Текст книги "Злой"

Автор книги: Леопольд Тирманд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц)

3

Троллейбус № 34 объезжает небольшой сквер за памятником Мицкевичу и заканчивает свой путь среди каменных домишек семнадцатого столетия в северной части Краковского Предместья. Тут его ожидает уже целая очередь, особенно около двух часов дня. Именно в это время, слегка запыхавшись от быстрого бега, доктор Гальский присоединился к очереди и, сделав глубокий вдох, занял место в самом её конце. Впереди него стояла видная красивая пани бальзаковского возраста, одетая с безукоризненной, дорогой, хотя и слишком подчёркнутой элегантностью. Она повернулась к нему и при виде стройного блондина с приятным мальчишеским лицом, в модном, немного экстравагантном пальто бежево-песочного цвета слегка улыбнулась. Через минуту за Гальским оказался невысокий молодой человек в брезентовой куртке с меховым воротником, из-под которого кокетливо выглядывал яркий галстук-бабочка. Молодой человек грыз засахаренный миндаль, так называемые «камешки», и, казалось, был полностью погружён в свои мысли.

Широкий, похожий на бочку, красный троллейбус быстро заполнялся людьми, длинная очередь быстро в нём исчезала. Всё время подходили новые пассажиры. За Гальским и владельцем цветистой бабочки вошли несколько студентов, монахиня, три домохозяйки, двое монтёров городской электростанции со своим инструментом, немолодой пан в шапке-ушанке, пехотный офицер, худой длинноволосый мужчина, накрашенная девица в жёлтом платочке и много других.

Молодая кондукторша с миловидным лицом подала сигнал, машина двинулась. Со стороны мостовой послышались крики:

– Подождите, подождите! Тут ещё есть люди! – словно троллейбусы перевозили преимущественно пшеницу. Водитель остановился. В троллейбусе было уже так тесно, что возможность достать из кармана деньги казалась такой же недостижимой, как квадратура круга, но пассажиры стали вытаскивать деньги, сдвигая друг другу с голов шляпы и платочки, попадая соседям в чувствительные места. С улицы снова кричали: – Что за люди! Посередине столько места, а ребёнок висит на подножке! – И пассажиры теснились ещё сильнее, попадая руками в чужие карманы, рукава и воротники. Красивая дама плотно прижалась к доктору Гальскому, который, пытаясь из вежливости отодвинуться от неё, больно придавил ногу юноше с «бабочкой».

Тот зашипел:

– А-у-у-у! Пан! Прошу вас, осторожно.

Гальский извинился и подумал: «Духи у дамы хорошие, но чересчур крепкие». Ребёнок на подножке оказался раскрасневшимся от усилий, широко улыбающимся человеком, у которого был вид референта солидного учреждения по закупке хозяйственных товаров. Троллейбус снова тронулся с места, но, проехав несколько десятков метров, с достоинством остановился, поскольку на крыше его что-то треснуло. Водитель, как пловец на старте, нырнул в толпу, загромоздившую выход, и выскочил из машины; люди стали выходить, пытаясь посмотреть, что случилось. Тогда троллейбус по собственной инициативе проехал ещё немного, и кучка любопытных с водителем во главе растерянно кинулась вдогонку. Наконец все влезли обратно, водитель важно сел за руль… и машина не двинулась. Среди глухих стонов пассажиров выделился ломающийся голос старого пана в шапке-ушанке:

– Почему мы не едем, Боже милостивый? Когда мы отправимся в путь?

– Когда вы, пан, снимете руку со звонка, – ледяным голосом ответила кондукторша с миловидным лицом.

Пан в ушанке отпустил поручень со звонком. Троллейбус поехал, а пан зарылся лицом в бело-голубой фланелевый свёрток, который держала на коленях молодая женщина. Из свёртка донёсся пронзительный гневный плач ущемлённого в своих правах младенца.

На остановке ожидала новая штурмовая группа, которая немедленно стала пробираться внутрь.

– Стоят себе в проходе и ни с места, ни в ту, ни в другую сторону… Чего это вы, пани, так толкаетесь?

– А как мне толкаться? Пан! Мои чулки! Что у вас там внизу? – слышалось со всех сторон. Напирали невыносимо.

