Текст книги "Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями"

Автор книги: Лидия Яновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 59 страниц)

…И после смерти А. И. Булгакова его коллеги, профессора Киевской духовной академии, доставляли начальству немало забот. Профессор А. А. Глаголев, человек очень близкий семье Булгаковых, безусловно против ожиданий властей принял участие в знаменитом «деле Бейлиса» в качестве эксперта защиты, что, вероятно, и повернуло «дело» к оправданию Бейлиса… А молодой профессор Василий Ильич Экземплярский, так часто бывавший в доме на Андреевском спуске, с его выступлением в защиту Льва Толстого…

Вот несколько документов:

«Высочайшим приказом по гражданскому ведомству от 28 мая 1912 года <…> уволен от службы в академии согласно определению Святейшего Синода от 5/10 апреля 1912 года <…> вследствие признания преподавательской его деятельности несогласною с требованиями Устава духовных академий и вредною – с 10 апреля 1912 года»[477]477
  ЦГИА Украины, фонд 711, оп. 1, ед. хр. 10977, л. 2 об.


[Закрыть].

В. Экземплярский, профессор нравственного богословия Киевской духовной академии. Лишен по распоряжению Св. Синода кафедры за статью в сб. «О религии Льва Толстого», в которой Экземплярский назвал Льва Толстого «вождем человечества», «живым укором нашему христианскому быту и будителем христианской совести, которая никогда не признает учителями истины тех, которые говорят от имени Христа, но говорят не то, чему Он учит» («Известия книжных магазинов Т-ва М. О. Вольф», 1912, № 5, с. 69).

«Экземплярский ответил брошюрой „За что меня осудили?“» (Там же, 1912, № 6, с. 86.)

В. Экземплярский. Прощальное слово профессора нравственного богословия к своим бывшим слушателям. Киев, 1912, с. 27.

«Василий Ильич Экземплярский – богослов и религиозный публицист… В 1912 году уволен из КДА за публикацию статьи „Гр. Л. Н. Толстой и св. Иоанн Златоуст в их взгляде на жизненное значение заповедей Христовых“, где в определенном смысле сопоставлял воззрения великого святителя и Толстого, а также за критику современного богословия».

…Особенно бурные страсти полыхали в Киевской духовной академии в революционные дни 1905 года. Осенью занятия в Академии прекратились. Студенты требовали автономии, права выбирать деканов и ректора, принимать участие в решении многих насущных вопросов. Из Святейшего Синода пришла яростная телеграмма: «Синод постановил студентов если к первому ноября не начнут занятий распустить и академию закрыть до будущего учебного года». Студенты ответили отказом приступить к занятиям.

В ноябре поступила телеграмма из Петербурга на имя секретаря Духовной академии: «Телеграфируйте функционирует ваша академия. Студент Владимир Мельников». Поскольку ответ в десять слов был оплачен, секретарь ответил: «Петербург Духовная академия студенту Владимиру Мельникову. Академия не функционирует. Секретарь».

И даже профессоров обуревали сумасшедшие планы об изменении устава духовных академий, о независимости от местных духовных властей, о том, чтобы ректором академии могло бы стать не духовное, а светское лицо из числа профессоров академии, и притом лицо сменяемое – раз в четыре года.

Лихорадило не только Киевскую, бурлило во всех четырех духовных академиях. 3 ноября поступила телеграмма от обер-прокурора Святейшего синода князя Оболенского: «Предложить Совету Академии… избрать трех лиц для участия в совещании под моим председательством о мероприятиях к восстановлению нормального академического порядка. Этих лиц благоволите командировать в Петербург к одиннадцатому ноября»[478]478
  ЦГИА Украины, фонд 711, оп. 3, ед. хр. 2831, л. 24.


[Закрыть].

