Текст книги "Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями"

Автор книги: Лидия Яновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 59 страниц)

И продолжение через несколько дней: «Перечитала по просьбе М. А. „Нана“ и „Bel’ami“. А М. А. перечитывает „Евгению Гранде“… Не подходит это!»

Е. С. привычно называет роман Мопассана по-французски, она, вероятно, и читала его в юные годы по-французски, а Булгаков сразу же выбирает из Бальзака то, что хотя бы в какой-то степени могло бы подойти. Намеков на то, что книги пришлось разыскивать или спрашивать у знакомых, нет. Давно и буднично знакомые, книги, вероятно, просто снимают с полки…

Здесь был с детства любимый Марк Твен. (В рассказе Булгакова «Самогонное озеро»: «…Из комнаты Павловны не доносилось криков истязуемого ее сына Шурки. Я сладострастно улыбнулся, сел в драное кресло и развернул томик Марка Твена».)

И – неистребимой памятью детства же – Фенимор Купер, представленный по крайней мере двумя романами.

В уцелевшем фрагменте дневника Булгакова за 1923 год («26-го октября. Пятница. Вечер»): «Сейчас я просмотрел „Последнего из могикан“, которого недавно купил для своей библиотеки. Какое обаяние в этом старом сентиментальном Купере!»

В повести «Морфий»: «По вечерам я стал читать (про дифтерит и скарлатину, конечно, в первую голову и затем почему-то со странным интересом Фенимора Купера)…»

В «Записках юного врача» (рассказ «Пропавший глаз»): «Порою нас заносило вовсе снегом… и долгими вечерами я мерил и мерил свой кабинет и жадно хотел газет, так жадно, как в детстве жаждал куперовского „Следопыта“».

В Дневнике Е. С. Булгаковой (7 сентября 1934 года): «Мысль – делать картину из „Следопыта“. М. А. очень любит эту вещь». (Речь о неосуществившемся кинематографическом замысле Михаила Булгакова.)

На этих полках были книги о Пушкине. Книги о Гоголе. О Сухово-Кобылине. 7 апреля 1935 года Е. С. записывает в дневнике: купили «материалы Достоевского». Эту дневниковую запись раскрывает подробнее А. П. Кончаковский: «Достоевский Ф. М. Статьи и материалы. Под ред. А. С. Долинина. – Л., „Мысль“, 1935.»[187]187
  А. П. Кончаковский. Библиотека Михаила Булгакова. Реконструкция. Киев, 1997. С. 62.


[Закрыть] Речь идет о только что вышедшей книге…

Здесь были энциклопедии и словари… Неизвестно, когда Булгаков приобрел многотомный «Энциклопедический словарь» Брокгауза и Ефрона, но на фотографии его кабинета, сделанной Наталией Ушаковой в 1929 году, словарь отлично виден. К этому действительно очень добротному изданию Булгаков относился с большим доверием.

Не менее, чем многотомники, на эти полки интересно ставить книги поштучно – неторопливо, одну за другой.

«Одной из первых московских покупок была книга Данте с иллюстрациями Доре», – пишет со слов Т. Н. Булгаковой-Кисельгоф, первой жены писателя, А. П. Кончаковский[188]188
  Там же. С. 22.


[Закрыть], и думаю, здесь нет ошибки. Голодной московской зимой 1921–1922 года у Булгакова и Татьяны не хватало денег на хлеб и на картошку, проблемой была починка прохудившихся башмаков. Но как дешевы были прекрасные книги, распродававшиеся теми, у кого тоже не было денег на хлеб и на картошку… Стало быть, какой-то грошовый гонорар за газетный очерк так и не был донесен Булгаковым до хлебной лавки, зато дома появился роскошный Данте с иллюстрациями Доре…

В годы работы над «Белой гвардией», в 1923–1924 годах, в библиотеке Булгакова очевиден Иван Бунин: рассказ «Господин из Сан-Франциско» отразился в романе «Белая гвардия» – отразился главным образом в ритмах узловых описаний. Впрочем, он и назван в романе: «Перед Еленою остывающая чашка и „Господин из Сан-Франциско“. Затуманенные глаза, не видя, глядят на слова:

…мрак, океан, вьюгу».

