из коридора… Там я с удивлением видела, как старого академика съедает страх. Он сам пригласил меня – на этот час. Но все время входили какие-то люди, которым было назначено на это самое время. Академик был ужасно занят, и я никак не могла поймать его убегающие глаза. Потом поняла: люди будут входить всегда – он боится меня. И, так и не поймав его ускользающие глаза, поднялась и вышла…

И только одна-единственная подробность должна была все-таки прозвучать. Острыми, не сгладившимися от времени углами царапала надежда, что в этом зале, где-нибудь в последнем ряду, невидимый мне, находится тот районный судья…

Судья тогда сказал: «Если будет суд, я ничего не смогу сделать… Приговор определен: есть договоренность между ректоратом университета и райкомом партии…» Назвал отмеренный мне ректоратом и райкомом срок заключения: четыре года… Помолчал, поколебался, достал из «дела» бумаги, без которых я не могла уехать, отдал их мне и велел исчезнуть: чем скорее – тем лучше… И я не помню его фамилию!

Не было судьи в зале. Был ли он жив? Поступок опасного благородства, увы, не бывает единичным (как не бывает единственным и последним однажды совершенный поступок предательства). А впереди у этого судьи были еще четыре года черного беззакония. Сколько еще раз звонили ему от ректора университета или из какого-нибудь другого столь же почтенного места о том, что все «договорено»? Сколько еще раз на него орала имеющая право орать дрянь из райкома партии?

Странно, ее фамилию я помню. Хотя кого сейчас может интересовать ее фамилия? Кто вспомнит, что она жила на свете?

Этот мой пассаж был еще короче: не исповедь – несколько слов. Не знаю, было ли это важно для публики. Это было важно для меня: судьба кольцевала свои сюжеты и связывались разорванные нити бытия. Это было моим возвращением в университет – примирением с самой собою.

И оставалось еще довольно времени для научного сообщения. Речь, помнится, шла об открытых мною и уже восстановленных мною украинизмах в «Белой гвардии». Бoльшая часть аудитории знала украинский язык и вполне могла оценить открытие…

В перерыве меня и мужа обступила стайка студенток. Они щебетали, как птицы, звонко и наперебой приглашая куда-то в гости, потом, как птицы же, вдруг разом вспорхнули и умчались, оглядываясь и помахивая ладошками на ходу.

Я сказала: «Боже, какие дети!» И еще, как в трансе: «Разве можно – таких детей на самоубийство?» – «Какое самоубийство?» – с недоумением обернулся мой муж. А я просто еще не совсем вышла из прошлого. Подумала, что в 1949 году, когда «дрянь из райкома партии» вызвала меня для конфиденциального разговора, я была в таком же возрасте, как эти девочки, похожие на птиц…

…«Дрянь» была вторым секретарем райкома. Тогда полагалось: второй секретарь райкома, горкома, обкома, кажется, даже центрального комитета республики – непременно женщина. Партия соблюдала демократию и «процент женщин».

К назначенному часу она опаздывала. В маленькой приемной перед ее кабинетом в напряженном молчании сидело несколько мужчин. Наконец, она появилась, наглая и радостная, качнула бедрами, проходя через приемную, повела плечом с чернобуркой. Лисий хвост метнулся, задевая лица и губы окаменело неподвижных мужчин, и я, с мгновенным отвращением девственницы, тотчас опознала в ней свою антагонистку – шлюху.

Вызвала же она меня затем…

Вызвала она меня (не могу подобрать эвфемизм) затем, чтобы предложить мне самоубийство. Видите ли и собственно говоря, самоубийства в СССР были запрещены. Не только жизнь, но и смерть граждан принадлежали государству, и за самовольный уход подчиненных из жизни с начальства спрашивали беспощадно – как за очень серьезное упущение по службе. Но тогда стало известно, что «спущено» разрешение на несколько студенческих самоубийств: проскочили, намеренно, разумеется, какие-то намеки в печати.