– Пустая машина, клянусь счастьем! – надрывался какой-то мужчина на подножке, – а никак не дадут войти. Что за люди! Все ведь хотят ехать.

Снова с шипением открылись входные двери. На тротуаре стояли трое: двое стареньких бедно одетых слепых и пан средних лет. Пан помог старикам взобраться на подножку и сказал водителю:

– Будьте добры, пан, высадить этих граждан на Ясной, хорошо?

Водитель кивнул, и троллейбус покатил дальше. Слепые, мужчина и женщина, неуверенно покачивались, лихорадочно хватаясь друг за друга. Их тут же поддержали сочувствующие руки, что, впрочем, мало помогало. Белые палки стариков, незавернутая буханка хлеба, которую держал под мышкой слепой мужчина, терзали сердце, как несправедливое обвинение, и возбуждали горячее всепобеждающее сочувствие.

Ближайшее сиденье занимали двое юношей в беретах, с худыми свежевыбритыми лицами. Они сидели молча. Один равнодушно ковырялся в носу, другой с интересом разглядывал слепых. У обоих молодых людей были светло-жёлтые грязноватые шарфы, в лице каждого было что-то отталкивающее: у одного – верхняя челюсть, свидетельствующая о грубости, у другого – неуклюже сплющенный нос. Слепые опирались на их колени.

– Такие не встанут, – проворчал пан в ушанке.

– Молодёжь… воспитание… – довольно громко сказала какая-то женщина.

– Пан, – не выдержал один из монтёров, – эти места для инвалидов.

Юноша с грубой челюстью равнодушно посмотрел на него.

– Неужели? Вот так новость!

– Неправда, – отозвался второй, с приплюснутым носом. – Научись, пан, сначала грамоте, а потом уже читай по складам. Это места для матери и ребёнка, – добавил он, небрежно указывая на надпись над своей головой. – И я мать, а этот пан, – он ткнул пальцем в своего соседа, – мой ребёнок.

– Хи-хи-хи… – подавился тот искусственным, наглым смешком.

За спиной Гальского владелец яркого галстука-«бабочки» стукнул надкусанным «камешком» по круглому донышку модной шляпы своего ближайшего соседа и внезапно стал проталкиваться вперёд.

Гальский топтался на месте, так как дама была высокой и заслоняла своей красиво причёсанной головой всё, что происходило.

– Ну погоди, – сказал один из монтёров, высокий плечистый человек в грубом прорезиненном плаще. – Уступи место, пан.

Троллейбус подъезжал к площади Малаховского. Оба юноши в беретах поднялись. Один из них обратился к слепым:

– Пожалуйста, садитесь.

Парень с приплюснутым носом оказался высоким и крепко скроенным. Он стоял возле пана в ушанке, перед монтёрами.

– Чего уставились? – спросил плечистый монтёр. В его голосе звучали нотки близкого скандала. – Нужно было сидеть, – добавил он. – Что таким, когда старые люди и инвалиды стоят?! Смотрит, как будто его обидели…

Минуту все молчали, потом высокий с приплюснутым носом сухо сказал:

– Правильно, всё правильно, – не сводя вызывающего взгляда с монтёра, который повысил голос:

– Да чего вы так смотрите? Видели его, какой страшный!

– Правильно, правильно, – повторил высокий, цедя слова, – что-то мне твоя морда, пан, не нравится.

Троллейбус подошёл к улице Ясной. Плотная толпа дрогнула, как наэлектризованная. Гальский двинулся вперёд, невежливо отстранив свою соседку. Он перехватил её удивлённый взгляд. За ним протиснулся молодой человек с «бабочкой».

– Ты, сморкач! – в голосе монтёра дрожала ярость, мощная шея его налилась кровью. – Я мог бы такого, как ты…

– Только, не басом, гражданин, только не басом, – с предостерегающе-издевательской ноткой в голосе напомнил парень с грубой челюстью.

Троллейбус остановился на Ясной, слепые вышли, тяжело вздыхая; соседи заботливо помогли им сойти с подножки, и троллейбус двинулся дальше.

