Текст книги "Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями"

Автор книги: Лидия Яновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 59 страниц)

Как на ладони…

Тем не менее каждый останется при своем. Мое прочтение монограммы Воланда было опубликовано задолго до первого издания книги – в журнале «Таллин» № 4 за 1987 год. Но ни приятия, ни даже полемики, сколько помнится, не вызвало. Булгаковедам была нужна «криптография». Ибо если роман с упоением читает подросток – и понимает, кажется, все – то что же тогда делать ученому булгаковеду?..

Отмечу, что троичность беспокоила воображение писателя давно – задолго до возникновения «треугольника» Воланда. Она очевидна уже во второй редакции романа: «Комната Маргариты сияла. В раскрытом настежь трехстворчатом зеркале туалета миллионы раз отражались огни трехсвечий».

Присутствует в редакции четвертой: «Утирая слезы, Маргарита Николаевна оставила тетрадь, локти положила на трюмо и, отражаясь в трехстворчатом зеркале, сидела, не спуская глаз с фотографии»…

«Трехстворчатое окно в фонаре, открытое и задернутое шторой, светилось бешеным электрическим светом.

В комнате Маргариты Николаевны горели все лампы, какие только можно было зажечь. Под потолком люстра, на трюмо у зеркального триптиха два трехсвечия…»

В окончательной редакции, как всегда, избыточная настойчивость приема убрана. Вместо трехсвечий, отражающихся в зеркалах, просто: «В спальне Маргариты Николаевны горели все огни…». И зеркало названо просто: «трюмо». Но троичность останется:

«Вернувшись с этим богатством к себе в спальню, Маргарита Николаевна установила на трехстворчатом зеркале фотографию…» И останется: «Трехстворчатое окно в фонаре, открытое, но задернутое шторой, светилось бешеным электрическим светом»…

О чём нельзя говорить?

Но мы условились не оставлять ничего на «потом», поскольку этого «потом» может и не случиться; к тому же, как говаривал Коровьев, «мы враги всяких недомолвок». Поэтому никак нельзя бросить на полуслове разговор о масонстве, уже вдвинутом булгаковедами в творчество и в биографию Михаила Булгакова – туда же, где прочно обосновались дружба с Краснушкиным и чтение португальского романиста Эсы из Кейроша.

Напомню читателям, что модный интерес к масонству возник в России в конце ХХ века, на крахе империи, и начался, собственно говоря, с фантастического слова жидомасонство и предположения, что загадочное масонство было ничем иным как зловещим и таинственным заговором всемирного еврейства против русского православия. Потом первая половина слова, из-за полной бессмыслицы, отвалилась; пошел ученый интерес к масонству, которое, как оказалось, было явлением историческим; но воспаленные мозги, лишенные привычного идеологического корсета, продолжали метаться между вытащенными из небытия «Протоколами сионских мудрецов» и болезненным интересом к заговорщикам. А поскольку к этому времени Михаил Булгаков становится популярным писателем (или, как ныне говорят, фигурой «культовой» и «знаковой»), то модный бред масонства пошел распространяться и на него.

«Вы что – не знаете, что Булгаков был связан с масонами?» – вперялись в меня безумные глаза, и я осторожно отодвигалась… Какие «вольные каменщики» в советской России, в которой просматривалось все насквозь? Какие «тайные общества»?

Тут придется признаться, что первым, легкомысленно не подумав о последствиях (а кто из нас думает о последствиях?), запустил «масонство» в биографию Булгакова В. Я. Лакшин в знаменитой своей рецензии на выход в свет романа «Мастер и Маргарита»: он возвел к масонству слово мастер.

«„Мастер“, – писал Лакшин, – слово, бытовавшее в обществе „свободных каменщиков“, масонов начала прошлого века», – и ссылался на «Записки о масонстве» декабриста Батенкова, опубликованные в 1933 году. («Масоны, – рассказывал Батенков, – сохраняют предание, что в древности убит злодеями совершенный мастер, и надеются, что явится некогда мастер, не умом только перешедший через смерть, но и всем своим бытием. Такое предание, должно быть весьма не новое, и составляет стимул надежды на высшее на земле просвещение и цивилизацию, на освобождение от неотвратимого жала смерти при шествии судеб человеческих к свету и правде через тьму и рожденную в ней отрицательную природу зла…»)[428]428
  См.: В. Лакшин. Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита». – «Новый мир», 1968, № 6, с. 302–303.


