Текст книги "Злой"

Автор книги: Леопольд Тирманд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 34 страниц)

– Я не смеюсь, – медленно проговорил Гальский. – И не собираюсь смеяться. Это серьёзная история. За ней кроется нечто трагическое, что-то глубоко человеческое. Знаешь, уже две недели я мечтаю о тебе и о встрече с этим человеком. Всё как-то удивительно переплелось.

– Не будем об этом говорить, ладно?

– Почему? Давай поговорим. Варшава начинает об этом говорить. Глухие, непроверенные, таинственные слухи кружат тут и там. Недавно я сам стал свидетелем очень странного происшествия на углу Видок и улицы Кручей. Редактор Колянко живёт, как во сне.

– Но я хочу забыть. – Марта приблизила лицо к лицу Гальского, прижала его ладонь к своей щеке. – Слышишь? Позволь мне сегодня об этом не думать, хотя бы сегодня, пока ты со мной…

Гальский вздохнул, словно его силой извлекли из другого мира; ещё секунду назад отсутствующие глаза посмотрели на Марту, смягчились, блеснули тёплой улыбкой.

– Да, конечно. Прости меня.

Он крепко обнял её, прижал к себе и поцеловал. Глаза Марты скрылись за веками, руки сплелись над поднятым воротником пальто Гальского.

– Такси! – крикнул Гальский, не выпуская Марту из объятий.

– Алло! Такси!

Маленький автомобиль, проезжавший мимо, остановился.

Водитель усмехнулся и открыл дверцу.

– Куда?

– В «Камеральную», – сказал Гальский. – Поедем забывать. А забывать лучше всего в «Камеральной».

……………………………………………………

– Приветствую, пан председатель, – поклонился гардеробщик «Камеральной», поспешно забирая пальто из рук высокого пана с красивым смуглым лицом. Элегантная дама, вся в чёрном, стояла возле зеркальной стены, поправляя волосы.

– Скажи Генеку, что пан председатель Меринос пришёл, – крикнул гардеробщик пробегавшему мимо официанту. Через минуту в вестибюле появился немолодой, плечистый и плотный официант с красным нахмуренным лицом и небольшими, старательно подрисованными усиками.

Едва, он увидел высокого пана и его даму, как его надутое лицо выразило почтительную радость, засветилось профессиональным счастьем.

– А-а-а! – воскликнул Генек. – Пан председатель Меринос! Пани Шувар! Сейчас, сейчас, через минуту будет столик. Очень прошу…

Меринос небрежно подал ему руку.

– Есть кто-нибудь? – спросил он вполголоса.

– Кажется, есть пан Крушина, – ответил Генек, тоже вполголоса, щуря один глаз. – Только что я его видел.

Оркестр перестал играть, танцующие отрывались друг от друга, в зале немного посветлело, паркет освободился. Возле столиков роились люди. Мериноса и пани Шувар, которые входили в зал, отовсюду приветствовали заинтересованные взгляды: ничего удивительного – эта пара бросалась в глаза. Из-за одного столика поднялся здоровенный плечистый молодой человек со сломанным носом, державший под мышкой книгу.

– Пан председатель, – тихо проговорил он, подходя к Мериносу, – есть место. Если пани позволит, – добавил он немного громче, обращаясь к пани Шувар.

– С кем сидишь? – спросил Меринос.

Молодой человек указал на столик, за которым сидела крикливо одетая девушка с неестественно чёрными блестящими волосами.

– С Ромой, – ответил он.

– Как ты думаешь, Олимпия? – обратился Меринос к своей спутнице.

Олимпия Шувар надула красивые губы со сдержанным неудовольствием.

– Ничего не поделаешь, – ответила она, – такая теснота.

– Оставьте, пан Генек, – приказал Меринос официанту, который жонглировал поднятым вверх столиком. – Мы присядем к пану Роберту.

Олимпия уже здоровалась с Ромой.

– Вы знакомы, пани? – несколько натянуто спросил Меринос.

– Конечно, – живо ответила Рома. – Уже много лет. С Ястарны и Закопане, правда?

– Да, – непринуждённо согласилась Олимпия. – Я всегда поражалась элегантности пани Леопард.

Рома явно обрадовалась.

– Что ж, – ответила она, – иметь бы средства…

– Не плачь, – вмешался Крушина. – К чему эти разговоры? Со средствами у тебя не так уж плохо.