«…Мрак, океан, вьюгу»… Заключительные слова рассказа Бунина Булгаков включает в свой роман как грозную и тревожную музыку…

Автор «Белой гвардии» исторически точен (по крайней мере, стремится быть исторически точным), и если герои романа читают «Господина из Сан-Франциско», значит, писатель уверен, что книга была – могла быть – у них под рукою в Киеве в 1918 году. И это действительно так. Речь идет об издании: Иван Бунин, «Господин из Сан-Франциско», Москва, 1916.

«Господин из Сан-Франциско» под рукою Булгакова и позже. Вот он почти цитируется в очерке «Путешествие по Крыму» (1925): «– Невозможно, – повторял я, и голова моя моталась, как у зарезанного». Это же явная отсылка к строке из рассказа: «Он мотал головой, хрипел, как зарезанный».

Тайные соприкосновения с этим рассказом улавливаются и в романе «Мастер и Маргарита». Остров Капри, на котором происходит действие рассказа, – та самая «Капрея» Булгакова, что была связана с именем римского императора Тиверия… Инфернальные фигуры дирижеров на дьявольском празднике жизни – директора гостиницы в рассказе и Арчибальда Арчибальдовича в «Мастере и Маргарите»… И неожиданное присутствие в рассказе Дьявола, следящего со скал Гибралтара за уходящим в ночь кораблем…

В романе «Мастер и Маргарита» есть даже словесная цитата из Бунина. «…Тот, кто еще недавно полагал, – говорит Воланд, – что он чем-то управляет, оказывается вдруг лежащим неподвижно в деревяном ящике…» Разумеется, гроб и есть не что иное, как деревянный ящик. Но в рассказе Бунина внезапно скончавшегося «господина из Сан-Франциско» укладывают именно в деревянный ящик – в ящик из-под английской содовой…

Уверенно поставьте на нашу полку книгу Н. М. Карамзина «Письма русского путешественника» – она безусловно была в поле зрения Михаила Булгакова, когда он работал над романом «Мастер и Маргарита».

Ибо еще прежде, чем «беспокойного старика» Иммануила Канта навестил Воланд, его посетил двадцатидвухлетний Николай Михайлович Карамзин, и в «Письмах русского путешественника» это посещение отразилось:

«Вчерась же после обеда был я у славного Канта, глубокомысленного, тонкого метафизика… Я не имел к нему писем, но смелость города берет, – и мне отворились двери в кабинет его. Меня встретил маленький, худенький старичок, отменно белый и нежный. Первые слова мои были: „Я русский дворянин, люблю великих мужей и желаю изъявить мое почтение Канту“. Он тотчас попросил меня сесть…»

Карамзин кратко излагает то, «что мог удержать в памяти из его рассуждений»; в «рассуждениях» этих речь шла о «нравственном законе» и о существовании Бога. «Но, говоря о нашем определении, о жизни будущей и проч., – рассказывал Карамзину Кант, – предполагаем уже бытие Всевечного Творческого разума, все для чего-нибудь и все благо творящего. Что? Как?.. Но здесь первый мудрец признается в своем невежестве. Здесь разум погашает светильник свой, и мы во тьме остаемся; одна фантазия может носиться во тьме сей и творить несобытное».

«Он записал мне титулы двух своих сочинений, которых я не читал… – рассказывает далее Карамзин, – и сию записку буду хранить как священный памятник. Вписав в свою карманную книжку мое имя, пожелал он, чтобы решились все мои сомнения; потом мы с ним расстались».

И еще замечает: «Коснулись до его неприятелей. „Вы их узнаете, – сказал он, – и увидите, что они все добрые люди“». (Подчеркнуто мною. – Л. Я.) Не отсюда ли попало в роман «Мастер и Маргарита» это странное выражение: все люди добрые – вызвавшее впоследствии столько негодования у строгих блюстителей православной нравственности?

Запись Карамзина датирована так: 19 июня 1789 года. Кенигсберг.

