Текст книги "Злой"

Автор книги: Леопольд Тирманд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 34 страниц)

– Нет, – возразил Меринос, закуривая сигарету, на завтра не хватит. Завтра должны быть задействованы двести, а то и больше лихих парней, которые обеспечат людям из билетного отдела все условия для быстрой и продуктивной работы. Завтра придётся работать в бешеном темпе, а потому мы должны втиснуть между контролёрами лучших варшавских специалистов по сбыту левых билетов. Шая, ты пойдёшь на Грохув и на Охоту, на Маримонт и на Волю. Мобилизуешь самых крутых ребят на сегодня, на десять часов вечера, и соберёшь их в развалинах того дома, что на Маршалковской и Свентокшизской. Проведём совещание. И я туда приду.

– Пан председатель?! – с невероятным удивлением воскликнул Крушина.

– Да, и я, – холодно оказал Меринос, – на сей раз и я. В тех развалинах, внизу, в подземелье, есть большой зал. Там их и соберёшь. Ты понял, о чём идёт речь? – перевёл он свой взгляд на Шаю.

– Мне что, – бросил тот, переходя на жаргон, – всё как надо сбацаем, пан председатель.

– Роберт, – распорядился Меринос, указывая на Шаю, – возьми у Вильги и дай ему какую-нибудь машину. Чтобы он не ездил в трамваях. А ты, Лёва, немного поспи. У меня дома, ясное дело, – он сердито усмехнулся, заметив страх на лице Зильберштейна. – Эту тысячу штук возьми с собой, – добавил Меринос, указывая на пакет с настоящими билетами. – Мы завтра продадим их не меньше чем по двести злотых за штуку. В море фальшивых билетов настоящие будут на вес золота, – улыбнулся он, как мальчик, отколовший пакостный, но ловкий номер. – Вот увидите, наши люди сами станут предостерегать от фальшивых билетов. Ну и потеха же будет! Роберт! То, что сделает Цепурский, тоже привезёшь ко мне на Кемпу, а потом…

Он неожиданно замолчал на полуслове, посмотрел на дверь и насторожился; выражение его лица стало тревожным и угрожающим. Все повернули головы туда, куда смотрел Меринос, и увидели, как дверь медленно открывалась. Наконец она отворилась, и на пороге показалась невысокая худощавая фигура в чёрном пиджачке из альпака, в котелке и с зонтиком. Человек вежливо снял котелок, обнажив блестящую лысину, и, словно скромный проситель, озабоченно улыбнулся.

– Можно? – очень робко и вежливо спросил он.

– Вам к кому? – прозвучал в полной тишине металлический голос Мериноса; в этом голосе было старательно скрываемое беспокойство.

– Я, – заколебался вошедший, – в кооператив «Торбинка».

– Директора нет, – вырвалось у Зильберштейна, – он болен.

– Чего вы ищете, пан? – бесцеремонно спросил Меринос. – Что вам нужно?

Пана в, котелке, казалось, ошеломил этот вопрос. Собственно, так оно и было. Он ведь не мог сказать, что хочет передать всех присутствующих в руки милиции. Посетитель лихорадочно искал в памяти аналогичные сцены из прочитанной им в огромном количестве детективной литературы и не находил ничего, что подходило бы к этой ситуации.

– Пан председатель! – вдруг воскликнул Крушина, – это же тот пан, который спас вам жизнь на ярмарке!

Меринос с минуту молчал.

– А-а, тот пан, – криво усмехнулся он. – Вы, вероятно, пришли меня навестить?

– Именно так, – приветливо ответил пан с зонтиком, – меня очень огорчало, что я ничего не знаю о вашем здоровье.

Меринос ощутил необъяснимый, но отчётливый страх.

– Не мог бы я узнать вашу фамилию? – серьёзно и вежливо спросил он. – Я очень хотел отблагодарить вас за оказанную тогда помощь.

– Конечно, почему бы и нет? – благодушно ответил вошедший.

Наступила напряжённая тишина. Крушина, Зильберштейн, Шая, сами не зная почему, почувствовали себя зрителями на драматическом спектакле.

– Моя фамилия, – сказал пан в котелке, – Дробняк, Йонаш Дробняк. Как видите, пан председатель, моё имя в чём-то символично. – Эти слова сопровождались такой непонятной улыбкой, что в сердце Филиппа Мериноса закралось неясное, более того, странное чувство суеверного страха.