Во взгляде Олимпии была ирония, но никто этого не замечал.

Костюм Ромы поражал своей безвкусицей: дорогой розовый джемпер цвета детского одеяла, дорогая жёлтая «апашка» и тёмно-зелёная юбка. Всё это плохо гармонировало с веснушками на её молодом, красивом, утомлённом лице, оттенённом смолисто-чёрными волосами.

– Что это вы читаете, пан? – обратилась Олимпия к Роберту Крушине.

– «Алису в стране чудес», – ответил он.

– Нет! – звонко расхохоталась Олимпия. – Это замечательно!

– Люблю только такие книжки, – серьёзно заявил Крушина; его загорелое лицо выражало искреннюю убеждённость. – Я был сегодня на филателистической выставке, – добавил он.

– Такой старый, – с упрёком сказала Рома Леонард.

– Роберт навёрстывает упущенное в детстве, – усмехнулся Меринос.

В проходе между столиками появились Марта и Гальский. Меринос кивнул Генеку, ставившему на стол бокалы и рюмки, и шепнул ему на ухо:

– Кто этот фраер в сером пиджаке?

Генек, даже не взглянув на Гальского, стал расставлять закуски. Наклонившись к Мериносу, он шепнул:

– Какой-то врач. Приходит сюда время от времени, не очень часто.

– А женщина?

– Не знаю. Но сейчас выясню.

– О чём это вы шепчетесь? – спросила Олимпия с чарующей улыбкой. – Что ещё за тайны с паном Генеком?

– Мужские дела, уважаемая пани, – угодливо улыбнулся Генек.

Он сбежал по ступенькам в бар.

– Пан Анатоль!

Из-за стойки выглянул полный высокий человек в белом халате, с седыми висками и откормленным лицом бывшего помещика.

– Кто эта клиентка с доктором, как там его – ну, тот, со скорой помощи? – спросил Генек. Немолодой человек, сидевший ближе всех к говорившим, внезапно сполз с высокого табурета, его сигареты упали на пол возле чёрных ботинок Генека.

– Это девушка одного спортсмена, хоккеиста, холера его знает, – ответил пан Анатоль. – Такой высокий, красивый. Они сюда иногда приходят, правда, не очень часто.

Генек на цыпочках сбежал вниз. Немолодой клиент нашёл свои сигареты и снова уселся на высокий табурет. Пан Анатоль смотрел на него с явной антипатией.

– Шеф, – проговорил клиент, вынимая из только что подобранной на полу пачки половинку сигареты и тщательно запихивая её в стеклянную трубочку, – ещё одно пиво, большое, светлое.

– Сейчас, сейчас, – буркнул пан Анатоль и с нескрываемым пренебрежением стал перемешивать вермут.

– Видите ли, пан, – заговорил клиент, – я с сегодняшнего дня пошёл в отпуск, и надо это как-то отметить… Так что прошу пива.

Пан Анатоль отвернулся, чтобы скрыть отвращение, вытащил из-за стойки бутылку пива и поставил перед клиентом. У того было костлявое лицо с длинным носом, обтянутое жёлтой лоснящейся кожей.

– О нет, – заявил клиент, – это слишком крепкое, пан шеф. Прошу низкопроцентное пиво, а не двойное.

Пан Анатоль поднял глаза к небу, казалось, через минуту он застонет. Сейчас бармен отдал бы половину месячной зарплаты за удовольствие стукнуть этого клиента по длинному носу, схватить за отвороты тщательно вычищенной старомодной тужурки, сорвать с целлулоидного воротничка чёрный галстук и крикнуть:

– Вон отсюда, старое барахло, – к счётам, нарукавникам и конторскому чаю!

Он был настолько возмущён, что даже не заметил: клиент совсем не обращал на него внимания, хотя и не переставал усмехаться. Чёрные быстрые глаза его были словно прикованы к Гальскому и Марте.

Оркестр заиграл снова, и танцевальная дорожка заполнилась движущейся человеческой массой. Марта и Гальский втиснулись между танцующими. О танце не могло быть и речи, в лучшем случае парам удавалось ритмично покачиваться на месте, среди смеющихся потных лиц, перекрученных галстуков и распавшихся причёсок.

