Текст книги "Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями"

Автор книги: Лидия Яновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 59 страниц)

Эффект присутствия

«Эффект присутствия» – термин; его употребляли мастера уникального жанра – искусства панорамы, добивавшиеся своего «эффекта» удачным сочетанием тщательно проработанного живописного полотна, «предметного плана» и хорошо подобранного освещения. Успех панорам – особенно в конце ХIХ и начале ХХ века – был огромен.

Из описания киевской панорамы «Голгофа» я и позаимствовала когда-то этот термин – естественно, обозначив источник, – для книги «Творческий путь Михаила Булгакова». Потом рецензент употребил это словосочетание уже по отношению к самой моей книге[393]393
  См.: Л. А. Шубин. Поиски смысла отдельного и общего существования. М., 1987, с. 353 и 355.


[Закрыть]. Потом термин подхватил Б. С. Мягков, как это принято у булгаковедов, без ссылки, но зато с неожиданным толкованием. По мнению Б. С. Мягкова, «многие автобиографические черты писателя и его жены присутствуют» в романе «Мастер и Маргарита» и, стало быть, это и есть «эффект присутствия»[394]394
  Б. С. Мягков. Булгаковская Москва. М., 1993, с. 95.


[Закрыть]. После чего термин вошел в булгаковедение, окончательно обессмыслившись…

Но описаниям Булгакова, особенно в «древних» главах, в самом деле присущ «эффект присутствия»: чудо реально ощутимого читателем своего присутствия во времени, пространстве и событиях романа.

…По Иерусалиму, чаще всего в Старом городе, расположенном на том самом месте, где когда-то высился древний Ерушалаим, экскурсоводы водят экскурсии – на многочисленных языках. Старый город обнесен мощными стенами, в стенах ворота со старыми названиями: Яффские, Львиные и другие. Экскурсоводы добросовестно объясняют, что мощные эти стены возведены турками давно, не то двести, не то триста лет назад, но по сравнению с теми, ерушалаимскими, разрушенными римлянами почти две тысячи лет тому назад, – совсем недавно. А Яффские ворота в евангельские времена были примерно в этом же месте, но может быть, и не совсем в этом, и выглядели, конечно, совсем не так… Туристы слушают, но старые стены кажутся им теми самыми, древними. И, игнорируя все поправки экскурсовода, ощущают прикосновение к вечности. Самое популярное название экскурсий: «Город трех религий». И кварталы в Старом городе так и называются – еврейский, христианский, мусульманский…

В начале 1990-х экскурсоводы заговорили по-русски, и завораживающе, как мантры, зазвучали булгаковские тексты. Плотно пошедшие по Иерусалиму булгаковские экскурсии стали казаться началом четвертой религии.

Вчерашние советские граждане, оглушенные своим перемещением в другую жизнь, хватались за то, что казалось прочным и надежным – за образы любимой книги. Вздрагивали от узнавания. Казалось, самые камни – те же, что описаны в «Мастере и Маргарите». Хотя в «Мастере и Маргарите» никакие камни не описаны. Спрашивали потихоньку: может быть, он здесь бывал? – намекая на способность души путешествовать во времени. Рассказывали взволнованно, что Булгаков мечтал побывать здесь и очень страдал оттого, что ему это не удалось. Спорить не нужно было: ну кто бы поверил, что писатель никогда не мечтал о поездке в Палестину. Очень надеялся, что его выпустят из советской России хотя бы на короткое время, очень хотел увидеть Париж – Париж Мольера. А может быть, и Рим – Рим Гоголя. Вымечтанный, выстроенный им древний Ершалаим в эти планы не входил, навсегда оставаясь городом воображаемым, принадлежащим далекому прошлому, извлеченным из прошлого силой провидческой фантазии.

Постепенно стало проясняться, что в романе имеются неточности. Вот экскурсовод Лидия Миркина сказала: в библейские времена в Иудее не было соловьев… Как не было? – заволновался кто-то из слушателей. Он сам слышал недавно соловья. Или его знакомый слышал… Экскурсовод пожала плечом. Может быть, теперь соловьи есть и в Израиле. Какой-нибудь любитель завез и выпустил парочку. Или серенький путешественник сам залетел на корабль и нечаянно добрался до Земли обетованной. Бывает. Но тогда здесь соловьев не было.