Делегатов избирали тайным голосованием; сохранился листок – перечень фамилий по вертикали и против каждой палочки – по числу полученных голосов. Больше всего голосов (16) получил профессор Дроздов, но почему-то не поехал. Поехали Завитневич (13 голосов), Рыбинский (13) и Богдашевский (7). А. И. Булгаков получил один голос. Может быть, сам за себя голосовал? Но это тоже интересно: стало быть, ему хотелось поехать. Один голос получил А. А. Глаголев. Профессор Петров никаких голосов не получил[479]479
  Там же, л. 27 об.


[Закрыть].

У делегатов была с собою некая «Киевская записка», с которой они последовательно соотносились, выдвигая требования пославшей их Академии. В противоположность осторожным казанцам, вели себя очень наступательно. Ректора – избирать! И не навсегда, а на короткий срок – на четыре года; и чтобы имел степень доктора; а духовный сан – не обязательно…

Их победоносная телеграмма… А потом потихоньку увяли…

В написанных много лет спустя воспоминаниях В. П. Рыбинского любопытны строки об А. И. Булгакове в 1905 году. Рыбинский существенно моложе А. И.; он стал студентом Академии в ту самую осень, когда А. И. читал свои первые лекции, причем лекции эти студенту Рыбинскому не нравились. А в 1905 году Аф. Ив. явно повеселел, и Рыбинский рассказывает:

«Значительно позже, около 1905 года, А. И. приобрел если не авторитет, то симпатии у студентов. Этому благоприятствовало то, что он был человек в обращении простой и любил со студентами говорить по различным вопросам, преимущественно, конечно, богословского характера. В этом случае он был весьма удобным собеседником, так как отличался полною терпимостью к чужим мнениям, а сам иногда любил высказывать такие парадоксальные мысли, которые интриговали и вызывали на спор»[480]480
  Фрагмент о Булгакове из мемуаров Рыбинского мне любезно предоставлен Т. А. Рогозовской в 1980-е годы.


[Закрыть].

В 1905 году Михаилу Булгакову четырнадцать лет, и не приходилось ли ему самому слушать такие «парадоксальные мысли» отца по вопросам «богословского характера»? Известно высказывание писателя, зафиксированное его другом П. С. Поповым в конце 1920-х годов: «Если мать мне служила стимулом для создания романа „Белая гвардия“, то, по моим замыслам, образ отца должен быть отправным пунктом для другого замышляемого мною произведения».

«Другое замышляемое произведение» – это предчувствие романа, который в конце концов станет романом «Мастер и Маргарита» и в замысел которого, по-видимому, с самого начала был вплетен евангельский сюжет…

…А. И. Булгаков до конца дней много работал и очень много писал. Такой непосредственности и блеска, как в его «Очерках…», пожалуй, больше не было, но по увлечениям своим он оставался историком – историком религиозных течений нового времени. Его статьи публиковались в «Трудах Киевской духовной академии» и потом выходили отдельными книжками-оттисками: «Баптизм», «Католичество в Англии», «Мормонство», «О молоканстве», «Современное франкмасонство. Опыт характеристики» и др.

«Интересуясь религиозной жизнью Запада вообще, – писал в своем некрологе проф. Рыбинский, – Афанасий Иванович особенное внимание уделял при этом тем движениям, которые, по-видимому, направляются к восстановлению нарушенного некогда церковного мира и к единению с православной церковью»[481]481
  См.: «Труды Киевской духовной академии», 1907, № 5–8, с. 132–144. Также в книге: Е. А. Земская. Михаил Булгаков и его родные.


[Закрыть].

