Текст книги "Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями"

Автор книги: Лидия Яновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 59 страниц)

Метелкин, уходя, кричит невидимому, но постоянно присутствующему «Володе»: «Володя, крикни бутафору, чтобы в Арарате провертел дыру вверху и в нее огню! А ковчег скиньте!» И вот уже едет по сцене («Вулкан налево, налево двинь!») вулкан, сделанный из горы, и изрыгает дым…

Чтобы потом, когда откроется занавес и начнется Акт первый, на сцене воцарилось «волшебство»: «Горит в солнце, сверкает и переливается тропический остров. На ветках обезьяны, летают попугаи. Вигвам Сизи-Бузи на уступе вулкана, окружен частоколом. На заднем плане океан. Сизи-Бузи сидит на троне в окружении одалисок из гарема. Возле него стоит в белых перьях сверкающий Ликки-Тикки, Тохонга и шеренга арапов с копьями».

И так же естественно, как то, что Арарат превращается в вулкан Муанганам, а хижина дяди Тома в вигвам царя Сизи-Бузи – в действие и в самую ткань пьесы «Багровый остров» вплетаются реплики из ходового репертуара театра.

«Ужас, ужас, ужас!» – выкликает, подобно Тени отца Гамлета, «проходимец при дворе» Кири-Куки.

«Я пригласил вас, товарищи, с тем, чтобы сообщить вам…» – говорит Геннадий. «Пренеприятное известие…» – подсказывает из Гоголя артист, играющий Сизи.

«Иди, душа, во ад и буди вечно пленна! О, если бы со мной погибла вся вселенна!» – неожиданно декламирует из трагедии Сумарокова «Димитрий Самозванец» тот же Сизи, проваливаясь[104]104
  Атрибуция цитаты принадлежит А. А. Нинову. См.: М. А. Булгаков. Пьесы 1920-х годов, с. 584.


[Закрыть].

Даже из «Севильского цирюльника» выдает в конце концов Дымогацкий, «осатаневший» от разрешения пьесы и полученных в качестве аванса червонцев: «Что, мой сеньор? Вдохновение мне дано, как ваше мнение?.. Что, мой сеньор?!»

Но более всего слышны отголоски «Горя от ума». Эти отголоски становятся фоном постановки «Багрового острова». Напомню: комедия Грибоедова во МХАТе шла во все время подготовки и репетиций «Дней Турбиных». (Так что и в этом, если хотите, можно увидеть момент автобиографический.)

Уже во время Пролога где-то за стеною репетируется бал из «Горя от ума». Слышна «приятная ритмическая музыка и глухие ненатуральные голоса»; вызванные Геннадием для срочной генеральной артисты выходят во фраках; и Метелкин жалуется, что «ученики» (они же «школьники», они же «кадристы») «жабaми», которые им выдали для бала, вытирают грим…

В начале третьего акта лорд Гленарван (он же Геннадий Панфилыч) то ли по тексту, то ли по вдохновению призносит; «Нет, что ни говорите, а когда, постранствовав, воротишься опять, то дым отечества нам сладок и приятен». (В «Горе от ума» Чацкий: «Когда ж постранствуем, воротимся домой, / И дым отечества нам сладок и приятен!») Впрочем, эта цитата при сокращении пьесы отбрасывается. Действительно, зачем Геннадию цитировать Чацкого? Это ведь не его амплуа…

Но едва появляется Савва Лукич – едва за кулисами появляется Савва Лукич («Савва Лукич в вестибюле снимает галоши!») – плавное течение генеральной репетиции «Багрового острова» ломается. Тут языка «гражданина Жюля Верна» для выражения эмоций явно недостаточно. Тут уж без великой русской классики не обойтись.

«Лорд! Лорд! Лорд!» – вбегает растерянный слуга Паспарту, он же Метелкин. – «Какая еще пакость случилась в моем замке?!» – поворачивается к нему весь в роли и в клетчатых штанах Гленарвана Геннадий. – «Савва Лукич приехали!!.»

И, выпадая из Дымогацкого – Жюля Верна в Грибоедова и сбиваясь на роль Фамусова, Геннадий кричит: «…Ну что же, принять, позвать, просить, сказать, что очень рад…» (В «Горе от ума»: «Ослы! сто раз вам повторять? / Принять его, позвать, просить, сказать, что дома, / Что очень рад. Пошел же, торопись.»)

