Текст книги "Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями"

Автор книги: Лидия Яновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 56 (всего у книги 59 страниц)

В 1936 году фирма «Торгсин» была ликвидирована, но немногочисленные магазины, торгующие только на валюту и закрытые для простых граждан, остались; в быту за ними сохранилось название «торгсин».

В романе оба эти события – и весьма личное для автора и, так сказать, более общее – отразились. В описании торгсина добавились следующие строки:

«Сотни штук ситцу богатейших расцветок виднелись в полочных клетках. За ними громоздились миткали и шифоны и сукна фрачные. В перспективу уходили целые штабеля коробок с обувью, и несколько гражданок сидели на низеньких стульчиках, имея правую ногу в старой, потрепанной туфле, а левую – в новой сверкающей лодочке, которой они и топали озабоченно в коврик. Где-то в глубине за углом пели и играли патефоны».

А ювелиры, взвешивающие и проверяющие кислотой золотишко, равно как и девушки, выдающие ордера, из описания исчезли, как исчезли они и в реально сохранившихся магазинах…

И так же просто, как московские троллейбусы и московский торгсин в середине 30-годов, в роман вплывали мартовские события 1938 года – сценой на великом балу у сатаны, в которой Коровьев представляет Маргарите двух последних гостей:

«– Да это кто-то новенький, – говорил Коровьев, щурясь сквозь стеклышко. – Ах да, да. Как-то раз Азазелло навестил его и за коньяком нашептал ему совет, как избавиться от одного человека, разоблачений которого он чрезвычайно опасался. И вот он велел своему знакомому, находившемуся от него в зависимости, обрызгать стены кабинета ядом».

«– А кто с ним?» – спрашивала Маргарита.

«– А вот этот самый исполнительный его подчиненный. Я восхищен! – прокричал Коровьев последним двум».

Со 2-го по 13 марта 1938 года в Москве длится один из этих гипнотически-инфернальных «процессов» 30-х годов, на этот раз запомнившийся как «Бухаринско-троцкистский». Булгаков за ним внимательно следит. В Дневнике Е. С. записи: «28 февраля. Сегодня в газетах сообщение о том, что 2 марта в открытом суде (в Военной коллегии Верховного суда) будет слушаться дело Бухарина, Рыкова, Ягоды и других (в том числе профессора Плетнева)»… «В частности, Плетнев, Левин, Казаков и Виноградов (доктора), – замечает Е. С., – обвиняются в злодейском умерщвлении Горького, Менжинского и Куйбышева». З марта: «Сегодня сообщено в газетах, что вчера начался процесс».

Думаю, Булгакова в числе обвиняемых особенно интересует личность Генриха Ягoды. Виднейший деятель карательных органов, Ягода в течение многих лет руководит ОГПУ (он заместитель председателя этого учреждения), а последние два года, предшествующие аресту, – народный комиссар специально для него, или под него, созданного НКВД. Ягода – один из тех могущественных адресов, по которым в 1930 году послано знаменитое письмо Булгакова «Правительству СССР»…

Ягода же – один из героев дошедшего до нас в пересказе Е. С. гротескного булгаковского рассказа о том, как Сталин будто бы пытался обеспечить Булгакова сапогами. («Сталин. Что такое? Мой писатель без сапог? Что за безобразие! Ягода, снимай сапоги, дай ему! / Ягода снимает сапоги, с отвращением дает Мише. Миша пробует натянуть – неудобно! Булгаков. Не подходят они мне… Сталин. Что у тебя за ноги, Ягода, не понимаю! Ворошилов, снимай сапоги, может, твои подойдут…»)

И еще Ягода – весьма узнаваемый прототип «человека в форме НКВД», он же «всесильный человек», в самом последнем, так и не реализованном драматургическом замысле Булгакова[517]517
  Е. С. назвала этот замысел «чисто „булгаковской пьесой“». Собранная мною информация о пьесе представлена в кн. «Дневник Елены Булгаковой», с. 315–316 и 387–389.


[Закрыть].

Какая-то нить незримо тянулась от этого человека к Булгакову. В апреле 1937 года, когда в газетах было объявлено об аресте Ягоды, в Дневнике Е. С. появилась такая запись: «Первый же вопрос, который мне задала Марья Исаковна (я была у нее сегодня): читали?! И затем: а что Михаил Афанасьевич говорил по этому поводу?

Между прочим, Миша мне в точности предсказал этот вопрос».

«Ничего не говорит», – ответила тогда Е. С.[518]518
  ОР РГБ, фонд 562.29.7.