– На что это похоже, – вмешался второй монтёр, – чтобы так нахально…

Троллейбус влился в поток движущихся машин и пешеходов, которые направлялись на перекрёсток улиц Кручей и Видок. По обе стороны тянулись длинные глубокие канавы, вырытые за оградительными барьерами мостовой. Внизу лежала тёмная перепутанная арматура канализационных труб и кабелей большого города. Толчея на перекрёстке, гудки, выкрики, проклятия шофёров, грохот грузовиков, шум толпы и пронзительные звуки мегафонов в Центральном универмаге – всё это остро контрастировало с напряжённой тишиной в троллейбусе.

Гальский отчаянно пробивался вперёд. «Чего мне надо? – лихорадочно думал он. – Не буду же я драться…» В то же время его словно толкала какая-то сила. Он чувствовал за собой судорожные усилия юноши с «бабочкой». Вдруг прозвучал короткий хриплый крик:

– Адась! В рыло его!

Высокий с приплюснутым носом молниеносно прищурился и, не замахнувшись, ударил плечистого монтёра по зубам. Одновременно низенький изо всей силы дёрнул пневматические выходные двери. Что-то глухо хрустнуло. Рот монтёра сразу же покраснел от крови.

– О Боже! – вскрикнула какая-то женщина. Машина закачалась от резкого толчка тормозов. Гальский просто оттолкнул даму в серой шляпке.

– Прошу пана… так нельзя… – сердито начала она. Но блеск её глаз явно означал: «Ты мне ужасно нравишься!»

Монтёр втянул голову в плечи, стараясь высвободить руки из путаницы электрических счётчиков, которые он держал внизу. Водитель высунулся в окно:

– Милиция!

Второй монтёр истерически кричал:

– Я тебе покажу, ты, негодник!

Высокий отклонил голову, взмахнул рукой и нанёс второй, очень сильный удар. Голова плечистого монтёра ударилась о край стального прута под крышей, глаза стали мутными, казалось, он теряет сознание. Кондукторша судорожно нажимала на звонок.

Гальскому не удалось обойти серую шляпку и злые тёмно-голубые глаза, в которых, однако, было молчаливое признание. Хулиганы в беретах выскочили из троллейбуса. Вместе с ними метнулась вниз какая-то тёмная фигура.

Потом Гальский потерял ориентацию. Инстинктивным движением врача он протянул через плечо элегантной дамы руку к монтёру и поддержал его голову; от виска через всю щёку тянулась набрякшая кроваво-синяя полоса; монтёр не падал, потому что его держала толпа.

«Рана может быть опасной», – подумал Гальский, и внезапный гнев на какую-то долю секунды заставил его забыть обо всём. Вибрирующие полосы задрожали в глазах. Он бросился к выходу, но дорогу преградил молодой человек с «бабочкой».

Позади себя Гальский услышал крики:

– Помогите! Спасите! Врача!

Гальский резко толкнул молодого человека и повис на подножке. Внизу зияла двухметровая яма, впереди была уличная толпа, которая росла на глазах. Там, в яме, на красных от ржавчины трубах, неподвижно лежали два человека в чёрных беретах. Их шеи и подбородки заливала кровь.

Размышлять было некогда. Гальский вскочил обратно в троллейбус и закричал:

– Прошу освободить место! Я врач!

Троллейбус быстро пустел. Гальский уложил монтёра на сиденье. Издалека уже доносился звук сирены скорой помощи. Монтёр через силу открыл мутные, будто масляные глаза. «Значит, дела не так уж плохи, – обрадовался Гальский. – Дядя здоровый и крепкий. А я уж опасался, что у него повреждена… – с минуту он думал, пытаясь подыскать подходящий латинский термин. – И надо же: какие-то миллиметры отделяли человека от того, чтобы из-за такой глупости – скандала в троллейбусе – остаться калекой на всю жизнь…»

Успокоившийся Гальский снова выскочил из троллейбуса. Яму заполнили люди, так что раненых уже не было видно. Гальский заметил в толпе белый халат врача скорой помощи и невольно усмехнулся. Потёр ладонью лоб и полез в карман за календариком.

«Среди бела дня, – подумал он, – в самом центре Варшавы. Такого ещё не бывало…» Он быстро провёл пальцем по страничкам карманного календаря, нажал на букву «К», раскрыл и поискал среди пяти номеров телефон, который ему оставил Колянко.