[Закрыть]

И хотя ни к булгаковскому мастеру, ни к самому слову мастер у Булгакова ни декабристы, ни масоны ни малейшего отношения не имели, Е. С., с восхищением читавшая статьи Лакшина, не возражала: она хотела одного – чтобы о Булгакове писали…

Потом соблазнительное «масонство» Михаила Булгакова утвердилось в «Булгаковской энциклопедии» – труде, принятом читателями с трогательным доверием (главным образом, конечно, из-за названия: шутка сказать – энциклопедия! – не напишут же зря). Тут миф о масонстве с легкой руки Б. В. Соколова соединяется с именем А. И. Булгакова, отца писателя и профессора Киевской духовной академии. И Елена Андреевна Земская, очень крупный ученый-языковед и родная племянница Михаила Булгакова, с достоинством и гордостью характеризуя семью писателя, рассказывает на радио «Эхо Москвы» в конце октября 2000 года:

«Отец (имеется в виду отец М. А. Булгакова, то есть ее дедушка. – Л. Я.)… занимается историей вероисповеданий, англиканством, занимается масонством…»

Причем нельзя не заметить, что первые две характеристики занятий А. И. Булгакова – историю вероисповеданий и англиканство – Елена Андреевна извлекла из моей книги «Творческий путь Михаила Булгакова»[429]429
  Ср.: «Доцент, а потом профессор истории западных вероисповеданий, он особенно увлекался англиканством, может быть, потому, что англиканство – с его исторически сложившимся противостоянием католичеству – считалось родственным православию. Это давало А. И. Булгакову возможность не обличать, а изучать историю английской церкви. Одна из его статей была переведена в Англии и встретила там доброжелательные отклики, он гордился этим». («Творческий путь…», с. 5.) Краткие эти строки – отнюдь не воспоминания родственников, а выжимки из огромного количества материалов, перелопаченных мною в киевских архивах на протяжении 1970-х годов.


[Закрыть] (о которой в том же интервью отозвалась весьма неодобрительно), а последнюю – о масонстве – из «Булгаковской энциклопедии», каковой в целом дала негодующую оценку.

Чтобы ничего уж не пропускать, процитируем обе критики Е. А. Земской. О моих сочинениях: «Яновская во мне вызывает двойственное чувство. Она одна из первых написала биографию Булгакова[430]430
  «Одна из первых» – эвфемизм. Это была первая обстоятельная и документированная биография писателя, причем бoльшая часть информации, в частности об Аф. Ив. Булгакове, приводилась впервые.


[Закрыть], но в ней, мне кажется, много неверных акцентов. Ей хотелось сделать его если не коммунистом, то, по крайней мере, очень, так сказать, просоветски настроенным человеком. И там даже говорится, что возможно, что „Коммунистический манифест“, который тогда был в Киеве, его читал чуть ли не отец, мой дедушка»!

«Но вы же понимаете, время такое было… – пробует вступиться за меня ведущая (кроме стенограммы, представленной в Интернете, сохранилась и магнитофонная запись), – что можно сказать госпоже Яновской спасибо хотя бы за то, что в советское время, когда вообще невозможно было про Булгакова вслух говорить…»

Е. А. Земская непреклонна: «То, что она в то время написала, – хорошо. Но как она это написала – это не очень хорошо. И это честно говоря, меня огорчает больше чем радует».

Что делать, «история вероисповеданий», «англиканство» и «масонство» пришлись ко времени и могут достойно украсить мемуары. Но «Коммунистический манифест» – это такая непристойность, что уж лучше считать враньем… Подумайте, в 2000 году – и такой намек на семью! Елена Андреевна – всемирно известный языковед, ее приглашают зарубежные университеты и – на тебе! – дедушка читает «Коммунистический манифест»… Это еще мягко сказано: «двойственное чувство»…

Вопрос, говорю ли я правду, не дебатируется.

Сочинения Б. В. Соколова Е. А. Земская характеризует так: «Книги выходят разные. Одна из них – „Булгаковская энциклопедия“ Соколова. Мне кажется, это ненаучное и нечестное издание. Там очень много лжи, неправды, касающейся и отдельных вопросов, связанных с родственниками. <…> В частности, там очень нехорошо сказано про Елену Сергеевну. Говорится так: „Вскоре после смерти мужа она стала любовницей первого секретаря Союза советских писателей Фадеева“. Для научной энциклопедии, претендующей на роль достоверных сведений, такие вещи писать, мне кажется, аморально».

Пересказ весьма точный. У Б. В. Соколова: «После смерти писателя некоторое время была любовницей первого секретаря Союза советских писателей <…>, с которым познакомилась во время последней болезни своего мужа».

Совсем по «Гамлету»: «И башмаков еще не износила, в которых шла за гробом мужа…»

«А что это? Домыслы?» – спрашивает ведущая.