И продолжает: «Наконец-то, уж мы вас ждали, ждали, ждали. Здравствуйте, драгоценнейший Савва Лукич!» (В «Горе от ума» Фамусов так встречает Скалозуба: «Сергей Сергеич, запоздали; / А мы вас ждали, ждали, ждали».)

Фамусовские интонации Геннадия Панфиловича заразительны; драматург Дымогацкий, он же «Васька Дымогацкий, который пишет в разных журнальчиках под псевдонимом Жюль Верн», невольно подхватывает – конечно же, партию Чацкого: «И вот является зловещий старик…» («Виноват, это вы про кого?» – подозрительно настораживается Савва Лукич.) «…и одним махом, росчерком пера убивает меня…»

«Старух зловещих, стариков», – обличал Чацкий в своем последнем монологе; Дымогацкий здесь всего лишь передвинул запятую. Но дальше, потрясенный запрещением «Багрового острова» и крушением всех своих планов, и вовсе переходит на знаменитый монолог Чацкого «А судьи кто?»

«А судьи кто? За древностию лет к свободной жизни их вражда непримирима. Сужденья черпают из забытых газет времен колчаковских и покоренья Крыма…» – звучат совершенно грибоедовские строки, за исключением единственного слова: у Грибоедова – времен очаковских…

После этого самого монолога Чацкого у Грибоедова Фамусов хватается за голову: «Уж втянет он меня в беду». И, обращаясь к Скалозубу: «Сергей Сергеич, я пойду / И буду ждать вас в кабинете».

Те же реплики после того же монолога по инерции произносит Геннадий Панфилович: «Уж втянет он меня в беду! Сергей Сергеич, я пойду!..» И только тут, опомнившись, бедный директор хватается за голову: «Братцы, берите его!»

В попытке спасти ситуацию от зарапортовавшегося Дымогацкого, Геннадий пробует – как в «Горе от ума» – объявить правдолюбца сумашедшим. «В горах изранен в лоб, сошел с ума от раны», – говорит у Грибоедова Загорецкий. Геннадий фактически пересказывает эту фразу: «На польском фронте контужен в голову…» (Не сомневайтесь, Савва Лукич, свой он, с белополяками воевал!) «…громаднейший талантище… форменный идиот… ум… идеология… он уже сидел на Канатчиковой даче раз». (Канатчикова дача была известной в Москве лечебницей для душевнобольных.)

Чад-ский… Дымогацкий… Даже само сопоставление фамилий извлечено Булгаковым из «Горя от ума»; там эти два слова – чад и дым – стоят рядом: «Чацкий. Ну вот и день прошел, и с ним / Все призраки, весь чад и дым / Надежд, которые мне душу наполняли».

Ах, бесконечные пласты булгаковского пересмешничества… Штампы из приключенческой литературы и Жюля Верна… Штампы из репертуара популярнейшего революционного театра… Бессмертная комедия Грибоедова (во времена Булгакова она не сходила со сцены) – и новые штампы…

Грохочет буффонада на самом Багровом острове… Накручиваются события вокруг сюжета с пьесой о Багровом острове… Накручиваются события вокруг театра Геннадия Панфиловича и Саввы Лукича… Радость театрального действа, в котором участвуют все – и актеры, и вдохновенный автор, – захватывает даже Савву Лукича, и он с увлечением играет в свое «разрешеньице – запрещеньице», не отказывая себе в детском удовольствии прокатиться на бутафорском корабле.

Даже трагические монологи загнанного Дымогацкого театральны. «Чердак?! Так, стало быть, опять чердак? Сухая каша на примусе?.. Рваная простыня?.. …Прачка ломится каждый день: когда заплатите деньги за стирку кальсон?! Ночью звезды глядят в окно, а окно треснувшее, и не на что вставить новое… Полгода, полгода я горел и холодел, встречал рассветы на Плющихе с пером в руках, с пустым желудком. А метели воют, гудят железные листы… а у меня нет калош!..»

И когда пьеса разрешена: «…Шестнадцать квадратных аршин и лунный свет вместо одеяла. О вы, мои слепые стекла, скупой и жиденький рассвет… Червонцы! Кто написал „Багровый остров“? Я – Дымогацкий, Жюль Верн. Долой, долой пожары на Мещанской… бродячих бешеных собак… Да здравствует солнце… океан… Багровый остров!..»