…Когда Марта и Гальский двинулись с места, на краю танцевальной дорожки появился Зенон.

– Как поживаешь, Майка? – спросил он. – Развлекаешься, да?

Его тёмные глаза слегка затуманились, красивый рот непроизвольно скривился в гримасу. Он был слегка навеселе.

Марта покраснела, но сразу же взяла себя в руки.

– Да, – ответила она. – Сегодня был вечер развлечений. А ты что тут делаешь, Зенон? Может, отмечали какую-нибудь победу?

– Ты идёшь сейчас домой? – тихо спросил Зенон. – Если да, я тебя провожу.

– Позволь, – проговорила Марта, беря под руку Гальского, – пан доктор Гальский, о котором я тебе рассказывала. А это… – она с минуту колебалась, – мой жених.

Гальский почувствовал, как холодная игла больно вонзилась где-то возле сердца. Он слегка побледнел. «Это неправда, – быстро подумал молодой врач, – это не может быть правдой».

– Очень приятно познакомиться, – улыбаясь, сказал он вслух.

Зенон подал Гальскому руку, в тёмных глазах его была враждебность.

– Ты идёшь домой? – снова спросил он Марту. – Я тебя провожу.

– Идём в гардероб, – предложила Марта, – тут мы стоим в проходе.

Все трое вышли в вестибюль, и Олимпия Шувар проводила их быстрым взглядом.

– Знаешь, – заявила в гардеробе Марта Гальскому, – мы лучше уже пойдём.

– Прекрасно, – ответил он, – я только расплачусь.

– Не беспокойтесь, пан доктор, – нахмурился Зенон, – я сам провожу панну Маевскую.

Гальский лучезарно улыбнулся.

– Я не привык оставлять женщину одну в половине второго ночи, – мягко ответил он.

На крепкой смуглой шее Зенона начала набрякать выпуклая вена.

«Очевидно, мне придётся самому себе оказывать скорую помощь… Что поделаешь, бывает и такое», – с флегматичным юмором подумал доктор Гальский, спокойно глядя на хоккеиста, который был на полголовы выше его.

– Витольд, – обратилась к нему Марта, – ты можешь безбоязненно доверить меня Зенону.

– Если ты этого хочешь, – холодно, но вежливо ответил Гальский. – В таком случае благодарю за прекрасный вечер.

– До свидания, – сказала Марта, – позвонишь мне, хорошо? Пойдём, – повернулась она к Зенону.

В её голове и взгляде было что-то особенное, и от внезапной радости у Гальского перехватило дыхание. «Бедный красивый парень, – подумал он с неожиданным сочувствием, – ты проиграл партию… Эта девушка уже не твоя».

Марта и Зенон вышли. Радость угасла так же мгновенно, как и появилась. Гальский вернулся в зал и сел на своё место.

«Ничего не поможет, – трезво размышлял он, – я ведь и так догадывался, что у неё кто-то есть. Такая девушка не может быть одна. Но жених! Выходит, она лгала».

– Прошу немного подвинуться, – неожиданно услышал он рядом низкий приятный женский голос. Гальский порывисто повернулся. В соседнем кресле сидела Олимпия Шувар.

– Золотоволосый юноша, – проговорила она с ироничным вызовом, – остался один. Нехорошая девушка ушла без слов.

Она явно насмехалась над ним и была очень хороша в эту минуту.

– Мы откуда-то знаем друг друга, – спокойно сказал Гальский. – Кажется, виделись в трамвае или троллейбусе.

– Именно так, – согласилась Олимпия. – Пригласите меня, пожалуйста, танцевать.

Оркестр всё время играл одно и то же танго. Когда Гальский и Олимпия Шувар выходили на танцевальную дорожку, Филипп Меринос почувствовал, что это танго его раздражает.

– Я хочу поговорить с вами, – шепнула Олимпия Гальскому, когда они начали танцевать.

«Какая изумительная женщина», – подсознательно подумал доктор.

– К вашим услугам, пани, – ответил он с не свойственной ему шаблонной галантностью.

– Скажите, вы по-настоящему мужественны? – серьёзно спросила Олимпия.

– Это зависит от обстоятельств.

– Обстоятельства крайне неблагоприятны, но если вы человек мужественный, – расплатитесь сейчас, выйдите и подождите меня на углу Фоксаль и Нови Свят.