«Предположим даже, она была бы любовницей, – отвечает Е. А. Земская. – Это надо писать в энциклопедии? Зачем?»

Нечего сказать, защитила честь и достоинство Елены Сергеевны… Дескать, любовницей «первого секретаря Союза советских писателей», возможно, была (ибо кто же устоит?), но вот писать об этом – неприлично! (Как и о «Коммунистическом манифесте», который дедушка мог читать, только говорить об этом – фу!)

Обеих запретных тем нам однако придется коснуться и, увы, потеснив – ну, хотя бы до очередной главы – животрепещущий вопрос о семейном «масонстве» Булгаковых, начнем с той самой, пикантной, о которой люди высокоморальные и, особенно, высокоученые не говорят. Но – пишут.

«Я Булгакова»

В последние недели жизни Булгакова к нему стали приходить люди, которые раньше в его доме не бывали. Это были писатели. Несколько раз приходил Александр Фадеев. Потом появился Николай Асеев. Потом пришел Самуил Маршак.

Вскоре после похорон возникла Комиссия по литературному наследию Булгакова. Большая комиссия, состоявшая из весьма разных лиц. Но эти, названные мною – Фадеев, Асеев, Маршак – были самыми активными ее членами. Елена Сергеевна смотрела на них с большой надеждой. Александр Фадеев комиссию возглавил.

Комиссия заседала – иногда дома у Маршака; толковали о том, что нужно бы издать пьесы Булгакова, хотя бы некоторые. Елена Сергеевна представляла тексты. Павел Попов писал для предполагаемого издания биографию Михаила Булгакова. Никакого издания за этим, как известно, не последовало: время Булгакова еще не пришло.

И что же, Фадеев так ничего и не сделал? Нет, Фадеев сделал очень важную вещь. 15 марта 1940 года, непосредственно после смерти М. А. Булгакова, он прислал Елене Сергеевне то знаменитое свое письмо, которое на много лет стало для нее индульгенцией, справкой о благонадежности, правом о Булгакове говорить!

«И люди политики, и люди литературы знают, – писал первый секретарь Союза советских писателей о Михаиле Булгакове, – что он – человек, не обременивший себя ни в творчестве, ни в жизни политической ложью, что путь его был искренен, органичен, а если в начале своего пути (а иногда и потом) он не все видел так, как оно было на самом деле (читай: как того требовала официальная идеология. – Л. Я.), то в этом нет ничего удивительного. Хуже было бы, если бы он фальшивил».

Стоял ли за этим письмом Сталин? Или Фадеев, потрясенный творчеством Михаила Булгакова, по своей инициативе совершил поступок безумный по храбрости? Я высказала предположение, что без воли Сталина он этого бы не сделал[431]431
  См.: «Записки о Михаиле Булгакове», с. 251–254.


[Закрыть]. Нескольким булгаковедам гипотеза понравилась, и в дальнейшем они повторили ее уже от себя.

Фадеев проявил решительную заботу о Елене Сергеевне Булгаковой. (Отдельные литературоведы уверены, что ни один мужчина ничего не станет делать для женщины, тем более красивой и одинокой, если она не любовница его; но мы позволим себе не считать эту сентенцию аксиомой.) И прежде всего – отправил ее, вместе с Сережей и пишущей машинкой, в «дом творчества» в Ялту – приводить в порядок и перепечатывать незавершенный роман. Делались такие вещи за счет литфонда, что тоже было немаловажно для Е. С., гордой и безденежной. В по-весеннему тихой и пустынной Ялте в течение апреля и мая 1940 года она работала, и это была лучшая поддержка для нее после отчаяния потери…

И еще известно, что однажды после смерти Булгакова (вот не могу с точностью сказать, до Ялты или после) Фадеев провел у Елены Сергеевны два или три дня. Нет, нет, никаких эвфемизмов, будем сугубо точны: сутки или двое суток. Рассказ этот витал где-то в окружении Е. С.; ко мне попал в пересказе Марики Ермолинской-Чимишкиан; причем самое интересное в этом рассказе то, что первоисточником его была сама Елена Сергеевна, почему-то не делавшая из этого сюжета тайны.

Думаю, в эти самые дни Фадеев читал роман, и Елене Сергеевне – эпоху вспомните! – было удобнее намекать на какие-то таинственные и даже интимные отношения, чем допустить догадку, что Фадеев читает роман. В том же 1940 году, в декабре, Павел Попов писал ей, призывая к осторожности: «…Чем меньше будут знать о романе, тем лучше. Гениальное мастерство всегда останется гениальным мастерством, но сейчас роман неприемлем»[432]432
  Михаил Булгаков. Письма. М., 1989, с. 533.