А в романе «Мастер и Маргарита»? В романе: «В саду никого не было. Работы закончились на закате, и теперь над Иудой гремели и заливались хоры соловьев». И еще раз: «Весь Гефсиманский сад в это время гремел соловьиным пением».

Вернувшись с экскурсии, лихорадочно листаю свою книжку «Творческий путь Михаила Булгакова», вышедшую еще в России. А у меня что по этому поводу? Вот – отмечено, что Булгаков нашел у Фаррара «описание Гефсимании в лунную ночь – с густыми тенями вековых маслин и трепетом лунного света на траве полян». Отмечено: «Фаррар уверял, что посетил „эту местность“ „в это именно время и в тот самый час ночи“».

И далее: «У Фаррара эта лунная ночь – пугающая, вызывающая „невольный страх“ – нема. В ней царит „торжественная тишина безмолвия“. У Булгакова – влекущая влюбленного Иуду – она прекрасна, полна густых ароматов и озвучена гремящими хорами соловьев…»

Все верно, даже слово озвучена, помечающее активное действие писателя. Выходит, я понимала, что произошло? Нет, конечно, просто меня спасла привычная верность формуле: что видишь – то и пиши, а чего не видишь – писать не следует. Смысл подробности в том, что Фаррар здесь был и его действительно поразила тишина этой ночи с полным отсутствием соловьев. А Булгаков здесь не бывал и не мог себе представить молчание этой сладостной, напоенной запахами ночи. К Фаррару писатель относился доверчиво, но безмолвию поверить не смог.

Завороженная булгаковским «эффектом присутствия», я повторила свидетельство Фаррара, так и не вникнув в то, что это – свидетельство.

И еще «одуряющий аромат», который в романе так естественно источают «стены роз»…

Здесь розы не пахнут, – говорит экскурсовод Лидия Миркина и что-то объясняет о сочетании климата, влажности и других важных вещей. То, что розы здесь не пахнут, мне, увы, уже известно. В Лоде, в котором мы как-то с ходу (и, кажется, навсегда) поселились, газоны на центральном бульваре плотно засажены кустами прелестных мелких роз, белых и розовых. Как оказалось, местный мэр большой любитель розариев. (Потом мэр, человек еще молодой, внезапно умер, розы как-то сразу осыпались и исчезли навсегда.) Так вот на бульваре, украшенном бело-розовыми коврами, не было запаха роз, и это было так странно, что я наклонялась, касалась рукою цветка, как бы спрашивая: «Цветок, что с тобой?»

(Потом обнаружилось, что уже вырастили и благоухающие розы, которым никакой климат не помеха. Идешь улицей мимо одноэтажных домиков и вдруг – как оклик! – обернешься: из-за забора выглядывает прекрасный цветок на длинном стебле. Это он выбросил мне вслед благоуханное облачко и явно ждет ответа. Что ж, я здороваюсь с ним.)

Вероятно, Булгакову трудно было бы представить, что розы, занявшие в его творчестве такое огромное место (от «Белой гвардии» до последней задуманной пьесы о Сталине с ремаркой: «Сад. Стена из роз на заднем плане»), что розы могут не благоухать…

И более поразительная вещь до меня доходит, ошеломляя. Доходит не сразу, но совершенно самостоятельно. Речь о погребении Иешуа Га-Ноцри в романе.

Новеньких «репатриантов» приобщали к прошлому страны, запечатленному в археологии. В частности, показывали сохранившиеся там и сям старые погребальные пещеры. Умершего укладывали в такой вот сухой пещере, вырубленной в скале, предварительно умастив маслами и завернув в похоронную пелену. Но укладывали не на землю, а на специально вырубленное в стене пещеры каменное ложе. Тело постепенно истлевало, а кости (в надлежащее время отвалив камень, запиравший вход) аккуратно и с соблюдением всех правил укладывали в небольшой продолговатый ящик для дальнейшего захоронения. Кости необходимы, чтобы умерший мог воскреснуть, когда его призовет Мессия.

Экскурсанты из России слушают, почтительно заглядывая в тесноту погребальной пещеры, потом возвращаются домой, открывают роман «Мастер и Маргарита» и не замечают, что у Булгакова хоронят иначе:

«…Левия Матвея взяли в повозку вместе с телами казненных и часа через два достигли пустынного ущелья к северу от Ершалаима. Там команда, работая посменно, в течение часа выкопала глубокую яму и в ней похоронила всех трех казненных.