Брошюра о франкмасонстве была в числе тех восьми книг, которые я с таким интересом читала в Харьковской публичной библиотеке. Знать бы тогда, что булгаковеды вцепятся в эту брошюру и назначат А. И. Булгакова главным исследователем масонства, я бы уж наверно переписала бы от руки все ее 28 страничек (других способов копирования тогда не было). А тогда обратила внимание на немногое. На то, что составляя эту брошюру (которую теперь назвали бы научно-популярной брошюрой), А. И. прочитал несколько книг франкмасонов на французском и на немецком и вот излагает то, что удалось установить. Еще более мое внимание привлекло описание процедуры принятия в члены этой загадочной организации: помещение выкрашено черной краской… новичка вводят с завязанными глазами… члены ложи вооружены шпагами…

Не отсюда ли позаимствовал Михаил Булгаков подробности в изображении тайного заседания Кабалы святых даров в пьесе «Кабала святош»? Скудно освещенное подвальное помещение под церковью… вводят с завязанными глазами сначала Муаррона… потом д’Орсиньи… последний, опытный дуэлянт, сразу же вскрикивает: «У некоторых под плащами торчат кончики шпаг… Предупреждаю, что трех из вас вынесут из этой ямы ногами вперед».

Брошюра о франкмасонстве (в двух экземплярах!) у Михаила Булгакова была – в числе немногих сохранившихся сочинений отца. Оба экземпляра Е. С. Булгакова передала в отдел рукописей «Ленинки». Дальнейшая судьба их неизвестна. А ведь для исследователя важно все – была ли брошюра разрезана или нет, были ли пометы или их не было, на каком развороте сама собою ракрывается книга… Книжка, возможно, когда-нибудь будет найдена, но архивная ее ценность все равно утрачена навсегда: какой эксперт докажет, кем заломлена страница, кто сделал помету даже и очень похожим на булгаковский почерком и очень похожим на булгаковский карандашом…

А с «Коммунистическим манифестом» и вовсе никаких загадок. «Манифест» на французском языке пришел к цензору обычным путем: изъятый у кого-то при аресте. В сопроводительном письме спрашивалось, не относится ли эта «статья» по своему содержанию к произведениям, «предусмотренным» определенной статьей закона, и предлагалось «сообщить» ее краткое содержание.

Когда-то в книге «Творческий путь Михаила Булгакова» я привела несколько строк из ответного письма А. И. Булгакова. Теперь привожу это ответное письмо полностью:

«Прилагаемая при сем часть неизвестной книги под названием „Manifeste du partie communiste“ есть обращение лондонского собрания коммунистов всех стран к пролетариям всех стран. В нем кратко, в общих <чертах> излагается происхождение современного разделения классов на богатых (буржуазия) и бедных (пролетариат). Описывается угнетение пролетариата (или рабочих) буржуазиею (или капиталистами), доказывается, что выход из этого невыносимого положения дает только коммунизм – объединение всех рабочих классов в одно целое. Цель этого союза есть: 1) уничтожение частной собственности буржуазии (капиталистов), но не частной собственности вообще: каждому трудящемуся должен принадлежать весь плод его труда; 2) унитожение брака в том виде, в каком он теперь существует, ибо он есть ничто иное как общность жен, но только в скрытом виде; 3) приобретение рабочими действительного отечества, которого теперь у них нет; и вообще цель коммунизма определяется так: уничтожение эксплоатации одного человека другим, одного народа другим. – Для этого вся собственность труда д<олж>на быть сосредоточена в руках государства, которое и д<олж>но озаботиться наилучшим производством и наилучшим распределением труда. Только тогда и возможно исчезновение социальных зол, тяготеющих теперь над народами. После краткой истории литературы социализма и коммунизма, манифест заявляет, что цели коммунизма могут быть достигнуты только насильственным переворотом всего существующего порядка, к ниспровержению которого и призываются соединенные силы пролетариев всех стран. Таково содержание „Манифеста“. Подходит ли он под указанные в отношении статьи, этот вопрос может быть решен судебною властию.

13. VI. 1900. № 186».

Из этого документа видно, что А. И. Булгаков был совершенно свободен во французском языке. И то, что его коллега Рыбинский был прав, отметив, что А. И. «отличался полной терпимостью к чужим мнениям». И редкая способность А. И. услышать и пересказать чужое мнение практически без искажений…

И еще из цензурной этой переписки видно, что сочинения Маркса и Энгельса уже настойчиво проникали в Россию. Но это, пожалуй, более факт истории, чем биографии моего героя.