Внезапно Гальский поднял голову, почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд. На тротуаре, в первых рядах тесной толпы, стояла дама в серой шляпке. Заметив, что Гальский смотрит на неё, она отвернулась и, пробиваясь сквозь толпу, направилась к Иерусалимским Аллеям. Невольно и бездумно Гальский проводил взглядом её высокую статную фигуру в жемчужно-серой пелерине, с серебристо-серым мехом на воротнике. Утомлённой походкой зашёл он в Центральный универмаг и снял трубку телефона-автомата.

4

Нет в мире города, где снег так менял бы свой нрав и повадки, как в Варшаве. Нигде он не умеет так быстро и безнадёжно превращаться в грязное удручающее месиво, зато нигде и не падает так восхитительно, как в этом городе. Снег сыплется мягко и без шелеста, укрывает всё пушистой белизной, которая переливается ночью синеватыми отблесками на крышах и в скверах, пробуждая тоску по ушедшему детству.

В тот мартовский вечер снег падал вокруг киоска Юлиуша Калодонта, словно в сказках Андерсена, – беззвучно, густо и успокаивающе. Было позднее время, и пан Юлиуш Калодонт тщательно паковал свой печатный товар, прежде чем предаться заслуженному отдыху при мягком свете домашней лампы. Он старательно складывал «Проблемы» и «Пшняцюлки», с чувством насвистывая «Лети, пташка, высоко…», и одновременно размышлял о том, какая это чисто польская песенка. Поэтому большой камень, неожиданно разбивший переднее стекло киоска, явился для старика ошеломляющей неожиданностью. Камень пролетел всего в нескольких миллиметрах от головы Калодонта, со звоном разбил неоновую лампу, и киоск окутала полная темнота.

В первую секунду пан Калодонт сощурился, зажмурил глаза. И в самом деле, внезапный переход из приятной атмосферы репертуара хора «Мазовше» к суровым переживаниям человека, окружённого врагами в средневековой крепости, вполне оправдывал такую минутную растерянность.

Калодонт сразу же опомнился, быстро выдвинул нижний ящичек и полез туда. Но тут же он ещё сильнее сощурился и крепче зажмурил глаза. Рядом с киоском раздался ужасающий крик истязаемого человека, потом пронзительный стон, словно кому-то ломали руки и ноги, а затем – быстрый панический топот, не заглушаемый даже пушистым ковром только что выпавшего снега.

Как долго старик сидел в той же позе – сказать трудно. Немного уверенности придала ему полная тишина вокруг. Калодонт поправил фуражку и осторожно высунул голову в разбитое оконце. Улица была безлюдна. Мягко падал снег, по площади Трёх Крестов торопливо шагали запоздалые прохожие.

Старик на минуту присел, держась рукой за сердце, которое никак не могло успокоиться. Внезапно он содрогнулся. Возле киоска стояла какая-то фигура. Не видно было ни лица, ни очертаний силуэта; нельзя было понять – высокая это фигура или низенькая. И хотя нервы Юлиуша Калодонта совсем расстроились, остатки здравого смысла подсказали ему, что неизвестный стал между ним и фонарём так ловко, что заслонил и без того скупой свет. Это был, правда, короткий проблеск сознания в мыслях Юлиуша Калодонта. Через минуту со стороны невыразительной фигуры донеслось:

– Добрый вечер, пан Калодонт.

И мужественный старик снова впал в какой-то гипноз.

– Дддобрый вввечер, – пробормотал он и, пытаясь вернуть себе самообладание, добавил:

– Чем могу ссслужить?

– Пачкой сигарет и своей дружбой… – услышал он серьёзный ответ. Голос был тихий, но звучный, немного суровый.

– Что-о? Что-оо эт-то значит? – пролепетали губы Калодонта под обвислыми усами. Неуверенным движением он положил перед собой пачку сигарет.

– Это значит: я очень хочу, чтобы мы стали друзьями, пан Калодонт, – проговорил неизвестный изысканно вежливо. – Я ищу друзей, пан Калодонт, и подумал именно о вас. Кажется, вовремя… – Калодонту показалось, что незнакомец жестом указал на камень, лежащий на одной из полок. Затем неизвестный положил деньги и взял сигареты. На указательном пальце его руки заблестел миллиардами огней огромный, великолепный бриллиант в массивной платиновой оправе.