[Закрыть].

Фадеев тайно и самозабвенно читал роман «Мастер и Маргарита»… Чем сопровождалось это чтение? Конечно, при всей печали Елены Сергеевны, был прелестно сервирован ужин. С чаепитием? Или с вином? Кто знает… Плакала ли Е. С. на груди у потрясенного романом красавца Фадеева (который много моложе ее)? Как утешал ее? Целовал, утешая?.. Или, дочитав, пил, закрывшись в Сережиной комнате? Как пил в течение нескольких дней, когда умер так внезапно открывшийся ему Булгаков…

В апреле 1940 года А. Ш. Мелик-Пашаев писал ей в Ялту: «Когда я увидел первый раз после ужасного несчастья, как стойко и мужественно шли Вы по двору, как тихо и сдержанно говорили, я взглянул в Ваши отчаянно горевшие глаза, и слезы сдавили мгновенно мое горло – я понял вполне, что произошло…»[433]433
  Там же, с. 516.


[Закрыть]

Вот эти отчаянно горевшие глаза видел в те дни Фадеев и, вероятно, думал, что его, все еще молодого и талантливого, никогда не будет любить такая женщина…

Однажды или более чем однажды искал он убежища у нее, печальной, прелестной и все понимающей, убежища от жизни страшной и давящей, уже уносившей в тартарары его уважение к себе и его талант? У нее было свое отношение к Фадееву, доброе отношение (я однажды уловила это в ее интонации, когда она назвала имя Фадеева). Но что между ними было, мы с достоверностью не узнаем никогда…

В октябре 1941-го он заботливо и самолично отправил ее в эвакуацию – с той частью архива, которую она могла и считала необходимым увезти. За день или два до отъезда они попрощались – около полуночи, обедом у нее дома, о чем сохранилась краткая ее запись.

Вот и все о Фадееве…

Когда она вернулась из эвакуации, никаких особых отношений у нее с Фадеевым больше не было: его интерес иссяк. К ней? Или к Булгакову? Трудно сказать… Теперь она более не приглашает его на ужин, и когда на Фадеева накатывают запои, он находит другое убежище…

Но дабы нас не обвинили в умолчаниях, коснемся и другого сюжета, с недавнего времени ставшего весьма популярным в литературе. Речь идет об отношениях Е. С. и поэта Владимира Луговского.

«Накануне войны <…> брат Татьяны Александровны, поэт Владимир Луговской, познакомил ее с Еленой Сергеевной, с которой он был в близких отношениях»… «Вместе с Луговским и его сестрой Татьяной в Ташкенте наверху в балахане жила Елена Сергеевна Булгакова. Некоторое время В. Луговского и Е. Булгакову связывали близкие отношения, они даже пытались жить одной семьей…»

Это пишет исследователь, опираясь на мемуары Т. А. Луговской, сестры поэта. (В обеих цитатах курсив мой. – Л. Я.)[434]434
  См.: Наталья Громова. «Пишу не для людей, а для ее ребяческих глаз». К 100-летию Владимира Луговского. – «Общая газета», Москва, 27 марта 2001 г.; «Быть этому свидетелем. Елена Булгакова и Татьяна Луговская». Предисловие, публикация и комментарий Н. Громовой. – «Искусство кино», 2001, № 6; «Выходит душа на душу». Публикация, предисловие и комментарии Н. А. Громовой. – «Искусство кино», 2001, № 7. Мемуары и письма Т. А. Луговской, а также письма Е. С. Булгаковой к Т. А. Луговской и В. А. Луговскому далее цитируются по этим публикациям.


[Закрыть]

А вот и самые мемуары:

«Володя жил под Москвой в Переделкино. Кажется, это был сороковой год, да, сороковой. Он позвонил мне – приезжай и оденься получше. <…> У него была большая комната. Пришел Маршак, сел под торшер, читал стихи. <…> Потом Володя повел меня знакомиться с Еленой Сергеевной. Она мне показалась очень старой. Ей было лет пятьдесят. Потом перестало так казаться. <…> У Володи с ней был роман. Я ее понимаю. У нее в жизни образовалась такая дыра, которую нужно было чем-то заполнить. А потом Елена Сергеевна с Володей поссорились, и она назло ему закрутила роман с Фадеевым. Фадеев ее устроил в эвакуацию, она даже ехала в мягком вагоне. <…> Саша Фадеев ее провожал на вокзал». (В пробелах – подробности, не имеющие отношения к Е. С.)