– Дорогой пан Дробняк, – сказал Меринос, – на следующей неделе я охотно встречусь с вами за чашкой кофе и постараюсь принести вам что-нибудь на память в знак благодарности за помощь. – По мере того как он произносил эти вежливые слова, Меринос постепенно успокаивался. «Что за наваждение, – подумал он, – этот идиотский страх. Это же всего-навсего симпатичный старик. Ничего он не знает, ничего не слышал». – А сейчас… – улыбаясь, закончил Меринос, – я, видите, очень занят. Работа, работа, дорогой друг. А может быть, вы скажете, что вам нужно, уважаемый пан Дробняк?

Йонаш Дробняк улыбнулся, извиняясь, часто заморгал, после чего слегка поклонился Мериносу и остальным присутствующим. Затем медленно сунул руку под пиджак, будто бы в карман, где обычно носят в целлофановой обёртке удостоверение личности.

– Мне прежде всего нужно, – слегка гнусавя, взволнованно сказал он, – чтобы вы все подняли руки вверх и спокойно повернулись к стене!

С этими словами он вытащил из-под мышки огромный сверкающий браунинг типа «гишпан 9», проявив ловкость и сноровку, свидетельствующие о его умении пользоваться этим оружием, и обвёл дулом комнату, не пропуская никого из присутствующих. Одновременно он отступил на шаг в сторону, чтобы не стоять напротив двери.

Эффект, произведённый его словами и действиями, превзошёл все ожидания. Шая первый поднял обе руки, его светлые глаза отчаянно забегали, худощавое лицо побледнело, однако было видно, что он ни на секунду не перестаёт думать над тем, как бы изменить положение. Зильберштейн застыл с широко раскрытым ртом, лоб его заблестел от обильно выступившего пота; он поднял руки вверх с невероятно изумлённым видом. Медленнее всех поднимал руки Филипп Меринос; его лицо потемнело, шея вздулась, глаза от злости налились кровью – было очевидно, что он и не думает о капитуляции. С него в особенности не сводил внимательных глаз Йонаш Дробняк: вежливый взгляд посетителя мгновенно сменился быстрым, суровым взглядом человека, он которого ничто не ускользнёт.

Всех поразило поведение Роберта Крушины. Он не поднял рук вверх. Сделал два не слишком торопливых Шага и стал возле Дробняка так, что дуло револьвера упёрлось в его, Крушины, живот; затем, склонившись над Дробняком всей своей могучей фигурой, растопырил пальцы правой руки, захватил ею без особого труда лицо Йонаша Дробняка и произнёс почти без злости, скорее насмешливо-снисходительно:

– Ах ты… блоха! – слегка толкнув его левой рукой.

Йонаш Дробняк, будто выброшенный из катапульты, полетел в угол комнаты и упал, опрокинув кресло; падая, он в панике закрыл глаза. Через минуту, живописно лёжа в углу, Дробняк осторожно приоткрыл глаза, удивлённо посмотрел вокруг и спросил:

– Мы ещё здесь? – словно не веря в этот очевидный факт, затем осторожно потрогал карманы. Успокоившись, он с упрёком заметил:

– Это не по правилам, пан Крушина. Так не делают. Очень жаль, что вы действуете не по правилам. Если кто-то говорит: «Руки вверх!», нужно спокойно поднять руки. Как в книжках и фильмах.

Меринос от удивления лишился дара речи; он не знал, смеяться ему или остерегаться револьвера, ещё торчащего в правой руке Дробняка. Дилемму снова решил Крушина. Он сделал два шага по направлению к лежавшему Дробняку, внезапно наступил ему на руку и прижал её к полу. Гримаса боли исказила жёлтое, мгновенно посеревшее лицо лежащего, из повреждённых пальцев выпал револьвер. Теперь Шая и Зильберштейн бросились в угол, и град ударов и пинков посыпался на Йонаша Дробняка. Крушина наклонился, поднял револьвер и отдал Мериносу.

– Оставьте его! – крикнул Меринос, и минуту спустя Йонаш Дробняк, с окровавленным, посиневшим и распухшим лицом, в полуобморочном состоянии стал тяжело подниматься на колени. Шая всё время держал его за лацканы разорванного пиджака.

– Что с ним делать, шеф? – спросил он, зловеще шепелявя; его глаза сузились и превратились в какие-то кривые щёлочки, в которых затаилась звериная жестокость.

Меринос играл револьвером.