– Хорошо, – ответил Гальский.

Он проводил Олимпию до столика и поблагодарил, запомнив вежливую улыбку пана со смуглым лицом и пытливый взгляд молодого человека с боксёрским сломанным носом.

Гальский поднялся наверх, в бар, и расплатился.

– Маленькая просьба, – внезапно услышал он голос сбоку, – к нему обращался невысокий старый господин с костлявым жёлтым лицом, в старомодном воротничке и тужурке. – Могу я попросить у пана огня?

– Пожалуйста, – ответил Гальский. – Можете оставить себе спички.

– А вы уже уходите отсюда, верно?

– Ничего, у меня есть запасная коробка, – вежливо улыбнулся Гальский и покинул «Камеральную».

Через несколько минут Олимпия заявила, что идёт в туалет. Ещё через пару минут Генек склонился к Мериносу и что-то шепнул ему на ухо. Филипп Меринос ласково улыбнулся, его красивые тёмные глаза зловеще забегали. Он сказал спокойным медовым голосом:

– Приятный парень этот доктор, жалко будет, если с ним что-то случится.

– Что-нибудь, пан председатель? – безразлично спросил Роберт Крушина. – И это обязательно?

– Видимо, так, ничего не поделаешь, – добродушно усмехнулся Меринос.

– Это ничего… – бросила Рома Леопард. – Не люблю блондинов.

– Счёт! – крикнул Меринос. Чувствовалось, что он нервничает. Генек мгновенно появился со счётом. Меринос быстро его проверил.

– А это что? – указал он на какой-то пункт в счёте, доставая туго набитый банкнотами кошелёк.

– Это… лучок… – заикаясь, проговорил Генек. Меринос резко засмеялся.

– Со мной такие номера? Генек, постучи себя по лбу. Как тебе не стыдно? С каких пор за лук к селёдке платят шестьдесят два злотых?

– Пан председатель… – Генек переступил с ноги на ногу. – Мне очень стыдно, но надо же жить… Только пана председателя никто не проведёт, – добавил он поспешно.

– Вот тебе сотня, – ответил Меринос. – За то, что ты об этом знаешь. А лучок вычеркни. Сейчас же!

Идя по улице Нови Свят и площади Трёх Крестов, Марта отвечала односложно. Потом они вообще не разговаривали.

Подойдя к воротам, она сразу же позвонила.

– Марта, – тихо позвал Зенон, когда девушка зашла за решётку ворот, – подожди минутку…

Он выглядел совсем трезвым. Марта утомлённым жестом сняла с головы берет.

– Что такое, Зен? – спросила она тихо.

– Значит, после сегодняшнего вечера всё ясно, правда? – спросил Зенон, пытаясь улыбнуться. – Завтра я приду с официальным визитом к твоей маме. Как только получу диплом, мы сразу поженимся…

Марта молчала.

– Так неожиданно, – промолвил Зенон, словно обращаясь к самому себе. – Ты же никогда не хотела об этом говорить, запрещала мне. А сегодня так внезапно, так открыто представила меня в качестве своего жениха… Понимаю, – нежно улыбнулся он, – сегодня ты, наконец, поняла. Как я благодарен этому доктору! Завтра же извинюсь перед ним за то, что был с ним невежлив, хорошо? Дашь мне номер его телефона.

Марта молчала.

– Помнишь, – оживился Зенон, – наши первые каникулы на озёрах, в Гашицке? Только тогда мы говорили о женитьбе, один раз…

– Помню, – сказала Марта, прислонившись лбом к холодной решётке. С пронзительной ясностью она вспомнила в эту минуту всё. Время, проведённое на озёрах, и дни на море, душные ночи, губы Зенона… Она любила его тогда, как любят солнце, радость и смех. Помнила зимние каникулы в Закопане, увлечение лыжами и бурные развлечения двадцатилетней юности. Помнила всё, как помнят что-то милое и дорогое, к чему уже не стоит возвращаться.

Зенон приблизил своё лицо к лицу Марты. Целовал её глаза и распустившиеся волосы. «От него пахнет спиртным и рестораном», – додумала Марта без особой неприязни. С болезненной остротой поняла, что это конец.

– Нет, так нельзя, – снова начал Зенон. В его голосе были растерянность и разочарование. «После всего, что между нами было, это невозможно. Она не сможет», – убеждал он себя. Марта молчала.