– Обнаженными?

– Нет, прокуратор, – команда взяла с собой для этой цели хитоны…»

Постойте, а в Евангелии как? А в Евангелии именно так, как это происходило в Иудее около двух тысяч лет тому назад. Некто Иосиф из Аримафеи, человек богобоязненный и праведный, предварительно испросив разрешения у Пилата, уступает телу Иисуса свой собственный гроб, или погребальную пещеру, вырубленную им для себя:

«…и, взяв тело, Иосиф обвил его чистою плащаницею и положил его в новом своем гробе, который высек он в скале; и, привалив большой камень к двери гроба, удалился» (Матфей, 27, 59–60).

Булгаков Евангелие знал. Что же это – ошибка? Дерзость? Или непонятный мне художественный ход?..

…Прошло десятилетие, и новые израильтяне акклиматизировались, взглянули на мир другими глазами. Булгаковские экскурсии стали реже, почти исчезли. Четвертая религия не состоялась. А роман продолжают читать. На всех доступных языках – по-русски, по-английски и на иврите в новеньком переводе киевлянина Петра Криксунова. И ни история с соловьями (которые все равно уже поют) и с розами (которые все равно уже благоухают), ни даже похороны Иешуа Га-Ноцри, так странно похожие на похороны в России, не отвлекают читателя. Роман живет – и «эффект присутствия» в нем по-прежнему налицо…

«Один к одному!»

Мнимая и реальная узнаваемость булгаковских пейзажей в Иерусалиме и в Москве… Поражающая киевлян узнаваемость улиц Киева в «Белой гвардии»… По этой радостной узнаваемости я когда-то определила, что в рассказе «Ханский огонь» Булгаков описал не что иное как подмосковную усадьбу-музей Архангельское, бывшее имение князей Юсуповых, в рассказе укрытое под названием Ханская ставка.

В комментарии к публикации писала: «…мы узнаем белых богов на балюстраде, овальный бальный зал с возносящимися, резными вверху колоннами, и роспись потолка, огромную, парящую, „грозящую с тонкой нити сорваться в провал“ люстру, и другой, „Императорский“, зал, стены, покрытые темными полотнами с портретами царей и цариц, и даже портрет родоначальника лихого княжеского рода, написанный „по неверным преданиям и легендам“…»

Отметила проявившуюся уже в этом раннем рассказе особенность булгаковской манеры – его свободное обращение с пространствами реальных пейзажей и интерьеров: «Образные впечатления Архангельского… свободно перекомпонованы… В рассказе посетители по белой лестнице с малиновым ковром поднимаются в парадные комнаты второго этажа, где-то внизу оставляя библиотеку, тогда как во дворце Архангельского парадные залы находятся на первом этаже, а библиотека… размещалась в более скромных комнатах второго». И родоначальник лихого княжеского рода, «раскосый, черный и хищный, в мурмолке с цветными камнями», на портрете «ссажен Булгаковым с белого коня, на котором сидит на старинном полотне в Архангельском ногайский хан Юсуп, родоначальник князей Юсуповых».

Подытожила: «Перекомпонованные, но живые, второю жизнью живущие приметы Архангельского волнуют, как волнуют узнаваемые улицы Киева в „Белой гвардии“ и пейзажи Москвы в романе „Мастер и Маргарита“, тоже непременно и неуловимо измененные»[395]395
  «Наш современник», 1974, № 2, с. 125.


[Закрыть].

(Пожалуй, теперь, много лет спустя, когда я лучше знаю тексты моего героя, я не сказала бы: неуловимо. Ибо пространства в сочинениях Михаила Булгакова, как правило, очень существенно изменены.)