Но точно ли Булгаков читал Карамзина? – спросит придирчивый читатель. Еще бы! Это булгаковеды думают, что Булгаков в гимназии учился плохо. Булгаков очень хорошо учился в гимназии, и учитель словесности, тихий и старенький Яков Николаевич Шульгин, неизменно ставил ему пятерки. А в шестом классе («шестом-втором», то есть в том самом, в котором в это время учился Булгаков) в третьей четверти 1906/07 учебного года гимназистам была предложена для домашнего сочинения такая тема (в числе нескольких тем о творчестве Карамзина): «„Письма русского путешественника“ как „зеркало души“ Карамзина»[189]189
  Государственный архив города Киева. Ф. 108 (Киевская первая гимназия). Оп. 94. Ед. хр. 87 (Протоколы педсовета). Л. 124–124 об. Публ. впервые.


[Закрыть].

Помечу, впрочем, небольшую неувязку в романе, касающуюся совместного завтрака Воланда и Канта. То, что молодой «русский путешественник» скромно является к «славному Канту» после обеда, естественно, и естественно далее предположить, что с великим Воландом любезный Кант уважительно разделяет завтрак. Промашка в том, однако, что не только Карамзин, но и Воланд не завтракал с Кантом: Булгаков не знал, что знаменитый философ вообще не имел такой привычки – завтракать. Выпивал свои две чашки пустого чаю по утрам, потом работал, а уж потом с удовольствием обедал – в обществе любимых собеседников…

Безусловно, на книжной полке Михаила Булгакова были сочинения Вашингтона Ирвинга – новеллы и знаменитая «Альгамбра». Какое именно издание, решать не берусь – переводы этого восхитительного американского романтика выходили в России с пушкинских времен, и в советские годы он тоже переиздавался.

«Легенда об арабском звездочете» отразилась еще у Пушкина в «Сказке о золотом петушке». И живые шахматы Воланда в «Мастере и Маргарите», вероятно, отражение и продолжение живых шахмат в «Легенде об арабском звездочете». К «Альгамбре» Ирвинга восходит запись об Альгамбре и гибели Гранады на уцелевшем листочке последнего замысла Булгакова – пьесы «Ричард Первый». Об эпиграфе в новелле Ирвинга «Рип Ван Винкль»: «Клятусь ВОтаном, богом саксов, творцом среды (среда – Вотанов день)» – мы вспомним, когда будем разбирать структуры времени в романе «Мастер и Маргарита». А перевернутое родство сатиры Михаила Булгакова с насквозь иронической романтикой Ирвинга – эти бесконечные булгаковские перевертыши!.. Простодушные обыватели Ирвинга, сталкиваясь с самыми обыкновенными вещами, умудряются видеть в них проявление дьявольщины и волшебства. Обыватель Булгакова, считающий себя атеистом до мозга костей, в чудеса принципиально не верит и, встретившись с настоящей дьявольщиной, непременно подберет для нее скучные бытовые объяснения…

В некоторых случаях «протереть стекло» до полной прозрачности все же не удается. Остаются вопросы. Как, например, с Эрнестом Хемингуэем. Читал ли Булгаков Хемингуэя? Имел ли его сочинения дома? Отразился ли в какой-то степени Хемингуэй в творчестве моего героя?

Имя Хемингуэя обозначилось в письме Елены Сергеевны к ее сестре Ольге. В августовские дни 1939 года, когда Е. С. вдруг поверила, жаждала поверить в счастье (закончена пьеса «Батум», и они с Булгаковым собираются на Кавказ – то ли за непосредственными впечатлениями для подготовки спектакля, то ли на поиски мифических документов биографии Сталина, то ли просто радостно отдохнуть), в эти дни Е. С. забежала на квартиру к уехавшей на дачу сестре и взяла «в дорогу» сочинения Хемингуэя. Она перечисляет их: «Иметь и не иметь», «Смерть после полудня», «Пятая колонна». Всё это на русском языке опубликовано недавно – в 1938–1939 годах.

«Уж очень соблазнительна была мысль, – пишет Е. С. Ольге 11 августа 1939 года, – купе международного вагона, ананас в коньяке (научила Фанни Николаевна приготовить в дорогу), впереди – Тифлис и Батум, а на коленях Хемингуэй. У меня дрожь нетерпения – ехать хочу безумно, все готово к отъезду, и приходится ждать 14-го, а может быть, и дольше?»[190]190
  Отдел рукописей РГБ. Ф. 562.К. 32. Ед. хр. 33. Публ. впервые.