– Иди, Зен, домой, – проговорила она, отрываясь от него. – Я так устала.

Через решётку Марта нежно погладила юношу по щеке.

– Хорошо, – ответил Зенон. Он ничего уже не знал, в голове был хаос. – Завтра я позвоню, любимая…

Он ушёл. Марта с минуту провожала его взглядом. Внезапно из мартовской мглы на неё глянули пылающие белые глаза.

– Витольд! – пронзительно вскрикнула она, пряча лицо в ладонях, и, охваченная ужасом, бросилась на лестницу.

– Меня зовут Витольд, – шёпотом проговорил Гальский. Ещё полминуты назад он стоял на углу безлюдной улицы. Подъехало такси, быстро открылась дверца, Гальский влез и очутился в тёмной коробке машины, где пахло духами Олимпии и бензином. Его немного удивило, что первым вопросом, который он услышал, было короткое и трезвое:

– Как вас зовут, пан?

Ехали они недолго. Машина остановилась, и Олимпия быстро сунула шофёру деньги. Это были Иерусалимские Аллеи, между Маршалковской и улицей Кручей, – один из последних оставшихся в центре массивов частных магазинов, мастерских, крохотных фабричек, предприятий и фирм. Последнее десятилетие в этих потрескавшихся, ободранных, наполовину сгоревших, а потом наскоро отремонтированных домах кипела бурная жизнь; это была, однако, сиюминутная жизнь, жизнь без будущего, которой всё время приходилось уступать место гигантскому плановому восстановлению.

Они зашли в ворота. Олимпия позвонила и потянула за собой Гальского в тёмную нишу. В её движениях была нервная осторожность. Ворота, звонко щёлкнув, закрылись за ними, они прошли через тёмный двор. Олимпия вынула из сумочки футляр с ключами и открыла двери какого-то флигеля. Гальский очутился в полной темноте и услышал скрип двери, которую тщательно за ним закрывали. Олимпия включила свет.

– Вот мы и дома, – отозвалась она с улыбкой. – Подождите, пожалуйста, здесь минутку.

Она открыла дверь в глубине помещения, за которой виднелась лестница, ведущая на второй этаж.

Когда Олимпия поднималась наверх, лестница слегка скрипела под её шагами.

Гальский с интересом озирался вокруг: здесь было очень красиво и чисто. Он не смог бы сразу определить, чем именно тут торгуют – на полках, вешалках, в ящиках, на прилавке и между перегородками лежали и висели самые разнообразные товары: галстуки, лак для ногтей, искусственные драгоценности, косметика, шёлк, узорчатые платки, различные туалетные принадлежности, галантерея, женские сумочки, ацетон, чулки, пояса, цветная шерсть и вязальные спицы, крем для обуви, пудреницы. Поражало также, казалось, умышленно подчёркнутое заграничное происхождение некоторых товаров: повсюду бросались в глаза яркие этикетки, наклейки, рекламный шрифт названий: «Ponds», «Colgate», «Kiwi», «Bourgois-geranium», «Soir de Paris».

«Ну и масштабы, – удивился Гальский, – видно, это крупная фирма».

Ряды аккуратно расставленных оригинальных флаконов с немецким одеколоном и бриллиантином, искусно уложенные штабеля французского мыла в красивой яркой обёртке, губная помада в золочёных трубочках, английские кремни и бритвенные лезвия, итальянские рубашки-апашки и галстуки, американские расчёски, зубные щётки и щётки для волос.

«Контрабанда, – с невольным удивлением подумал Гальский, – но чтобы из заграничных посылок развернуть такую торговлю!»

……………………………………………………

На лестнице послышались шаги, и вошла Олимпия.

– Прошу вас, – улыбнулась она. Вслед за ней Гальский поднялся по лестнице в высокую большую комнату, каких много в старых варшавских домах начала столетия. Здесь было много мебели: огромный диван с пёстрыми подушками, большой чёрный шкаф, какие-то этажерки, полные разнообразных безделушек, сервант с фарфором и стеклом.

Дверь в глубине комнаты, видимо, вела в какое-то другое помещение. Посреди комнаты, на пушистом мягком ковре, стоял стеклянный столик на колёсиках с серебряным подносом на нём. На подносе были бутерброды с сардинами и сыром.