А далее произошло вот что. Как известно, булгаковеды не стесняются извлекать из чужих работ все, что им нравится, чаще всего не затрудняя себя при этом ссылками. И текст рассказа «Ханский огонь» стал бессчетно перепечатываться с этой самой моей публикации. (Не верьте «составителям», когда они уверяют, что дают текст по прижизненной публикации 1924 года: между прижизненной публикацией рассказа в 1924 году и моей публикацией в 1974-м имеются разночтения.) И какие-то тезисы из комментария к публикации стали повторяться потом в сочинениях булгаковедов; например, предположение, что летом 1922 или 1923 года – возможно, оба лета – Булгаков ездил в Архангельское, потому что задумал тогда пьесу о конце империи и его интересовала личность князя Феликса Юсупова, последнего владельца Архангельского[396]396
  В апреле 1975 года, когда я встретилась с Т. Н. Булгаковой-Кисельгоф, едва ли не первое, что услышала от нее, уже прочитавшей публикацию, было: «Мы оба разаездили вместе».


[Закрыть].

Замечание же о том, что и топография Киева и пейзажи Москвы у Булгакова непременно изменены, ужасно не понравилось булгаковедам, и было оставлено без внимания. Увы, существуют вещи, как будто запрограммированные на популярность. И есть другие, интереса не вызывающие – может быть, потому, что время их не пришло. Читающей публике очень хотелось считать, что у Булгакова все описано точно. И едва начинающееся булгаковедение, уже угоревшее от соприкосновения со стремительно нарастающей булгаковской славой, торопилось выдать читателям желаемое.

А как было не угореть? В советской России тиражи определялись «сверху», но роман «Мастер и Маргарита» взламывал все принятые и утвержденные планы; издательства «пробивали», издательства вымаливали у «верхов» право выпустить еще сто тысяч… ну, еще сто… тысяч, разумеется… Но даже при этих, быстро приблизившихся к первому миллиону тиражах книгу не покупали, книгу доставали – из-под прилавка, из-под полы, с большой доплатой, через знакомых продавщиц, главным образом, «обкомовских» книжных киосков (только там, в недрах партийного снабжения, было все – от красной икры и семги до дефицитных книжек).

Михаил Булгаков входил в моду. У него появились поклонники. Глаза поклонников, как это бывает у поклонников, горели сумасшедшим огнем. Словно члены загадочной секты, они опознавали друг друга по каким-то им одним известным приметам или паролям. Местом их «тусовок» стал подъезд в глубине двора дома № 10 по Большой Садовой. В топографии романа «Мастер и Маргарита» именно здесь Булгаков поместил квартиру ювелирши де Фужере – с громадным камином, цветными витражами больших окон в гостиной, полутемной передней и соблазнительными зеркалами, из которых выходят Коровьев, Бегемот и Азазелло. Поместил так убедительно, что кажется, стоит толкнуть дверь – и вы попадете именно в эту квартиру, которой никогда здесь не было и быть не могло, а была, впрочем, очень давно, в начале 20-х годов, грязная, шумная, пьяная и скандальная «коммуналка», в которой какое-то время жил и мучился Булгаков…

Основным «пунктиком» поклонников стала уверенность, что действие ряда страниц «Мастера и Маргариты» происходило вот здесь, на этих ступенях и лестничных площадках, по мнению поклонников, точнейшим образом («один к одному») описанных в романе.

Теперь стены, потолки и, кажется, даже ступени лестницы в этом бедном подъезде поклонники самозабвенно изрисовывали изображениями Воланда, Бегемота, Маргариты и клятвенными обращениями к героям любимого романа. Время от времени из домоуправления приходили терпеливые маляры, приволакивали козлы и стремянки и восстанавливали чистоту. Но поклонники были неукротимы и снова разрисовывали стены и высокие потолки, таинственным образом обходясь без козел и без стремянок. Жильцы беспокойно вставляли новые замки в парадную дверь, но поклонники Воланда бесстрашно взламывали замки и, презирая милицию, несли свою вечернюю вахту на ступенях.

Москвичи и «гости столицы» бегали смотреть этот цирк. Выдающиеся умы обращались в правительство, требуя создать здесь, вокруг этих изрисованных стен и заплеванных ступеней, «булгаковский центр», но главное, конечно, «булгаковский фонд». «Фонд» – это звучало особенно заманчиво. Слабо протестовал Виталий Яковлевич Виленкин, когда-то завлит МХАТа, один из немногих, еще помнивших живого Булгакова. «Нечто абсолютно антибулгаковское, – писал он, – называют „народной тропой“!.. Я представляю себе, как бы этот человек, который любил писать при свечах и канделябрах, простой ручкой и чернилами в обыкновенных школьных тетрадях, человек, не терпевший никакой суеты, никакого вторжения „улицы“ в свой писательский мир, как бы он протестовал против подобного…»[397]397
  «Книжное обозрение», 1991, № 4.