Через секунду свет упал на изумлённое, испуганное лицо Юлиуша Калодонта. Возле киоска никого не было. Никого – только белая снежная тишина.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Длинный ряд автомашин стоял возле бензозаправочной станции на Польней. За небольшим «опелем» – большой «ФС Люблин», за похожей на утку машиной «ИФА» – стройный «Стар-20», за мощной «Варшавой» – чёрный «шевроле де люкс». Водители, сидя на подножках машин, с наслаждением курили. Был погожий день, конец марта, первым лёгким дыханием весны повеяло в Варшаве.

– Ну и как? – спросил чумазый парень с волосами цвета соломы. – Снова что-то?

– Ничего нового, – ответил немолодой седоватый мужчина в лоснящейся от машинного масла кепке. – После той истории на Садыбе у нас ничего нового…

– Постой, постой, увидите, – заявил, подходя, высокий худой шофёр в расстёгнутом кожухе, – не тут, так где-нибудь в другом месте. Увидите…

– Что за дела? – приблизился к собеседникам плотный шофёр в комбинезоне. – Я был там, когда произошло это побоище на углу Видок и Кручей… Что за дела?

– Холера его знает… – склонившись над мотором, ответил шофёр в форме какого-то министерства и войлочных туфлях.

– Но фраеры не перестают нападать, – снова откликнулся парень с соломенными волосами. – Даже страшно ездить ночью!

– Страх – это глупости, – возразил шофёр в комбинезоне. – Если успеешь схватить ключ, то не пропадёшь. Лишь бы успел схватить.

– Почему фраеры? – с вызовом бросил немолодой шофёр. – Откуда ты знаешь, что фраеры? Сколько их там, ты знаешь?

– Много, – ответил худой в кожухе. – Наверняка много. Слышно ведь то тут, то там. То под Варшавой, то в городе…

– Пока что шофёров не трогают, – сказал коренастый в комбинезоне, – но как зацепят, придётся советоваться. Сообща – это единственный способ…

– Холера его знает, что это за способ, – ответил шофёр в униформе. – Хуже всего, что ничего не знаешь.

– Полкило сахара, четыре яйца и овсяные хлопья, – попросила женщина у прилавка. – Пани, дорогая моя, слышали новости? – повернулась она к соседке.

– Что там снова, милая пани Ковальская?

– Да опять, опять на Маримонтской.

– Что скажете, пани Ковальская?

– Если дадите мне десять грошей, то я вам дам целый злотый.

– Вот, вот, моё золотко. А что на Маримонтской?

– Дайте мне, пани, уксус, дрожжи и порошок для печенья.

– Я даже сына боюсь отпускать, дорогая пани!

– А сколько же вашему сыну?

– Двадцать шестой идёт, но это такой ребёнок, никогда не уступит, всё бы только спорил.

– Так что же произошло на Маримонтской, пани Ковальская?

– Да приехали, избили, искалечили и уехали.

– А сколько их было?

– Наверное, человек тридцать.

– Для меня пять кубиков бульона, панна Зося…

– А кто их видел, этих людей?

– Никто. Приехали и уехали.

– И кого же так? Ожехощаков, пани, знаете? Такие хорошие ребята из седьмого номера на Коллекторской?

– Хорошие-то хорошие, но неплохо, что им хоть раз кто-то набил морду… Моего зятя в прошлом году чуть не убили, подонки…

– Такой был спокойный район этот Маримонт, а теперь чужие мерзавцы приезжают и дерутся!

– Спокойный, спокойный… Что вы глупости говорите, пани Ковальская, ничего себе, спокойный район, если карета скорой помощи восемь раз приезжала на последней неделе…

– Полчетвертушки масла, панна Зося, и горчицу…

2

Поручик Михал Дзярский смотрел на крыши из окна своей служебной комнаты. Было холодное, но ясное, ветреное утро. Из дома Команды милиции виднелись Арсенал, улица Длуга, угол Белянской и знаменитый колодец «Груба Каська» с медным столбиком и таким же шариком вверху.