[Закрыть]

Были ли дочитаны взятые «в дорогу» романы, неизвестно. Полная надежд поездка была, как помнит читатель, грубо прервана через два часа после отъезда, и наступил последний, трагический период жизни и творчества Михаила Булгакова.

Но если Е. С. с таким упоением мечтала читать новые книги Хемингуэя, то, надо полагать, более ранние, «Прощай, оружие!» и «И восходит солнце (Фиеста)», вышедшие на русском языке в 1936 году, ей – и Булгакову! – хорошо известны? У них давно и прочно общие вкусы. Его вкусы, сказала бы я, и, думаю, она не стала бы возражать…

А вот сказки Андерсена «Снежная королева», сказки, которая тоненьким лучиком, но так настойчиво проходит через творчество Михаила Булгакова, в библиотеке писателя – по крайней мере в 1920-е годы – по-видимому, не было…

О Снежной королеве…

Так уж случилось, что образ Снежной королевы для Булгакова очень рано связался с образом матери. Когда-то детское сердце не заметило или не поверило словам сказочника о том, что в глазах Снежной королевы, сиявших, как звезды, не было ни тепла, ни мира. На домашних праздниках Рождества и елки, в Киеве, в доме детства, мама надевала наряд Снежной королевы. У нее были необыкновенно светлые, прозрачной голубизны, сиявшие, как звезды, глаза. Такие могут быть только у Снежной королевы. Но это были мамины – теплые, дорогие, прекрасные глаза…

С воспоминания о елке начинается «Белая гвардия»: «…наступил белый, мохнатый декабрь. О, елочный дед наш, сверкающий снегом и счастьем! Мама, светлая королева, где же ты?»

Конечно, первоначально здесь было: Снежная королева. Холодные эти слова, только для посвященных полные смысла и очарования, писатель впоследствии убрал. Нет, не Снежная – светлая королева!

И уже отсюда – отзвуком «Белой гвардии» – эти слова войдут в роман «Мастер и Маргарита» и станут титулом Маргариты.

«Простите великодушно, светлая королева Марго!» – приветствует ее «толстяк в цилиндре» на реке. А в черновой, четвертой (или первой полной) редакции романа так обращался к Маргарите и Воланд: «Приветствую вас, светлая королева, и прошу меня извинить…»

И все-таки придется напомнить, что в законченном романе выражение «светлая королева» сохранилось только в одном месте – в этой самой тираде «толстяка». Далее, в обращении Воланда, эпитет светлая снят: «Приветствую вас, королева», – говорит Воланд. А еще далее, в диалоге с госпожой Тофаной, возникает новая формула обращения:

«– Как я счастлива, черная королева, что мне выпала высокая честь, – монашески шептала Тофана…»

Это неожиданное «черная королева» когда-то вызвало недоумение Е. С. Булгаковой. Готовя роман к печати, она посчитала это обмолвкой, ошибкой; как и в других трудных случаях, обратилась к предшествующим текстам и «черную королеву» заменила выражением, которое нашла в аналогичном месте четвертой редакции: «о, добрейшая королева». С такой заменой роман был опубликован в журнале «Москва» и затем в ряде зарубежных изданий.

Редакторская работа Е. С. Булгаковой заслуживает самого глубокого уважения. Но от этой ее поправки мне при восстановлении текста романа пришлось отказаться: эпитет добрейшая явно отвергнут автором. Это слово из другого пласта повествования, из лексикона Иешуа, оно неуместно на балу у Сатаны.

Формула обращения… Сколько внимания вложено писателем в эту, казалось бы, простую вещь. Это ведь теперь звучит так просто, как будто иначе и не скажешь: «Простите великодушно, светлая королева Марго!» А первоначально, в четвертой редакции, было: «Простите великодушно, светлая королева Маргарита!» И Коровьев обращался к ней так: «Законы бального съезда одинаковы, королева Маргарита».