[Закрыть]. Но Виленкина, конечно, никто не слушал.

По Москве пошли самодеятельные экскурсии. На одной из таких экскурсий, и именно в доме по Большой Садовой, где-то на рубеже 70-х и 80-х годов я побывала.

Это была замечательная экскурсия. Некто, еще вчера называвший себя инженером-химиком («Много вас тут химиков во фронтовой полосе», – навязчиво и ни к селу ни к городу бухала в голове фраза из «Бега»), теперь водил доверчиво теснящихся москвичей вверх и вниз по узким лестничным маршам, не слишком точно пересказывая строки романа[398]398
  Пришло время признаться, что славную эту экскурсию водил самолично Б. С. Мягков. (Примеч.: ноябрь 2010 г.).


[Закрыть]. Вот здесь, показывал он, из этой двери (видите – № 50) Азазелло выставил на площадку дядю Берлиоза… А этажом ниже (вот и номер – 48) выглядывала со своим бидоном «чума» Аннушка… Там, еще ниже, на третьем этаже, раскашлявшаяся Маргарита спугнула сидевшего на деревянном диванчике человека в кепке… А совсем внизу, у входа, сохранилась в полной неприкосновенности каморка с выбитым стеклом – бывшая швейцарская – в которой Поплавский, сидя на каком-то обрубке, ожидал, что же будет с буфетчиком, направлявшимся в квартиру 50…

Экскурсанты зачарованно слушали. Вчерашний инженер поворачивал свою послушную паству лицом к двери, когда говорил об окне, в которое высунулась Аннушка, и лицом к свету окна, когда толковал о диванчиках на темных площадках. О швейцарской, расположенной внизу, у входа, он повествовал исключительно на самом верхнем этаже, и когда переполненные впечатлениями слушатели спускались на первый, они уже не смотрели по сторонам и не замечали, что никакой швейцарской здесь нет, и никогда не было, и не могло быть, поскольку вход в этот подъезд беден и узок, небольшое пространство, в которое вы попадали со двора, нельзя было даже назвать вестибюлем и швейцара тут не предполагалось.

Да, решительно ничего из рассказанного не могло бы произойти здесь.

Правда, Азазелло в романе вывел дядю Берлиоза на площадку лестницы именно из квартиры под номером 50. Но далее он «открыл чемодан, вынул из него громадную жареную курицу без одной ноги… Затем вытащил две пары белья, бритвенный ремень, какую-то книжку и футляр и все это спихнул ногой в пролет лестницы… Туда же полетел и опустевший чемодан. Слышно было, как он грохнулся внизу, и, судя по звуку, от него отлетела крышка».

Увы, здесь Азазелло не стал бы «спихивать ногой в пролет» чемодан и прочее имущество Поплавского: в этом подъезде практически нет пролета – здесь лестничные марши расположены экономно, почти вплотную друг к другу…

«Затем рыжий разбойник ухватил за ногу курицу и всей этой курицей плашмя, крепко и страшно так ударил по шее Поплавского, что туловище курицы отскочило, а нога осталась в руках Азазелло… Да! Все смешалось в глазах у Поплавского. Длинная искра пронеслась у него перед глазами, затем сменилась какой-то траурной змеей, погасившей на мгновенье майский день, – и Поплавский полетел вниз по лестнице, держа в руке паспорт. Долетев до поворота, он выбил на следующей площадке ногою стекло в окне и сел на ступеньке. Мимо него пропрыгала безногая курица и свалилась в пролет».

Опять не существующий в знаменитом подъезде «пролет»! Но главное, никаким образом не мог Поплавский попасть ногою в стекло, если бы событие происходило в этом подъезде: окно здесь расположено высоко и чтобы достать до него ногою, несчастному пришлось бы не «сесть на ступеньке», а разве что стать на руки и попытаться дотянуться до окна каблуком…

Спустившись этажом ниже, «Поплавский сел на деревянный диванчик на площадке и перевел дух». На таком же диванчике, или скамейке, сидит – несколько глав спустя – наблюдающий за квартирой № 50 человек… Но в разрисованном поклонниками подъезде на Садовой никогда не было деревянных скамеек-диванчиков! Для них здесь просто нет места…

А «любознательная» Аннушка, бросившаяся к окну, в которое кверху ногами вылетел Алоизий Могарыч «в одном белье, с чемоданом в руках и в кепке»? Вспомните: Аннушка «охнула и сама устремилась к окну. Она легла животом на площадку и высунула голову во двор, ожидая увидеть на асфальте, освещенном дворовым фонарем, насмерть разбившегося человека с чемоданом. Но ровно ничего на асфальте во дворе не было».