Поручик был щуплый, невысокий, худощавый человек. Его сухое лицо с мелкими чертами, тёмными усиками и быстрыми, пронзительными глазами не привлекало к себе внимания. Коричневый вельветовый пиджак из универмага и самый обычный галстук позволял ему долго оставаться незамеченным во всех общественных местах.

Дзярский отошёл от окна и направился к письменному столу. В комнате, большой, аккуратно прибранной, довольно пустой, кроме письменного стола стояли столик и три корявых стула. На столике разместились четыре телефонных аппарата, на стене висел большой план Варшавы.

В дверь постучали, и в комнату вошёл плечистый старший сержант в мундире, с грубо вытесанным лицом. Под мышкой он держал картонную папку.

– Добрый день, сержант Мацеяк, – проговорил Дзярский. – Что нового?

Сержант по-военному вытянулся.

– Докладываю, гражданин поручик, что я уже закончил.

– Что закончили?

– Свою систему, гражданин поручик.

Дзярский незаметно усмехнулся.

– Покажите, – сказал он.

Мацеяк положил возле Дзярского картонную папку и стал рядом. На папке была каллиграфическая надпись «Система сообщений о нарушениях порядка. Проект разработал старший сержант Мацеяк».

Дзярский раскрыл папку: педантично выполненные чертежи и таблицы, путаница красных, зелёных и голубых линий, названия: «Сигнализация о драках», «Сеть сообщений об уличных скандалах», «Учёт приставаний к прохожим, ругани и нарушений общественного порядка», «Предупредительные меры против пьянства».

Дзярский внимательно просматривал всё, сдерживая улыбку. «Ценно то, – подумал он, – что Мацеяк соединяет в себе энтузиазм в борьбе за полезное дело со склонностью к солидному канцеляризму. Не будем отвергать систематизаторов, в нашей работе и так достаточно импровизации».

– Неплохо, – проговорил Дзярский, – но не очень реально. Пока что, во всяком случае, сержант Мацеяк.

– Почему, гражданин поручик? – Мацеяк нахмурился.

– Средств, которые сейчас есть, не хватит для такой широкой кампании. Очень печально, но у нас мало людей. Нужно действовать иначе.

Дзярский закурил сигарету.

– Садитесь, – приказал он. Мацеяк сел. – Сам принцип вашей системы – правильный, но пока мы не можем его осуществить.

– Я так радовался, получив назначение к вам, гражданин поручик, потому что уже давно интересуюсь этой проблемой. Мне кажется, очень важно, чтобы люди жили, работали и отдыхали спокойно.

– Рад, что вы так думаете, – улыбнулся Дзярский. – Перед нами большая и сложная проблема. Я тоже намерен бороться за спокойствие в этом городе, за то, чтобы атмосфера доброго согласия между людьми победила везде: на улицах, в трамваях, в кинотеатрах и на стадионах. Но, видите ли, тут нужны пока что другие средства. Многочисленные случаи безнаказанного хулиганства, которые мы регистрируем в последнее время, требуют иного подхода – не только сигнализации о пьяных скандалах. Это дело значительно сложнее, и его нужно хорошо обдумать.

– Разумеется, – согласился Мацеяк. – Что мне делать сегодня, гражданин поручик?

– Подготовьте показания доктора Гальского и других врачей скорой помощи, хорошо? Да, прошу установить постоянное дежурство в скорой помощи. С сегодняшнего дня один из наших людей должен выезжать в их машине на место каждого происшествия.

– Слушаю, гражданин поручик, – ответил Мацеяк.

– И вот ещё что, – вспомнил Дзярский. – Я бы хотел иметь подробный отчёт из отдела дорожных коммуникаций о зарегистрированных за последнее время частных английских автомашинах таких марок: «Аустин», «Моррис» и «Хильман».

– Так точно, – повторил Мацеяк, записывая.

Дзярский встал.

– Пока всё, сержант, – проговорил он.