– Пока ничего, – буркнул он, – спрячем как его следует. А завтра отдадим гражданину Кудлатому. Тот поговорит…

– Пан председатель! – отчаянно крикнул Крушина. – Этот человек спас вам жизнь, а вы хотите отдать его завтра Кудлатому? Так нельзя!

– Именно потому, что спас, – натянуто улыбнулся Меринос, – мы отдадим завтра, а не сегодня. Это и будет ему наградой.

– Ведь мы уже обезвредили его, – жалобно ныл Крушина, – он получил по рёбрам – будет ему наука. И хватит с него!

Йонаш Дробняк стал на колени и тяжело опёрся о стену. Его распухшие, в кроваво-синих ссадинах губы задрожали.

– Панове, – с усилием вымолвил он, – если вы не выпустите меня до завтра, за мной сюда придёт ЗЛОЙ. Завтра ЗЛОЙ распечатает конверт с подробным адресом и описанием места, где я сейчас нахожусь.

Рука Шаи невольно отпустила отвороты разодранного пиджака. Зильберштейн как-то по-клоунски скривился. Лицо Мериноса перекосилось от гнева.

– Ах, вот ка-ак? – пробормотал он побелевшими губами, – так-то? Ну, тогда будь спокоен, сукин сын. Твой ЗЛОЙ завтра уже ни за кем не придёт. Прекратит свои посещения. На этот раз… навсегда! – он неожиданно резко отвернулся и крикнул Крушине:

– Роберт, открой!

Крушина подскочил к одной из стен, повернул ключ в покрытой лаком белой двери и открыл её: там оказалось нечто похожее на шкаф – он был неглубок, но вместо пола на дне чернело какое-то отверстие. Одним рывком Меринос швырнул Дробняка в шкаф, повернул ключ и спрятал его в карман. Из-за двери послышалось глухое шуршание падающего тела.

3

Шляпы, пуловеры, носки, женское бельё, красиво сложенные шарфики и мастерски завязанные галстуки, тенниски, развешенные на никелированных прутьях, полные платьев, пальто и костюмов стеклянные шкафы – всё это заполнило огромные низкие залы.

Шая быстро и ловко лавировал в плотной толпе покупателей. На трубах центрального отопления, протянувшихся вдоль фронтальной стены, сидели пятеро парней в цветных клетчатых рубашках, с напомаженными и начёсанными на лоб чёлками; на их лицах было скучающее выражение.

– Как дела? – спросил, подходя, Шая.

– Тошно, – ответил один из сидящих.

– Была бы сейчас водка, никто бы не удержал меня здесь, – тяжело вздохнул другой, – и гроша ни у кого из нас нет, хоть иди работать.

– Спокойно, ребята, спокойно, – беззубо улыбнулся Шая, – только без паники. К вам пришёл добрый дядя, то есть я. Ещё сегодня вам перепадёт по несколько злотых, а завтра каждый получит билет на матч.

Лица парней прояснились. Шая наклонился к ним, все сбились в тесную кучку, откуда слышался его шепелявый голос. Через минуту он направился к выходу. Задержался перед огромным, во всю стену, зеркалом. В зеркале отразились фигуры парней в пепельных куртках, сидящих напротив, на балюстраде.

– Чего ждёте, герои? – подходя, поинтересовался Шая.

– Божену и Данку, – ответил один из сидящих, причёсывая светлые волосы.

– Хотите заработать несколько злотых и билет назавтра? – улыбнулся Шая.

– Конечно, хотим!

К парням приближались две юные, очень хорошенькие девушки в ярких кричащих юбочках.

Шая быстро и коротко переговорил с парнями, добавив:

– Сегодня в десять.

– Фифы, – обратился к девушкам тот, что причёсывался, – сегодня нам не до вас. Отправляйтесь-ка домой. Завтра, подруги, тоже не можем, понимаете? Дела. Боля и я получили работу, – кивнул он в сторону стоящего рядом Шаи.

– Будут! – крикнул Крушина, подбегая к затормозившему «гумберу». Будут, пан председатель! Цепурский обещал. Ну и намучились мы, пока нашли всё необходимое для билетов. Я с ним полдня возился. А как морочил мне голову, если б вы знали!

– Садись, – Меринос открыл дверь, – поедем.

Крушина сел, тяжело вздохнул и закурил. В свете уличных фонарей его лицо блестело. На щеках отросла щетина, галстук съехал набок. Тёмные тени залегли под глазами и вокруг перебитого носа. Последние два дня резко изменили облик Роберта Крушины. Меринос с минуту смотрел на него.