Олимпия погасила верхний свет и включила лампу с абажуром, оклеенным этикетками польских и заграничных сигарет.

– Прошу садиться, пан, – пригласила хозяйка. – Вы, пан, настроены космополитично или, может быть, предпочитаете национальное? – спросила Олимпия, подходя к шкафу. За открытыми дверцами его виднелись бутылки, как в небольшом баре.

– Люблю всё национальное, – ответил Гальский. – Для варшавских условий вы, пани, хорошо живёте.

– Что из того, – вздохнула Олимпия. – Этот дом всё равно снесут. Придётся ликвидировать и свою квартиру, и магазин. А в Варшаве становится всё труднее найти развалины, которые можно было бы отремонтировать с помощью частной инициативы, – усмехнулась она.

Олимпия вынула бутылку. Дорогая старка сверкнула жёлтым блеском.

– Кто это? – спросил Гальский, подходя к большому, как шкаф, радиоприёмнику с адаптером. На приёмнике стояла фотография в бронзовой рамке. Гальский указал на мужчину в довоенной форме улана с красивым заурядным лицом.

– Мой муж, – непринуждённо ответила Олимпия и потянулась к фото, стоявшему на одной из полок. – Это тоже мой муж, – добавила она, держа в руках портрет какого-то пана с породистым худым лицом и глазами закоренелого пьяницы.

– Постойте! А как же сейчас с этими мужьями? – спросил Гальский.

– Никого нет. Остались только воспоминания. – Олимпия подняла вверх рюмочку со старкой: – За здоровье моих мужей, юноша, согласны?

Они выпили.

– Не понимаю, – откликнулся Гальский. – Может, вы как-нибудь поточнее определите своё семейное положение? Не хочу быть навязчивым, но мне очень интересно.

– Первый муж забыл обо мне в Англии, где оказался сразу же после сентября. Второй слишком часто забывает о моём существовании здесь, в Варшаве. И поэтому его тоже нет в моей жизни.

…Олимпия улыбнулась.

– Я покажу вам, пан, ещё одно фото, очень важное, самое для меня важное.

Она выдвинула ящик письменного столика, извлекла оттуда фотографию и подала её Гальскому. Это было уличное фото, судя по одежде, сделанное, в ещё в начале оккупации. Олимпия, лет на пятнадцать моложе, чем сейчас, в короткой модной тогда и высокой шляпке, демонстрировала миру победную улыбку и красивые, стройные ноги.

– Прекрасное фото, – неуверенно заявил Гальский, не зная, что сказать.

– Важное, – повторила Олимпия, – очень важное фото. В тот год я впервые поняла своё назначение в жизни. В начале оккупации я начала торговать, и это было моё истинное призвание. Только успехи в торговле стали для меня важны. Люди из моего окружения говорят, что у меня исключительный ум для торговых дел, некоторые даже утверждают, что я – гений коммерции. Я богата, но не в этом дело. Меня интересуют не деньги, а процесс их накопления, достижения. Страсть к торговле – движущая сила моей жизни.

– За торговлю! – провозгласил Гальский, поднимая рюмку. «Любопытно, – подумал доктор, – красивая жена кавалерийского офицера с инстинктами Вокульского [2]2
  Персонаж романа Болеслава Пруса «Кукла».


[Закрыть]». – Я никогда не имел ничего общего с торговлей, – добавил он, – если не считать шкаф, который достался мне два года назад в наследство от дяди, пришлось продать эту вещь и, кажется, меня обманули. Поэтому я исполнен удивления и зависти к вашему гению, пани.

Он начинал ощущать в груди приятное тепло алкоголя. Всё казалось необычным, интересным, восхитительным.

– Почему, когда мы танцевали, вы спросили, мужествен ли я? – вдруг вспомнил Гальский.

Щёки Олимпии порозовели от водки. Гальский впервые заметил едва уловимое замешательство на её лице. Она подошла к радиоадаптеру и поставила пластинку. Зазвучал низкий голос Зары Леандер, исполнявшей немецкую песню.