«А вот таких монологов, небось, в пьесе не пишет!» – замечает «Сизи»…

Под конец по требованию Саввы Лукича пьеса завершается международной революцией: «Лорд. Метелкин! Если ты устроишь международную революцию через пять минут, понял… Я тебя озолочу…» – «Международную, Геннадий Панфилыч?» – «Международную!» – «Будет, Геннадий Панфилыч!» Английские матросы братаются с красными туземцами. Савва Лукич сидит высоко на троне, над толпой. И когда он произносит последнее слово в комедии: «Аминь!!» – слово отнюдь не из советского и даже не из светского лексикона – вдруг понимаешь, что он не только чувствует себя высшим существом, что он на самом деле высшее существо, властитель этого удивительного мира, что в самом имени его – Савва – есть что-то от имени Саваоф…

Пьеса грохочет юмором…

Да что же это такое – «Багровый остров», сочиненный гражданином Жюлем Верном?

Смешная до безумия идеологическая халтура? Или гениальное сочинение по гротескно-заостренным канонам идеологической драмы?

Автор пьесы вдохновенен. Автор пьесы жаждет заслуженной славы. И – ну, что уж таить – денег жаждет измученный нищетой автор, возмущая этой низменной мечтой критику 1920-х годов.

А что за театр перед нами на сцене? Провинциальный? Или московский?

А. Я. Таиров, несколько раз выступавший в печати перед премьерой, подчеркивал, что это провинциальный театр. А. А. Нинов комментирует: «Место действия – „театр в провинциальном городе“ – было всего лишь осторожным лукавством: на самом деле реальные адресаты пародии „Багрового острова“ обитали по преимуществу в столице и располагались совсем неподалеку от Камерного театра»[105]105
  М. А. Булгаков. Пьесы 1920-х годов, с. 20.


[Закрыть].

Б. В. Соколов того же мнения: «Стремясь обезопасить спектакль от неизбежной критики политического свойства, Таиров накануне премьеры <…> следующим образом разъяснял замысел постановки: „Это – театр в городе Н…“» Но, как утверждает далее Б. В. Соколов, «компетентные зрители» не верили заявлениям А. Я. Таирова, «что действие происходит в будто бы провинциальном театре»[106]106
  «Булгаковская энциклопедия. Автор-составитель Б. В. Соколов», Москва, 1996, с. 29, 30.


[Закрыть].

Вероятно, Таирову действительно так было удобнее представлять пьесу критике. Но штука в том, что в комедии «Багровый остров» на самом деле, и притом в очень значительной степени, изображен провинциальный театр – так сладостно и смешно знакомый драматургу по совсем недавнему для него (пять-шесть лет прошло) Владикавказу. Театр, в котором в 1920 и 1921 годах он ставил свои первые пьесы, и в пьесах этих вдохновения, конечно, было больше, чем мастерства…

А Геннадий Панфилович – «рыжий, бритый, очень опытный»?.. Ну, на кого еще мог быть похож Геннадий, как не на Марка Ивановича Сагайдачного, знаменитейшего провинциального антрепренера, в гражданскую войну застрявшего со своей труппой во Владикавказе и оставшегося там навсегда…

Булгаков сам – с голодухи, как тогда выражались, – написал во Владикавказе революционную пьесу «Сыновья муллы». (И какой был успех! «В тумане тысячного дыхания сверкали кинжалы, газыри и глаза. Чеченцы, кабардинцы, ингуши, после того как в третьем акте геройские наездники ворвались и схватили пристава и стражников, кричали: – Ва! Подлец! Так ему и надо!» – «Записки на манжетах».)

Впрочем, «Сыновья муллы» шли в самодеятельном театре – ингушском, потом осетинском… Но и Марк Иванович Сагайдачный самолично ставил в те славные годы на сцене владикавказского «Первого советского театра» «Самооборону» Булгакова и его же «Парижских коммунаров», сочинение, надо думать, вполне революционное. И не косились ли они оба, директор театра и автор, с опаской на владикавказского Савву Лукича? (Ну не могло же не быть при советской власти во Владикавказе владикавказского Саввы Лукича?) И не отразился ли в таком случае в Василии Артуровиче Дымогацком сам Михаил Афанасьевич?..

А отчаянная нищета и столь же отчаянная изобретательность провинциального театра, особенно в годы гражданской войны… «Мы узнали, – делился впоследствии воспоминаниями Марк Иванович, – что в каком-то подвале были спрятаны чьи-то мешки. Их было довольно большое количество. Взяли. Женщины-актрисы и все работники драмы включились в работу. Из мешков стали сшивать полотна, на которых потом художники приступили к своей работе…»[107]107
  «Русский театр в Осетии», Орджоникижзе (Владикавказ), 1971, с. 65–66. Глава о М. И. Сагайдачном написана Жанной Плиевой.