[Закрыть]

И вот теперь Ягода перед судом. На наркоме НКВД немало преступлений, но судят его не за них. Как и другие проходящие по этому «процессу», он обвиняется в государственной измене, в содействии шпионажу, в убийствах, которых не совершал. Перепуганные и растерянные «врачи-отравители» наняли адвокатов. Политические деятели от защиты отказались: у этой игры другие правила. Не знаю, как уж там их готовили к процессу, но в этой смертельной игре полагалось признавать все. И они признавали все.

В отличие от Бухарина или Рыкова, у Ягоды нет даже потаенных политических разногласий с вождем. Если хозяин предал своего верного пса и решил заменить его другим, свежим и более клыкастым, то что тут доказывать? Ягода сознается во всем, что от него требуют – в соучастии в убийстве Кирова, в убийстве Горького и его сына, Максима Пешкова. Но этого мало. Н. И. Ежов, преемник Ягоды и новый нарком НКВД, хочет урвать свой клок мяса с поверженного соперника. Ягоду обвиняют еще и в том, что он организовал отравление нового наркома!

Секретарь Ягоды, слишком хорошо знающий, что делают с теми, кто медлит признаваться, сбивчиво, торопливо и путаясь в непонятных химических терминах, рассказывает, как получал из рук Ягоды таинственные, «нерусского производстава» ампулы с ядами, как составлял по распоряжению своего шефа адские смеси для обрызгивания стен в кабинете Ежова и в прилегающих комнатах. Правда, новый нарком НКВД живехонек и на удивление здоров; стало быть, судят не за отравление, а за покушение на отравление.

13 марта вынесен приговор, и через два дня Ягода расстрелян. Его несчастный секретарь тоже. И тут происходит самое интересное: оба незамедлительно попадают на весенний бал к сатане в романе «Мастер и Маргарита»…

Поверил Булгаков сюжету с отравлением или нет? Думаю, это не имеет значения. По поводу других отравителей на балу у Воланда тоже ведь неизвестно, что там происходило на самом деле[519]519
  «Быстро богатея, К<ёр> стал скоро кредитором влиятельнейших лиц в королевстве. Должники постарались избавиться от него при первой возможности. К<ёр> был обвинен в изготовлении фальшивой монеты, в отравлении Агнесы Сорель, в государственной измене…» – «Энциклопедический словарь» Брокгауза и Ефрона, статья «Керъ, Жак (Coeur, 1400–56)».


[Закрыть].

Глава «Великий бал у сатаны» пишется вчерне в эти самые мартовские дни 1938 года, в дни «процесса». Во всяком случае, не позднее апреля (до конца мая Булгакову предстоит написать семь последних глав в этой редакции). Пишется последовательно, страница за страницей. Вот по лестнице, на которую сверху смотрит Маргарита, поднимаются один за другим отравители и убийцы; потом появляются не похожие на них двое – Гете и Гуно (их, кому все-таки не место среди преступных теней, писатель в дальнейшем из этой сцены уберет); а вслед за ними – собственной персоной, правда, не названный по имени… Генрих Ягода! Его нельзя не узнать:

«– Ах, вот и самый последний, – сказал Коровьев, кивая на последнего очень мрачного человека с маленькими коротко подстриженными под носом усиками и тяжелыми глазами.

– Новый знакомый, – продолжал Коровьев, – большой приятель Абадонны. Как-то раз Абадонна навестил его и нашептал за коньяком совет, как избавиться от одного человека, проницательности которого наш знакомый весьма боялся. И вот он велел своему секретарю обрызгать стены кабинета того, кто внушал ему опасения, ядом.

– Как его зовут? – спросила Маргарита.

– Право, еще не спросил, Абадонна знает.

– А с ним кто?

– Этот самый исполнительный его секретарь».

Перед нами черновая редакция, и можно видеть, как под рукою писателя формируется образ. По лестнице поднимается одинокий последний гость… «А с ним кто?» – спрашивает Маргарита… Сцена еще не закончена, но персонажей уже двое. Их и будет теперь в этой сцене двое.

В следующей редакции, диктуя роман на машинку (машинописный, он же окончательный, текст приведен ранее), слишком узнаваемые портретные черты Ягоды и эти «тяжелые глаза» человека, лично присутствовавшего при расстрелах, писатель уберет. По той же причине – избегая слишком жесткой привязки к прототипу – заменит ангела смерти Абадонну знакомым читателю Азазелло. Даже слово «секретарь», фигурирующее на «процессе», заменит несколько тяжеловесно (не завершен ведь роман!) «знакомым, находившимся от него в зависимости»… Образ обобщается, теряя свою прикрепленность к конкретному лицу[520]520
  На этом же этапе работы (переходя от четвертой редакции к диктовке на машинку) Булгаков снимает избыточную узнаваемость и другого персонажа – «литератора Мстислава Лавровича». За этой фигурой просвечивает ненавидевший Булгакова писатель Всеволод Вишневский, фамилия которого в романе спародирована через популярные некогда «лавровишневые капли». В четвертой редакции присутствовали и внешние черты Вишневского: «Маргарита напряглась, в медленно движущемся стекле мелькнули смутно широкое лицо и белый китель». (Вишневский был действительно широколиц и щеголял в полуморской форме.) И фамилия персонажа в четвертой редакции – «Лавровский» – была ближе к фамилии прототипа, чем окончательное «Лаврович».