У каждого времени свое лицо и свой язык. И странно, как невнятны это лицо и этот язык людям даже очень близких, но все-таки следующих поколений. Государственный язык России на рубеже 40-х и 50-х годов был двуслоен. Эти слои существовали параллельно, не смешиваясь: верхний, грохочущий, как жесть, язык лозунгов и обязательных формул – и другой, подспудный, истинный, опасный и страшный язык неформулируемых требований и неформулируемых угроз. На языке лозунгов антисемитизм в стране был запрещен. На безмолвном, но понятном всем языке подтекстов евреев-преподавателей снимали с работы. И горе было тому, кто пытался играть в «непонимание» страшного, но подлинного языка страны.

К тому времени я уже прошла свою школу и не играла в «непонимание». С первых же слов мне стало ясно, что на мое самоубийство есть разрешение и остается только подготовить меня и уговорить. Не было диалога: был ее монолог. Стараясь настроиться на доверительные интонации и тем не менее срываясь на тон веселый и наглый, дама, представлявшая в партийной демократии «процент женщин», втолковывала мне, что судьба моя все равно решена (разговор был до непредусмотренного поступка районного судьи) и что будущего у меня нет: это она гарантировала.

Я сидела молча и прямо, вероятно, белея лицом. (О том, что в этих случаях была «бела, как моя блузка», знаю случайно: выйдя после одного из таких «вызовов» – не из этого кабинета в райкоме, а из другого, аналогичного, в университете, где кроме партийно-садистского начальства сидели, участвуя во всей этой мерзости, еще вчера уважаемые мною мои профессора, – наткнулась на подружку-сокурсницу, почему-то крутившуюся в приемной. Ее глаза от неожиданности стали круглыми, и она зашептала, сгорая от любопытства: «Что там происходит? Ты белая, как твоя блузка!» Любопытство ее осталось неудовлетворенным: говорить о том, что происходило за тяжелой дверью, было запрещено.)

Итак, я хорошо понимала шлюху из райкома, верила, что будущего у меня нет, и, по юной глупости, мне не жаль было своей жизни. Не случайно же юные уходят из жизни так трагически и непоправимо легко. Но уж слишком хорошо было видно, что это нужно ей. И я твердо знала, что если это нужно ей – то от меня она этого не добьется…

…Вот тут мои трогательные воспоминания и примирение с судьбою закончились, поскольку дальше пошли другие пространственные фигуры. Ибо, как уже знает читатель, у жизни, как у Михаила Булгакова, неэвклидова геометрия.

В эти торжественные дни булгаковского столетия в городе, где писатель родился и вырос и где многие десятилетия его злобно не признавали, был назначен не один, а сразу два симпозиума. Университетский, на который меня пригласили. И так называемые Международные (или даже Всемирные?) булгаковские чтения.

Центр Чтений был в Ленинграде, проходили они каждые два года, и после известного читателям моего единственного выступления там в 1986 году меня на них более не приглашали. Короче, это был Ленинградский симпозиум, но выездной, с приглашением иностранцев.

Естественно, в Киеве оба симпозиума соединились. Университетские гостеприимно пригласили всемирных булгаковедов на свои заседания, булгаковеды университетских – на свои. Даже программы утрясли: чтобы заседать попеременно, не мешая друг другу приходить в гости. И я, в канун выступления в университете, храбро (но тем не менее крепко уцепившись за руку мужа) отправилась поглазеть на международные булгаковедческие торжества.

Из гостиницы вниз, булгаковской Мало-Подвальной, на Крещатик, потом вверх, в аристократические Липки, где воздух всегда так сладостен и чист. Был там какой-то клуб – чекистов, кажется. Или меня подводит память? Как и всё в стране, булгаковедение было запружено «чекистами», но в этом случае совпадение, вероятно, было случайным.

В приятном здании клуба тусовались булгаковеды. Вокруг иностранцев возникали завихрения. Размывая завихрения поклонников, иностранцы в свою очередь устремлялись к чрезвычайно популярному у заграничных булгаковедов… как же его назвать? не претендуя на оригинальность, назовем так: к господину Г. К моему изумлению, почтенная американка обнимала и, кажется, даже целовала господина Г.