– Тебе, Бобусь, надо немного отдохнуть, – посоветовал он.

Тёплая волна разлилась в груди Крушины: эти слова были для него лучшей наградой.

«Выдержит ли? – холодно подумал Меринос, – мне завтра будет нужен».

Оливковый «гумбер» остановился возле нового здания на улице Сенкевича. Из машины вышел Крушина, за ним – Меринос. Они перешли Маршалковскую и направились на угол улицы Монюшко. Перед ними раскинулась огромная площадь, в центре её горели яркие лампы. Ночная смена асфальтировала проезжую часть возле высотного дома, кремовые панели которого отражали синеватый вечерний свет.

Улица Монюшко была невелика; вокруг оставшихся развалин всюду возвышались дощатые заборы. Когда-то здесь стояли здания крупных банков, сберегательных касс и благотворительных обществ. Чёрные, высокие, массивные, с обгоревшими стенами за невероятно тяжёлыми колоннадами, они не сегодня-завтра должны были исчезнуть, уступив место плановым застройкам. Это было одно из последних пристанищ мрака и теней среди светлого простора самой большой площади в Европе.

Меринос толкнул косо навешенную калитку в заборе и оказался на заваленной осколками площадке. Протянул руку с часами к полосе света, падающего с улицы. Было десять минут одиннадцатого.

– Никого нет, – забеспокоился Крушина, – неужели Шая провалил дело?

– Наверное, заходили с той стороны, – буркнул Меринос. Он указал на тёмную массу железобетонного корпуса с облупившимися стенами; сквозь мощные бетонные перекрытия между высокими этажами просвечивало тёмное небо; ржавые железные рельсы, стальные балки и прутья – всё это сплелось в фантастический клубок. Меринос, минуя кучи битого кирпича, сразу же направился к руинам, прошёл ощетинившееся разбитыми балками пространство на месте существовавшего когда-то большого вестибюля и обнаружил широкую, заваленную кирпичом лестницу, которая вела в подвал. Оттуда доносился глухой многоголосный гул. Он замедлил шаг, закурил, глубоко затянулся и отшвырнул только что зажжённую сигарету. Затем по лестнице спустился вниз.

Огромный низкий зал являл собой картину страшного разорения. Мраморные в прошлом стены обвалились и обгорели. В проломленном потолке зияли огромные тёмные дыры, откуда выглядывали обрывки ржавых перекрученных прутьев или торчали причудливо изогнутые огромные железные балки; дыры в полу обнажали нижние перекрытия, сожжённые трубопроводы и разбитые котлы.

И всюду – на выступах стен, на железных балках и рельсах, на кучах кирпича и обгорелого железа, на обгоревших балюстрадах – сидели люди. Кто дал им свечи, которые они держали в руках, – позаботился об этом Шая или люди сами додумались до этого, – Меринос не знал. Мигающие огоньки свечей бросали тысячи изменчивых теней и бликов на худые и полные, продолговатые и круглые лица, на тёмные и светлые, блестящие от бриллиантина волосы, выделяли контуры фуражек и беретов на головах, отражались в наглых, вызывающих, тёмных и светлых глазах. Увидев этих людей, Филипп Меринос ощутил новый прилив оптимизма.

– Шеф, – послышался сбоку голос Шаи, – можем начинать?

Меринос отодвинул Шаю плечом и вышел на середину зала. Его огромный силуэт без лица, словно чёрный знак вопроса, встал над гулом приглушённых голосов, и шум начал постепенно стихать. Меринос стоял неподвижно и молчал. Когда на нём сосредоточилось всеобщее внимание, а молчание стало угнетающим и нестерпимым, он высоко поднял руку, описал ею круг и крикнул:

– Ребята!

Было в этом призыве что-то такое, что задело сердца незнакомых ему людей. Наступила тревожная тишина. Филипп Меринос почувствовал: каждое его слово упадёт, как зерно в плодородную землю. Глухое эхо подземных руин повторило слоги: «…бя-та… бя-та!..»

– Варшавская шпана! – голос Мериноса был низким, приглушённым, но энергичным. – Завтра день расплаты! Пятьдесят тысяч человек придут завтра на стадион, один человек должен там остаться. Мёртвым остаться на земле! Это человек, который отравил вам жизнь в этом городе, – знаете, о ком я говорю!

Будто злое рычание прокатилось по толпе слово. Глухой гул нарастал со всех сторон. Свечи дрожали в нетерпеливых руках.