Окна в этом подъезде, как я уже заметила, расположены высоко, и никакого не было резона Аннушке «ложиться животом на площадку», если только она не хотела уткнуться носом в глухой и пыльный угол. Да и не увидела бы она, если бы ей и удалось взлететь к окну, не только разбившегося «человека с чемоданом», но и самого асфальта, освещенного дворовым фонарем. Штука в том, что окна в подъезде знаменитого дома выходят не на асфальт двора, а в противоположную сторону…

Придется признать, что в романе Булгаков описал какой-то другой подъезд, в котором были и пролеты между лестничными маршами, и деревянные диванчики на площадках, и окна, расположенные вровень с полом и выходившие на асфальтированный, освещенный фонарем двор. А может быть, он просто выдумал свой подъезд – по образцу очень многих, похожих и не похожих один на другой московских подъездов его времени…

Жажда увидеть воочию все, описанное Булгаковым, дотронуться, убедиться, что все – «один к одному», кружила головы энтузиастов. Изрисованные лестницы на Большой Садовой уже не удовлетворяли. Начинающие булгаковеды разыскивали «тот самый» дом с подвальчиком, в котором жил мастер и куда приходила Маргарита, и чтобы непременно «маленькие оконца над самым тротуарчиком, ведущим от калитки», и непременно «напротив, в четырех шагах, под заборчиком, сирень, липа и клен»… Разыскивали «тот самый» особняк Маргариты… «Ту самую» клинику Стравинского – чтобы непременно у реки, как в романе, и за рекою – бор…

Один из известнейших впоследствии булгаковедов Л. К. Паршин рассказывает драматическую историю о том, как, не достучавшись в некий дом, весьма подозрительно смахивающий на «домик застройщика», залез туда через забор, а в какую-то квартиру, виновную только в том, что у нее был № 47, как у той, в которую в романе ворвался Иван Бездомный, пробивался, пугая жильцов, с милицией, поскольку жильцы отказывались впустить его[399]399
  См.: Леонид Паршин Чертовщина в американском посольстве… С. 133–134 и 143–144.


[Закрыть].

С начала 80-х годов, решительно потеснив других следопытов, на первое место в этих открытиях выходит Б. С. Мягков, представившийся публике как «краевед». Никогда прежде не занимавшийся литературой, первую статью он пишет на пару с опытным журналистом; последующие, быстро набирая уверенность, сочиняет сам. Эти статьи печатаются одна за другой (иногда с разными вариантами повторяя одна другую) в газетах и журналах. В журналах популярных, тонких, скоротечных. И в журналах авторитетных, толстых, таких, как «Дружба народов» или «Нева». Названия статей как правило интригующи: «Где жили Мастер и Маргарита?»… «Адреса „Мастера и Маргариты“»… «По следам героев „Мастера и Маргариты“»… «По следам профессора Воланда»… «Где была клиника профессора Стравинского?»… «Кто вы, профессор Стравинский?»… «По следам булгаковских героев»… и т. д. и т. д…

В поисках прототипов и точных («один к одному») адресов Б. С. Мягков не знал соперников.

Прототип профессора Стравинского? Пожалуйста: известнейший психиатр профессор Е. К. Краснушкин! Наш «краевед» приводил очень достойную биографию почтенного профессора. Рассказывал, что Булгаков познакомился с ним «в начале 20-х годов», «в мастерской художника Г. Якулова» (выдумывая что-нибудь об известном человеке, непременно приводите даты и имена – это производит неотразимое впечатление). Что Краснушкин любил принимать у себя художников и артистов, и у него в гостях «конечно, бывал» «близкий к МХАТу» Булгаков, возвращавшийся от «гостеприимного хозяина – Е. К. Краснушкина» троллейбусом № 12 (опять-таки точность неотразима).