Впрочем, господин этот возникал в самых неожиданных точках фойе и зала. Он непрерывно оказывался то впереди меня, то слева, то справа, но – поразительно! – всегда боком. «Ах, он старается не встретиться глазами! – сообразила я. – Боится, что придется поздороваться, а я не отвечу». И напрасно. Ну почему же не ответить любезным кивком головы на краткий и любезный полупоклон? Булгаков, как известно, впускал доносчиков в дом. Что делать, у каждого своя служба…

Господином Г. этого джентльмена назвал один немецкий литератор, выпустивший в конце 70-х – начале 80-х годов в Германии, но на русском языке несколько книжек ранней прозы Булгакова, в том числе книжку очерков, некогда печатавшихся в газете «Накануне».

В 1922–1924 годах газета «Накануне» выходила в Берлине и была газетой белоэмигрантской. А может быть, и не совсем белоэмигрантской, поскольку ее, как стали утверждать знатоки лет шестьдесят спустя, подкармливала Москва. Булгаков относился к газете с легким отвращением, однако печатался в ней (нужно же где-то печататься), и в «Накануне» впервые увидели свет многие весьма значительные его произведения. Берлинская газета в 20-е годы продавалась в Москве, какие-то номера ее застряли в нескольких крупных российских библиотеках, и к началу 60-х годов мне было известно из неких таинственных и не имевших отношения к Булгакову источников, что полный комплект ее сохранился в «Ленинке».

Но поскольку газета все-таки считалась белоэмигрантской – хранили ее в так называемом «спецфонде», под глухим и жестким контролем ГБ. Глухим: материалы «спецфонда» не отражались в доступных читателям каталогах. Жестким: если вы все-таки каким-то чудом знали, что нужное вам издание существует и находится в «спецфонде», требовалось осторожно и продуманно, за подходящими подписями и авторитетными печатями добыть «отношение» – бумагу, которая выдержала бы все придирки «особиста». Так что прорваться к этим подшивкам было очень трудно.

И тем не менее в августе 1964 года и в этот фонд и к этим подшивкам я продралась.

Нет, никакое письмо Елены Сергеевны тут не могло бы помочь: у нее, законной наследницы, не было права доступа к этим публикациям Булгакова. Издательского договора на книгу о Булгакове, который давал бы мне какой-то статус, тоже еще не было – договор возник позже. Но было издательство Академии Наук СССР, в каковом издательстве у меня вышла – не готовилась к выходу, а уже вышла в свет – книжка об Ильфе и Петрове. Не помню, как мне удалось уговорить нужное должностное лицо в издательстве Академии Наук, что, дескать, мне вот сейчас, срочно и позарез, необходимо возобновить – после выхода книжки в свет! – изучение творчества Ильфа и Петрова, и притом по газете «Накануне», где (по счастливому для меня совпадению) был однажды напечатан рассказ Евгения Петрова.

Как бы то ни было, «отношение», и доступ, и «Накануне» я получила. Булгаковедов еще на свете не было, не было суеты, никто не знал, что я там разыскиваю («рассказ Евгения Петрова разыскиваю!»), и, уйдя в пыльные листы старых подшивок, которые, наверно, лет сорок никто не раскрывал, я в течение нескольких дней составляла библиографию публикаций Булгакова в «Накануне».

Елена Сергеевна оценила подаренный ей список: о существовании некоторых сочинений Булгакова она ничего не знала. Я радостно вручила ей «бланки заказа», заполнив которые она могла бы получить все это в «спецфонде»: была уверена, что уж теперь-то ей не посмеют отказать. Отказали… И остались у нее на руках: мои рукописные листки с библиографией и библиотечные бланки, тщетно заполненные ее пером…

В этом мире нужно долго жить, чтобы увидеть, как причудливо вяжет петли своих сюжетов судьба. Только в «перестроечном» 1988 году в отделе рукописей «Ленинки», где уже давно хранился принадлежавший Е. С. Булгаковой архив, мне разрешили просмотреть папку, в которой должна была находиться моя бедная библиография. Не было в папке моей библиографии! Заполненный Еленой Сергеевной черновик «бланка заказа» – вот он. А листков, с которых она переписывала и которые никак не могла уничтожить, потому что для нее это был документ (с полным перечнем, шифрами, датами и прочей необходимой информацией), – нет. Зато в «листе использования», где записываются, с указанием имен и дат, все, кому выдавалась «единица хранения», значится, что в июне 1974 года папка выдавалась… воспользуемся уже принятым псевдонимом: …господину Г.