Реплику толстяка Булгаков выправил, зачеркнув имя Маргарита и надписав сверху: Марго. В реплике Коровьева королеву Маргариту убрал вовсе. Стала ощутимее связь героини не столько с исторической Маргаритой Валуа, сколько – более теплая – с образом «королевы Марго» Дюма. И где-то на краешке сознания читателя рождается смутная догадка, что Воланда, и его свиту, и весь его мир, фантастический и нестойкий, неодолимо влечет к живому, человеческому теплу…

А вот был ли всего лишь пробой возникший в пятой редакции романа титул черная королева или ему предстояло вытеснить в дальнейшем светлую королеву, навсегда останется загадкой. Шестая редакция этих глав не состоялась, и оба выражения – светлая королева… черная королева… – звучат и всегда будут звучать в романе равноценно, каждое один раз…

…Слова «светлая королева» в романе «Мастер и Маргарита» так далеко ушли от сказки Андерсена, что связь эта померкла и затерялась. Но сказка отразилась в романе и более четко – маленьким, почти точечным штрихом.

В сказке есть такой пассаж: «Как холодно, как пусто было в белых, ярко сверкающих чертогах! Веселье сюда и не заглядывало! Никогда не устраивались здесь медвежьи балы с танцами под музыку бури – танцами, в которых белые медведи могли бы отличиться грацией и умением ходить на задних лапах…»

Андерсен так заманчиво рассказывает, как не плясали белые медведи, что они, конечно, запоминаются пляшущими. И в этом своем качестве попадают на бал в романе «Мастер и Маргарита».

В четвертой редакции романа Коровьев, представляя Маргарите бесчисленных висельников, сводников и отравителей, вдруг прерывает себя: «Бегемот, пора! Давай своих медведей, которыми ты так хвастался. Видишь, в зале у первого буфета скопился народ. Отсасывай их своими медведями, а то на площадке нельзя будет повернуться».

До Маргариты уже давно неизвестно откуда доносится «Светит месяц». И вот: «Стена рядом с площадкой распалась, и тайна „Светит месяца“ разъяснилась. Возник ледяной зал, в котором синеватые глыбы были освещены изнутри, и пятьдесят белых медведей грянули на гармониках. Один из них, вожак и дирижер, надев на голову картуз, плясал перед ними.

– Глупо до ужаса, – бормотал Коровьев, – но цели достигло. Туда потянулись, здесь стало просторнее… Я в восхищении!»

Диктуя на машинку и бесконечно сокращая подробности бала, сцену с медведями Булгаков выбросил. А отзвук ее в окончательной редакции сохранился:

«– Нет, Фагот, – возражал кот, – бал имеет свою прелесть и размах.

– Никакой прелести в нем нет и размаха также, а эти дурацкие медведи, а также и тигры в баре своим ревом едва не довели меня до мигрени, – сказал Воланд».

Но каким образом можно быть уверенным, что сказки не было в московской библиотеке Булгакова в 1920-е годы?

Видите ли, цитата из этой сказки есть еще в одном произведении Михаила Булгакова – в повести «Морфий», опубликованной в журнале «Медицинский работник» в 1927 году. Вот она:

«…горка. Ледяная и бесконечная, как та, с которой в детстве сказочного Кая уносили сани»…

Радость киевского детства – санки… Зимы тогда в Киеве были снежные, может быть потому, что гуще вокруг города стояли леса. Снег вывозили, и по крутым «спускам» вниз, к Подолу, двигались легкими караванами одноконные сани, груженные белыми конусами и кубами. Рядом с обозом шагали веселые женщины-возницы, потому, должно быть, что не мужское это дело – сбивать и оглаживать ловкой лопатой снеговиков. Снег вывозили, а он шел и шел, пушистый и плотный, превращая крутые улицы города в санные горки. В «Белой гвардии» мальчики, катающиеся на санках, – символ покоя и мира. «Катаются мирно так», – удивленно думает Николка, чудом выбравшийся живым из переделки с петлюровцами, оставивший убитого Най-Турса и прошедший пешком полгорода…

А до того где-то на Кудрявском спуске раскатывал свои санки семи-, восьми-, девятилетний Булгаков, и в его воображении их полет соединялся с бесконечным полетом саней Кая в сказке о Снежной королеве: «…горка. Ледяная и бесконечная, как та, с которой в детстве сказочного Кая уносили сани».