По сведениям Б. С. Мягкова, Булгаков, «конечно, читал, а может, и имел подаренный автором экземпляр» книги Краснушкина по судебной психиатрии, в каковой книге имеется глава «Шизофрения», без которой Булгаков никак не написал бы в своем романе известную главу «Шизофрения, как и было сказано»…[400]400
  См.: Б. С. Мягков. Где была клиника профессора Стравинского? – «Дружба народов», 1985, № 11, с. 268–269.


[Закрыть]

Никому не известно, был ли Булгаков знаком с художником Якуловым. Зато очень хорошо известно, что со знаменитым Краснушкиным, увы, знаком не был. В апреле 1986 года я еще раз говорила с Любовью Евгеньевной об этом. «Краснушкин? – сказала она. – Да кто же его не знал? Знаменитый профессор… Знакомы? Нет, знакомы не были. В гости? Да вы что! Как это мы пошли бы в гости к профессору Краснушкину?» В дневниках Е. С. Булгаковой это имя также отсутствует.

А со специалистом-психиатром по поводу своих героев Булгаков действительно консультировался. Но не с Е. К. Краснушкиным, а с хорошо знакомым ему С. Л. Цейтлиным.

12 ноября 1937 года (Булгаков вперые работает над полной, еще рукописной редакцией романа) Е. С. записывает: «…пошли к доктору Цейтлину за одной книгой по психиатрии, которую он обещал дать М. А. У них состоялся очень интересный разговор. А когда М. А. вышел из комнаты, доктор мне сказал:

– Я поражаюсь интуиции М. А. Он так изумительно разбирается в психологии больных, как ни один доктор-психиатр не мог бы разобраться.

Вечером М. А. работал над романом о Мастере и Маргарите».

31 марта 1938 года в том же дневике: «Вчера днем М. А. был у Цейтлина… сговаривался о чтении романа. М. А. нравится Цейтлин и как человек, и как блестящий психиатр».

7 апреля: «Сегодня вечером – чтение. М. А. давно обещал Цейтлину и Арендту (Арендт тоже врач. – Л. Я.), что почитает им некоторые главы (относящиеся к Иванушке и его заболеванию). Сегодня придут Цейтлины, Арендты, Леонтьевы и Ермолинские».

8 апреля: «Роман произвел сильное впечатление на всех. Было очень много ценных мыслей высказано Цейтлиным. Он как-то очень понял весь роман по этим главам. Особенно хвалили древние главы, поражались, как М. А. уводит властно в ту эпоху».

Но спорить с Б. С. Мягковым было невозможно. Редакторы стояли за него горой.

Как известно, редакторы вообще чрезвычайно любят дилетантов. Да и как их не любить? Никакой профессионал не может быть так мил, как дилетант. У профессионала-рабочего – руки в рубцах или ожогах. У профессионала-литератора – уставшие глаза, неприятная погруженность в себя. Все-то он знает, на все у него свое мнение. Когда редактор берется за карандаш, чтобы выбросить лишнюю страницу или вписать строку, профессионал бледнеет, как будто ему тут же, прямо в редакторском кабинете и без наркоза, будут отрезать ногу…

А дилетант – румян, энергичен, весел. У него прекрасный рост, ясные глаза и широкая улыбка. Работать с ним – одно удовольствие. Он всегда согласен. Вычеркнуть, вставить, переставить? Ради бога, сколько угодно! Может быть, меньше будет похоже на предыдущую публикацию, и можно будет считать, что это совершенно новая работа.

В споре с дилетантом профессионал проигрывает безнадежно. То у него не пишется, то у него не публикуется. И вообще, не мешайте ему: он выращивает своего гомункула, уверенный, что у него в запасе вечность. Он работает навсегда и не замечает, что жизнь прошла и аплодисментов не будет… А дилетант живет сегодня. Ему неинтересны никому не известные истины, за которыми профессионалу открываются загадочные повороты. Дилетант просто не верит в истину. Он выбирает то, что ему кажется эффектным сейчас. Ему не стыдно придумать документ или сослаться на свидетельства, которых нет. Он не боится, что всё рано или поздно откроется. Когда еще – откроется! А пока – успех, признание, нежные улыбки редакторов…

И Е. К. Краснушкин входит в биографию Михаила Булгакова, может быть, навсегда, как вошел в нее никогда не читанный Булгаковым португальский писатель Эса де Кейрош…

Впрочем, что Стравинский! Б. С. Мягков нашел прототип «кухарки застройщика», той самой, о которой в романе известно только одно: увидев трех черных коней, храпевших и взрывавших фонтанами землю у сарая, она так и села на землю среди рассыпавшейся картошки и пучков луку и не посмела даже перекреститься, поскольку наглец Азазелло крикнул: «Отрежу руку!»