[Закрыть].

Да, в главах «московских», главах «современных» принципиально длится время, в котором живет писатель. И тем не менее Булгаков не ставит перед собою задачи отразить непременно то, что в данный момент происходит за его окном.

Есть вещи уходящие и – не ушедшие. Вещи, которые можно четко датировать и которые, однако, характеризуют эпоху в целом. В этом смысле интересна судьба главы «Сон Никанора Ивановича».

Писатель любил эту главу, не раз возвращался к ней, переписывал, менял название. Главу, решенную в чисто булгаковском плане иронической фантасмагории. С чисто булгаковской реализацией метафоры: сидеть в тюрьме. Вот в воображении сошедшего с ума Босого он и сидит в тюрьме, на полу сидит, вместе со всеми. В приснившейся ему фантастической тюрьме, где кормят, уговаривают, поют и декламируют – и все с той же привычной для советского государства целью отъема у граждан их денег, которые, по мнению государства, гражданам никак не нужны, поскольку крайне необходимы государству…

«А под вашею полной достоинства личиной… скрывается жадный паук и поразительный охмуряло и врун», – говорит с интонациями Коровьева (ибо весь этот сон «наведен» не иначе как Коровьевым) ведущий театральное действо «артист», обличая некоего Сергея Герардовича Дунчиля, утаившего от государства свои доллары и бриллиантовое колье – «эти бесценные, но бесцельные в руках частного лица сокровища».

А по поводу того, что некто Канавкин Николай укрывает свои деньги в теткином погребе, в металлической коробке из-под леденцов «Эйнем», «артист» даже всплескивает руками.

«– Видали ли что-нибудь подобное? – вскричал он огорченно. – Да ведь они же там заплесневеют, отсыреют! Ну мыслимо ли таким людям доверить валюту? А?.. Деньги, – продолжал артист, – должны храниться в госбанке, в специальных сухих и хорошо охраняемых помещениях, а отнюдь не в теткином погребе, где их могут, в частности, попортить крысы!»

Люди моего поколения помирали со смеху, читая эти строки, но как-то, беседуя с человеком помоложе, и притом булгаковедом, я с удивлением обнаружила, что юмор этой сцены, кажется, уже требует пояснения, и мне пришлось втолковывать собеседнику, что речь «артиста» вовсе не о том, как хранить деньги, а о том, кому быть их владельцем.

Замысел главы «Сон Никанора Ивановича», конечно, сложился еще в конце 20-х годов, когда царила именно эта, до наивности наглая форма отъема у граждан их ценностей, когда были привычны и узаконены обыски жалкого домашнего скарба – с целью найти несколько уцелевших золотых монет царской чеканки или хотя бы утаенный серебряный портсигар. Власть потрошила останки ею же установленного и ею же раздавленного нэпа – в поисках средств для индустриализации и пятилеток. В другие периоды советское государство грабило своих граждан не менее самоуверенно и предприимчиво, но иначе; приемы и формы отъема денег менялись; фантасмагорический сюжет, рожденный в конце 20-х годов, становился портретной чертой эпохи в целом.

(А может быть, не только эпохи? В другую эпоху, в 1997 году, в Израиле, вышла в свет моя книга «Записки о Михаиле Булгакове», как водится, за счет автора. Тираж был крошечный – 500 штук, и я была весьма польщена, когда несколько университетских библиотек в Англии и Германии пожелали приобрести книгу. Это было тем более приятно, что платили они за каждый экземпляр то ли втрое, то ли даже вчетверо больше, чем тель-авивские книжные магазины. В надлежащий срок служащая банка любезно сообщила мне по телефону, что чеки прибыли и помещены на мой счет, соответственно в фунтах и марках. Но представьте мое изумление, когда через некоторое время заглянув в счет, я обнаружила в нем вместо приятной валюты какие-то копейки. «А деньги куда подевались?» – спросила я. «Видите ли, – с достоинством ответила служащая израильского банка „Апоалим“, что означает „Банк рабочих“, – для нашего банка с его многомиллиардным оборотом это слишком маленькие суммы, их невыгодно было держать, и поэтому…» – «И поэтому банк списал их в свою пользу?!» – радостно вскричала я. Радостно, потому что знакомая рожа Коровьева выглянула, ухмыляясь, из-за плеча служащей банка, и я поняла, что изображенный Булгаковым «артист» из сна Никанора Ивановича бессмертен и государственных границ для него нет…)

«…Люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было…» – констатирует Воланд. В романе этот тезис разворачивается в фантасмагорических и неповторимых реалиях 30-х годов.