– Тихо! – гаркнул Меринос. – Тихо, а то ещё кого-нибудь сюда накличете. Я ещё не окончил. Завтра каждый из вас получит билет на матч. Это подарок от гражданина Кудлатого.

– Да здравствует Кудлатый! – разнёсся ликующий пьяный крик. Ещё секунда, и он распространился бы, как пожар среди сложенного в одном месте хвороста, если бы не Шая, одним прыжком очутившийся рядом с незадачливым крикуном; по дороге он сорвал с чьей-то головы шапку и заткнул ею разинутый рот.

– Только без манифестаций! – в голосе Мериноса зазвенела нотка горького юмора. – Ведь мы в центре города. И хотя завтра милиция поблагодарит нас за оказанную услугу, сейчас я предпочитал бы не вступать с ней в контакт. Ну как, коллеги?

Весёлый смех. «Да!.. Да уж точно!.. Конечно!..» – откликнулись слушатели.

– Помните, панове, – казалось, Меринос заискивал перед своими слушателями и в то же время смеялся над ними, – что общество смотрит на вас! Вы должны освободить Варшаву от опасного бандита и за это получите по билету на самый интересный матч сезона. Будете действовать по закону, и в этом ваша сила! Закон и справедливость на вашей стороне, а потому каждый камень и каждый кусок железа, которыми вы завтра воспользуетесь, пригодятся.

Пьяное бормотание и шум, доносившиеся из задних рядов, внезапно стихли. Запахло преступлением, неизбежным, неотвратимым… Сейчас здесь не было никого, кто бы считал, что ЗЛОЙ может завтра остаться в живых. Полученный приказ как бы зажал присутствующих здесь хулиганов и грабителей в невидимые тиски жёсткой дисциплины. И вдруг маленький щуплый подросток, стоявший рядом с Шаей, вынул из кармана правую руку, заложил в рот два пальца и пронзительно свистнул. С минуту в тучах сигаретного дыма вибрировал одинокий протяжный свист; затем его поддержал ещё кто-то, и через секунду балки и заборы задрожали от мощного, бешеного свиста многих людей.

Меринос склонил голову, словно актёр, растроганный своим выступлением. Тогда же как знак уважения полетела и первая бутылка из-под водки; она описала небольшую дугу и разбилась у ног Филиппа Мериноса. Со всех сторон, как букеты цветов, полетели бутылки, четвертинки и поллитровки; свист то затихал, то вновь усиливался. Вокруг Мериноса блестели уже груды битого стекла. Он стоял среди осколков, словно тореадор-победитель на забросанной шляпами арене, испытывая подлинное умиление. Прощался со своим миром, своим окружением.

Филипп Меринос вошёл в комнату, и Олимпия заперла за ним дверь на ключ.

– Вот билеты на самолёт, отлетающий в понедельник, – сказал Меринос. – Отправляемся, Олимпия, утром.

Он бросил на стол два билета. Обвёл взглядом большую комнату и довольно улыбнулся: комната выглядела, как после переезда, – всюду выдвинутые ящики, разложенные чемоданы, разбросанная одежда.

– Ты уже укладываешься, – улыбнулся Меринос; он очень любил сейчас Олимпию за её активность, решительность и быстроту в осуществлении самых опасных планов. «Наконец-то есть женщина, по-настоящему достойная меня», – с гордостью подумал он. Притянув Олимпию к себе, он крепко поцеловал её в полуоткрытые губы, от которых пахло дорогой помадой. Сильное гибкое тело Олимпии мягко и послушно прижалось к Мериносу. У него задрожали ноздри.

– Да, – медленно произнесла Олимпия, – укладываюсь. Но не знаю, поеду ли с тобой.

– Как это? – Меринос застыл от удивления. – Я думал, ты уже решила окончательно. В конце концов, – и в его голосе прозвучали нотки такой жестокости, что у Олимпии мороз пробежал по спине, – в конце концов… – протяжно повторил Меринос, – ты много знаешь, Олимпия… Слишком много, чтобы отступать назад. – На его лице выступили красные пятна, глаза зловеще бегали.

Олимпия опустилась на топчан, всей своей позой выражая отчаяние.

– Филипп, – начала она, – слушай… Я не так уж молода. У меня не хватит сил всё начинать с самого начала. Здесь у меня есть какая-то база, я стою на собственных ногах, а там, за границей… я буду никем. Я верю в твою любовь, это правда, но, знаешь, в жизни всё может случиться. Давай останемся здесь, я выйду за тебя замуж, несмотря ни на что, ни на какие обстоятельства. Только останемся здесь.