Но свидетельства, как известно, бывают пристрастны, а источники нуждаются в проверке.

Поэтому опустим снисходительное: «Я ее понимаю». Опустим фальшивое: «У нее в жизни образовалась такая дыра…» (Не было у Елены Сергеевны «дыры»; было горе, но пустоты не было: Булгаков навсегда оставался с нею, по-прежнему заполняя ее мир; его художественное наследие, которое она считала гениальным, требовало забот и обещало славу; он снился ей – и она уходила в эти сны, как на свидания.)

Что остается? То, что Владимир Луговской однажды в писательском «доме творчества» в Переделкино познакомил свою младшую сестру Татьяну с Еленой Сергеевной Булгаковой. И еще то, что он был очень взволнован: попросил свою красивую и очень решительную сестру «одеться получше». (Когда именно это было – в последние месяцы 1940 года или, может быть, в первой половине 1941-го – не совсем ясно; но самый факт не будем оспаривать: надо думать, внимание Фадеева к подруге мастера продолжалось, можно предположить, что она снова получила литфондовскую путевку и где-то в отведенной ей комнате стучала ее пишущая машинка, а «дом творчества» – это неизбежные встречи в парке, общая столовая и новые для Е. С. знакомства в еще недавно далеком мире писателей.)

Странная почтительность знаменитого брата к женщине, которая показалась ей староватой[435]435
  Елене Сергеевне в 1940 году – 47. Т. А. Луговская неизменно и последовательно, с чисто женской мстительностью, прибавляет Елене Сергеевне три года. В. Я. Лакшин простодушно записывает с ее слов в своем дневнике, в 1970-м: «По паспорту Елене Сергеевне было – 77 лет, а на деле в октябре исполнился бы 81 год – она была двумя годами старше Булгакова, но не хотела, чтобы это знали. Не устаю изумляться этой женщине». («Дружба народов», 2004, № 9.) На самом деле, общеизвестная дата рождения Е. С. (21 октября 1893) прочно документируется и не вызывает сомнений.


[Закрыть], явно обескуражила младшую сестру поэта. Но она немедленно все растолковала: «У Володи с ней был роман. Я ее понимаю».

Штука в том, что там действительно был роман. Но несколько другой – роман «Мастер и Маргарита».

Думаю, для любителей поэзии В. А. Луговского не будет большим открытием, если я скажу, что Луговской читал и хорошо знал этот роман. В его творческих записях: «…Не может быть второй свежести, как сказал Булгаков»[436]436
  В. Луговской. Из записных книжек. – «Литературное наследство», т. 74, М., 1965, с. 717.


[Закрыть]. В его стихах: «Она до ада бы дошла, дошла до рая, чтоб душу друга вырвать жадными руками» – в знаменитом: «Та, которую я знал»; конечно, это отблеск Маргариты, дошедшей до дьявола и его ада с требованием вернуть ей ее любовника, мастера. Или в строках, которые традиционно связывают с ташкентской влюбленностью Луговского в Е. С. Булгакову: «Но ты мудрей и лучше всех на свете, С пустяшной хитростью и беспокойством, Беспомощностью, гордостью, полетом…» Это ведь булгаковский полет, Булгаковым вымечтанный и воплощенный в его «летунье» Маргарите…

Роман «Мастер и Маргарита» вышел в свет много спустя после смерти Луговского; и значит, Луговской читал его в рукописи, то есть из рук Елены Сергеевны Булгаковой. Когда? До публикации Н. А. Громовой я полагала: в Ташкенте, в 1942–1943 годах, когда впервые полностью читала роман и Анна Ахматова. Теперь, познакомившись с записками Татьяны Луговской, вижу: это было в Переделкино, перед Великой войной.

Е. С., твердо следуя правилу, установленному Булгаковым, не выдавала роман для чтения вне дома. Но в Переделкино она роман, конечно, взяла – вместе с другими текстами, требовавшими работы. А Луговской близко дружил с Фадеевым и от Фадеева, вероятно, узнал о романе. К Фадееву Е. С. в ту пору относилась с большим доверием, и Владимир Луговской, человек, как все говорят, очень привлекательный и открытый, получил возможность прочитать роман – по-соседски.

Поэт, он был потрясен романом. Вот почему вызвал любимую сестру в «дом творчества», вот почему попросил ее одеться получше: он хотел сделать сестре бесценный подарок – познакомить ее с Маргаритой. Подарок, увы, не получился – Татьяна Луговская не поняла…

Что еще было между Луговским и Е. С. до войны, до Ташкента – в Москве? Насколько мне известно, решительно ничего. Но откуда, спросит читатель, это может знать биограф?