Сладостный ужас обывателя перед недозволенной, но обожаемой и так влекущей валютой – валютой, которую рядовые граждане не в праве были иметь, а так хотелось иметь… И эта всегда подстерегающая советского обывателя смертельная опасность быть застигнутым с золотыми монетами или, того хуже, с «иностранными деньгами» в руках…

Ужас взяточника Никанора при виде обнаруженной у него валюты: «Брал! Брал, но брал нашими, советскими! Прописывал за деньги, не спорю, бывало… Но валюты я не брал!»

Ужас «прикипевшего к своему табурету» буфетчика, когда из соседней комнаты раздается «треснувший голос» Коровьева: «…И дома под полом двести золотых десяток».

Обомлевший бухгалтер Варьете: «Перед глазами его замелькали иностранные деньги. Тут были пачки канадских долларов, английских фунтов, голландских гульденов, латвийских лат, эстонских крон… И тут же Василия Степановича арестовали».

Мелодия арестов проходит через весь роман. Начиная от фантастических исчезновений в «нехорошей» квартире и Степы, окоченевшего при виде печати на двери в комнату Берлиоза…

Арестован (правда, тут же отправлен в клинику для душевнобольных) Никанор Босой. Арестован ни в чем не повинный бухгалтер Василий Степанович. За полгода до описываемых событий арестован мастер. («Через четверть часа после того, как она покинула меня, ко мне в окно постучали…»).

Об арестах то и дело говорит Маргарита. «Вы хотите меня арестовать?» – самым естественным для москвички 30-х годов образом пытается она понять обращение к ней Азазелло. «А вот интересно, если вас придут арестовывать?» – спрашивает она у Коровьева. «Непременно придут, очаровательная королева, непременно! – отвечал Коровьев. – Чует сердце, что придут… Но полагаю, что ничего интересного не будет».

Воланд обращается к явившемуся на инфернальный бал барону Майгелю: «…Злые языки уже уронили слово – наушник и шпион. И еще более того, есть предположение, что это приведет вас к печальному концу не далее, чем через месяц», – подразумевая, конечно, ожидающие Майгеля арест и расстрел[521]521
  Прототипом Майгеля Е. С. всегда считала некоего барона Штейгера, которого именно как наушника и шпиона несколько раз упоминает в своих дневниках («У Уайли было человек тридцать… и, конечно, барон Штейгер – непременная принадлежность таких вечеров, „наше домашнее ГПУ“, как зовет его, говорят, жена Бубнова»; «Мы сели в их посольский кадиллак. С нами в машину сел незнакомый нам, но известный всей Москве и всегда бывающий среди иностранцев – кажется, Штейгер». – «Дневник Елены Булгаковой», с. 97, 359 и др.). Есть мнение, что Булгаков знавал Штейгера и раньше, поскольку был барон киевлянин.
  Фигура барона входит в роман на самых ранних стадиях замысла (в редакции второй его зовут фон Майзен), в сразу же сложившейся роли соглядатая и доносчика, в очень важном для романа сюжете кровавой жертвы и причащения кровью Иуды на полночном шабаше сатаны. Но реплика Воланда о «печальном конце», ожидающем барона «не далее, чем через месяц», появляется значительно позже, в 1938 году; в апреле или мае – наброском; при диктовке на машинку в июне – окончательно сложившейся. То есть после того как в декабре 1937 года стало известно из газет, что «бывший барон» Б. С. Штейгер арестован, обвинен в шпионаже, как водится, во всем сознался и уже расстрелян – малой пешкой в очередном списке партийных деятелей и советских чиновников, обвиненных, осужденных и расстрелянных. (О Б. С. Штейгере и его судьбе подробнее: Л. Паршин. Чертовщина в Американском посольстве…, с. 122–127.)


[Закрыть].

Кстати, печать на двери Берлиоза, так напугавшая Степу Лиходеева, появляется только в 1939 году, в самой последней правке романа. Еще в машинописной редакции кабинет погибшего Берлиоза открыт. Побежавший в переднюю звонить по телефону Степа «заглянул в кабинет Берлиоза, бывший рядом с передней, и там никого не обнаружил».