– Это невозможно, – хриплым голосом сказал Меринос.

– Ты ведь доверяешь мне, веришь? – прошептала Олимпия; её красивые, сейчас полные послушания глаза искали взгляда Мериноса.

– Я никому не верю, – с трудом вымолвил Меринос, – но ты мне не изменишь. Я бы убил и тебя, и себя.

– Знаю, – коротко ответила Олимпия, – и не изменю тебе. Не потому, что боюсь, а потому, что ты меня любишь по-настоящему, а я не могу платить изменой за любовь.

– Поедешь, – решительно сказал Меринос, – должна поехать. Не о чем и говорить.

– Не знаю, – Олимпия покачала головой; другое лицо, лицо человека из небытия, мелькнуло в её воображении: Витольд Гальский улыбался своими ясными насмешливыми глазами. – Останься сегодня у меня, – шепнула она, поднимаясь, и всем телом прижалась к Мериносу, – я соскучилась по тебе. Останься, – робко повторила Олимпия.

– Нет, – чересчур громко возразил Меринос, – не останусь. Разве что завтра, когда всё уже будет позади. Слишком долго я ждал тебя, чтобы твоё возвращение не было полным триумфом. Сейчас, здесь, – он указал на беспорядок в комнате, – это не условия для того, чтобы отметить наш большой праздник. Настоящее счастье начнётся в Копенгагене, потому что счастье невозможно, когда нет покоя.

– Ты прав, – согласилась Олимпия.

Филипп Меринос выпустил её из объятий.

– Я тоже иду укладываться, Олимпия, – он сказал это через минуту, как бы оправдываясь, – у меня была тяжёлая работа, я очень устал. – Он замолчал, но в его голосе и позе угадывалось желание чем-то поделиться.

– Что же ты делал? – тихо спросила Олимпия, не глядя на него. Она хотела ему помочь.

– Я тяжело работал, – хрипло произнёс Меринос, – готовился к завтрашнему дню. Мои люди – самые отпетые варшавские ворюги, понимаешь? А с ними тяжело работать.

– Нет работы, позорной для человека, – неестественно весело подхватила Олимпия, – однако любая работа утомляет.

Она подошла к Мериносу и нежно поцеловала его в лоб. Что-то материнское было в этом поцелуе, и Меринос благодарно склонился к рукам Олимпии. И в ту же минуту понял, что должен на двадцать четыре часа выбросить из головы Олимпию Шувар, если хочет спасти свою жизнь – только жизнь.

Лёва Зильберштейн сдвинул два широких кресла и поставил между ними третье. Меринос бросил ему простыню, подушку и одеяло. Лёва разделся, умылся и лёг. Он тяжело вздыхал и беспокойно ворочался с боку на бок.

– Пан председатель, – тихо позвал Лёва.

– В чём дело? – флегматично откликнулся Меринос.

– Как вы думаете, получится у нас завтра?

– Получится.

– А мне что делать? Как по-вашему? Простите, – он приподнялся на локте, – что забиваю вам голову. Но я хотел бы посоветоваться с вами.

– Говори, Лёва, – благосклонно разрешил Меринос; он лежал на спине, уставившись в потолок, и глубоко затягивался сигаретой.

– Я думаю, пан председатель, если наш номер пройдёт и я получу свою часть, то надо будет приземлиться на пару недель где-нибудь в Мазурах. Или на Западе. У меня там есть один кореш, он поможет, тем более, что деньги будут, – в голосе Зильберштейна слышалась мечтательность. – Эти несколько грошей пригодятся. А если что… если здесь не утихнет, придётся дёрнуть в Берлин, верно? Когда есть немного злотых, то всё возможно, правда ведь, пан председатель?

– Правда, – тихо ответил Меринос.

– За границей у меня есть родственники. Не дадут пропасть, – голос Зильберштейна звучал спокойно и удовлетворённо, – вот если бы только эти несколько злотых, ох, если бы они были!

– Спи, Лёва, – доброжелательно посоветовал Меринос, – тебе надо отдохнуть до завтра. Уже поздно. Спокойной ночи!

– Спокойной, ох, спокойной! – встревоженно и неуверенно ответил Лёва.

Меринос нажал кнопку, и апельсиновый свет ночника расплылся во мраке. Комнату заполнила темнота и меланхолические вздохи Лёвы Зильберштейна, которому долго не удавалось заснуть.