……………………………………………………

В четыре часа Дзярский запер комнату на ключ, надел серое осеннее пальто и синюю шляпу, а затем покинул дом Главной команды милиции. Он прошёл по Длугой до площади Красинских и затем до Фрета, оттуда – по Мостовой, где стояли недавно восстановленные старинные каменные дома и новостройки, на улицу Широкий Дунай и, наконец, переступил порог небольшого ресторанчика на углу под названием «Рыцарский». Здесь Дзярский сел на неудобную скамеечку в зале с низкими сводами и заказал фляки и мясо под хреном. Потом вынул из кармана несколько машинописных страниц и принялся их перечитывать. Закончив читать, он проговорил вполголоса:

– Хорошо… – с удовольствием похлопал по стоявшему рядом гигантскому рыцарскому панцирю, посмотрел на часы и принялся за еду. Кельнер искоса глянул на лежавшие на столе страницы. «Отчёт о деятельности правления Варшавского филателистического общества», – прочёл он.

Журналист Эдвин Колянко прошёл через рынок Старого Города. На минуту задержался возле высокого каменного дома и сразу же зашёл в его вестибюль через узкие каменные ворота с дугообразными сводами.

В первой комнате стоял чёрный шкаф, по форме напоминавший замок, и висели красиво оформленные витрины из красного дерева. Под стеклом лежали почтовые значки разнообразного размера, качества, образца и цвета, аккуратно размещённые и приклеенные, с надписями внизу. Комната была полна людей, оживлённо беседующих между собой. Никто не смотрел на возраст собеседника: немолодые полные паны обменивались замечаниями с подростками в закатанных Штанах.

Колянко протиснулся к лестнице в глубине комнаты; с дубового тёмного потолка над ступеньками свисала медная бляха с польским орлом. На леси также толпились люди. Кто-то коснулся рукава К лянко.

– У вас, пан, с собой ваш кляссер? – услышал он рядом молодой голос. Совсем юное, возможно, четырнадцатилетнее лицо, косящие глаза, с любопытством рассматривающие его из-под очков в проволочной оправе.

– Что? – растерянно спросил Колянко. – Что у меня с собой?

– Ах… – проговорил мальчик, – простите. Я думал, вы филателист. Вижу вас тут впервые, думаю: «Наверное, какой-то новичок. Нужно подойти, может быть, удастся поменяться.» Понимаете, пан…

– Понимаю, – ответил Колянко, потирая подбородок. – Подожди, – поспешно добавил он; его осенил внезапная мысль. – Ты любишь пирожные?

– Люблю, – безразлично ответил мальчик в проволочных очках, – но что из этого? В конце концов, это неважно. Важно другое – серии марок и этикетки. Во что меня сейчас интересует.

– Жаль, – вздохнул Колянко, – у меня сейчас столько пирожных, что не знаю, как с ними справиться.

Мальчик провёл рукой с грязными ногтями по прилизанному ёжику волос.

– Да, – задумчиво промолвил он, – придётся поводить вас по выставке…

Они поднялись наверх.

– Как тебя зовут? – спросил Колянко.

– Васяк. Анзельм Васяк. Через минуту официальное открытие выставки, – добавил мальчик.

– Знаю, – заявил Колянко, – поэтому я сюда пришёл.

– Прошу, панове! – прозвучал в глубине зала дрожащий старческий голос. Все обернулись к невысокому пану, похожему на профессора-пенсионера.

– Юбилейную выставку Варшавского филателистического общества объявляю открытой.

– Кто это? – спросил Колянко.

– Наш председатель, – уважительно ответил Анзельм Васяк.

– А этот пан рядом, в коричневом пиджаке? – снова спросил Колянко с безошибочным чутьём журналиста.

– Это наш казначей, пан Дзярский. Прекрасный знаток проблематики зубчатости.

– Чего? – переспросил Колянко. Он подумал: «Может, это другой Дзярский? Дзярский – педиатр?»

– Зубчатости, – повторил Анзельм Васяк. В голосе его слышалось пренебрежение.

– Анзельм, – с облегчением проговорил Колянко. – Приходи по этому вот адресу, и пирожные будут тебя ожидать. А пока будь здоров. Хочу побыть один – после стольких новых впечатлений нужно успокоиться. Да, – добавил он, подавая Анзельму свою визитную карточку с адресом редакции, – об этом – ни слова. Хочу сохранить своё инкогнито. – Он покинул Анзельма, охваченного почтительным изумлением.