Но штука в том, что в сказке Андерсена горки нет – маленький Кай катается на большой и плоской площади: «– Мне позволили покататься на большой площади с другими мальчиками! – и убежал. На площади катались толпы детей. Те, что были посмелее, прицеплялись к крестьянским саням и отъезжали довольно далеко. Веселье так и кипело. В самый разгар на площади появились большие белые сани… Сани дважды объехали площадь, а Кай живо прицепил к ним свои салазки и покатил. Большие сани быстрее понеслись по площади и вскоре свернули в переулок…»

Горка была не в детстве Кая, а в детстве Михаила Булгакова. Мелодия «Снежной королевы» вошла в повесть, преображенная далекой памятью детства, преображенная фантазией ребенка, читавшего эту сказку в своей первой книжке или слушавшего ее из маминых уст и не перечитывавшего ее взрослым. И, значит, по крайней мере к 1927 году, когда повесть «Морфий» сдавалась в набор, Булгаков эту сказку не перечитывал.

Не исключено, впрочем, что в 30-е годы, в ту самую пору, когда в романе «Мастер и Маргарита» появляются пляшущие медведи, книга детства – сказки Андерсена – снова вошла в дом: Андерсен в эти годы активно переиздается, а в доме теперь живет мальчик, Сережа Шиловский…

…И об изразцах Саардама

Зарубежный коллега, американский славист, прислал мне письмо. Его очень заинтересовало упоминание книжки П. Р. Фурмана «Саардамский плотник» в «Белой гвардии», и вот, в поисках информации об этом факте, он обнаружил мою статью на соответствующую тему, опубликованную каких-нибудь тридцать лет тому назад.

«С удовольствием прочитал Ваше поэтическое описание „Саардамского плотника“», – сделал мне иронический комплимент заокеанский коллега, затем посетовал по поводу того, что собственно информации в статье не оказалось, и даже живописно сравнил себя с Оливером Твистом, осмелившимся после скудного ужина в приюте попросить: «Простите, сэр, я хочу еще…»

Моя статья «Саардамский плотник» вышла в московском журнале «В мире книг» в 1977 году (№ 1). Помнится, в рукописи она называлась как-то иначе и по объему была несколько больше: представленный мною текст не уместился на предназначенной мне журнальной площади и редактор что-то кромсал и резал, как было тогда принято, не совещаясь с автором. Впрочем, это отразилось главным образом на художественных достоинствах сочинения, информация же в основном уцелела.

Но корреспондент мой был прав: за тридцать лет от этой информации действительно ничего не осталось. Она превратилась в то, что называют «общим местом», в то, о чем говорят: «да кто же этого не знает», или, по выражению литературоведов, вошла в оборот…

А лет за сорок до переписки с нашим поклонником Диккенса, когда «Белая гвардия» едва выходила из небытия, в тексте романа – как и во всем творчестве Булгакова – было столько загадок…

Что это за Саардамский плотник, возникающий уже на первых страницах романа и эхом откликающийся в его конце?

«Все же, когда Турбиных и Тальберга не будет на свете, опять зазвучат клавиши, и выйдет к рампе разноцветный Валентин, в ложах будет пахнуть духами, и дома будут играть аккомпанемент женщины, окрашенные светом, потому что Фауст, как Саардамский плотник, – совершенно бессмертен».

Образ, ставший в «Белой гвардии» символом домашнего очага, вечного, как сама жизнь, по-видимому, волновал Булгакова. Несколько лет спустя, в 1929 году, писатель повторил эту формулу, предполагая назвать так одну из глав повести «Тайному другу»: «Фауст, как Саардамский плотник, совершенно бессмертен».

Ну, «разноцветный Валентин» – это ясно… Опера «Фауст», ария Валентина «Я за сестру тебя молю» – один из музыкальных лейтмотивов романа «Белая гвардия», мелодия семьи в романе… Но Саардамский плотник?

В. Я. Лакшин предположил, что здесь подразумеваются печные кафельные изразцы с изображением Саардамского плотника[191]191
  См.: В. Я. Лакшин. Уроки Булгакова // Памир. 1972. № 4. С. 58.