(Читатель спросит: разве можно из архивной папки что-нибудь вынуть – так, чтобы не заметили работники архива? Так, чтобы не заметили работники архива, – нет, конечно: на обложке каждой папки четко написано, чтo в ней находится и на скольких листах. А при попустительстве работников архива – очень просто: даже в 1988 году, когда мне разрешили просмотреть эту «единицу хранения», через четырнадцать лет после того, как в ней орудовал господин Г., все надписи на обложке всё еще были сделаны карандашом: легко стирающимся карандашом, позволяющим делать поправки.)

Потом немецкий литератор в предисловии к одной из своих книжек благодарил за предоставленный «материал» своего друга, конспиративно и прозрачно укрытого под уже названным инициалом. А еще позже, в 1988-м, когда и отдел рукописей, и «спецфонд» (куда прямиком шли, подальше от глаз российских исследователей, зарубежные издания) приоткрылись и я познакомилась с книжками немецкого литератора, у меня возникли вопросы. Ну, например, почему же этот литератор не попробовал разыскать подшивки газеты «Накануне» в Германии? Не смешно ли – произведения, некогда публиковавшиеся в Берлине, разыскивать через Москву? Может быть, и архив газеты нашелся бы, а в нем – подумать только! – рукопись Булгакова в оригинале… И еще: зачем господину Г. моя библиография? Ну, ладно, лень ему было сходить в «спецфонд», куда более доступный ему, чем мне. Но рукопись-то зачем изымать? Чем ему мешала рукопись в архивной папке?..

Так и не найдя случая поклониться господину Г., заглянула в зал заседаний. Зал был виден сбоку. Шел доклад. У микрофона стоял популярнейший в Киеве булгаковед, тот самый, у которого были претензии к законам физики, и весьма близко к тексту пересказывал страничку из моего предисловия к двухтомнику Михаила Булгакова. Двухтомник вышел за два года до того, здесь, в Киеве, и безумный тираж его – 800 000 – уже разошелся.

«Ну и ну, – успела подумать я, – да они меня уже цитируют». Но тут оратор закруглился и закончил свою речь так: «Вот как пишет наш замечательный и всеми уважаемый булгаковед Мариэтта Омаровна Чудакова». Я посмотрела на слушателей. Они благосклонно внимали, и профили их были невозмутимы.

Тихо вышла на воздух. И здесь, наслаждаясь дыханием киевской весны, в небольшом количестве толпились булгаковеды. Один из них, тоже очень популярный, но ленинградский (или, как сказали бы теперь, питерский), с вызовом спросил, как мне понравилась его последняя публикация.

Мне понравилась его последняя публикация, а сюжет ее заключался вот в чем. В дневнике Е. С. Булгаковой имеется не совсем ясная запись от 3 мая 1935 года: она и Булгаков в гостях у советника американского посольства; собралось человек тридцать; «среди них… какой-то французский писатель, только что прилетевший в Союз». «Шампанское, виски, коньяк. Потом – ужин а la fourchette… – записывает Е. С. – Писатель, оказавшийся кроме того и летчиком (подчеркнуто мною. – Л. Я.), рассказывал о своих полетах. А потом показывал и очень ловко – карточные фокусы».

Увы, я не опознала писателя-летчика, и в книге «Дневник Елены Булгаковой» это место осталось без комментария. Собеседник же мой, оказавшийся знатоком биографии Антуана де Сент-Экзюпери и вычисливший, что в начале мая 1935 года Сент-Экс находился в Москве, весьма убедительно предположил, что это был именно он (см.: Ф. Балонов. – «Книжное обозрение», Москва, 1991, № 11).