И вот теперь, правя, Булгаков переворачивает 99-й лист машинописи (на лицевой стороне все равно писать негде) и на обороте набрасывает новый текст – об этой самой печати: «Тут он взглянул на дверь в кабинет Берлиоза, бывшую рядом с передней, и тут, как говорится, остолбенел. На ручке двери он разглядел огромнейшую сургучную печать на веревке». «Здравствуйте! – рявкнул кто-то в голове у Степы. – Этого еще недоставало!»

Реакция многоопытного Степы мгновенна: дверь опечатана – арест! И так же мгновенны следующие за этим лихорадочные попытки Степы вспомнить, о чем он мог неосторожно говорить с соседом, введенные в этом новом наброске 1939 года.

«И тут Степины мысли побежали уже по двойному рельсовому пути, но, как всегда бывает во время катастрофы, в одну сторону и вообще черт знает куда… И тут закопошились в мозгу у Степы какие-то неприятнейшие мыслишки о статье, которую, как назло, недавно он всучил Михаилу Александровичу для напечатания в журнале… Немедленно вслед за воспоминаием о статье прилетело воспоминание о каком-то сомнительном разговоре, происходившем, как помнится, двадцать четвертого апреля вечером тут же, в столовой, когда Степа ужинал с Михаилом Александровичем… До печати, нет сомнений, разговор этот мог бы считаться совершеннейшим пустяком, но вот после печати…»[522]522
  Булгаков прочно держит в памяти все нити своего повествования. Печать… Читатель вспомнит: около полуночи, в отсутствие Степы, приезжал Желдыбин и что-то там опечатывал. (Глава 5-я, «Дело было в Грибоедове»; правда, опечатывались бумаги и вещи, о двери же речи не было.) Потом сургучная печать сработает в главе 9-й, там, где Никанор Иванович, убедившись, что в квартире никого нет, уверенно снимет печать и шагнет в кабинет. Думаю, впрочем, что сургучная печать на двери в тексте романа возникает впервые именно в главе 9-й – при диктовке на машинку, затем входит – в период правки – в главу 7-ю, вызывая испуг Степы; а вот уточнение в главе 5-й так и не состоялось.


[Закрыть]

Ужас Степы – дверь опечатана! – деталь московской жизни в конце 30-х годов.

Идут аресты за неосторожно сказанное слово, и чем меньше логики в этих арестах, тем больший ужас они наводят на обывателя. Страх перед случайно оброненным словом… Страх перед словом, которое могут не так истолковать, извлечь из него какой-то посторонний, непредусмотренный, смертельно опасный смысл… Уже боятся, как зачумленного, арестованного соседа, арестованного родственника, даже того, кто всего лишь был знаком с арестованным: постоишь рядом с тем, кого завтра арестуют, скажешь что-нибудь, да не скажешь – только подумаешь, и загремишь сам…

Но… аресты и страх арестов становились бытом, и над ними, как над всеми невыносимо назойливыми бытовыми драмами, уже осторожно вспархивал анекдот. Ирония спасала от страха. Ирония помогала жить в присутствии страха. Думаю, в благополучные эпохи юмору не приходится играть такую роль.

В этом смысле юмор Булгакова – дерзкий, сильный и саркастический – был не только отражением, былтайным выражением эпохи, воплощением воздуха, которого ей так не хватало, здравого смысла, жаждавшего разодрать тяжкую атмосферу безумия…

Обольстительное бесстрашие булгаковского юмора (бесстрашие, меру которого читатели следующих поколений, может быть, и не осознают), легкость, с какою писатель касался привычно запретных тем, еще очень остро чувствовались в начале 1960-х годов, когда я впервые читала роман и с наслаждением пересказывала близким страницы о таинственных «исчезновениях» в «нехорошей квартире» и о Степе Лиходееве, обомлевшем при виде печати на запертой двери…

Эта склонность Булгакова смотреть сверху проявилась и здесь – он смотрел на мир откуда-то поверх времени. И размах действия – почти две тысячи лет, и присутствие вневременной фигуры дьявола в романе – помогали ему в этом. Может быть, ему потому и понадобился Воланд – воплощенное пристрастие обозревать мир сверху.

«Мессир, мне больше нравится Рим»… Чей Рим? – вслушиваюсь я в реплику Азазелло. О посещении какого Рима говорит он с мессиром? Рим – Нерона?.. Рим массовых казней христиан?..

Время отражалось в изломанных зеркалах романа. Возникал сатирический портрет Москвы 30-х годов XX века. С троллейбусами и торгсинами, с пронизывающим всё страхом арестов и иронией Булгакова по отношению к страху. И подобно тому как удачный портрет рассказывает о всей жизни изображенного на нем человека, жизни прошедшей и жизни будущей, складывался сатирический портрет эпохи в целом… А может быть, и гораздо более, чем эпохи.