Урок: Как работает классик

Итак, продолжим наши игры, как говаривал один добрый знакомый Ильфа и Петрова.

…Когда-то, в первом издании книги «Треугольник Воланда», я почти полностью привела главу «Золотое копье» из третьей редакции романа. Неудивительно: это была публикация никому неизвестного текста. С тех пор глава неоднократно выходила в свет, и здесь я процитирую только ее начало, пометив особенно интересующие меня слова курсивом:

«Шаркающей кавалерийской походкой в десять часов утра на балкон вышел шестой прокуратор Иудеи Понтий Пилат.

Больше всего на свете прокуратор ненавидел запах розового масла, и все предвещало нехороший день, потому что розовым маслом пропах весь мир. Казалось, что пальма пахнет розовым маслом, конвой, ненавистный балкон. Из недальной кордегардии заносило дымком – легионные кашевары начали готовить обед для дежурного манипула. Но прокуратору казалось, что и к запаху дыма примешивается поганая розовая струя.

„Пахнет маслом от головы моего секретаря, – думал прокуратор, – я удивляюсь, как моя жена может терпеть при себе такого вульгарного любовника… Моя жена дура… Дело, однако, не в розовом масле, а в том, что это мигрень. От мигрени же нет никаких средств в мире… Попробую не вертеть головой…“

Из зала выкатили кресло, и прокуратор сел в него. Он протянул руку, ни на кого не глядя, и секретарь тотчас же вложил в нее (кусок пергамента?)[482]482
  Напомню, здесь подчеркнуто Булгаковым.


[Закрыть]. Гримасничая, прокуратор проглядел написанное и сейчас же сказал:

– Приведите его.

Через некоторое время по ступенькам, ведущим с балкона в сад, двое солдат привели и поставили на балконе молодого человека в стареньком, много стиранном и заштопанном таллифе…»

Очень похоже на всем известный канонический текст главы о Пилате, не правда ли? Фабула сложилась: балкон, страдающий от головной боли Пилат, допрос арестованного, далее появляется Марк Крысобой с его бичом:

«Всем показалось, что на балконе потемнело, когда кентурион Марк, прозванный Крысобоем, предстал перед прокуратором. Крысобой на голову был выше самого высокого из солдат легиона и настолько широк в плечах, что заслонил невысокое солнце».

И даже: «И все, кроме прокуратора, проводили взглядом Марка Крысобоя, который жестом показал, что арестованный должен идти за ним. Крысобоя вообще все провожали взглядами, главным образом, из-за его роста, а те, кто видели его впервые, – из-за того, что лицо Крысобоя было изуродовано: нос его в свое время был разбит ударом германской палицы».

Знакомые строки, знакомые положения… Но вот ощущения чуда нет. Нет этого самого эффекта присутствия – колдовства, отличающего «древние» главы романа. Может быть, дело в деталях – так называемых реалиях? Пожалуй, в какой-то степени…

Глава «Золотое копье» написана осенью 1934 года; до ее превращения в классический текст несколько лет. И еще нет описания дворца, в котором вершит свой суд Пилат.

Как выглядит этот дворец,? Как он называется? Писателю еще предстоит «построить» дворец, в который он поместит Пилата. Дать дворцу имя Ирода Великого. Расстелить мозаичные полы, разместить статуи, воздвигнуть фонтаны, озвучить сцену гульканьем голубей…

Так просто в каноническом тексте: «Простучали тяжелые сапоги Марка по мозаике…» Кажется, иначе и сказать нельзя – иначе представить себе нельзя. И тем не менее в главе «Золотое копье» этого нет – ибо мозаичных полов еще нет…

Завораживающе явственно в романе зазвучит тишина, наступившая после тяжелых шагов Марка: «…связанный пошел за ним бесшумно, полное молчание настало в колоннаде, и слышно было, как ворковали голуби на площадке сада у балкона, да еще вода пела замысловатую приятную песню в фонтане».