[Закрыть]

Стало быть, провинциальный… Но как активно вплетаются в действие московские адреса. Ресторан «Прага»… («Варрава Аполлонович!» – выкликает Геннадий. «Они в отделении милиции, Геннадий Панфилыч… – докладывает Метелкин. – Ужинали вчера в „Праге“ с почитателями таланта».) Дымогацкий встречает свои рассветы на Плющихе… А главное, пьесу ставят, репетируют, исправляют, досочиняют – прямо на сцене. Да это же судьба «Дней Турбиных» во МХАТе! «Дней Турбиных», в которых под давлением московского Саввы Лукича особенно рьяно ломали и переделывали как раз концовку – добиваясь, чтобы спектакль заканчивался «Интернационалом».

«Снять „Эдипа“… Идет „Багровый остров“!» – объявляет в конце торжествующий Геннадий. Это ведь тоже ироническая гипербола, связанная с МХАТом, с той реальной афишей предполагаемого репертуара на 1926–1927 год, на которой значились рядом «Прометей» Эсхила и «Семья Турбиных» Булгакова. Этот момент Булгаков обыграет и в «Театральном романе» – там на афише Независимого театра, рядом с названием пьесы Максудова, будут значиться оба – и Софокл, и Эсхил.

Образы двоились, троились, вызывая восхищение и смех. То и дело прорезались шутки простые, непритязательные – шутки площади, шутки цирка. Если уж туземцы добывают на острове жемчуг, то – величиной с кулак. («Мы пришли сказать, что улов жемчуга сегодня был чрезвычайно удачен. Мы вытащили пятнадцать жемчужин, из которых самая маленькая была величиною с мой кулак». «Сизи. Тохонга, принеси из вигвама жемчужину, которой я забиваю гвозди».) Если для леди Гленарван ловят говорящего попугая, то уж таких «чудовищных» размеров и такого разговорчивого, что капитан Гаттерас приказывает: «Завязать ему клюв канатом!» А поскольку лорд платит за жемчуг фунтами стерлингов, то у Кири-Куки в тяжелом чемодане хранится два пуда стерлингов.

Текст сбивался на неожиданные политические выпады, которые так любила русская публика, повидимому, во все советские времена. «Но, может быть, гражданин автор не желает международной революции?» – осведомляется Савва Лукич. «Кто? Автор? Не желает? Желал бы я видеть человека, который не желает международной революции», – вскидывается Геннадий и, обращаясь в партер: «Может, кто-нибудь не желает?.. Поднимите руку…» И эти выпады против цензуры, против запрещений, ставших бытом театра…

В 1930-е годы такие выпады будут уже невозможны, но в 1920-е они еще звучали, и Булгаков еще мог написать Сталину в марте 1930 года о свободе слова: «Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода». (В 1930-е уже уподоблялись и публично уверяли, что свобода слова писателю не нужна…)

Я рассказываю о «Багровом острове» так подробно, потому что хочу напомнить: Булгаков был не только трагической фигурой в истории русской литературы. Это был еще и очень сильный, открытый и празднично веселый человек, излучавший бездну юмора.

И Елена Сергеевна Шиловская, познакомившаяся с ним в 1929 году, в «год катастрофы» (в тот самый год, когда Свидерский напишет о Булгакове: «Он производит впечатление человека затравленного и обреченного. Я даже не уверен, что он нервно здоров»), совершенно утонет в любви, потрясенная его ничем не стесняемой свободой воображения, и радостным могуществом творчества, но более всего – этой силой духа, проступающей сквозь беззащитную слабость (черта, которая будет отличать потом его героев – мастера, Максудова, Ефросимова).

Но, конечно, смешно было бы думать, что деятели Главреперткома смогут простить драматургу его победоносную сатирическую дерзость, а коллеги-писатели – заразительный юмор…

Смотрел ли Сталин «Багровый остров», осталось неизвестным.

Катастрофа

Мольер: Ведь это же бедствие… хуже плахи… За что?

Михаил Булгаков. «Кабала святош»

…«Багровый остров» был встречен таким же обвалом брани, как «Дни Турбиных» и «Зойкина квартира». Это становилось привычным.