[Закрыть]. Известно, что когда-то, со времен Петра, эти изразцы – с сине-голубым рисунком и голландскими пейзажами (мельницы, кирхи, корабли, может быть, и верфи) – завозили из Голландии, почему облицованные ими печи и стали называть «голландскими», «голландками». В «Белой гвардии»: «К девяти часам вечера к изразцам Саардама нельзя было притронуться».

Я же склонялась к тому, что речь идет о книге. Во-первых, всмотритесь: в «Белой гвардии», в доме Турбиных – как и в булгаковском доме на Андреевском спуске – изразцы белы. Булгаков обстоятельно описывает их «ослепительную» поверхность, испещренную записями и рисунками – «красками, тушью, чернилами, вишневым соком»… А во-вторых: «Как часто читался у пышущей жаром изразцовой площади „Саардамский плотник“».

Отблеск книги передается изразцам голландской печки, «в самое тяжкое время живительным и жарким». Тут писатель и начинает называть их голландскими изразцами, Саардамскими изразцами, а потом и самая печь получает имя, становясь почти персонажем романа: Николка пришел с «влажной тряпкой из кухни, и с груди Саардамского плотника исчезли слова…»

Ну, хорошо, я считаю, что речь о книге. Но как найти книгу, если неизвестен ее автор? Ведь в романе «Белая гвардия» автор «Саардамского плотника» не назван…

В эпоху Интернета это просто: набираешь нужное словосочетание, и Google, не вникая в тонкости смысла, выдает все, что с этим словосочетанием связано. Впрочем, и теперь Интернет знает лишь то, что в него кем-то и где-то введено. А сорок лет назад никаких Интернетов не было, и я отправилась в то единственное место, где можно было рассчитывать на помощь – в библиографический отдел Харьковской научной библиотеки имени Короленко.

Безотказные советские библиотекари… Можно ли найти книгу, если неизвестен ее автор? Библиограф размышляет, уходит куда-то за тесно сдвинутые стеллажи, шебуршит там, что-то ищет, приносит. Старенький библиографический справочник, явно изданный очень давно, – справочник книг по алфавиту названий. Вот он – «Саардамский плотник». Автор – Фурман П. Р.

Самой книги, как и других сочинений Фурмана П. Р., в библиотеке нет: в прошлом Великая война, не щадившая библиотеки. Но в моем случае положение небезнадежно: существует Главная библиотека страны – московская «Ленинка» (теперь РГБ). Там должно быть всё…

И компьютеров не было сорок лет тому назад, а компьютерных каталогов – тем более. Даже в Главной библиотеке страны. Лестничный проем парадного вестибюля Библиотеки обрамляли многочисленные каталожные шкафы, группируясь рядами. И в шкафах этих, увы, карточки с «Саардамским плотником», сочинения П. Р. Фурмана, не обнаружилось.

Но было известно: они очень неполны, эти каталожные шкафы. Сколько пальцев, аккуратных и не очень, ежедневно с утра до вечера листают надетые на металлические штыри карточки. Карточки засаливаются, крошатся, ломаются, исчезают… Случается, кто-нибудь очень настырный умудряется содрать карточку со штыря и унести с собою… Поэтому – если нет карточки, еще не значит, что нет книги. Существует генеральный каталог, «святая святых» библиотеки, куда читателям вход воспрещен…

И снова безотказные советские библиотекари… Дежурный библиограф коротко вздыхает по поводу непредвиденной заботы и идет выполнять мой индивидуальный заказ. Через час я получаю – нет, не карточку… Я неожиданно получаю длиннейший список с «шифрами». Тут же список превращается в пачку заполненных мною «требований», и назавтра происходит чудо: передо мною ложатся стопками и разворачиваются веером многочисленные издания этого самого «Саардамского плотника», сочинения Петра Романовича Фурмана…

Книжка выходила в 1885-м, 1895-м, 1897-м, 1900-м, 1901-м, 1908-м, 1910-м, 1913-м, 1914-м… Безусловно, и во многие другие годы. Издательства Губинского, Ступина, Холмушина, Мартынова… Издательство Мартынова упорно переиздает 10-томное собрание сочинений Фурмана – и прежде всего его исторические повести для детей: «Сын рыбака М. В. Ломоносов», «А. Д. Меншиков», «Г. А. Потемкин», «А. В. Суворов-Рымникский», «Ближний боярин Артамон Матвеев», не говоря уже о знаменитом «Саардамском плотнике», – в 1890-е и в 1900-е годы… Книги П. Р. Фурмана официально рекомендованы для ученических библиотек.