Маленькое, но прекрасное открытие, не так ли?

Если бы булгаковед, сделав открытие, мог остановиться! Порадоваться тому, что вот еще какая-то подробность прояснилась, вот можно различить лицо, в течение одного славного майского вечера 1935 года бывшее перед глазами Булгакова и, кажется, даже привлекшее внимание нашего героя… Нет, нет! булгаковед не будет булгаковедом, если – переступив через неинтересные ему подробности жизни – не попробует тут же сочинить что-нибудь эдакое глобальное, что никому, кроме него, в голову не придет. И начинается бред.

Оказывается, этот ужин a la fourchette не более и не менее как «позволяет приоткрыть неизвестную страницу творческой биографии сразу двух мастеров литературы».

Оказывается, «общение писателей имело продолжение». (Поясню: краткая эта встреча продолжения не имела; фамилия Сент-Экзюпери ничего не говорила Булгаковым, и Елена Сергеевна не запомнила ее; более того, она не вспомнила эту фамилию и в 60-е годы, когда редактировала свой дневник, хотя к этому времени слава Сент-Экзюпери уже начала всходить на русском небосклоне.)

Далее наш булгаковед ищет – и находит! – связь между сочинениями Сент-Экзюпери и булгаковским «Бегом» (не был к этому времени «Бег» ни поставлен, ни опубликован, ни тем более переведен на французский язык). Вводит в свой сюжет Любовь Евгеньевну Белозерскую-Булгакову, вторую жену Булгакова, с которой писатель к этому времени уже несколько лет как разошелся. И, совсем доконав меня к концу статьи, выдает «гвоздь программы»: некоторые «картины» из эпохи гражданской войны в России, оказывается, «были поведаны французскому писателю самим Булгаковым»!

– На каком же языке они разговаривали? – спросила я.

– Булгаков превосходно знал французский язык! – сварливо вскричал знаменитейший в Питере булгаковед.

– И откуда это вам известно?

– Из книги Галинской! – вскричал мой собеседник, причем лицо его начало зеленеть.

– А Галинской это откуда известно?

Мы оба знали, откуда: И. Л. Галинская, автор чрезвычайно почитаемой среди булгаковедов книги «Загадки известных книг» (Москва, 1986), почему-то приняла за писательскую исповедь слова мастера в романе «Мастер и Маргарита»: «Я знаю пять языков, кроме родного… английский, французский, немецкий, латинский и греческий». И мои возражения по этому поводу были уже опубликованы (см.: «Таллин», 1987, № 4, с. 107–108).

– Ну, и что! – отступая и поспешно бросая на поле боя Галинскую, отбивался булгаковед. – Любовь Евгеньевна переводила! – И не удержался, досочинил на свою беду: – Они разговаривали всю ночь втроем, и она переводила!

– Всю ночь втроем? С Любашей? И что же в это время делала Елена Сергеевна?

Я окончательно приперла его к стенке, и он взглянул на меня с затравленной злобой. Всё! Теперь никогда он не упомянет в печати мое имя, даже если будет цитировать мои работы. И поделом: если хочешь, чтобы булгаковеды относились к тебе терпимо, не задавай вопросов…

Ну вот, как уже отмечено выше, мы прекрасно знаем, что с нами будет. И, заранее просматривая «утрясенную» программу двух симпозиумов, я сказала вслух: «А 18-го мы на их Чтения, пожалуй, не пойдем. Пожалеем себя: 18-го они непременно мне что-нибудь устроят». Но, как отмечено далее, поступаем мы все равно в самом искреннем и блаженном неведении. Поэтому утром 18 мая, назавтра после выступления в университете, я отправилась в аристократические Липки, на Печерск.

…Ах, черт, не надо было ходить! А впрочем, полагаю, от меня уже ничего не зависело. Это жизнь, парадоксальнейший драматург, перехватив руль, круто выворачивала мою судьбу и более не предупреждала меня и не спрашивала согласия.