А в главе «Золотое копье» сцена еще глуха: ни тишины, ни звуков, подчеркивающих тишину, в ней нет…

Автору романа еще предстоит выяснить, на чем писали в начале нашей эры. На чем писал секретарь Пилата? Доносы написаны на чем? «Кусок пергамента?» – спрашивает себя Булгаков. Или, может быть, папирус? Левий Матвей на чем пишет?

В этой ранней редакции Левий пишет на табличках: «– Нет, ходит один с таблицей и пишет, – заговорил молодой человек, – достойный и добрый человек. Но однажды, заглянув в эту таблицу, я ужаснулся. Ничего этого я не говорил. И прошу его – сожги эту таблицу. Но он вырвал ее у меня из рук и убежал».

В 1938 году (тетрадь «Роман. Материалы») Булгаков выпишет обстоятельную информацию о письменах на глиняных табличках, сведения о папирусе и о дороговизне папируса в Риме при императоре Тиверии; и, может быть, только тогда примет свое окончательное решение в пользу пергамента[483]483
  Б. В. Соколов установил, что Булгаков сделал эти выписки из книги М. И. Щелкунова «Искусство книгопечатания в его историческом развитии», Москва, 1923. (См.: Б. В. Соколов. Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита», Москва, 1991, с. 96.)


[Закрыть].

Со временем канет в небытие жена Пилата и ее никому не нужный роман с секретарем…

Иешуа предстанет перед Пилатом не в таллифе, а в стареньком и разорванном голубом хитоне… Естественно: с него давно сорван таллиф, который носят накинутым на плечи; осталась только рубаха – хитон… разорванный хитон – его ведь били…

А имя арестованного? Имя в этой ранней редакции почти сложилось. Почти.

«– Имя? – спросил Пилат.

– Мое? – спросил молодой человек, указывая себе на грудь.

– Мое мне известно, – ответил Пилат, – твое.

– Ешуя, – ответил молодой человек».

Здесь его зовут так, как это звучало на идиш, в Киеве, в пору юности Михаила Булгакова. Впрочем, далее имя пишется ближе к окончательному звучанию: Ешуа.

Как часто я употребляю здесь глаголы «звучать», «озвучивать». Проза Булгакова звучит – ее можно читать вслух. Проза Булгакова звучит, даже если вы читаете молча, про себя. Писатель любил опробовать страницы своей прозы – «Белой гвардии», «Театрального романа», «Мастера и Маргариты» (да и пьес, конечно) – на слушателях. Очень многие подробности описания – новые и измененные старые – оказывается, важны не только потому, что – зримы, но потому, что заставляют звучать и эту конкретную сцену и всю мелодию булгаковской прозы.

О, музыка и ритмы прозы Михаила Булгакова!..

В главе «Золотое копье» еще нет гипнотизирующих строк зачина: «В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана…»

Но и в следующем, втором абзаце этой главы в редакции 1934 года все еще нет чего-то трудно уловимого и не менее важного, чем ритм. В законченном романе абзац звучит так (опять-таки позволю себе подчеркнуть отдельные слова):

«Более всего на свете прокуратор ненавидел запах розового масла, и все теперь предвещало нехороший день, так как запах этот начал преследовать прокуратора с рассвета. Прокуратору казалось, что розовый запах источают кипарисы и пальмы в саду, что к запаху кожаного снаряжения и пота от конвоя примешивается проклятая розовая струя…»

Перечтите вслух, и вы увидите, что попали в другой мир.

Но что же сделал автор?

Разговорное больше заменено холодноватым и чуть книжным более…

Разговорное потому что – столь же русским, но, опять-таки, чуть книжным так как…

Бытовое поганая – столь же грубым, но с каким-то потаенным оттенком: проклятая. («Проклятая розовая струя» – даже не намек, а какой-то смутный преднамек на предстоящее проклятие Пилата… Булгаков любил такие тайные созвучия.)