Видите ли… Как бы тут высказаться поосторожней… памятуя, как один булгаковед целую истерику закатил (влепив попутно и мне) по поводу дурного, с его точки зрения, поведения Маргариты в Александровском саду, когда какой-то мужчина, привлеченный ее красотою, покосился на нее, кашлянул и попробовал заговорить… «Почему, собственно», – мысленно говорила Маргарита тому, кто владел ею, – «я прогнала этого мужчину? Мне скучно, а в этом ловеласе нет ничего дурного, разве только что глупое слово „определенно“? Почему я сижу, как сова, под стеной одна? Почему я выключена из жизни?»

«…Булгаков показывает, – яростно обличал булгаковед, – что Маргарита не верна не только своему мужу, но и Мастеру (правда, в помыслах, но это не меняет сути)… После такого описания как-то не очень верится ни в душевный порыв со стороны подруги Мастера, ни в заверения „правдивого повествователя“ о „верной, вечной“ любви, поскольку помыслы „Женщины, которая Любит“ вряд ли наполняются вожделением при первой встрече с незнакомым „ловеласом“»[437]437
  А. Н. Барков. Роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». Киев, 1994, с. 30.


[Закрыть]. (Слова о «Женщине, которая Любит», язвительно извлечены из моей книги «Творческий путь Михаила Булгакова».)

Так вот, Елена Сергеевна любила нравиться и обожала эти маленькие спектакли, которые иногда происходят между заслуживающим внимания мужчиной и очень привлекательной женщиной – даже если они не супруги и не любовники и не собираются стать ни супругами, ни любовниками. Характер у нее такой был, и, представьте, Булгакову ее характер был мил.

Как входит имя молодого и невероятно талантливого дирижера Большого театра А. Ш. Мелик-Пашаева в ее дневники?

Год 1935-й. 17 октября. «Вечером неожиданно пошла на „Фауста“. Познакомилась с Меликом. Он дирижировал. Мелик – во фраке, конечно, с красной гвоздикой в петлице».

10 ноября. «„Кармен“ в Большом театре. После спектакля у нас ужинали Яков Л<еонтьев> и Мелик-Пашаев».

22 декабря. «М. А. днем на репетиции „Мольера“. Я в Большом на „Леди Макбет“. (Речь о генеральной репетиции оперы. – Л. Я.) После спектакля, вместе с Леонтьевым и Дмитриевым, заехали за М. А., купили по дороге шампанского. Следом за нами приехал Мелик-Пашаев. Обедали. Мелик играл на рояле, пел и веселился».

1936. 3 января. «Вчера но втором представлении „Леди Макбет“… Мелик блистательно дирижирует…

После оперы поехали в Клуб мастеров. У нас за столиком – Дорохин и Станицын (актеры МХАТа. – Л. Я.). Состав „Леди Макбет“ ужинал в соседнем зале… Потом подошли Мелик и Шостакович. Дорохин стал играть на рояле фокстроты, а мы с Меликом танцевали». (В 1-й редакции дневника, зачеркнуто: «…а я с Меликом танцевала, причем он мне сказал, что любит меня».)

6 февраля. «Вчера, после многочисленных мучений, была первая генеральная „Мольера“, черновая… После генеральной обедали с Меликом в шашлычной, а потом поехали в Большой на „Садко“ – М. А. очень захотелось музыки… Закончился день, вернее, поздний вечер, неожиданным приходом Мелика и Якова Л<еонтьева>. Мелик играл из „Валькирии“. Весело ужинали».

Мелик… Мелик… Мелик…

4 марта. «Позвонил Яков Л. и сказал, что Мелик упал, повредил ногу». 5 марта. «Оказывается Мелик сломал ногу около Художественного театра. М. А. в шутку сказал: „Так ему и надо. Свидание у вас было назначено там?“»[438]438
  «Дневник Елены Булгаковой», с. 106, 109, 110, 112, 116 и др.; вычеркнутая строка – ОР РГБ, фонд 562.28.24 (л. 86).


[Закрыть]

Может быть, и я не обратила бы внимания на эти записи, если бы не фраза, оброненная однажды Марикой: «Булгаков сказал: „Вот я умру – и она сразу же выйдет замуж за Мелика“».

Это можно рассматривать как легкомыслие или даже, если смотреть на вещи глазами нашего Савонароллы, как неверность. А может быть, посмотреть иначе? Да не иначе – а прямо, без шор условностей. На дворе 1936 год… Только что разгромлен Шостакович… Только что раздавлен МХАТ 2-й… Свинцовые тучи нависают над «Мольером»… И сквозь невыносимо напряженную, наполненную давящим страхом жизнь женщина продергивает праздничный лучик игры – вечно юной любовной игры (а ей за сорок!), с легким флиртом и веселыми, дразнящими уколами ревности… Не потому ли Булгаков выдерживает непосильное давление эпохи, что рядом с ним такая женщина?