Как можно заключить уже по названию, повесть «Саардамский плотник» посвящена Петру Великому, точнее, той поре в жизни Петра, когда он работал корабельным плотником на верфи, в 1797 году, в голландском городе Зандаме (Саардаме). Художественные достоинства повести оказались весьма условными, историческая точность приблизительной, а Петр разговаривал здесь с благонравными голландскими детьми Фрицем и Анной тем искусственным, ласковым тоном, каким разговаривают взрослые в старых и нравоучительных детских романах и каким Петр, полагаю, не говорил никогда.

И все-таки книжка, конечно, располагала и вызывала доверие у маленьких читателей. Значительность темы, крупный шрифт, множество иллюстраций во всю страницу. На фронтисписе – портрет Петра: он в доспехе, молодой, прекрасный, с большими смелыми глазами, с кудрями черных вьющихся волос. (Редактор вычеркнет в моей бедной статье слово «прекрасный» и заменит его словом «красивый».)

В полном соответствии с этим портретом описывает своего героя и Фурман: «Все с особенным удовольствием глядели на статного, прекрасного молодого человека, в черных, огненных глазах которого блистали ум и благородная гордость. Сам Блундвик чуть не снял шапки, взглянув на величественную наружность своего младшего работника».

Это был сказочный, легендарный Петр – доступный и добрый, веселый и сильный, с руками, одинаково хорошо владеющими и плотницким, и, если понадобится, хирургическим инструментом, и пером государственного деятеля. Убедительность этого легендарного образа в глазах ребенка, вероятно, возрастала оттого, что он совпадал с портретом Петра в пушкинской «Полтаве» и со стихами Пушкина о «мореплавателе и плотнике»…

Потом я обнаружу, что книжка была в Киевской первой гимназии, в которой учился Булгаков, – в библиотеке для младшеклассников и что инспектор Бодянский, преподававший историю и заведовавший библиотекой для младшеклассников, обожал эту книжку и следил, чтобы ученики ее читали… Впрочем, читателям это уже известно.

Станет ясно, что книжку мог читать в свои детские годы будущий отец будущего писателя – Афанасий Иванович Булгаков, ибо «Саардамский плотник» впервые вышел в свет в 1849 году, а Аф. Ив. родился в 1859-м. И безусловно в своем детстве читала мать: дочь протоиерея, Варвара Михайловна тем не менее получила вполне светское воспитание, училась в гимназии и очень любила чтение.

А Михаилу Булгакову эта книжка могла быть подарена родителями в какой-нибудь торжественный день его детства или вручена в гимназии, когда он переходил из первого класса во второй или из второго в третий – «с наградою». Он был старший ребенок в семье, и когда в зимние вечера книгу читали у пышущей жаром «голландки» подраставшие один за другим его младшие братья и сестры – шестеро! – старенькая и наизусть знакомая книжка становилась уже не литературой, а частью дома, знаком неизменно повторяющегося детства…

Ну, вот и сложилось. Для чистого завершения работы оставалось выяснить, что портрет молодого Петра писал с натуры в 1797 году, в голландском городе Утрехте, английский художник Годфри Неллер (Kneller) и что хранится этот портрет в Англии (почему не слишком популяризировался в советском искусствоведении и мне – до книжки Фурмана – не встречался).

И еще решить вопрос о том, как же описать этот портрет, точнее, как называется романтическое и эффектное военное одеяние, в которое, как в броню, затянута грудь молодого царя? В авторитетном искусствоведческом издании так: доспех[192]192
  См.: «Памятники русской культуры первой четверти XVIII века в собрании Государственного Эрмитажа». Л.-М., 1966.


[Закрыть]. Но разве это слово существует в единственном числе? В орфографическом словаре: доспехи (только множественное число). У Ожегова: доспехи (мн. число). Даль: доспех – оружие, доспехи – полное вооружение и одежда воинские. Что-то не сходится… Ну, что ж, положимся на искусствоведов, может быть им виднее…