Время: среда – суббота

Итак, действие романа «Мастер и Маргарита» происходит где-то в 30-е годы ХХ века.

А точнее? Точнее – в месяце мае.

Май назван на первой же странице романа: «Да, следует отметить первую странность этого страшного майского вечера»… «Майским солнцем» освещен бор за окном Ивановой клиники… В мае, рассказывает мастер Ивану, он встретился с Маргаритой… И Маргарита, проснувшись в фантастическую пятницу, вспоминает, что с мастером она познакомилась ровно год назад – «день в день»; стало быть, эта колдовская пятница во второй части романа действительно в мае…

Тем не менее были в истории романа попытки и другого расклада событий. В одной из тетрадей второй редакции, и именно 6 октября 1933 года (дата проставлена), Булгаков делает «разметку глав», тщательно расписывая действие… по июню! Приведу соответствующий фрагмент, помнится, не публиковавшийся:

«1. Седьмое доказательство. <22-го июня> апрель[523]523
  Здесь «июнь» перечеркнут, но попытка перенести действие на апрель продолжения не имела.


[Закрыть], вечером. Четверг?

2. Иванушка гонится за Воландом. 22.VI вечером.

3. Дело было в Грибоедове и психиатрическая лечебница. 22. VI ночью.

4. Степа Лиходеев. День 23.VI.

5. Арест Босого. День 23.VI.

6. В кабинете Римского. День 23.VI.

7. В цирке. Вечер 23.VI.

8. Босой в тюрьме. 23.VI. Вечер, ночь.

9. Возвращение Внучаты[524]524
  Так в этой редакции назван Варенуха.


[Закрыть] и бегство Римского. 23.VI. Ночь.

10. Иванушка в лечебнице приходит в себя и просит Евангелие вечером 23.VI. Ночью у него Воланд. <…>»

Обратите внимание: действие не просто помечено июнем – Воланд в этой редакции появляется в Москве 22 июня. Это день летнего солнцестояния. Может быть, писатель пробовал здесь найти образно-поэтическое решение времени в своем романе? Как-то соотнести жаркий день в Иудее и самый длинный летний день в Москве? Пасхальное полнолуние нисана и российское летнее солнцестояние?

Рядом с первым упоминанием даты 22 июня помета: «четверг» – с вопросительным знаком. Почему – четверг и что означает вопросительный знак? Потому, прежде всего, что в 1933 году, когда Булгаков делает эту «разметку», день 22 июня выпадает на четверг. У писателя перед глазами календарь. А вопросительный знак означает, что календарное это решение писателя не устраивает. Далее в этой самой «разметке глав» все настойчивее выдвигаются значимые для романа дни недели:

«14. Маргарита (день в пятницу). Шабаш. Обручение. <…>

17. Маргарита просит помощи для поэта. Ночь 24–25 VI. <…>

19. День 26 VI. Возвращение Степы. Выпуск Босого. Следствие у Иванушки. <…>

21. Полет. Понтий Пилат. Воскресенье»[525]525
  ОР РГБ, фонд 562.6.6.


[Закрыть].

Но теперь числа решительно не совпадают с днями недели. Если 22-е – четверг, то 24-е не может быть пятницей, это суббота, а если 24-е – пятница, то 22-е может быть только средой. С другой стороны, если 24-е – пятница, то 26-е – воскресенье, а следующий затем ночной полет – это полет навстречу понедельнику. Тогда как в «разметке» и полет и встреча с Пилатом помечены воскресеньем. Думаю, уже здесь, как и в канонической редакции романа, речь идет о ночи на воскресенье…

Июнь в планах романа оказался недолговечным. Уже в 1934 году временем действия в «московских» главах становится май, теперь уже окончательно. В последней тетради второй редакции – в предчувствии редакции третьей – новая «разметка глав»:

«1. Никогда не разговаривайте с неизвестными. Вечер 8-го мая (среда?). <…>

3. Седьмое доказательство. (Вечер 8-го мая.)[526]526
  Здесь же опробовано 16 мая, зачеркнуто.


[Закрыть]

4. Погоня. Вечер 8.V.

5. Дело было в Грибоедове. Ночь с 8.V. на 9.V.

6. Степа. День 9.V.

7. Волшебные деньги. День 9 мая. <…>

9. Вести из Владикавказа. 9.V.

10. Гроза и радуга. Вечер 9 V.

11. Черная магия. Вечер 9 мая.

12. Полночное явление. Ночь 9–10 (V) с четверга на пятницу <…>»[527]527
  ОР РГБ, фонд 562.7.1.


[Закрыть].

Май… Так случилось, что в мае этого самого 1934 года в Москве стояли небывало жаркие дни. Это отразилось в Дневнике Е. С.: «11 мая… Сильнейшая жара… 12 мая… Ночью жара сменилась похолоданием»[528]528
  «Дневник Елены Булгаковой», с. 57–58.