«Постановка „Багрового острова“ – явный, очевидный, недвусмысленный провал»… «Против факта не попрешь – сатирического таланта у Булгакова нет»… «Нам приходилось видеть слабые пьесы, но такой мы еще не встречали»… «Пьеса лопнула в Камерном театре, как надутый пузырь»… «…Двусмысленное содержание окончательно убеждает в том, что советскому театру такая пьеса совершенно не нужна»… «Средства, уделяемые рабочими на культурные развлечения, еще ограничены, и поэтому мы не рекомендуем рабочим бесполезно затрачивать их на просмотр никому не нужного, ничего не дающего „Багрового острова“»… «Никчемный спектакль, на который зря потрачены средства»…[108]108
  «Комсомольская правда», 13 декабря 1928 г.; «Жизнь искусства», 23 деукабря 1928 г.; «Труд», 29 декабря 1928 г.; «Современный театр», 15 января 1928 г.; «Красная нива», 6 января 1929 г.; «Современный театр», 1 января 1929 г.; «Новый зритель», 24 марта 1929 г.


[Закрыть] И, как всегда, сквозь брань рецензий пробивался восторг рецензентов, и было видно, что спектакль идет с каким-то феерическим блеском, который теперь даже трудно себе представить.

Подлинная угроза однако копилась не здесь. Гроза собиралась над «Бегом». И вряд ли Булгаков понимал, как грозна эта гроза…

…30 июня 1928 года газета «Известия» снова напомнила, что «Бег» исключен из репертуара МХТ. Запрещение тем не менее не воспринималось как тупик: казалось, что это всего лишь временная помеха в работе театра. И чтобы помеху эту окончательно устранить, Немирович-Данченко предпринял следующее.

9 октября он созвал у себя в театре заседание Художественного совета. Были приглашены М. Горький, начальник Главискусства А. И. Свидерский, ведущие критики и представители Главреперткома. Булгаков читал «Бег», вызывая взрывы смеха. Потом состоялось обсуждение пьесы.

Горький сказал: «Со стороны автора не вижу никакого раскрашивания белых генералов. Это – превосходнейшая комедия… Это – пьеса с глубоким, умело скрытым сатирическим содержанием… „Бег“ – великолепная вещь, которая будет иметь анафемский успех, уверяю вас». И еще он сказал, что резолюция Главреперткома «вся идет мимо пьесы».

Свидерский сказал: «Эту пьесу надо ставить… Если пьеса художественна, то мы как марксисты должны считать ее советской». И прибавил: «Такие пьесы, как „Бег“, будят мысль, будят критику, вовлекают массы в анализ и дискуссии, такие пьесы лучше, чем архисоветские».

Немирович-Данченко в заключительном слове сказал: «Главрепертком ошибся в своей оценке пьесы по всей вероятности потому, что в пьесе очень много комедийного, которое пропадает, когда пьеса читается не на публике… Когда Главрепертком увидит пьесу на сцене, возражать против ее постановки едва ли он будет». И на следующий день объявил начало репетиций.

Сомнений в победе не было. 15 октября того же 1928 года журнал «Рабочий и театр» сообщил, что «Бег» будет поставлен и в ленинградском Большом драматическом. Закрепляя победу, А. И. Свидерский выступил на очень представительном собрании профсоюза работников искусств (ВСЕРАБИСа):

«Из всех прочитанных мною пьес лучшая пьеса – „Бег“… Если она будет поставлена, она произведет сильнейшее впечатление… По существу дела пьеса чрезвычайно приемлема, ибо в художественной форме показывает банкротство эмиграции, особенно в сценах, где врангелевский генерал играет в Константинополе на тараканьих бегах. Все это произведет на рабочего, на красноармейца, на крестьянина потрясающее впечатление»[109]109
  Цит. по сохранившейся в архиве Булгакова книге: «Задачи Главискусства», Москва, 1929, с. 113 (ОР РГБ, фонд 562).


[Закрыть].

Но всякое действие, как известно, вызывает противодействие. Дождавшись, когда Горький уедет в Италию, Главрепертком дал бой оставшемуся в одиночестве Свидерскому.

Было созвано новое заседание Главреперткома. Присутствовал торжествующий Киршон. Повидимому, именно он привел мощную подмогу – председателя РАППа Леопольда Авербаха[110]110
  Имя Булгакова Авербаху очень хорошо известно. Еще в 1925 году Авербах отметил рецензией выход сборника «Дьяволиада» и, справедливо уловив в сборнике «злую сатиру» на современность, призвал к цензурному удушению автора: «Появляется писатель, не рядящийся даже в попутнические цвета. Не только наша критика и библиография, но наши издательства должны быть настороже, а Главлит – тем паче!» – «Известия», 20 сентября 1925 г.