Внимание журналиста на миг привлёк крепкого сложения молодой человек, среднего роста, с книгой под мышкой, в броском клетчатом пальто с широкими плечами. Из складок яркого шерстяного шарфа выглядывал мощный загорелый затылок, от всей фигуры веяло напряжённой, концентрированной силой. Самой приметной чертой его лица был нос, без сомнения, сломанный когда-то на ринге. Небольшие тёмные глазки восхищённо всматривались в переполненные филателистическими диковинами витрины.

– Прошу прощения! – воскликнул Колянко, неловко повернувшись и сильно ударив кого-то по голове. – Простите, пан… сто извинений. Тут так тесно.

Пострадавший спокойно поднял с пола свою старомодную шляпу-котелок.

– Ничего, – усмехнулся он. – Бывает.

«Бедный филателист, – сочувственно подумал Колянко. – Какая характерная фигура: твёрдый котелок, наверное, целлулоидный воротничок с уголками, пальто с бархатным воротником, зонтик… Классический образец бухгалтера и филателиста».

– Случается, – повторил тот, старательно смахивая рукавом пыль со своей старомодной шляпы, – не о чем говорить, прошу пана.

На жёлтом, словно вырезанном из слоновой кости, лице с умными чёрными глазами было выражение непринуждённой учтивости. Он снова поклонился Колянко повернулся и быстрым шагом пошёл прочь, обходя посетителей и витрины.

«Котелок? – задумался Колянко. – Кто сейчас носит такие шляпы?»

Дзярский не спеша шёл вдоль витрин. Он был один. Колянко приблизился к нему.

– Интересно, – проговорил он, словно обращаясь к самому себе, и остановился рядом. Дзярский одобрительно на него посмотрел.

– Вы имеете в виду эти серии тематических альбомов? – спросил он.

– Да, – ответил Колянко многозначительно. – Какие импозантные альбомы!

Дзярский внимательно взглянул на него, и Колянко почувствовал, что теряет почву под ногами.

– Я начинающий филателист, – неуверенно сказал он.

«Никакой он не филателист», – подумал Дзярский, вежливо пытаясь его обойти.

– Ещё раз прошу прощения, пан, – снова заговорил Колянко. – Я бы хотел кое-что спросить вас о зубчатости.

– Слушаю, – усмехнулся Дзярский. – Что вас интересует?

– Видите ли, у меня дома есть марка из Новой Гвинеи, – импровизировал Колянко, – и меня беспокоит, правильно ли она зубцована.

– Какая у неё зубчатость: линейная, гребенчатая, рамочная или крестовая? – серьёзно спросил Дзярский.

– Сдаюсь, – простонал Колянко. – Довольно с меня…

Дзярский вежливо улыбнулся, слегка поклонился и присоединился к одной из групп, где шёл оживлённый спор. Через минуту он распрощался. Колянко сошёл вслед за ним вниз. Тут Дзярский на миг исчез в одной из клубных комнат. Возле чёрного шкафа стояла какая-то скромно одетая женщина со светловолосым мальчиком.

– Что же мы купим? – спросила женщина мальчика.

– Кляссер. Настоящий кляссер, – мечтательно шепнул мальчик.

– Пожалуйста, один кляссер, – обратилась женщина к продавцу.

Тот вынул большой красный блокнот, страницы которого были обклеены полосочками тонкого, прозрачного целлофана. Мальчик жадно потянулся к нему. «Это и есть кляссер», – с сожалением подумал Колянко.

– Доволен? – спросила скромно одетая женщина. Мальчик не ответил. Он только глубоко вздохнул, как человек, сознающий своё счастье.

Из клубной комнаты появился Дзярский, пересёк зал и вышел на улицу. Колянко двинулся за ним следом. Он догнал его около Рынка.

– Простите, пан, что я вас беспокою, – начал он.

Дзярский быстро взглянул на него. Взгляд был совсем не такой, как там, на выставке.

– Слушаю вас.

– Я бы хотел поговорить с вами, пан поручик.

На лице Дзярского не дрогнул ни один мускул.

– Пресса – великая сила, – медленно проговорил Дзярский, и Колянко понял, что попал на человека, вылепленного из той же самой глины, что и он сам.

– Раз уж мы столько сказали друг другу, – Колянко вежливо улыбнулся, – не вижу причин, мешающих нам поговорить с полным взаимным уважением.