[Закрыть]. Тогда, наверно, и родилась мысль: если не подходит апрель, поскольку в Москве не может быть такого жаркого апрельского дня, какой представлялся писателю в воображаемой Иудее… если не подходит июнь, слишком удаленный от Страстной пятницы… то май решал всё!

По-видимому, писателю был нужен жаркий день. Жаркий, предгрозовой московский день, в мареве которого, прямо из воздуха у Патриарших, мог соткаться клетчатый, возникнуть Воланд и, взламывая московскую действительность, прорезаться во всей своей бесспорности день в Иудее почти две тысячи лет назад…

И еще одно очень немаловажное обстоятельство предъявляло свои требования к выбору времени действия в романе. Весенний бал полнолуния, который дает Воланд, – это ведь аналог Вальпургиевой ночи в «Фаусте» Гете. Не случайно мессир вспоминает свое посещение Германии «в тысяча пятьсот семьдесят первом году» и встречу с некой «очаровательной ведьмой» «в Брокенских горах, на Чертовой Кафедре» – именно там, где, по поверью, собираются ведьмы в Вальпургиеву ночь и куда Мефистофель приводит Фауста Брокен точечно отметился и на самом балу: «Клянусь, что мы терпим последние минуты», – шепчет Коровьев. – «Вон группа брокенских гуляк. Они всегда приезжают последними. Ну да, это они»[529]529
  Брокен точечно отметился и на самом балу: «Клянусь, что мы терпим последние минуты», – шепчет Коровьев. – «Вон группа брокенских гуляк. Они всегда приезжают последними. Ну да, это они».


[Закрыть].

А празднуется Вальпургиева ночь (праздник св. Вальпургии) 1 мая. По крайней мере об этом не устают напоминать комментаторы Гете.

Стало быть, май, который решал все… А среда? Что означает: «Вечер 8-го мая (среда?)» – в «разметке глав» 1934 года?

На этот раз календарь ни при чем: в 1934 году 8 мая – вторник. Среда требуется теперь по внутренним законам романа, и может быть, поэтому писатель пробует 16 мая – в 1934 году это число пришлось на среду. Но – вычеркивает. Календарь более не будет вмешиваться в структуру романа.

Но почему среда?

Здесь и напомню о сочинениях Вашингтона Ирвинга, к которым Михаил Булгаков относился с большим интересом и о которых я рассказала в главе, посвященной булгаковской библиотеке. Так вот, известная новелла Ирвинга «Рип Ван Винкль» открывается эпиграфом: «Клянусь ВОтаном, богом саксов, творцом среды (среда – Вотанов день)»[530]530
  О древнегерманском боге ВОтане как предшественнике булгаковского Воланда см.: Лидия Яновская. Творческий путь Михаила Булгакова. М., 1983, с. 264.


[Закрыть].

Летом 1936 года, закончив очередную редакцию романа (на этот раз третью), Булгаков делает новую «разметку глав»:

«1. Не разговаривайте с неизвестными. 2. Золотое копье. 3. Седьмое доказательство. } I день

4. Погоня. 5. Дело было в Грибоедове. 6. Мания фурибунда? } I ночь

7. Ошибка профессора Стравинского. 8. Происшествие со Степой. 9. Волшебные деньги. 10. Вести из Владикавказа. 11. Раздвоение Ивана. (Гроза и радуга.) } II день» и т. д.[531]531
  ОР РГБ, фонд 562.7.3, л. 10.


[Закрыть]

Месяц не назван, поскольку уже прочно определился: май. Действие тщательно рассчитано по дням (и ночам). А вот чисел – нет. Теперь в романе вообще нет чисел. (С числом будет недействительно, сказал бы Бегемот.)

Совсем нет чисел? Нет, по крайней мере одно число имеется. Подчеркнутое, запоминающееся: четырнадцатое число весеннего месяца нисана…

И еще одно, мельком, в «московских» главах, когда Степе Лиходееву «прилетело воспоминание о каком-то сомнительном разговоре, происходившем, как помнится, двадцать четвертого апреля вечером тут же, в столовой…». Строки эти, как помнит читатель, введены в самой последней правке по машинописи, и определить с уверенностью, имела ли здесь существенный смысл дата или это был всего лишь знак крайнего Степиного испуга, затруднительно.

Опорой времени – формой движущегося времени – в романе теперь все активнее становятся дни недели. Значимые в контексте романа дни – пятница, суббота, воскресенье. Причем самое движение дней недели развивается как нарастающая музыкальная тема.