[Закрыть]. Свидерский на этом заседании выступил, но его речь значения уже не имела. Начинались новые закулисные, повидимому, карьерные интриги; войну Свидерскому объявил его подчиненный Федор Раскольников, за спиною которого обрисовалось новое действующее лицо – Платон Михайлович Керженцев.

«Бег» на этом заседании Главреперткома был запрещен, о чем 24 октября сообщила «Правда». Сталин, совсем недавно требовавший, чтобы Луначарский не препятствовал «Дням Турбиных», на этот раз промолчал.

Какое-то время Свидерский еще пытается защищать «Бег». Пишет секретарю ЦК ВКП(б) А. П. Смирнову: «Споры о „Беге“ далеко вышли за пределы спора о пьесе „Бег“. Споры идут, по сути дела, о другом: нужно ли ставить пьесы „не наших“ авторов? В воздухе снова носятся настроения, под влиянием которых не так давно была запрещена чуть ли не вся классическая литература. Руководящую роль через Главрепертком начинают играть определенные литературные группировки».

Ф. Ф. Раскольников отвечает письмом в ЦК ВКП(б), требуя, чтобы выступления Свидерского были пресечены[111]111
  Последние два документа цит. по публикации В. В. Гудковой в книге: «Творчество Михаила Булгакова», кн. 2, Санкт-Петербург, 1994, с. 292.


[Закрыть].

И тут становится различимее фигура П. М. Керженцева, понемногу выходящая на первый план.

Вот он выступает на совещании «коммунистов и комсомольцев, работающих в области искусств». Совещание созвано «по инициативе» «Правды», «Комсомольской правды» и журнала «Революция и культура», на самом деле – лично Керженцевым, заведующим подотделом печати в АППО (отделе агитации, пропаганды и печати ЦК). Речь Керженцева звучит убежденной, даже принципиальной полемикой со Свидерским: «Существует перегиб в вопросе охраны старых культурных ценностей и в либеральной поддержке „свободного“ развития писателей с чуждой нам идеологией», – говорит он.

При этом его критика «либеральной» поддержки писателей с «чуждой идеологией» почему-то сразу же сосредотачивается на Булгакове и на «Беге»: «Так было в вопросе о „Днях Турбиных“, так оно имеет место в настоящее время в вопросе о „Беге“…»[112]112
  «Жизнь искусства», 25 ноября 1928 г.


[Закрыть]

Публикуется обстоятельный разбор «Бега», сделанный Керженцевым в докладе «Искусство и классовая политика»[113]113
  См.: «Рабочий и театр», 25 ноября 1928 г.


[Закрыть]. Разбор полон продуманных и, конечно, преднамеренных передержек; слушатели этого не могут знать: они не читали «Бег». В заключение докладчик уличает художественные советы при театрах: «В частности, тот же „Бег“ в художественном совете не вызвал никакого сопротивления со стороны коммунистов». Это звучит предупреждением и угрозой.

В прошлом П. М. Керженцев – руководитель РОСТА и считается деятелем очень «левых» взглядов (что не помешает ему в 1930-е годы участвовать в разгроме театра Мейерхольда).

В прошлом П. М. Керженцев – дипломат: посол сначала в Швеции (1921–1923), потом в Италии (1924). Для многих партийных деятелей дипломатическая работа становилась концом карьеры, почетной ссылкой. У Керженцева это плацдарм для новых карьерных достижений. Он сдержан, нетороплив, очень авторитетен. И какую бы мерзость ни творил он в литературе и театре по отношению к Михаилу Булгакову, Дмитрию Шостаковичу или Всеволоду Мейерхольду, никаких вульгарных непристойностей, отличавших, скажем, Блюма или Орлинского, не допускает…

Повидимому, у Платона Михайловича большие карьерные планы, и Свидерский мешает ему в этих планах. Может быть, сотруднику агитационно-пропагандистского отдела ЦК (АППО) кажется, что должность Свидерского ему больше подходит, чем роль даже очень могущественного чиновника в партийном аппарате. А может быть, его планы еще дерзновеннее – занять место популярного и уже теряющего популярность Луначарского. Как бы то ни было, Свидерскому объявлена война – пока руками Раскольникова. Булгаков же выбран подходящей жертвой на заклание – в счет партийной карьеры и для демонстрации принципиальности.

В отличие от многих партийных деятелей, Керженцев – человек образованный: учился в Московском университете. Он знает, что Булгаков уникально талантлив, что «Бег» – выдающееся драматическое произведение. Тем лучше: Керженцев делает карьеру и момент им выбран и взвешен.