Введено «лишнее» слово теперь. Оно неуловимо меняет – организует – ритм строки…

И еще замена. Снято конспективное: пальма пахнет…Введено: запах источают кипарисы и пальмы… (В словаре Ожегова слово «источать» имеет помету: книжн.) Медленное слово источают… Медленный анапест в словах кипарисы и пальмы… (Попробуйте переставить: пальмы и кипарисы – все пропадет.) Краткий текст течет свободно, есть «воздух», как сказал бы художник…

Для прокуратора не подходит: не вертеть головой; прокуратор пробует не двигать головой… (и здесь снято просторечное слово). Не подходит: гримасничая; вводится неторопливое и важное: «Не удержавшись от болезненной гримасы, прокуратор…»

Известно: Булгаков – мастер в использовании разговорной речи. Известно: вульгаризмы блистательно украшают сатирические страницы романа «Мастер и Маргарита». Но для этих – «древних», или «евангельских», – глав вырабатывается другой стиль. Чуть более литературный, чуть более книжный, он звучит как бы бесстрастно, как бы безэмоционально. Он вообще как будто отсутствует… Просто: это – было. И: это было именно так…

Но разве это все? Правка даже этой единственной, взятой мною для примера, страницы бесконечна. Иногда здесь обыкновенная чистка текста. Вместо: «Крысобой на голову был выше», вводится: «Крысобой был на голову выше»… Но есть и замены слов очень существенные.

Не шестым, а пятым прокуратором Иудеи будет Понтий Пилат в законченном романе.

Не французским словом мигрень, как в этой ранней редакции, а греческим гемикрания будет названа его болезнь. Потому что во времена Пилата гемикрания, конечно, уже существовала и, вероятнее всего, именно так и называлась, а французского языка еще не было.

В те же беспощадные вычерки уйдет французского происхождения слово кордегардия.

Не двое солдат, а двое легионеров в последней редакции романа введут и поставят перед прокуратором арестованного.

И далее:

«Развяжите ему руки», – говорит в главе «Золотое копье» Пилат. «Солдаты тотчас освободили руки арестованному».

В каноническом тексте будет:

«Тогда раздался сорванный, хриповатый голос прокуратора, по-латыни сказавшего:

– Развяжите ему руки.

Один из конвойных легионеров стукнул копьем, передал его другому, подошел и снял веревки с арестанта».

Гемикрания… Гипподром… Легионеры… Кентурион… Ала… Долгий ряд слов, принадлежащих другим языкам, другой эпохе. И – ни малейшего напряжения в чтении. Слова входят в сознание легко – прозрачные, понятные, мелодичные. Как это происходит? А вот так: писатель, оказывается, всякий раз – ненавязчиво, как бы даже незаметно – эти слова поясняет.

Иногда просто дает перевод, как в случае со словом гемикрания. «…Гемикрания, при которой болит полголовы…», – жалуется себе Пилат; перевод возникает сразу же вслед за термином. «Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова», – поддерживает наше понимание предмета невольный собеседник прокуратора…

Иногда слово, просвечиваясь насквозь, становится зримым, как в случае с гипподромом. Это слово (как помнит читатель, в этой самой транскрипции выписанное Булгаковым из «Энциклопедического словаря» Брокгауза и Ефрона) впервые вводится в роман так: «…солнце, неуклонно подымающееся вверх над конными статуями гипподрома».

Кони в слове конными звучит прежде, чем вы произнесли: гипподром. И неважно, известно читателю или нет, что слово кони заложено в самом слове гипподром (греч. hippos – конь), смысл загадочного термина становится понятным без раздумий и переводов: речь идет о месте конных соревнований. И далее гипподром будет упоминаться без пояснений: «солнце уже довольно высоко стоит над гипподромом»… «на площади перед гипподромом»…

Автор упорно уводит нас от обрусевшей интепретации этого слова – ипподром (с его скачками, ставками и прочей суетой). И когда требуется синоним – а прозаику так нужны синонимы! – находит слово, тождественное слову гипподром, но русское, редкое, давнее – ристалище: «…виднелись колонны и статуи ершалаимского ристалища». (В словаре Ожегова слово ристалище помечено как стар., старинное.)