Они любят друг друга, и он знает, что она любит его одного. И она действительно любит его одного – с того момента, как поняла это, до последнего часа своей жизни. Преданность всегда достойна, и преданность дурнушки тоже, вероятно, хороша. Но это была преданность прекрасной женщины, которая могла выбирать. И выбрала – его одного, навсегда… Воплощенная женственность – модель для Маргариты, в которой будут узнавать себя тысячи женщин…

А Мелик что же? Да ничего. У артистичной Е. С., кроме всего прочего, идеальное чувство меры. Нельзя же из восхитительно краткого сюжета делать многосерийную «мыльную оперу». Мелик и далее остается блистательным дирижером и хорошим другом: имя его в дневнике все более сопрягается с именем Булгакова – у них общие рабочие интересы, связанные с оперными либретто…

И после смерти Булгакова она не стала черной вдовой с погасшим взглядом. Печаль сделала ее еще прелестней, время как-то не касалось ее, она была жива, и внимание мужчин подтверждало это. И потом, она не имела права стареть: ее Миша навсегда остался молодым, ее красота и очарование были верностью ему.

Она по-прежнему обожала коллекционировать поклонения мужчин и превращать это в маленькие спектакли. Пересказывала эти миниспектакли – с юмором, изяществом и непременно с каким-нибудь афоризмом (афоризмы-то как раз и запоминались лучше всего). Например, о Ермолинском, с иронией: «Он хочет, чтобы я фамилию Булгакова! сменила на фамилию Ермолинская…» Думаю, эту шуточку повторяла, заменяя фамилию персонажа и неизменным оставляя одно: она – Булгакова, а это важнее всего на свете.

Большинство таких историй в добродушных домашних пересказах за чашкой чая я слышала от Марики Ермолинской-Чимишкиан. Упоминались разные имена, и, разумеется, я не буду называть их – кроме тех, что уже попали в литературу (поскольку булгаковеды непременно переведут это в какую-нибудь пошлость). Отмечу только, что сюжет с Ермолинским я слышала не от Марики, а от сестры писателя Надежды Афанасьевны Земской, да и относится этот сюжет, скорее всего, к годам послевоенным…

Так вот, в бесконечных рассказах Марики о романтических приключениях Е. С. ни разу не прозвучало имя Владимира Луговского. От тех, кто виделся с Е. С. в Ташкенте, я это имя слышала. От тех, кто близко общался с нею после войны – тоже. От Марики – никогда.

И это значит, что в 1940 и 1941 годах, до Великой войны, когда не было у Е. С. лучшей «наперсницы», чем Марика, никакого «романа» с Луговским не существовало. А после войны, когда Е. С. возвратилась из Ташкента, а Марика – из Тбилиси, между ними уже не было ни дружбы, ни сердечных исповедей: Ермолинский и Марика разошлись, Елене Сергеевне пришлось выбирать между ними, и Ермолинский был оставлен в качестве друга, а Марика – ушла… Так что в опредении характера отношений брата с Еленой Сергеевной Татьяна Луговская ошиблась.

Правда, ошибка эта сослужила ей добрую службу. Перед войной с ее (и Владимира Луговского) матерью случился инсульт. Растерявшаяся Т. А. стала искать брата по всем возможным телефонам, дозвонилась к Елене Сергеевне, у которой Луговского, естественно, не было, и Е. С., услышав о беде, примчалась сразу. «Она сразу примчалась, помогала мне делать все, самую грязную работу», – пишет Татьяна Луговская.

Действительно, Е. С. умела все. Быстро, ловко, без лишних движений и лишних слов. Это была школа ее матери, Александры Александровны, в девичестве Горской. Это был ее трагический опыт ухода за умирающим Булгаковым.

А потом была война, мучительный страх Е. С. за старшего сына Евгения, служившего в армии, и дорога в Ташкент…

Да, так как там у Татьяны Луговской? «Саша Фадеев ее провожал на вокзал»… Он ее «устроил в эвакуацию, она даже ехала в мягком вагоне»… Что, разумеется, объяснить можно только одним: она «закрутила роман с Фадеевым».