Симпозиума не было. Отпечатанная заранее программа была отменена. Готовилось ауто-да-фе, и предметом, так сказать, сожжения заживо предстояло стать мне. За что? Да мало ли за что! За Колонный зал и радио на всю страну… За каверзные вопросы, за вчерашних студентов, за нарушение субординации и сложившейся в булгаковедении пирамиды авторитетов… За то, наконец, что господину Г. приходилось охотиться за моими рукописями, тогда как я (в чем совершенно были убеждены булгаковеды) должна была сама передать эти рукописи для использования более достойным… Роль обязательной на ауто-да-фе святой старушки, простодушно подбрасывающей поленья в костер, – sancta simplicitas – отводилась очаровательным гостьям-иностранкам…

В первом, не сразу заполнившемся ряду сидел эффектный блондин в столичном белом костюме и начальственно поглядывал по сторонам. Я как-то сразу догадалась, что это Евгений Кузьмин, представитель знаменитейшей «Литературной газеты», подобно папскому нунцию (так, кажется, это называется?) специально прибывший проследить, чтобы ауто-да-фе прошло по всем правилам – оставив не более чем кучку почерневших, обугленных костей…

На низкой, почти не отделенной от зала сцене похаживал ведущий – известнейший не только в Москве, но и за ее пределами театровед, и глаза его предательски светились радостным вдохновением охоты.

(Теперь, годы спустя, я с большим интересом рассматриваю этого театроведа, когда время от времени он появляется в какой-нибудь телевизионной передаче. О, чудо телевидения, незнакомое нашим предкам… У себя дома, за прямоугольным стеклом в углу, можно увидеть кого угодно – старых знакомых или вершителей судеб человечества – лицом к лицу, глаза в глаза, и если это вершители чужих судеб, то и поразмышлять, очень ли изменились люди с тех пор, как сменили звериные шкуры на отглаженные костюмы…

Вот красивый, моложавый и поджарый генерал НАТО вдохновенно объясняет, почему непременно следует бомбить Белград, а глаза его во весь экран предательски горят охотничьей страстью дозволенного убийства. Можно! Защищаясь словами о демократии, бомбить мосты и заводы. Можно! Убитых будет совсем немного – десять, двадцать, ну, сотня, ну, какой-то там обоз с детишками, так ведь это нечаянно, извините, с кем не бывает… И вот уже горит Белград, тучи огненного дыма застилают небо, медленно переступая по грязи, бредут какие-то люди с маленькими детьми на руках, кого-то хоронят и тонкие свечи вздрагивают в руках… Глаза поджарого генерала тускнеют, на время он исчезает с экрана, но он вернется, и в глазах его появится усмешка. Можно!

Театроведы не бывают так красивы, как поджарые и моложавые генералы. Но древняя жажда крови, первобытный инстинкт человека – убить! – иногда жарко вспыхивает и в них. Какое наслаждение – отдаться этому инстинкту. Всадить рогатину в самое брюхо поднявшегося на дыбы медведя. Влепить заряд прямо в окровавленный оскал обернувшейся на бегу волчицы… Охотник утирает смятой рукавицей лицо и с удивлением замечает, что нет в его руке ни рогатины, ни ружья. Даже рукавицы нет – отглаженный носовой платок…

Я слушаю звучащую с экрана сдержанную, очень взвешенную, негромкую речь моего театроведа, смотрю в его остроносое, с острым подбородком, интеллигентное лицо с умнейшими отблесками в стеклах очков и думаю, что мне никто не поверит – да и сам он, наверно, уже забыл – как горели огнем охотничьего восторга его глаза, вдохновенной жаждой дозволенного убийства… Ах, как хорошо всадить нож в самое сердце медведя! Но еще лучще – ничем не рискуя – стрелять волка из вертолета… Бомбить Белград из недосягаемых «Фантомов»… Бить коллегу насмерть – на безопасном, санкционированном собрании, по «спущенной» сверху программе, в демократическом, «перестроечном» 1991 году…)