Хотелось бы, правда, знать, «конные статуи гипподрома» в главе 2-й романа и возникающие в главе 25-й «крылатые боги над гипподромом» («…опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом») – это одни и те же статуи? Или Булгаков в главе «Понтий Пилат», над которой работал особенно много и тщательно, эти статуи заменил, а в главе «Как прокуратор пытался спасти Иуду из Кириафа» заменить не успел, и они остались в их черновом варианте?

Или так и было задумано? Ибо есть, согласитесь, какие-то очень важные отличия в стиле между двумя первыми «евангельскими» главами – «Понтий Пилат» и «Казнь» – написанными с невероятной прозрачностью и как бы полным отсутствием рассказчика, и двумя последними, 25-й и 26-й («Как прокуратор пытался спасти Иуду из Кириафа» и «Погребение»), собственно представляющими роман мастера, где образность насыщенней, а стиль тревожен и напряженно эмоционален. Может быть, во второй части романа писателю были не нужны информативные «конные статуи» и требовался другой образ – более зрелищный и грозный: «крылатые боги над гипподромом…»

Ах, не сохранившиеся тетради романа…

Так же ненавязчиво поясняет писатель и другие слова. Знаете ли вы, что означает кентурион? Во время чтения романа «Мастер и Маргарита», конечно, знаете, и комментарий историка вам ни к чему. Ибо прежде, чем появится кентурион Марк, прозвучит слово кентурия, ясное в контексте все тех же насыщенно информативных и вместе с тем легких строк в начале главы «Понтий Пилат»: «…Заносило дымком в колоннаду через верхнюю площадку сада, и к горьковатому дыму, свидетельствовавшему о том, что кашевары в кентуриях начали готовить обед…»

Потом мы услышим распоряжение прокуратора: «Кентуриона Крысобоя ко мне». Затем перед нами предстанет «кентурион первой кентурии Марк, прозванный Крысобоем». И далее просто и узнаваемо, уже не требующее никаких переводов: «кентурион Марк Крысобой»…

Сразу же и как-то незаметно для читателя проясняется слово ала: «…прокуратор попросил легата отправить вспомогательный кавалерийский полк – сирийскую алу». И когда на страницы романа вылетает эта самая ала («Кавалерийская ала, забирая все шире рыси, вылетела на площадь… Летящий рысью маленький, как мальчик, темный, как мулат, командир алы – сириец, равняясь с Пилатом, что-то тонко крикнул…»), мы ее узнаём, поскольку пояснение уже состоялось.

Правда, поближе к концу главы «Казнь» уже знакомая нам ала снова названа кавалерийским полком: «…Левий приковался к тому месту, где стоял, рассыпавшись, кавалерийский полк, и увидел, что там произошли значительные изменения… Полк снимался, это было ясно».

Что это – необходимость в синонимах? Но писатель здесь, кажется, не испытывает затруднений с синонимами. Далее полк так естественно назван кавалерией: «Левий… старался сообразить, что бы это значило, что кавалерия собирается уходить?» Потом – конницей: «…Уходила в Ершалаим до нитки мокрая конница».

Или все дело в том, что римскую конницу на этот раз видит Левий Матвей, а ему, иудею и бывшему сборщику податей, неизвестны и даже неинтересны термины римской военной службы? По-видимому, именно так. Ибо далее ала прозвучит снова, но уже в присутствии Понтия Пилата, в главе 25-й («Как прокуратор пытался спасти Иуду из Кириафа»): «Тут издали, прорываясь сквозь стук уже совсем слабенького дождика, донеслись до слуха прокуратора слабые звуки труб и стрекотание нескольких сот копыт. Услышав это, прокуратор шевельнулся, и лицо его оживилось. Ала возвращалась с Лысой Горы».