Зловещая тень этого очень вежливого человека отныне будет настойчиво сопровождать Булгакова. Керженцев сделает все, чтобы были запрещены «Бег» и «Дни Турбиных». Потом, в 1930-е, будет руководить удушением драмы о Мольере. Потом, в конце 1930-х, будет любезно и как бы не понимая, что делает, смертельной удавкой сжимать горло драматурга бесконечными требованиями переделок в либретто «Петра Великого» и «Минина и Пожарского»…

Удивительная вещь. Булгаков-художник знает, что в смертельном притяжении-противостоянии двух – Людовика и Мольера – непременно просматривается третье лицо. В пьесе о Мольере это архиеписком Шаррон. (В «Мастере и Маргарите» аналогичная позиция будет принадлежать Каифе.) Но порою кажется, что человеку, просто Михаилу Афанасьевичу, невнятно многое из того, что открыто писателю Михаилу Булгакову.

Неприязнь Булгакова к какому-либо литературному или театральному лицу у Елены Сергеевны превращалась в ненависть, это известно. Она яростно ненавидела Осафа Литовского; примерно так же, как Маргарита – Латунского. О том, что Литовский – всего лишь шавка при П. М. Керженцеве, не догадывалась. В ее дневниках есть раздражение по отношению к Керженцеву, есть неприязнь, но ненависти – нет.

Известны «списки врагов Булгакова», которые она составляла после смерти писателя. (Подчеркиваю: после смерти писателя; Булгаков сам таких списков не составлял; он не был мстительным.) Три «списка» (с ссылкой на отдел рукописей БЛ, фонд 562.54.16) опубликовал В. В. Петелин[114]114
  См.: В. В. Петелин. Михаил Булгаков. Жизнь. Личность. Творчество. Москва, 1989, с. 249 и 345.


[Закрыть]. Керженцев в них не назван.

Еще один список опубликован А. И. Солженицыным – с ссылкой на Елену Сергеевну, которая передала ему список лично, в 1967 году, с просьбой «когда-нибудь огласить»[115]115
  См.: А. И. Солженицын. Награды Михаилу Булгакову при жизни и посмертно. – «Новый мир», 2004, № 12.


[Закрыть]. В этом огромнейшем перечне Керженцев упоминается вскользь – расшифровкой подписей П.К-цев и П. Кр-в, которыми были подписаны какие-то его рецензии или высказывания. Но ведь Керженцев подписывался и полностью – об этом упоминаний нет…

В начале 1938 года, когда Керженцев – при очередном сталинском разгроме партийной элиты – слетит со своих высоких постов (не очень жестоко, не под расстрел, не на каторгу, всего лишь на тусклую, формально даже почетную должность, на которой скончается два года спустя), в дневнике Е. С. появится запись:

«Вчера гробовая новость о Керженцеве. На сессии, в речи Жданова, Керженцев назван коммивояжером. Закончилась карьера. А сколько вреда, путаницы он внес»[116]116
  «Дневник Елены Булгаковой», с. 181.


[Закрыть].

Здесь интересно все: и цитата из Жданова (речи тогда читать умели и притом безошибочно), и афористичная, безусловно Булгакову принадлежащая фраза «Закончилась карьера». Но всего поразительней заключающие слова – о путанице, которую внес Керженцев.

Путаница… Все, что сделал Керженцев – путаница… Всего лишь?

И в конце того же 1938 года: «Вечером позвонила Ануся (жена художника Вильямса. – Л. Я.), сказала, что им очень хочется придти к нам. …Вчетвером ужинали – приятно, как всегда с ними. Почему-то за ужином вспомнили Керженцева – добродушно вспомнили»[117]117
  Там же, с. 232.


[Закрыть].

Не исключено, правда, что я неточно просчитываю эту подробность биографии моего героя и не в недостатке проницательности тут было дело, а просто в том, что Керженцев Булгакову до тошноты неинтересен. Ведь персонажи Булгакова – архиепископ Шаррон в «Кабале святош», чернобородый Каифа в «Мастере и Маргарите» – крупны и колоритны. Воплощение силы, которая служит власти и подчиняется власти, но служит и подчиняется так, что неизвестно, кто у кого в руках…

А Керженцев? «Закончилась карьера» – самый точный приговор.

Да, так вот, в конце 1928 года, на фоне туч, сгущающихся над «Бегом», вспыхивает ослепительная премьера «Багрового острова». «Дни Турбиных» и «Зойкина квартира» продолжают идти с неизменным успехом. И оказывается, что новоявленной «кабале святош» молчания гегемона мало. «Кабале» нужна поддержка гегемона. Свора жаждет крови и переходит в наступление.