– Какое противоречие, – сказал с тихой усмешкой Гальский. – Минутой раньше вы говорили о торговле…

– Вовсе нет, – ответила Олимпия, остановившись перед ним, стройная, высокая и красивая, – никакого противоречия. Эти вещи прекрасно дополняют друг друга. Впрочем, – она наклонила голову, избегая его взгляда, – я знала, что вы, пан, сейчас именно это скажете, – и потому вы так сильно мне нравитесь.

«Вот так удар, – подумал Гальский. – Берегись, парень, сейчас начнутся важные дела».

– Что всё это имеет общего с моим мужеством? – спросил он тихо.

– Имеет.

Внезапно она оперлась ладонями на его плечи и поцеловала в губы.

– … Слушай, – повторил Гальский, – почему ты хотела знать, смелый ли я?

– Хотела, но уже не хочу. Знаю, что смелый.

– Как же увязать опасения относительно моей смелости с твоим поступком в «Камеральной»? Ты же знаешь, как называется в Варшаве такое поведение?

– Знаю, – спокойно ответила Олимпия. – Не забывай только, что в личных делах я веду себя так, как мне нравится.

– Хорошо. А теперь ответь мне на другой вопрос.

– Да?

– Кто этот пан со смуглым лицом, с которым ты была?

– Почему ты об этом спрашиваешь? Разве я интересовалась, кто та молодая хорошенькая блондинка, которую увели у тебя из-под носа в «Камеральной»?

– Это совсем другое. Не забывай, что мы в Варшаве и у нас с тобой разное положение. Не представляю, как отнесётся тот пан к твоему поступку, который, несомненно, заслуживает наказания.

– Пустяки, – перебила его Олимпия. – Ты себе не представляешь, насколько мало это меня интересует.

– Тебя – возможно. Но меня должно в какой-то мере интересовать его отношение к случившемуся. Ты ведь именно это имела в виду, спрашивая, мужествен ли я?

Олимпия некоторое время не отвечала. Потом быстро заговорила:

– А если даже так – что из того?

– Ты же знаешь, как и я, что в Варшаве существуют законы, которые требуют расплаты за бесчестье, Примитивный фарс с двумя выходами, разыгранный нами сегодня, может иметь для меня серьёзные последствия. Хочу, по крайней мере, знать, кто будет за мной охотиться.

– У тебя же достаточно мужества.

– Пусть так, это сейчас не имеет значения. Непохоже, что того пана можно в чём-то убедить мужеством. А с молодым человеком, сидевшим возле него, я мог бы успешно соревноваться на беговой дорожке, но, боюсь, не положат ли меня на несколько недель в больницу после встречи с ним один на один на ринге.

– Успокойся, – усмехнулась Олимпия. – Этого пана зовут Филипп Меринос. Он председатель производственного кооператива «Торбинка». Это крупный предприниматель, человек состоятельный и солидный. Его кооператив монополизировал всё производство пластиковых и галантерейных изделий. Его называют королём дамских сумочек. Меня с ним связывают различные дела.

– Не говоря уже о том, что он тебя любит.

– Любит – слишком высокое понятие. Он ко мне испытывает какую-то страсть, это правда.

– Нетрудно догадаться, какую, – дерзко заметил Гальский.

– Да. Правильно, – спокойно проговорила Олимпия. – И, кроме того, он очень хочет, чтобы я вышла за него замуж.

– А ты?

– Я?

Гальский ощутил жадные губы на своих губах и на минуту утратил способность размышлять…

С усилием оторвавшись от неё, он встал, выпил налитую рюмку, надел пальто, подняв воротник.

В глазах Олимпии блеснули слёзы. «Что это, – с искренним сожалением подумал Гальский, – Юнона плачет?»

– Двадцать лет я копила знания о любви, – шепнула Олимпия, – и теперь знаю одно: женщина может платить. Ты не представляешь, какую цену могут платить женщины…

– Это уже разговор о торговле, – безжалостно ответил Гальский. – За что, собственно, ты хочешь платить?

– За тебя, – просто ответила Олимпия. – Я не хочу отступать. Хочу бороться, даже с тобой, за тебя…

Она вплотную подошла к нему и взяла в ладони его лицо.

– Умоляю тебя, – шепнула она, – не уходи сейчас…

Гальский поцеловал её шепчущие губы. Повернулся, открыл дверь, сбежал по ступенькам и вышел во двор.