Весьма настойчиво тесня немецкого происхождения слово солдат, в главе «Понтий Пилат» утверждается легионер… И снова мы сталкиваемся сначала со словом легион – все в том же перенасыщенном и прозрачном втором абзаце: «От флигелей в тылу дворца, где расположилась пришедшая с прокуратором в Ершалаим первая когорта Двенадцатого Молниеносного легиона…», после чего слово легионер уже не требует пояснений…

Впрочем, солдат писатель убирает не слишком последовательно (гибкой и живой прозе Булгакова вообще не свойственна последовательная и жесткая заданность). Он оставляет это слово, как правило соединяя его с таинственными и непроясненными терминами далекой истории и не менее далекой для русского читателя географии: «тройной ряд себастийских солдат по левую руку Пилата и солдат итурейской вспомогательной когорты по правую», или просто: «солдат легиона»…

Но это – в главе «Понтий Пилат». А во второй «евангельской» главе – «Казнь» – много раз повторенное слово солдат остается: «…Жар еще был невыносим, и солдаты в обоих оцеплениях страдали от него»; «Командир… жалея солдат, разрешил им из пик, воткнутых в землю, устроить пирамиды и набросить на них белые плащи»; «Томление солдат и брань их по адресу разбойников были понятны…»; «Кентурион Крысобой единственно что разрешил солдатам – это снять шлемы и накрыться белыми повязками…» и т. д.

Любопытно: слово сохранено намеренно, по какой-то неясной мне причине? Или это всего лишь след незавершенности правки?

Могла быть не закончена правка? О, да! Приведу известное противоречие в детали, связанное именно с незавершенностью правки. Речь идет о головной повязке Иешуа.

Читатель помнит, в законченном романе Иешуа впервые предстает перед нами так: «Голова его была прикрыта белой повязкой с ремешком вокруг лба…» А в главе «Казнь» того же законченного романа о нем же: «В первый же час его стали поражать обмороки, а затем он впал в забытье, повесив голову в размотавшейся чалме».

История этого противоречия такова. В третьей редакции романа, в главе «Золотое копье», голова приведенного к прокуратору арестанта непокрыта: «Руки молодого человека были связаны за спиной, рыжеватые вьющиеся волосы растрепаны…»

В той же третьей редакции, в главе «На Лысой горе», размотавшаяся чалма покрывает голову одного из казнимых разбойников (в этой редакции у разбойников еще нет имен): «Распятый на следующем кресте качал чаще и сильней вправо, так, чтобы ударять ухом по плечу, и чалма его размоталась». О головном уборе Иешуа (Ешуа) здесь не говорится ничего. По-видимому, нет головного убора.

В следующей, четвертой, редакции оба места отредактированы, но по-разному. В сцене допроса: «Рыжеватые волосы его были прикрыты повязкой с ремешком, а руки связаны за спиной». В сцене казниобраз развивается иначе: размотавшаяся чалма перенесена с уже имеющего имя Дисмаса – на Иешуа: «В первый же час его стали поражать обмороки, а затем он впал в забытье, повесив голову в размотавшейся чалме».

Эта чалма здесь – замена тернового венца евангельского Иисуса.

В дальнейшем строка в сцене допроса будет доработана и обретет свое известное читателям звучание. Строка в главе «Казнь» останется без изменений.

Увы, роман не завершен. Он, употребляя булгаковское выражение, так и остался не выправлен автором до мечтаемого блеска. (Имею в виду слова Булгакова в его письме к Е. С., 24 декабря 1938 года, о работе над «Дон Кихотом»: «…правлю Санчо, чтобы блестел».)

Но как с помощью слова – с помощью звучания слова – вводит писатель нас в мир древний, чужой и потрясающе реальный, кажется, более реальный, чем современная писателю сатирическая, фантасмагорическая, взбалмошная и суетная Москва… Вводит в мир, ушедший в небытие… Вводит, совмещая сегодняшнее и вечное, в мир с никуда не ушедшими, бессмертными, близкими нам страстями…