В декабре 1928 года возникает «Письмо В. Н. Билль-Белоцерковского к И. В. Сталину».

В течение десятилетий для исследователей моего поколения это был необыкновенно загадочный и даже таинственный документ. О его существовании было известно из единственного источника – «Ответа Билль-Белоцерковскому» Сталина, опубликованного в Собрании сочинений Сталина. Собрание сочинений начало выходить в последние годы жизни гегемона, дошло до 12-го тома и со смертью Сталина прекратилось. «Ответ Билль-Белоцерковскому» появился в томе 11-м. В этом ответе речь шла о многих интересных вещах, в том числе о «Днях Турбиных», «Беге» и «Багровом острове» Михаила Булгакова.

Но если был «ответ», стало быть, было и письмо? Тревожной лампочкой горел вопрос: действительно ли это письмо спровоцировало сталинский «ответ», сыгравший такую драматическую роль в судьбе Михаила Булгакова? или письмо было всего лишь поводом, давшим возможность Сталину сказать и сделать именно то, что он хотел сказать и сделать?

Я даже попробовала разыскать это письмо. Нашла фонд писателя Билль-Белоцерковского в ЦГАЛИ (Центральном государственном архиве литературы и искусства) и попросила показать мне опись фонда. «Зачем?» – прозвучал строгий вопрос. И тут, забыв о необходимой осторожности в общении с государственными чиновниками даже тогда, когда эти чиновники – архивисты, я простодушно ляпнула: «Там может быть письмо, адресованное Сталину». Лица сотрудников архива мгновенно стали каменными, и для меня навсегда осталось неизвестным, сохранилась ли в фонде Билль-Белоцерковского его переписка с вождем.

Но все рано или поздно кончается. Прошли годы. Письмо появилось в печати[118]118
  См.: «Власть и худож. интеллигенция», с. 86–88.


[Закрыть]. Выяснилось, что это письмо даже и не лично В. Н. Билль-Белоцерковского, а некой группы писателей, отделившейся от РАППа и назвавшей себя так: объединение «Пролетарский театр». В числе двенадцати подписей имя Билль-Белоцерковского стоит первым, так что вполне вероятно, что им письмо и написано (читателя, надеюсь, не удивит, если я скажу, что половина подписавшихся – драматурги).

Письмо объединения «Пролетарский театр» отправлено в декабре 1928 года и тогда же получено адресатом. И Сталин ответит на него довольно быстро – в начале февраля 1929 года[119]119
  В Собр. соч. И. В. Сталина письмо датировано 2 февраля; в кн.: «Власть и худож. интеллигенция» (см. с. 100) – 1 февраля.


[Закрыть]. Довольно быстро, но не сразу: между письмом Билль-Белоцерковского и ответом на него Сталина произойдут некие важные события в литературе и в жизни Михаила Булгакова.

В первых числах января 1929 года Керженцев представляет в Политбюро обстоятельный документ – «докладную записку» о пьесе Булгакова «Бег» и о «политическом значении» этой пьесы.

В кратком предварительном резюме подчеркнута фраза: «„Бег“ – это апофеоз Врангеля и его ближайших помощников».

Имеется и обязательная ссылка на «рабочего зрителя»: «Рабочий зритель отвергает эту пьесу, как идеологически для него абсолютно чуждую и в политической обстановке совершенно неприемлемую», – хотя у «рабочего зрителя», разумеется, никто ни о чем не спрашивал…

Подробно разобраны персонажи пьесы – Хлудов, Чарнота, Корзухин, Голубков, Серафима – не то чтобы очень точно, но без особой клеветы и даже с восхищением. А дойдя до Люськи, в которой искать политическое содержание было бы смешно, партийный идеолог и вовсе сломался. «Люська, – пишет он… – Ее ни в коем случае нельзя охарактеризовать как отрицательную личность. Это – тип своеобразной маркитантки в гражданской войне. Она пала физически, но не морально. Она глубоко человечна, чутка и даже порою трагична в своей раздвоенности. У нее большая душевная опустошенность. Серафима для нее как бы отблеск ее чистого и невинного прошлого. На протяжении всей пьесы Люська особенно бережет Серафиму. И последние ее слова: „Берегите ее“». (Каков лирический пассаж! Как говорится, «достала» Платона Михайловича непутевая подруга Чарноты…)