Был предрассветный час. Во дворе мигала какая-то бледная лампочка. Гальский остановился, с трудом разбирая надписи, грубо написанные краской на стенах и вывесках. Здесь была и витрина с названием фирмы «Олимпия Шувар».

Гальский улыбнулся. Хмурая стена дома тонула в темноте, и всё же было ясно, что там, повыше, нет ничего. Это была десять лет назад обгоревшая стена. Её развалины, неизвестно как, держались вертикально. Гальский вышел на совсем безлюдную улицу и двинулся по направлению к Маршалковской.

Навстречу шли двое. Очертания их фигур едва обрисовывались в грязных, мутных проблесках рассвета. Шли прямо на него. Сердце Гальского резко забилось, лавина мыслей заклубилась в голове, он испытывал страх, но знал, что придётся принять бой, и чувствовал себя готовым к нему. Неизвестные были ниже его, коренастые; лица их скрывали надвинутые на лоб модные шапочки и высоко поднятые воротники. На мгновение Гальскому неудержимо захотелось остановиться, свернуть куда-нибудь в сторону, повернуться, убежать. Но что-то сильнее его велело ему идти вперёд – идти и идти. Четыре шага показались маршем сквозь вечность. Когда он собирался сделать пятый, два мощных мужских тела с разгона ударили его, откинули назад. Гальский увидел два худых жёстких лица, уставившиеся на него две пары холодных злых глаз.

– Смотри, куда прёшь, голодранец, – прошипел один. – Чтобы потом не плакал… – и замахнулся, целясь прямо в лицо Гальского. Доктор отскочил в сторону и опёрся о стену дома; у него была выгодная позиция, но он не ударил. Предостерегающе подняв правую руку, Гальский крикнул тому, кто первый на него замахнулся:

– Проиграешь, братец! Проиграешь! Можете меня сейчас пристукнуть, но таких, как я, большинство. Таких, которые хотят мирно жить в этом городе, и в конце концов будут жить. Здесь будет спокойствие, вот увидишь… – Он не успел закончить. Удивлённые на минуту его словами, нападающие опомнились и перешли в наступление. Первый удар пришёлся по правой руке Гальского и парализовал боксёрский приём, которым он инстинктивно пытался защититься. Рука беспомощно повисла. Но левая рука описала короткую дугу и угодила в челюсть одного из нападающих. Однако это был минутный успех; нападающий пригнулся и тут же изо всей силы ударил Гальского в живот. Доктор сполз на колени. Он пытался подняться, вслепую нащупывая выступ стены, но ещё два мощных удара в живот и в лицо отключили его сознание. Гальский упал без стона, глухо ударившись головой о мостовую. Бежевое пальто сразу покрылось грязью. Неизвестные повернулись и побежали в сторону Кручей.

Из ближайших ворот вынырнули две фигуры. Лица прятались под полями шляп и под толсто намотанными шарфами. Одна фигура – высокая, другая – пониже. Оба на миг задержались возле лежащего на мостовой Гальского и не спеша двинулись безлюдными Иерусалимскими Аллеями к Маршалковской.

– Что это была за бессмысленная речь, пан председатель? – спросил тот, что пониже. – Что он сказал?

– Совсем не глупо сказал, – ответил высокий. – Стоит над этим задуматься.

Ещё через несколько минут над Гальским склонилась какая-то тёмная тень. Тяжело дыша, словно после долгого изнурительного бега, неизвестный приподнял голову доктора. Гальский на секунду пришёл в себя, ему показалось, что перед ним пылают светлые, пронзительные глаза. Однако он тут же снова впал в беспамятство. Со стороны Кручей послышались медленные, немного шаркающие шаги, стук палки или зонтика. Человек-тень бережно положил Гальского на тротуар и беззвучно исчез в нише ворот. В мутном свете фонаря появился низенький пан в котелке, с зонтиком. Увидев Гальского, он наклонился к нему и кивнул головой, как человек, для которого не существует неожиданностей, всё просто и понятно. Вынув из кармана пальто блокнот, низенький пан в котелке записал номера ближайших домов, быстро и внимательно огляделся вокруг, а затем снова нагнулся над Гальским, пытаясь его поднять.

– Ну, светловолосый красавец, – проворчал он, – нам нужно что-то делать. Я же не брошу тебя здесь в таком состоянии. Ну, парень, опомнись. За красоту и чары приходится иногда дорого платить.