Помилуйте, но ведь и Татьяну Луговскую, судя по ее мемуарам, «устроил в эвакуацию» Фадеев. И ее мать поместил в мягком вагоне: «…В 6 часов утра, после бомбежки, позвонил Фадеев и сказал, что Володя в числе многих других писателей должен сегодня покинуть Москву… – „Саша, – сказала я, – а как же мама?“ – „Поедет и мама“, – твердо заявил он. – „Но ведь Володя не справится с мамой, он сам болен“… – „Я сам приеду с каретой `Красного Креста` перевозить Ольгу Михайловну на вокзал и внесу ее в поезд“». И действительно внес на руках в вагон старую женщину, – рассказывает далее Т. А. Луговская. И позаботился даже о том, чтобы вместе со старухой эвакуировалась ее преданная домработница (в качестве «тети»).

Но для Татьяны Луговской это так естественно! Она – сестра, а ее мать – мать знаменитого и признанного поэта Владимира Луговского. А Елена Сергеевна – кто?!

И до конца дней не поймет – не захочет понять! – что не староватую любовницу и не вдову забытого писателя, но Маргариту – булгаковскую Маргариту – заботливо устраивает Фадеев в единственном на весь состав мягком вагоне. Ибо едут с нею не только сын Сережа и молоденькая невестка Дзидра (жена ее старшего сына Евгения), но и никому неизвестный и тем не менее великий роман «Мастер и Маргарита»…[439]439
  Дзидра была очень молода, очень красива и столь же легкомысленна (с Евгением Шиловским она вскоре развелась); так что Елена Сергеевна немало натерпелась с нею в эвакуации, что видно, впрочем, и из опубликованной Н. А. Громовой переписки. За что много лет спустя, когда Е. С. давно уже не было в живых, постаревшая Дзидра сполна расплатилась с нею, сочинив замечательную гипотезу о том, что, по ее мнению, Е. С. была агентом НКВД. Правда, из мемуаров Дзидры Тубельской (см.: В. Потапов. Зюка Тур: Моя память хранит обрывки. – «Огонек», Москва, 2002, № 37) можно понять, что к столь оригинальным выводам она пришла уже в преклонном возрасте и после многочасовых консультаций с виднейшим булгаковедом М. О. Чудаковой.


[Закрыть]

И Луговские, и Е. С. ехали в одном поезде и в одном вагоне, но даже из записок Т. А. Луговской видно, что Е. С. ехала не вместе с Луговским. Да и Владимир Луговской в этом поезде, медленно тащившемся в загадочную «эвакуацию», был совсем не тот человек, который не так давно в переделкинском «доме творчества» знакомил свою младшую сестру с Еленой Сергеевной Булгаковой.

В Ташкенте мать Татьяны Луговской прямо с поезда отправляют в больницу. «Я тогда осталась в больнице с ней, – пишет далее Т. А., – на папиросной коробке нацарапала записку Володе, чтобы он прислал мне подушку, и послала с кем-то. А на ночь в больнице никто из медперсонала не оставался. Я уже заснула, вдруг стук внизу. Я удивилась, спустилась, смотрю – сторож из проходной: „Иди, к тебе пришли“. И как сейчас вижу – маленькая будочка-проходная, козырек на улицу, под козырьком лампочка тусклая и в этом свете стоит Елена Сергеевна с Сережей, своим сыном, ему тогда лет пятнадцать было. Она мне принесла подушку, кофе в термосе, еще что-то. А идти далеко. Ташкент. Ночь».

У Татьяны Луговской прекрасная память на детали, и там, где недобрая женская ревность не мешает ей, она очень точна. «Но ведь Володя болен», – говорит она Фадееву И записка брату: не чтобы пришел, не чтобы принес – чтобы прислал… Она знает, что Луговской не придет. Он хуже чем болен. Он не контактен. Он в тяжелой депрессии. Луговской пьет…

Но если записка – брату, а приходит Е. С., значит они вместе? Они все пока вместе – растерянные писательские семьи, заброшенные судьбой в переполненный и голодный Ташкент.

…До сих пор не понимаю, как вбирал тихий и провинциальный город такую уйму народа… Я попала в Ташкент примерно в то же время; вероятно, месяцем позже, чем Е. С. Мне едва исполнилось пятнадцать лет, как и сыну Елены Сергеевны Сереже. Стояла поздняя осень, но в Ташкенте было тепло. И так же молчаливые санитары снимали с поезда мою маму…

Огромная привокзальная площадь была заполнена людьми. Они никуда не шли и даже не стояли. Люди сидели – на узлах и чемоданах; иные ели, иные спали, что-то расстелив тут же, между узлов; в тесноте среди вещей играли дети. И казалось, что все эти люди тут живут, живут давно и собираются жить всегда…