Действие романа начинается в среду. В окончательном тексте это намеренно не обозначено, но в глубине романа все четко рассчитано.

Впервые день недели помечен в главе 9-й, из которой мы узнаем, что Никанор Иванович Босой «находился в страшнейших хлопотах, начиная с предыдущей ночи со среды на четверг». «Предыдущая ночь» – та, которая последовала за гибелью Берлиоза. Любопытно, что день недели, ни разу не упоминавшийся на протяжении предыдущих восьми глав, тут же назван, как бы закреплен, еще раз. На той же странице: «Весть о гибели Берлиоза распространилась по всему дому с какою-то сверхъестественной быстротою, и с семи часов утра четверга к Босому начали звонить по телефону…»

Расклад действия по дням недели прояснился – правда, ненавязчиво, вскользь: если Берлиоз погиб накануне в среду, то, стало быть, и Воланд прибыл именно в среду; назавтра, утром в четверг, он у Степы Лиходеева, а вечером того же дня дает сеанс черной магии…

В следующий раз день недели отмечен – опять-таки после весьма большого перерыва – в главе 17-й, «Беспокойный день»: «Утром в пятницу, то есть на другой день после проклятого сеанса, весь наличный состав служащих Варьете…»

Теперь этот день недели – пятница – будет звучать все настойчивей: «Причиной приезда Максимилиана Андреевича в Москву была полученная им позавчера поздним вечером телеграмма следующего содержания: „Меня только что зарезало трамваем на Патриарших. Похороны пятницу…“»

Как видите, глухо – словом позавчера – помечена среда. Названа пятница. И тут же повторена: «В пятницу днем Максимилиан Андреевич вошел в дверь комнаты, в которой помещалось домоуправление дома № 302-бис по Садовой улице в Москве». (Обе цитаты из главы 18-й, «Неудачливые визитеры».)

Во второй части романа пятница окончательно вступает в свои права: «В тот самый день, когда происходила всякая нелепая кутерьма, вызванная появлением черного мага в Москве, в пятницу… Маргарита проснулась около полудня…» И еще раз: «Под счастливой звездой родился критик Латунский. Она спасла его от встречи с Маргаритой, ставшей ведьмой в эту пятницу».

(Отметим, однако, что когда в инфернальную полночь с пятницы на субботу происходит великий бал Сатаны, наименования дней недели исчезают; может быть, потому, что пятница – памятью о Страстной пятнице – воплощена и действие, отмечающее великое жертвоприношение, длится.)

В главе 27-й, как раз тогда, когда Маргарита откладывает дочитанный роман, наступает субботнее утро: «Но в это время, то есть на рассвете субботы, не спал целый этаж в одном из московских учреждений…» И все же, повторяясь и повторяясь, снова звучит вчерашняя пятница. На этот раз звучит суховато, с какою-то как бы даже постукивающей, протокольной интонацией (идет расследование событий):

«Собственно говоря, дело стало ясно уже со вчерашнего дня, пятницы, когда пришлось закрыть Варьете…» «После обеда в пятницу в квартире его (Аркадия Аполлоновича. – Л. Я.)… раздался звонок…» «Через час пришел ответ (к вечеру пятницы), что Римский обнаружен в номере четыреста двенадцатом гостиницы „Астория“…» «К вечеру же пятницы нашли и след Лиходеева». «Дверь Иванушкиной комнаты № 117-й отворилась под вечер пятницы…»

Постепенно вступает суббота, сперва тоже протокольно, в отчетах следователей: «Так дело тянулось до полуночи с пятницы на субботу, когда барон Майгель, одетый в вечернее платье и лакированные туфли, торжественно проследовал в квартиру № 50 в качестве гостя». И далее: «Так вот, как и было сказано, дело тянулось таким образом до субботнего рассвета». И наконец: «Так не прекращающимся ни на секунду следствием и ознаменовалось утро субботнего дня».

И – в другой тональности, значительно и важно, когда в квартире № 50 раздается голос Коровьева: «Мессир! Суббота. Солнце склоняется. Нам пора».

Суббота мелькнет еще раз: «Проспав до субботнего заката, и мастер, и его подруга чувствовали себя совершенно окрепшими…», – и на закате Воланд покинет Москву, увлекая за собою уже потусторонних мастера и Маргариту… А потом прозвучит – один-единственный раз – тихое, скользящее мимо внимания упоминание воскресенья: «Этот герой ушел в бездну, ушел безвозвратно, прощенный в ночь на воскресение сын короля-звездочета, жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат».

Прозвучит знАком прощения Пилата… моментом окончательного решения судьбы мастера и Маргариты…

Обратите внимание на странное написание этого слова: в ночь на воскресение. Так в последнем сохранившемся тексте, в машинописи.