Наш «краевед» рассказывает, что у друзей Михаила Булгакова Топлениновых, живших в Мансуровском переулке, была кухарка. И делает вывод: стало быть, это она и есть!

(Вероятно, у Топлениновых на самом деле была кухарка. Кухарка, она же домработница, была у Булгаковых. У Поповых, друзей Булгакова, тоже. У «застройщика», у которого Булгаковы снимали квартиру, несомненно. Домработница Груня у холостяков Степы и Берлиоза. Домработница Аня у Адама и Дарагана в пьесе «Адам и Ева». Преданная Наташа – у Маргариты Николаевны. Манюшка – у Зойки. Другая Манюшка, которая «готовит котлеты» у Зины в очерке «Москва 20-х годов»… Фигура «прислуги», как бы она ни называлась – домработницей, нянькой, кухаркой – была приметой городской России 20-х и 30-х годов. Быт – без стиральных машин и холодильников, как правило без газовых плит и часто без центрального отопления – был очень сложен, а женский труд – дешев.)

Мягков нашел прототип собаки Банги! О, этот «гигантский остроухий пес серой шерсти, в ошейнике с золочеными бляшками»…[401]401
  В первой редакции романа Банга описан как «желтый травильный дог, в чеканном ошейнике, с одним зеленым изумрудом». Другие варианты описания не сохранились.


[Закрыть] Пес, которого боится даже Марк Крысобой (кентурион «со страхом и злобой косился на опасного зверя, приготовившегося к прыжку»)… Единственное существо, к которому привязан и которому доверяет Пилат… Образ, с которым связана мелодия преданности в романе. Не собачьей преданности, а просто преданности, великой и бесконечной. Преданности Маргариты – мастеру… Левия Матвея – Иешуа Га-Ноцри… гигантского остроухого пса Банги – Понтию Пилату…

«…Каждый писатель, и особенно такой, как М. А. Булгаков, – снисходительно замечает Мягков, – имеет право на художественный вымысел, фантазию». И продолжает: «Это верно, но к Булгакову почти не применимо». А посему выясняет, у кого из мало-мальски знакомых Булгакову людей был подходящий пес (такса Ермолинского и беспородный, милый Бутон Булгаковых не подходят, надо думать, ввиду малых габаритов и висячих ушей). И, представьте себе, находит! Большая (!), остроухая (!) овчарка по имени Геро была в семье актера Калужского, в пору проживания этой семьи в Малом Власьевском переулке.

«Не отсюда ли описание собаки Понтия Пилата – „остроухого пса“ Банги?» – радостно восклицает наш исследователь[402]402
  См.: Б. С. Мягков. Где жили Мастер и Маргарита? – «Север», 1983, № 8, с. 96, 97, 99.


[Закрыть].

По-настоящему Б. С. Мягков бывал бесстрашен, когда дело касалось топографии и адресов. Он находил все! «Тот самый» дом с подвальчиком, в котором жил мастер и куда приходила Маргарита (или, по выражению Б. С. Мягкова, «озорная Маргарита»). А поскольку мастер, как известно, в чем-то похож на своего автора, а в Маргарите, по всеобщему признанию, отразилась Елена Сергеевна, то, стало быть, «тот самый» дом, в оконце которого якобы постукивала туфелькой Елена Сергеевна, втайне от мужа приходившая на свидания к Булгакову.

Напрасно Ильф и Петров посмеивались в «Одноэтажной Америке», описывая город Ганнибал, родину Марка Твена: «Пишется не: „Вот дом, в котором жила девочка, послужившая прообразом Бекки Тачер из `Тома Сойера`. Нет, это было бы, может быть, и правдиво, но слишком расплывчато для американского туриста. Ему надо сказать точно – та эта девочка или не та. Ему и отвечают: `Да, да, не беспокойтесь, та самая`…“.»